Обрыв

Вчера боевое настроение, баррикады, желание нанести своему врагу чувствительный удар, а сегодня, в день объявления всеобщей мобилизации, вчерашнюю революционно настроенную рабочую массу не узнать. По моим наблюдениям, рабочие так растерялись, как если бы случилось большое стихийное бедствие — землетрясение или наводнение[1].

Грандиозность мобилизации и ее поспешность, масштаб войны с первоклассными государствами наводили рабочую массу на пессимистические мысли:

«Значит, опасность велика, если правительство вынуждено мобилизовать до 43-летнего возраста без всякого разбора льгот?! Значит, правительство не опасается мобилизации рабочих, не нуждается в них?.. Значит, неверны суждения марксистов о доминирующей роли промышленного пролетариата в капиталистических странах».

Так расшифровывались многими рабочими события последних дней.

Вслед за чрезвычайными событиями последовали и другие. В Петербурге и во многих местах объявлено, военное положение. Почва исключительно благоприятна для контрреволюции: закрыты рабочие газеты и журналы. Весь цвет так называемого «русского общества» объединился на защиту родины, вся русская печать кричала «ура» русскому воинству. «Мир будет заключен только в Берлине», «Боже царя храни» день и ночь, в течение нескольких месяцев раздавалось по улицам, церквам, собраниям Петербурга, Москвы и других /143/ городов. Профессора и студенты, журналисты и поэты, попы и офицеры, купцы и фабриканты, дворники и парламентарии — все носились по городу, прося у неба помощи и долголетия царю, срывая с отдельных прохожих шапки, а при сопротивлении — их избивали.

Благослови оружие, господь,
Бесстрашно в бой идущего солдата,
Чтоб мощью сил сломить и побороть
Врага и супостата.
(«Н. время»)

Этот период был исключителен по своей трагичности. Он являлся экзаменом. Его нельзя сравнить с катастрофой 1905 года[2] и следующей за ней глубокой реакцией. Тогдашняя реакция наступала гораздо медленнее, и революционное движение не уступало своих позиций без боя, а в описываемый момент рабочее движение резко оборвалось. В 1905 году реакция наступала и имела успех только в самодержавной Руси, а в данный период реакция победила без боя во всем мире. <...>

Тяжело было... тяжелей, чем во времена реакции после 1905-1906 годов.

Нет рабочих газет, профсоюзов и других организаций; отсутствует связь с Центральным Комитетом партии. Попытки уцелевшей части активистов-большевиков, в том числе большевистской фракции Государственной думы, восстановить партийную организацию и рабочую печать терпели неудачи. Собравшиеся в ноябре 1914 года для обсуждения волновавших всех вопросов члены Государственной думы Бадаев, Самойлов, Петровский, Шагов, Муранов и другие были арестованы и сосланы в далекую Сибирь на поселение.

Таким образом, все пути развития рабочей мысли были отрезаны. Многим даже передовым рабочим казалось, что теперь рабочее движение на долгие годы замрет. Война, военно-полицейский режим, ужасы, творимые на фронте неслыханной до сих пор военной техникой, сметавшей крепости и города, — сковывали наши мозги.

Вот почему выпускаемые большевистской организацией прокламации и воззвания в первый год войны никакого /144/ влияния на рабочую массу в районах не оказывали.

Что делать, как изменить и направить рабочую мысль на классовый путь? — стоял вопрос у оставшихся единичных партийцев.

Не будет хвастовством, если я скажу, что всю тяжесть борьбы против равнодушия массы и против натиска оборонческой публики, оказавшейся в несравненно более выгодных условиях, пользовавшейся покровительством и благожелательством правящего класса, приходилось нести лишь небольшой группке непоколебимых, сознательных товарищей. Но борьбу вели с верой в будущее. Ведь классовые противоречия существовали по-прежнему, налицо тысячи осиротевших, десятки и сотни тысяч раненых, полное бесправие — все это делало свое дело. Поэтому пролетарская масса не могла надолго потерять свою революционную сущность. Да и вся история последних десятилетий служит тому ярким доказательством: подъем и упадок рабочего дви-жения чередуются. Так и в описываемый момент сильнейшей мировой реакции: ее ложь и клевета не могли затушевать классовых противоречий. Это понимали уцелевшие большевики, а потому, вооружившись терпением, они повели кропотливую, повседневную, ежечасную борьбу с апатией, охватившей рабочую массу, а отчасти и ее оборонческими увлечениями.

Работать было трудно.

Упадочное настроение в рабочих массах Петербурга было так велико, что прокламация, выпущенная в нескольких стах экземпляров Петроградским комитетом нашей партии, никакого успеха не имела.

Все, начиная от черносотенцев и кончая «революци-онными трудовиками», рукоплескали дикому истреблению человечества, разрисовывая яркими красками «спасение родины от варваров». Вот примерная болтовня либеральной профессорской газеты «Русские ведомости»:

«Удивительнее становится настроение людей. Не плачут они и даже, как бы сказать, не то что веселее, а в каком-то особенном, не будничном настроении» (из статьи Елпатьевского).

Только присутствие среди рабочих кучки большевиков, всячески противодействовавших ложному понятию о «священном праве войн», удерживало массы от поголовного увлечения войной с «варварами». /145/

Что, товарищ, от чего лучше помереть, от маленькой «благородной» немецкой пульки или от 16-дюймового снаряда? — приходилось часто ставить вопросы перед своими товарищами по станку или верстаку.

Или:

— Что же, по-вашему, дороже для человека и чело-вечества: Реймсский собор, о котором культурные варвары мира глотки свои дерут, или миллионы погибших и искалеченных людей, о которых те же культурные люди пишут в газетах, захлебываясь от радости, если это люди другой, противной стороны, погибшие от наших русских или французских трехдюймовых снарядов?

Пытавшиеся ответить на этот вопрос запутывались в противоречиях.

События развертывались; в войну втягивались новые и новые страны. Вместо обещанных трех месяцев война все больше осложнялась и затягивалась. Противоречия росли; растерянность среди рабочих масс тоже. Уже стало заметно, как при новых недоумевающих вопросах взор рабочего повертывался в нашу сторону. Наступил перелом в рабочей мысли, вести интернационалистическую работу стало легче.

Чем дальше, тем больше рабочие задумывались над щедро рассыпаемой во всем мире ложью. Да и как было не задуматься. Каждый «народ» сваливал ответственность за войну на другой «народ», каждый объявлял себя защищающимся.

«Классы обмануть нельзя», — говорил тов. Ленин.

Только в начале 1915 года, с получением из-за границы центрального органа «Социал-демократ» № 33[3], политическая линия питерской организации большевиков была подтверждена ЦК. «Социал-демократ» писал:

«Весь II Интернационал умер, побежденный оппортунизмом... III Интернационалу принадлежит задача организации сил пролетариата для революционного натиска на капиталистические правительства, для гражданской войны против буржуазии всех стран за политическую власть, за победу социализма».

Этим самым рядовые партийные работники получили полную моральную поддержку и оправдание линии своего поведения за первые месяцы войны. Таким образом, благодаря большевистской установке /146/ по отношению к войне пролетарская мысль пролетарских районов Петербурга вполне установилась:

— Война не в наших интересах, война не наша. <...>

Рябь
(Экономическое положение страны в начале 1915 года)

<...> Чем дальше, положение становилось все сложнее и сложнее. Правительство было ослеплено борьбой со всяким проявлением свободомыслия, даже если оно исходило из побуждений патриотического свойства. Так, Государственная дума «за особое рвение по обороне государства» правительством в сентябре была распущена. С протестом против роспуска, по призыву меньшевиков и эсеров, без противодействия со стороны большевиков, выступил петроградский пролетариат. Забастовало до 150 тысяч человек[4]. Малейшие проявления свободного суждения в прессе не допускались. Газеты выходили с белыми полосами вместо текста.

Экономическое положение страны все ухудшалось. В связи с обесценением рубля и возрастающей дороговизной на продукты с рынка пропала вся мелкая монета, отпуск хлеба ограничился двумя фунтами (да и этих двух фунтов не всегда хватало для всей массы потребителей). Очереди за продуктами росли необычайно. Кое-где в провинции вводилась карточная система[5]. Добыча угля сократилась почти наполовину. А в декабре в Москве уже был сокращен отпуск электрической энергии. Дезертирство солдат достигло внушительной цифры — до 200 тысяч человек. Нарастание революционных настроений было настолько очевидным, что Петроградский комитет нашей партии предпочел обратить свое агитационное острие на ту силу, которая в момент борьбы может дать пролетариату решающий перевес, — на солдатскую массу.

Вот что говорилось в прокламации, распространяемой среди солдат и рабочих в ноябре этого года:

«Товарищи солдаты!

...В ваших руках оружие. Вы — та сила, на спине которой генералы Фроловы жиреют на золоте, покрытом русской кровью, которое притекает к ним из русского и германского казначейства[6]. На вас он рассчитывает, когда грозит расстреливать военно-полевым судом /147/ русских рабочих, борющихся за свободу русского народа»...

Так на фоне «гражданского мира» и победы над «супостатом» в 1915 году пробежала рябь гражданского недовольства, знаменующая собой начало конца под-слащенной действительности правящего класса, а также и оборончества.

Мертвая зыбь
(1916 год и начало 1917-го)

Так как мне приходится делать обозрение рабочего движения под углом зрения Питера как основной революционной базы, а также и потому, что в событиях, происходивших в Питере, мне пришлось принимать не-посредственное участие, то понятны будут причины, почему я описываю именно питерские события. <...>

В 1915 году правящему классу удавалось отвлекать внимание рабочих масс от истинных виновников народного бедствия и направлять их на ложный путь, но в 1915 году таких явлений почти не замечалось.

Если, к примеру, в 1915 году, в день годовщины расстрела 9 января, большевики могли на заводе «Эриксон» только остановить рабочих на несколько минут, чтобы сказать несколько слов в память погибших товарищей, то в 1916 году на том же заводе, в этот же день большевики и сочувствующая молодежь вступили с оборонцами, не пожелавшими оставить мастерские, в бой. Только после боя, во время которого были с обеих сторон раненые, оборонцы были вынуждены оставить работы и вместе с другими выйти на улицу. И это произошло, несмотря на отсутствие у большевиков агитационной литературы. На другой день по поводу этих событий т. Шляпниковым была написана прокламация, размноженная от руки М. Г. Павловой в нескольких десятках. Ввиду того, что прокламации и ее копий, написанных М. Г. Павловой, в архивах не найдено, я приведу краткое содержание ее на память:

«День 9 января является для питерского пролетариата традиционным днем, каким для парижского день 26 июня...[7] В этот день пролетариат Парижа в знак протеста против расстрела своих братьев бросал работу и также чтил память погибших товарищей»...

Дальше говорилось, что появились в среде рабочих товарищи во главе с Гвоздевым, которые ради войны /148/ предлагают забыть этот день и ведут предательскую работу.

В годовщину 9 января питерский пролетариат настойчиво выступил с протестом на улицы Питера в количестве до 70 тысяч человек. Причем на Выборгской дело не обошлось без столкновения с полицией.

70 000 передового рабочего класса, участвовавшие в забастовке в момент военно-политического террора, — это в достаточной степени рисует революционное настроение в рабочих кварталах Питера; к концу это настроение стало общим для всей страны. На смену экономическим появились политические забастовки. Если рабочие того или иного завода подвергались за забастовку репрессиям, то это часто вызывало забастовки сочувствия и протеста на других заводах и в других районах Питера. В феврале на Выборгской стороне бастовало несколько заводов по поводу применения к путиловским рабочим репрессий за предъявление администрации экономических требований. Тысячи путиловских рабочих были призваны в наказание за забастовку на фронт, а некоторые мастерские были закрыты. В марте забастовки по этому же поводу повторились. К этому времени и московские рабочие проявили свои чувства классовой солидарности. Например, в марте забастовало несколько заводов в знак протеста против предания военному суду трамвайных рабочих, забастовавших в сентябре 1915 года.

Не остался не отмеченым питерцами и день ленского расстрела, но день Первого мая пришелся на воскресенье и ничем отмечен не был. За этот период по России непрерывно катилась волна забастовок, возникавших, главным образом, на экономической почве. Правда, забастовки 1916 года не отличались таким упорством, как в 1912-1914 годах, так как в этих забастовках участвовало большое количество мелких ремесленников: портных, сапожников, шорников, булочников, кожевников, а также текстильщиков, где преобладал женский труд. Основной же кадр заводских рабочих, скованных на заводах военным режимом, находившихся на учете, как уже призванные,— был в выжидательном состоянии, выступая только в особо важные моменты.

Средняя продолжительность экономических забастовок за военный период равнялась пяти дням. Если исключить из этого числа грандиозные июньские и июльские забастовки на Выборгской стороне Петрограда в /149/ 1915 году, тянувшиеся до десяти дней, путиловскую забастовку в 1916 году и ижорскую в 1917 году, то средняя еще понизится. Из этого ясно, что даже питерские забастовки военных годов не могли, ни по продолжительности, ни по своему упорству, равняться со стачками 1912-1913-го и начала 1914 года. Тогда, до войны, на некоторых заводах Питера забастовки тянулись месяцами. Так, на заводах Гейслера, Эриксона они продолжались до 1,5 месяцев, на заводах Лесснера — на одном свыше месяца, а на другом свыше трех месяцев; то же самое и на Обуховском заводе. Единственным исключением за время войны являлась забастовка 20 000 рабочих брянских заводов.

Удержать от выступлений рабочий класс становилось весьма затруднительным, и забастовки возникали по малейшему поводу. Так, например, питерское самоуправление повысило на одну копейку цену трамвайного проездного билета. И это повышение на копейку даром не прошло — в знак протеста в Питере забастовал завод Семенова. Этот случай не единичный. На Сердобольской улице Выборгского района содержатель бань тоже надбавил копейку за мытье: с пяти до шести коп. Протесты посещающих баню против повышения не помогли. Тогда рабочие, возмущенные постоянным ростом цен вообще, и в особенности «банной копейкой», помывшись, разбивали шайки, из которых мылись. И так в продолжение нескольких дней; содержатель бань едва успевал снабжать их новыми шайками. Более со-знательные товарищи направляли внимание таких товарищей на более серьезные моменты.

Два последних описываемых протеста отнюдь не вызывались крайней необходимостью, а лишь говорили о недовольстве и возмущении неорганизованной части рабочих. Такого рода выступления объясняются еще тем, что к этому моменту острота дороговизны начала уступать место другому, более острому бедствию — недостатку товаров. Чтобы получить муку, сахар и другие предметы, приходилось стоять в очередях по суткам, даже у кооперативов. Это — при организованном порядке, при наличии сети кооперативов и распределителей, покрывавшей рабочие кварталы.

Если в 1915 году небольшая последовательно рево-люционная группа вела интернационалистическую работу, то в 1916 году революционеры, в особенности в рабочих кварталах, приобрели десятки тысяч помощников /150/ в лице женщин, на которых ярче всего отражалась экономика того времени. В особенности яркое проявление недовольства существующим положением можно было наблюдать на Выборгской стороне.

Десяток тысяч работниц, работавших на фабриках и заводах Выборгского района, были слабо организованы, больше эксплуатировались и хуже оплачивались, чем мужчины. Поэтому на них на первых отражались дороговизна и недостаток продовольствия.

Работая на заводе или фабрике, работница после десятичасового труда была вынуждена стоять столько же в очереди, чтобы получить кусок хлеба. Еще в первое полугодие 1916 года можно было, постояв в череду, получить кусок хлеба, а уже во второй половине кризис настолько усилился, что хлеба не всегда хватало.

О мясе и говорить не приходится. Сотни людей стояли в очереди за кониной, которая также к концу года исчезла. Так нарастал кризис, а вместе с ним росло озлобление против войны и правящего класса. Но озлобление росло не только в среде женщин-работниц или солдаток, — все женщины, главным образом жены рабочих, также чувствовали «прелести» переживаемого момента.

Поэтому и приходится подчеркнуть ту большую ре-волюционную заслугу женщин, которую они оказали нашей партии. С их помощью большевикам удалось сбить с оборонческих позиций меньшевиков и правых эсеров.

Поэтому в военно-промышленном комитете меньшевики, увидев всеобщее озлобление, изменили свою тактику — и в начале 1917 года заговорили иным, несвойственным им языком. Но было уже поздно: рабочие окончательно перестали поддерживать оборонцев.

Тысячные очереди около лавок и разных распределителей создавали такую непреодолимую оппозицию ко всему совершающемуся, что всякое патриотическо-оборонческое выступление среди женщин было совершенно невозможно. Пишущему эти строки приходилось наблюдать и слышать, что пытавшиеся оправдать действия правительства и войну встречали со стороны женщин резкий отпор. Революционизирующее действие женщин влияло также и на семью, главным образом на мужей или братьев.

Помимо этой силы резко начала проявляться другая — молодежь. Постоянные мобилизации молодежи, /151/ включительно до 18-летнего возраста, толкнули ее на более активный путь. Самые беззаботные, казалось, юнцы не могли не задуматься над совершающимися событиями, тесной тучей окутавшими всю жизнь страны. Миллионы погибших на войне, миллионы калек и столько же таких, которых ждала подобная участь, толкали молодежь к активности.

На заводах среди большинства было не лучшее настроение, чем у женщин. По заводу, точно тень крепостника, разгуливала заводская администрация. Всякому мыслящему рабочему казалось, что у администрации вот-вот вырвется грозное: «Отдать его, мерзавца, в солдаты, бить его, каналью, батогами!» Все вместе взятое приближало рабочих, женщин и молодежь к нашей партии, заставляло внимательно прислушиваться к ее голосу.

Еще в 1915 году на заводе «Эриксон» образовалось два нелегальных кружка исключительно из молодежи, к которым я имел близкое касательство. На всех остальных заводах Выборгской было то же самое.

По вовлечению молодежи в революционное движение большую работу проделал нелегальный Красный Крест, деятельность которого захватила некоторых активных рабочих. Так, на Выборгской лакировщик завода «Эриксон» И. Смирнов (Смирнов называл себя эсером, но во всех практических вопросах шел с большевиками: он никогда не отказывался от распространения большевистской литературы, на собраниях выступал в унисон с большевиками. — В.К.), именовавший себя левым эсером, в этой работе Красного Креста проявлял необычайную энергию.

Средства собирались путем концертов, лекций, а также постановок в Тенишевском училище пьес, в которых имелись только намеки на борьбу с насилием. Но и этого молодежи было достаточно, и она загоралась революционным пламенем.

Нарастание революционной энергии во всех слоях рабочих масс шло снизу, и никакие уловки врагов не могли помешать росту и влиянию нашей партии.

Хуже было финансовое положение нашей организации. Многочисленные аресты, а следовательно и связанные с этим расходы, а также постановка техники, издания листовок и газет, провоз из-за границы нелегальной литературы — все это вместе взятое требовало /152/ больших расходов. Помимо членских взносов приходилось прибегать к некоторым манипуляциям финансового характера. Так, например, размноженные фотографические карточки арестованных членов нашей партии — депутатов Государственной думы продавались на заводах и фабриках от 25 до 50 копеек. За прочтение нашей заграничной литературы приходилось брать с зажиточной публики от 5 до 10 рублей, переизданную брошюру А. Коллонтай «Кому нужна война» распродавали среди рабочих.

Дело не обходилось без курьезов. Зная, что некоторые интеллигенты не прочь при удобном случае называть себя большевиками, многие товарищи, главным образом Д. А. Павлов, надумали их использовать. Дело было так.

Тов. Павлов, имея большие связи с ними, решил их обойти с предложением дать ночевку для представителя Цека (имея в виду Шляпникова). Павлов после обхода рассказывал:

«Являюсь к Н., с которым дружил, и после нескольких минут приятельской беседы на общие темы начинались рассуждения о новостях партийной жизни. Ответив, что дела идут у партии ничего, что есть литература и так далее, я наконец объяснил причину посещения.

— Дело,— говорю,— в том, что нужно устроить на пару дней приехавшему из-за границы представителю ЦК партии пристанище.

— О-о, знаете, Дмитрий Александрович, этого я сделать не могу, за мной слежка,— отвечает Н.».

Тогда т. Павлов по заранее намеченному плану с возмущением упомянул о тяжелом и безвыходном положении работника ЦК. Ночевать негде, денег нет, выкупить литературу нечем, а товарищи только разговорами занимаются и ничем партии помочь не хотят.

— Как, и денег нет? — удивленно спрашивает Н. — А сколько нужно?

— Денег много надо.

— У меня есть сто рублей.

Люди, называвшие себя «большевиками», откупались, лишь бы не дать ночевки нелегальному товарищу. Таким образом т. Павлов в один вечер набрал двести рублей, которые и были переданы т. Шляпникову.

Вот почему некоторые товарищи часто попадали на ночевки к таким людям, у которых бывать не следовало. /153/

В правительственных кругах царила растерянность, министры часто менялись, воровство и взяточничество чиновников процветали. Промышленники на казенных поставках наживали громадные деньги, в армии дезертирство приняло угрожающие размеры, грабежи и мародерство тоже. Железнодорожный транспорт расстроился, так что не мог регулярно обслуживать не только тыл, но уже и армию. Правительству, чтобы снабдить Петроград продуктами, приходилось несколько раз останавливать на Николаевской железной дороге пассажирское движение на 7-8 дней.

Таким образом, наличие революционных предпосылок стало очевидно для каждого мало-мальски мыслящего человека. Учтя эти обстоятельства, питерская организация нашей партии, впоследствии подкрепленная достаточно солидными силами в лице товарищей Шутко[8] и Молотова[9], взяла курс на организационные вопросы, главным образом на собирание революционных сил, на связи с районами и на постановку нелегальной техники.

Это обстоятельство не могло не отразиться на рабочем движении. Начиная с июня по сентябрь, забастовочное движение сошло почти на нет, и только в октябре, когда продовольственный кризис достиг угрожающих размеров, когда с рынка внезапно исчезли предметы питания, питерские рабочие не выдержали и вышли с протестом на улицы в количестве до 150 000 человек.

После этой стачки меньшевики, с целью отвлечения рабочих от революционных выступлений, выдвинули вопрос об усилении кооперирования масс. Большевики в этой затее приняли участие, предоставив главную роль меньшевикам и эсерам. Так, ноябрь и декабрь прошли в организации новых кооперативов. Фабриканты и заводчики помогали кооперации выдачей небольших сумм и отводом помещений для лавок. Как и следовало ожидать, кооперирование рабочих районов в полной мере удалось. Вся Выборгская сторона покрылась сетью кооперативных лавок и распределителей. Но вся беда была в том, что в них товаров было ограниченное ко-личество и пайщикам все равно приходилось стоять целыми сутками в очередях. Таким образом, спасительная сила кооперации в условиях того времени потерпела неудачу, вслед за которой пришло и разочарование пайщиков. Кооперацию ругали так же, как и рыночных торговцев. /154/

Пока оборонцы мудрили с вовлечением рабочих «в оборону страны» и в использование «легальных возмож-ностей», в это время большевики, к концу 1916 года, завоевали себе большинство рабочих масс. Революционное настроение настолько повысилось, что очень часто весь так недавно пережитый нами кошмар забывался. Не чувствовалось разницы с настроениями 1913-го и начала 1914 года.

Вот то положение дел в 1916 году, о котором наша организация имела сведения. Состояние организации, несмотря на постоянные аресты, было вполне устойчивое. Устойчивость можно объяснить несколькими причинами: во-первых, ядро организации откристаллизовалось и, бросив, вернее ослабив борьбу за легальные возможности, ушло глубоко в подполье, тем самым затруднив шпионаж; во-вторых, четко выявилась линия нашей партии и вообще интернационалистического левого крыла; в-третьих, установилась прочная связь с ЦК и другими районами и городами; и, наконец, в-четвертых, в противоположность благоприятно складывавшейся для большевистской организации обстановке, — в правительственных кругах была полная дезорганизация, буржуазия и всякого рода дельцы были заняты грабежом, интеллигенция увлечена мечтой о Дарданеллах, меньшевики-оборонцы ушли в военно-промышленный комитет и кооперацию.

Все это вместе взятое сильно способствовало росту и укреплению большевистских рядов.

К этому моменту заграничная нелегальная литература получалась довольно аккуратно, но удовлетворить возросшую потребность заграница уже не могла. Поэтому Петроградский комитет большевиков организовал свою типографию, из которой вскоре вышел первый номер газеты «Пролетарский голос». Но так как провокация, как говорилось выше, сидела и в Петроградском комитете, то, естественно, типография просуществовала недолго. Петроградская организация опять осталась без газет и листовок. Потребность же с каждым днем увеличивалась, что понудило организацию на довольно рискованный для того времени шаг—на захват частной типографии для печатания следующего номера газеты «Пролетарский голос». По тем же причинам и это мероприятие не удалось[10]. Вместе с газетой произведены были аресты активных участников (до 15 человек), печатавших, и разносивших эту газету. Неудача с выпуском /155/ газеты, а также произведенные аресты породили у охранки некоторые надежды.

Вот почему накануне 9 января 1917 года начальник петроградского охранного отделения Глобачев в докладе высшему начальству о настроениях революционного подполья доносил:

«Ряд ликвидаций последнего времени в значительной мере ослабил силы подполья, и ныне, по сведениям агентуры, к 9 января возможны лишь отдельные разрозненные стачки и попытки устроить митинги, но все это будет носить неорганизованный характер».

На самом же деле подполье не могло ослабеть из-за потери двух-трех десятков человек, так как в революционное движение были втянуты широкие круги рабочих и кривая революции шла кверху. В то время, когда охранка докладывала, что подполье ослаблено, Петроградский комитет нашей партии готовился поставить более солидную типографию. Через тов. Молотова и Шляпникова мне было поручено сделать две типографские кассы. Кассы были сделаны на фабрике «Эриксон».

Насколько изменилось отношений рабочих к нашей партии, если сравнить с первым периодом войны, показывает следующее. Все участвовавшие в работе по изготовлению типографских касс, между прочим, беспартийные, знавшие, что заказ выполняется для большевиков, именно для типографии, работу выполнили самым добросовестным образом и бесплатно. А когда кассы были готовы и настала очередь их выносить из завода, то и тут проявили необыкновенное геройство. Дело в том, что у «Эриксона» существовал позорящий рабочих порядок: при выходе с фабрики сторожа производили обыски. Кроме того, столярные цехи проходили из фабрики в довольно узкую дверцу. Следовательно, пронести такую громоздкую вещь, как кассы, и быть незамеченным нельзя было. Протащить можно было только организованным порядком, да и то с большим риском. Человек десять столяров, окружив выносивших, оттолкнули сторожа и тем дали возможность проскочить с кассой.

Конечно, год тому назад сделать это было совершенно невозможно. Это показывает, насколько изменилось отношение рабочих к большевикам. Одновременно Вы-боргский райком нашей партии через тов. И. П. Жукова поручил мне постановку техники для обслуживания района.

Одним словом, бравый генерал из охранки просчитался, думая, что арестом типографии и двух-трех десятков подпольщиков мог расстроить ряды революции. Следующая справка показывает, сколь неосновательны были радужные надежды охранки. Под Новый год в моей квартире собралось с разных заводов рабочих до 40 человек. 5-го или 6 января в квартире Н. Г. Полетаева — другие 40 человек, в том числе А. М. Горький. В квартире Д. А. Павлова то же самое. 9 января 1915 года в Петербурге забастовало до 150 тысяч рабочих. Между 10 и 15 января состоялась конференция района для обсуждения организационных вопросов — о состоянии и настроении партийных масс в районе, о подготовке к празднованию 1 Мая, о выступлении в день ленского расстрела и других. На конференции присутствовало до 30 человек. Это только маленький уголок, который мне был известен. Но Выборгский район это не весь Петербург, а Петербург еще не Россия.

По этой теме читайте также:

Примечания