Накануне Женского дня, в ночь на 23 февраля, я был командирован в Лесной на собрание женщин. Охарактеризовав значение Женского дня, женского движения вообще, я тут же указал на текущий момент и, главным образом, призывал воздерживаться от частичных выступлений и действовать исключительно по указаниям партийного комитета.

В возможности проведения на местах постановления районного комитета я был убежден.

Но каково же было мое удивление и возмущение, когда на другой день, 23 февраля, на экстренном совещании из пяти лиц в коридоре завода «Эриксон» товарищ Никифор Ильин сообщил о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о приходе делегаток-работниц с заявлением о поддержке их рабочими других заводов[1].

Это выступление текстильщиц означало явное игнорирование постановления районного комитета партии, а затем — сам же я еще накануне призывал работниц к выдержке и дисциплине. И вдруг забастовка. Казалось, для этого не было ни цели, ни повода, если не считать особенно увеличившихся очередей за хлебом, которые в сущности и были толчком к забастовке. Но факт налицо; приходится с ним считаться; надо так или иначе на него реагировать. Совещание продолжалось уже с меньшевиками и эсерами; приняли (надо оговориться, скрепя сердце) решение поддержать забастовавших работниц, причем мое предложение, что раз решаем выступать /237/с протестом, то своевременно повести на улицу всех рабочих без исключения и самим встать во главе забастовки и демонстрации, было принято. Тотчас через то-варища Ивана Жукова наше постановление довели до сведения районного комитета.

И удивительная вещь — ни районный комитет, ни представители рабочих по цехам не были удивлены подобным постановлением; ясно: мысль о выступлении давно уже зрела среди рабочих, только в тот момент никто не предполагал, во что оно выльется... Никто не думал о такой близости революции. День 23 февраля у эриксоновцев закончился встречей у ворот фабрики с казаками. Появление казаков казалось неожиданным. За последнее время забастовки проходили при «благосклонном участии» полиции, а тут казаки. Возмущение усилилось, и в то же время принимались меры к агитации среди последних. «Казаки обещают не стрелять», — вот общий вывод всех товарищей, беседовавших с ними. Заманчиво. Хотелось верить. Но опыт долголетней борьбы рабочих не давал ни одного случая неподчинения казаков своему начальству; кроме того, ведь они взяты с фронта, следовательно, выбор должен быть безошибочным. События последующих дней резко изменили направление мысли.

***

Утром 24-го эриксоновцы (а также все рабочие Выборгской стороны, численностью до 70 тысяч) к работам не приступали. Выслушали доклад и всей массой в 2500 человек вышли на улицу на Сампсониевский проспект для демонстрирования на улицах Петрограда своего лозунга «хлеба!».

Проспект в этом месте очень узкий и оказался буквально закупоренным массой эриксоновцев. С трудом выстроились в колонну и двинулись в сторону Литейного моста.

Впереди демонстрации, саженях примерно в восьмидесяти, выстроились казаки.

Становилось жутко, деваться некуда в случае нападения казаков, взоры всех были направлены в одну точку, а тут прибывали и прибывали массы рабочих с других заводов.

Но вот раздалась команда офицеров. Казаки с обнаженными шашками бросились на нашу ничем не защищенную, безоружную колонну. /238/

Сердце сжалось, глаза наполнились ужасом, мысль усиленно работает: защищаться нечем, бежать некуда, что останется от нашей колонны?

Грудью коней пробивая себе дорогу, с глазами, налитыми кровью, первыми врезались в толпу офицеры; за ними скачут во всю ширину проспекта казаки... Но, о радость! Казаки бросились гуськом в только что пробитый офицерами коридор. Некоторые из них улыбались, а один хорошо подмигнул рабочим. Радости не было конца. Крики «ура». «Ура казакам» неслось из тысячи грудей. Да и было чему радоваться: первая попытка прошла благополучно, без жертв с нашей стороны, а улица буквально запружена народом: впереди нобелевцы, парвиайненцы; сзади получился интервал благодаря выстроившимся казакам, а за ними новолесснеровцы, айвазовцы и прочие. Толпа достигла 30-40 ты-сяч.

Но вот последовала вторая команда, и снова атака на нашу усилившуюся колонну, но теперь уже с тыла. Повторилась та же история, что и в первый раз.

Третий и четвертый раз опять то же: только на лицах офицеров была боязнь за свою шкуру; у казаков же бегали огоньки радости в глазах.

Атаки больше не повторялись: офицеры увидели всю бесполезность их...

Казаки снова были выстроены впереди нас. Передовые части демонстрантов вплотную подошли к ним, начали вести разговоры о житье-бытье. Указывали на мирный характер наших требований, а с боков улиц все прибывали и прибывали новые ряды запоздавших рабочих. Офицеры, видя казаков мирно беседующими с рабочими, оттянули их назад и пытались еще раз преградить путь демонстрантам уже около клиники Виллие, но тоже безуспешно: казаки, стоя на месте, не препятствовали «нырянию» под лошадь.

Таким образом дошли до Литейного моста, где и соединились с рабочими Полюстрова и Большой Охты. Через мост всей массе перебраться не удалось: он охранялся казаками и полицией.

Полицией командовал какой-то полицейский чин — седой старик. Вступили с ним в переговоры о пропуске через мост, он вначале пытался отговорить от этого, а потом, заметив прорвавшуюся посредством только что открытого способа «ныряния» часть демонстрантов приблизительно в пятьсот человек, скомандовал «в нагайки»... /239/ Полиция бросилась на прорвавшихся и начала хлестать. Избиваемые стали стыдить конных полицейских и указывать на нейтральных казаков. Полицейские, видимо, смутились, но думаю, что не из-за угрызений совести, а исключительно из боязни казаков.

Пользуясь их замешательством, я подговорил некоторых товарищей стащить с лошади особенно рьяно хлеставшего старика. Подскочило несколько человек, стали стаскивать, но он был отбит подоспевшими на помощь полицейскими.

К этому моменту широкая Нижегородская улица, насколько можно было ее видеть с моста, буквально была запружена рабочими; магазины все были закрыты, а служащие вольно и невольно вливались в эту толпу. Вооруженную полицию и казаков, притом занявших выгодную позицию, взять приступом, не имея ору-жия, демонстрантам было трудно. Они ожидали результатов от головной группы, стоявшей перед полицией и казаками. У всей толпы демонстрантов было одно желание: продемонстрировать всей массой в буржуазных кварталах Петрограда. Задержка нервировала массу. В это время мы увидели бегущих с другого конца моста товарищей, ранее прорвавшихся, которые рассказали, что в них откуда-то стреляли и что есть убитые и раненые.

Идти дальше одни мы не решались. Тогда кто-то крикнул:

— Товарищи, через лед!

И вот лед с обеих сторон моста усыпался людьми, точно муравьями. Что дальше происходило на мосту, я не знаю, так как я успел через лед уйти на Невский.

На Невском собралось достаточно публики. Рабочие, сгруппировавшись, с пением революционных песен двинулись вдоль улицы, полиция совершенно исчезла. Позднее толпа демонстрантов немного изменилась, в ней уже замелькали синие фуражки студентов. Гуляющая публика относилась к нам сочувственно, а из некоторых лазаретов солдаты приветствовали нас, кто как мог. Казаки беспрерывно нас «атаковали», лошади их были в мыле; начальство же еще раз убедилось в бесполезности атак, совершенно прекратило их, выстроив затем казаков около Казанского собора. Но вот, ругаясь отчаянным образом, появились полупьяные драгуны с пиками. Они врезались в толпу и стали бить пиками /240/ по головам участников демонстрации. Революционно настроеная масса крепилась не разбегалась.

Вот небольшой эпизод, который ярко характеризует настроение толпы.

На маленькую группку людей, стоявших на мосту Екатерининского канала и, видимо, отбившуюся от обшей массы демонстрантов, нагло ругаясь, налетели драгуны. Молодой драгун подскочил к весьма пожилому участнику, по-моему, очень мало похожему на рабочего, и, замахиваясь на него шашкой, цинично ругаясь, крикнул:

— Чего тебе надо тут, старый черт?..

Старик от неожиданности в первый момент опешил; затем начал стыдить драгуна, указывая на стоявших в стороне казаков и их примерное поведение, и в заключение, распахнув одежду, подставил грудь: «Молокосос, тебе надо крови голодного человека — бери!»

Пристыженный драгун немедленно как-то неловко повернулся и ускакал к своим.

К вечеру масса демонстрантов стала еще гуще; прибыли рабочие из других районов и уже не могли вместиться на Знаменской площади, где в это время с памятника Александру III говорили ораторы.

До самого вечера драгуны и казаки снова и снова атаковали демонстрантов, тем самым мешая правильному движению демонстрации и разъединяя ее на части. Как только стемнело, стали расходиться по своим районам. Потерь с нашей стороны я не замечал[2].

25-го утром на заводах снова были митинги.

В этот же день Петроградский комитет большевиков выпустил воззвание, содержание которого соответствовало настроению рабочих масс.

«Жить стало невозможно, — говорилось в нем. — Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить. На фронте — кровь, увечье, смерть. Набор за набором. Поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.

Отправить братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода и молчать без конца — это трусость, бессмысленная, преступная, подлая.

Все равно не спасемся. Не тюрьма — так шрапнель; не шрапнель — так болезнь или смерть от голодовки и истощения»...

Но воззвание было уже не нужно, так как движение /241/ приняло широкие размеры; нужно было только руководить этим движением.

***

24-го и 25-го мне не удалось увидеться ни с одним пекистом[3], и даже с членом районного комитета, следо-вательно, о действиях наших ни с кем говорить не при-шлось: было некогда — чувствовалось, что наступил мо-мент действий.

Таким образом, не посоветовавшись ни с кем, я собрал часть эриксоновского кружка и предложил купить красной материи. Было сшито два флага с лозунгами: «Долой самодержавие!» и «Долой войну!». Первый я передал Мише Полякову, а второй своему сыну Александру, причем указал ему, что выкинуть этот флаг можно будет только тогда, когда соберется большая толпа.

Из-за приготовления флагов я запоздал на Невский. Когда пришел, увидел снова громадное количество людей, с памятника снова говорили ораторы.

Наконец появились знамена. Повторяется та же история с атаками — знамена ненадолго скрываются; но как только атакующие казаки и драгуны прорежут толпу, они опять колышутся над толпой. Вот масса двигается под флагами «Долой войну!». Казак на лету вырывает у сына знамя и, проскакав с ним несколько десятков сажен, высоко подняв, отрывает затем от древка и прячет в карман. Знаменосец бежит за казаком и упрашивает его вернуть знамя; казак незаметно для своего начальства выбросил его.

Между тем толпа на Знаменской, около памятника, становится все гуще и гуще. Говорят ораторы. Подошел и я с товарищем лесснеровцем послушать. Некоторые из них звали на поддержку Думы, за ее требования ответственного министерства, и только тут я вспомнил о Думе, о том, что где-то заседают «народные» представители, ждут нашей поддержки и, вероятно, надеются на нее. Но предаваться размышлениям долго не пришлось. Примчавшаяся во весь опор конная полиция врезалась в толпу и начала избивать: вся масса бросилась врассыпную по улицам, остались только одиночки дерущихся; я и товарищ-лесснеровец не побежали, а, сняв шапки, подошли к казакам со словами:

— Братья-казаки, помогите рабочим в борьбе за их мирные требования. Вы видите, как разделываются фараоны с нами, голодными рабочими. Помогите! /242/

Казаки как-то особенно переглянулись, и не успели мы отойти, как они бросились в происходящую свалку. Вначале я подумал, что они спешат на помощь полиции, но нет, — завидев казаков, полиция бросилась наутек, казаки за ними. Что произошло между ними, я не мог рассмотреть. Подбегаю к вокзальным воротам и вижу: качают на руках казака. Оказывается, он зарубил шашкой полицейского пристава, которого на моих глазах добивали лопатой, которой сгребали дворники снег у ворот вокзала[4].

Стычка казаков с полицией имела колоссальное влияние на массы. «Казаки за нас» — вот определение поведения казаков. А они уже снова стояли на прежнем месте, как ни в чем не бывало. Офицеры находились от них в отдалении и о чем-то, видимо, совещались. Полиция совсем исчезла; но зато появились с ружьями наперевес солдаты. На мой вопрос солдатам: «Неужели, товарищи, вы пришли помогать полиции?» — получаю: «Проходи!». Обошел кругом Знаменскую площадь и догнал по Невскому демонстрацию, дошел с нею до Казанского собора. Тут откуда-то появилась конная полиция, бросилась в толпу. Произошла свалка, послышались крики, битье стекол и где-то выстрелы; стреляли солдаты Павловского полка в бегущих от демонстрантов полицейских. Толпа опять начала двигаться по на-правлению к Знаменской площади, а в то же время вооруженные солдаты выстраивались, загораживая все улицы и переулки. Особенно плотные шеренги солдат были выстроены поперек Садовой и вокруг Гостиного двора.

Масса лихорадочно наблюдала за этими приготовлениями, но, охваченная энтузиазмом, не хотела верить, что солдаты будут стрелять. Демонстрация в этом месте достигла громадных размеров, передние ряды под напором массы продвигались все ближе к солдатам, наконец достигли того, что острия штыков упирались в грудь передних рядов. Сзади слышалось еще пение революционных песен, а впереди происходило смятение. Женщины кричали со слезами на глазах солдатам:

— Товарищи, отнимите ваши штыки, присоединяйтесь к нам! Солдаты волнуются, бросают быстрые взгляды на своих товарищей, еще секунда — и штыки полегонечку поднимаются, скользят по плечам наступающего первого ряда. Громовое «ура» потрясает воздух: то ликующая /243/ толпа приветствует своих братьев в серых шинелях. Солдаты оказались в массе демонстрантов, перемешавшись с ними; их вскоре куда-то убрали.

На смену уведенным частям явились два взвода хорошо обмундированных солдат учебной команды; построившись в ряды, они преградили Невский около городской думы, другая часть построилась в таком же порядке на мосту Екатерининского канала. Демонстранты были еще далеко впереди. Я пошел узнать настроение этих солдат. Человек 15 рабочих и я повели между ними агитацию. Офицер, командовавший ими, несколько раз отгонял нас, но мы не отходили. Все-таки настроение солдат уловить не удалось. Демонстранты между тем приближались — надо было принимать меры более решительные. Я с несколькими товарищами с одной стороны, Иван Измайлович Александров — с другой, стали цепляться за штыки и продолжали уговаривать команду не стрелять, но послышалось «уйди», скрепленное нецензурной руганью. Пришлось отойти в сторону и уже оттуда кричать им: «Не дело, мол, товарищи, затеваете». Наконец, услышали от стоявшего на левом фланге солдата шепот:

— Уберите офицера.

Моментально человек десять стали окружать офицера, а последний по неизвестной причине обернулся и, видимо поняв наше намерение, помахивая хлыстиком, с ласковой улыбкой обратился к нам:

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь!

Это дало нам повод предположить, что стрелять не будут, и мы отошли.

Демонстрация была в 50 шагах, уже видны знамена, Ив. Дм. Чугурин с распахнувшейся грудью, и сын, идущий рядом с ним; и вот затрещали затворы, заиграл рожок, раздался залп, другой, третий... Стоя во фронт рядом с солдатами, я следил за направлением винтовок: целились вверх. А может, я ошибся. Смотрю на толпу, которая при первом залпе вся лежала на снегу, но, увидев, что все были целы, быстро поднялась, и опять громкое «ура» несется из тысячи грудей... Опять выстрелы, но уже несутся крики и стоны...

Масса в паническом страхе разбегается, и только немного смельчаков остается убрать убитых и раненых, которых оказалось около 15 человек.

Демонстрация окончена, но на панелях толпится масса народа, обсуждая текущие события. /244/

Факт стрельбы солдат в народ подействовал сильно; возбуждение было так велико, что и я, несмотря на поздний час, пошел в казармы к казакам узнать, нет ли каких новых распоряжений и вообще узнать настроение казаков.

При входе в казармы встречаю обвязанного казака, интересуюсь, что с ним: оказывается, кто-то ударил его лошадь, в испуге она его сбросила, отчего он получил ранение, и он тут же просит меня передать рабочим — всячески воздерживаться затрагивать казаков. Если казаки будут вызваны на активное противодействие, рабочим будет очень плохо. Разумеется, я обещал передать и от себя добавил, что сами рабочие ничего дурного казакам не сделают; если и случится какая-нибудь злая выходка, то это будет работа провокаторов, с которыми разделаются уже сами рабочие.

Утром 26-го собираемся на Невский, в то же самое время обсуждаем вчерашнее событие у городской думы. Как-то сегодня? Неужели солдаты не присоединятся к нам? С такими мыслями подходим к Невскому. Вдруг раздается беспорядочная стрельба, трещание пулеметов — и навстречу нам искаженные ужасом лица бегущих. Жуткая картина ожидала нас на Невском: небольшое количество публики жмется по панелям, по направлению от Садовой к Казанскому собору и от Казанской к Знаменской расположена полиция и еще кто-то, вооруженные ружьями, и стреляют по всем направлениям. Казалось одно: восстание ликвидируется. Демонстрация обезоружена, ничем не может ответить правительству, принявшему решительные меры. Кареты скорой помощи то и дело сновали по Невскому, увозя раненых и убитых. Публика не расходилась, а жалась ближе к домам, молодежь же травила городовых из-за углов.

С большим трудом разными улицами и переулками удалось пробраться на Лиговку, к Николаевскому вокзалу; скопление рабочих тут было очень большое, прорваться на другую сторону никак не удавалось: путь преграждался двойной цепью солдат. На просьбы некоторых о пропуске солдаты предупредительно отвечали, что там стреляет полиция. Тут же недалеко от солдат-ской цепи происходил митинг, еще дальше продвигались демонстранты с пением революционных песен. Снова какое-то замешательство; среди массы происходит смятение; до ее слуха долетели шум и громыхание броневика. Своим появлением, сопровождаемым отчаянным /245/ стуком и грохотом, он наводит буквально панику. Да и есть от чего прийти в ужас: там, за цепью солдат, на Невском беспощадно расстреливают рабочих. Тут же еще чувствуется дыхание революции, громадное скопление демонстрантов, пение революционных песен, в стороне перед толпой говорит оратор. Хоть на короткое время проклятая действительность исчезла, дала возможность легко и свободно подняться мысли ввысь, но зловещее громыхание броневика пробудило. Исчезли яркие краски пока, видимо, несбыточных мечтаний. На смену явилась мрачная действительность... С появлением броневика, казалось, должны были рушиться все шансы на революцию. Помощи нет, и ждать ее пока как будто неоткуда.

Часам к восьми Невский уже опустел. Я пошел домой и снова зашел в казармы к казакам, но нового у них ничего не получил. Как только пришел домой, мне передали, что меня приглашали в 10 часов вечера на собрание районного комитета на огороды. Здесь стали обсуждать текущие события и наше поведение на завтра. Были скептические замечания, что не пора ли призвать массу к окончанию забастовки. Выборгскому районному комитету пришлось поставить на обсуждение вопросы тактического характера, масштаба петроградской организации, вследствие ареста Петроградского комитета на квартире Куклина, проваленного, по нашему мнению, провокатором Мульгиным.

Во время собрания я обратил внимание на новое лицо в солдатской шинели. На вопрос — кто это, сказали, что товарищ из броневого дивизиона.

Я запротестовал на том основании, что вопросы обсуждаются чрезвычайно важные и непроверенных товарищей нельзя допускать на подобные заседания, объяснил то же самое и ему и просил нас оставить. Прощаясь с ним, заметил:

— Почему нам не помогаете?

— Помогаем, — отвечает смущенно товарищ.

— Чем? — спрашиваю.

Выясняется, что броневик на Невском был их, но, за отсутствием патронов и запасных стволов к пулеметам, они не могли стрелять в полицию.

— Так зачем же вы выезжали на улицу невооруженные? Ведь своим появлением вы ободрили полицию и внесли лишнее замешательство в ряды рабочих! Ну а что будете делать завтра? /246/

Товарищ обещает выехать в боевом порядке, так как уже все приготовлено. Отчаянная усталость и сильный мороз не дали закончить совещание, решили отложить на завтра утром, в 8 часов, и уже в расширенном составе собраться у меня на квартире. Собралось до сорока представителей от заводов и фабрик. ПК представлял товарищ Шутко, «Айваз» — провокатор Шурканов. Последний обратился к присутствующим с горячей речью, призывая во что бы то ни стало продолжать начатое, ни перед чем не останавливаясь.

Большинство также высказалось за продолжение; возражений почти не было. Собравшиеся разошлись по заводам, а т. Шутко, я и Шурканов остались договариваться о вечернем свидании.

Уже в самом конце нашей беседы вбегает весь сияющий К. М. Шведчиков и рассказывает, что делается в городе. Вслед за ним пришло еще несколько товарищей, уже освобожденных из «Крестов». Радость и возбуждение были неописуемы. Провокатор Шурканов со всеми расцеловался.

Все быстро разошлись. Я направился к Московским казармам. Казармы со всех сторон обстреливались рабочими. Солдаты не сопротивлялись, а, кто с винтовками, кто без них, перепрыгивали через забор и смешивались с рабочими. Заметив растерянность солдат, я решил их использовать. Спрашиваю очень резко, почему они стоят и не примыкают к революции, и тут же скомандовал: «Стройся». Это магическое слово подействовало — они выстроились. Но вот беда: дальше я не знал слов команды. Солдаты это моментально почувствовали и стали шептаться и усмехаться по моему адресу. Из неловкого положения меня выручил только что прискакавший молодой безусый прапорщик. Последовала его команда, ряды выстроились и двинулись к Лесному выводить из казарм команды пулеметчиков и самокатчиков; я же, весьма смущенный неудачей, остался с рабочими.

Совершилось... Солдаты за нас. Революционные массы победили. Надо принять и выполнить целый ряд неотложных задач. Для этой цели стал отыскивать в толпе кого-либо из товарищей. Отыскать удалось М. Хахарева, Н. Назарова и К. Лебедева — рабочих завода «Айваз», с которыми я пошел к себе на квартиру, где стали советоваться, как быть. Я высказал мысль, что, в интересах нашей партии, надо выпустить от имени /247/ ЦК партии большевиков манифест, чтобы привлечь массу на свою сторону, чтобы ей стали понятны цели и задачи революции, и надо это сделать раньше, чем «очухаются» другие партии и группы, иначе может случиться, что руководство революцией возьмут в свои руки другие; со мной согласились и поручили написать мани-фест мне и Хахареву. Хахарев начал было писать под мою диктовку, а потом я продолжал один. Окончив воззвание, я понес его на квартиру Дм. Ал. Павлова, зная, что там находятся наши цекисты, нашел там товарищей Молотова и Залуцкого, предложил им проредактировать и немедленно сдать и печать. Проредакти-ровали, сделали в конце добавление, приложили печать Бюро ЦК и обещали передать манифест для печатания. Печатание было поручено В. Шмидту[5]. Манифест был отпечатан и расклеен по улицам.

Часов в 12 дня 27 февраля Петроград имел вид осажденного города, всюду была слышна ружейная стрельба и трещание пулеметов, крики сливались в один общий гул, высоко поднимались столбы дыма от горевших окружного суда и полицейских участков.

Вышел на Сампсониевский проспект, подхожу к баракам, занятым самокатчиками, в воротах стоят солдаты. Спрашиваю:

— Что же вы стоите, товарищи?

Солдаты так нехорошо улыбаются, молчат, а офицеры грубо предлагают проходить дальше. Обращаюсь к группе рабочих и солдат: надо, мол, принять меры и вывести самокатчиков. Один из товарищей успокаивает, что уже все сделано, послано за броневиком, а иначе их трудно взять, так как они окопались и выставили пулеметы. Но массе было трудно ждать, и она стала осаждать бараки; послышались и с той и с другой стороны выстрелы, но взять их таким путем не представлялось возможным; решили сначала свалить забор, часть свалили, а часть подожгли. Самокатчики все бараки отстоять не могли — их было 20, — перебежали во второй и третий и там засели. Часть свободных бараков тут же осаждающие подожгли. Пылающие бараки и сваленный окружающий их забор, пулеметная и ружейная стрельба, возбужденные лица осаждающих, примчавшийся грузовик, наполненный вооруженными революционерами, и, наконец, появившийся броневик со сверкающими стволами орудий — представляли собой великолепнейшую, незабываемую картину. Этот стальной /248/ революционер, остановившись саженях в десяти от бараков, дал 2-3 орудийных выстрела по засевшим офицерам и самокатчикам, в то же время поливая их сильным пулеметным огнем. По прошествии нескольких минут ожесточенной перестрелки осажденные сдались.

Командующий защитой был убит, остальные офицеры, сняв погоны и знаки отличия, бежали через прилегающие к баракам огороды.

Теперь уже на Выборгской стороне не осталось ни одной воинской части, враждебной революции, и только городовики, засевшие с пулеметами на чердаках, нарушали общее ликование восставшей массы.

К вечеру, встретившись с товарищами по партии Мансыревым и Хахаревым, мы тут же на улице стали обсуждать продовольственное положение вышибленных из колеи и еще плохо ориентирующихся в текущих событиях солдат. Решено было помочь им в организации питательных пунктов, и уже поздно вечером 27-го начали функционировать несколько солдатских столовых.

Часов в 12 ночи увиделся с тов. Шляпниковым, который сообщил об организации Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов[6], в который удалось пройти ему и еще нескольким видным работникам. Это сообщение, с одной стороны, радовало, а с другой — наводило на пессимистические рассуждения. Ведь в течение трех дней уличной борьбы массой руководили исключительно вожди из рабочих-большевиков, руководящих начал от партийных центров совершенно не ощущалось. ПК был арестован, а представителя ЦК тов. Шляпникова было трудно разыскать и получить директивы завтрашнего дня. К чему же это вело? В сильнейшей степени возбужденную революционную массу рабочих и солдат надо было удержать в своих руках, дальнейший ход революции надо подчинить своему влиянию, сделать же это при весьма ограниченном количестве рабочих руководителей мы не могли. Что революцию ждало впереди? При таком ходе вещей плодами ее победоносного шествия может воспользоваться кто-то другой, но только не большевики, не рабочие. Эти мрачные размышления воскресили в памяти октябрь 1905 года, когда, словно грибы из-под земли в теплую дождливую погоду, повылезли «друзья» рабочих, но зато так же быстро и исчезли с горизонта рабочего движения, как только оно было подавлено. /249/

В течение трех дней революционной борьбы я, как участник демонстраций, видел в качестве действующих лиц только рабочих и небольшую группу студентов. Больше того, флаг с надписью «Долой войну!» определенно не встречал сочувствия вождей меньшевиков и с.-р., прогуливавшихся по панелям Невского проспекта. В эти дни я всего больше боялся говорунов, которые явятся к рабочим и солдатам под видом «друзей». Поймут ли рабочие, как это опасно для них? Вот чем занята была голова, когда я утром 28-го вышел на Сампсониевский проспект.

Против фабрики Ландрина выстроились две роты довольно пожилых солдат инженерных войск; к ним подошел командир части и еще несколько офицеров. Поздоровавшись с нами, командир обратился к нам с речью приблизительно в таком духе:

«Поздравляю вас, братцы, с великим счастьем. Ненавистное всем правительство свергнуто. Образовалось Временное правительство во главе с уважаемым всеми членом Государственной думы князем Львовым. Теперь осталось одно — победить врага внешнего. Временное правительство призывает вас к успокоению, просит вернуться в казармы и по-прежнему подчиняться своему начальству — гг. офицерам. А теперь прошу по местам в казармы».

Несколько лиц крикнули: «Рады стараться», а большинство смотрело растерянно. От этой сладкой речи одного из посланцев «друзей» народа меня кольнуло точно электрической искрой. Кричу:

— Позвольте мне слово, г[осподи]н командир!

Разрешает.

— Товарищи солдаты, — начал я, — вы только что слышали вашего командира, призывающего вернуться в казармы и снова подчиняться офицерам и ждать спокойно указаний от только что организовавшегося Временного правительства и комитета общественной безопасности, возглавляемых помещиками Львовым и Родзянко. Товарищи! Разве для замены одного помещика другим на улицах Петрограда проливалась в течение трех дней кровь рабочих? Разве для этого гибли тысячи пролетарских борцов? Нет. Пролетариат Петрограда не пойдет на заводы до тех пор, пока не добьется своих прав, пока не отвоюет землю у помещиков. Мы сможем успокоиться только тогда, когда на место всякого рода «благодетелей» народа сядет сам рабочий мужик. А теперь, господа офицеры, позвольте обратиться к вам. /250/ Если вы действительно хотите счастья народу, как вы говорите солдатам, то присоединяйтесь к нам. Так или нет? Отвечайте!

Молчание.

— Товарищи солдаты! Офицеры молчат, значит, они пришли с другой целью, а поэтому предлагаю их арестовать и из своей среды избрать командный состав.

Проносится гул одобрения. Тут же избираются ротные командиры. Выстраиваются поротно и с пением революционных песен повели своих офицеров. Но куда?

В Думу... к Родзянко. К шествию присоединилось не меньшее количество рабочих, в том числе и член ПК т. Шутко, обратившийся с речью к идущим. Доведя эти роты до Думы, мы пробрались в Екатерининский зал, где Родзянко, председатель Думы, распинался перед приходящими солдатами. Он воспевал столетние боевые заслуги Московского полка перед родиной, призывал поддержать честь своего полка и теперь, в дни грозной опасности родины.

Все это было, по моему мнению, устарелое, солдаты не об этом думали; это не гармонировало с их настроением. Я понял, что такие речи не страшны революции, и с этим вернулся в свой район.

Вернулся потому, что тактика данного момента диктовала: от массы уходить преждевременно, иначе будешь бит, что случилось в нашем районе с эсерами и меньшевиками, бросившимися в первую очередь занимать командные высоты.

По заводам в это время происходили выборы в Советы.

По этой теме читайте также:

Примечания