I. Общие исторические корни капиталистического развития и недоразвития

До сих пор мы рассматривали высокоразвитые капиталистические страны, располагающие чрезмерным экономическим излишком и неспособные рационально его использовать. Эти страны представляют собой лишь часть всей системы современного капитализма. Другую, не менее важную часть составляет тот сектор «свободного» мира, который обычно именуется слаборазвитым. Развитый сектор включает множество областей, имеющих свои экономические, социальные, политические и культурные особенности, например США и Японию, Германию и Францию, Англию и Швейцарию. Подобно этому, слаборазвитый сектор включает широкий круг стран, резко отличающихся друг от друга. К отсталым районам принадлежат Нигерия и Греция, Бразилия и Таиланд, Египет и Испания{I}.

Тем не менее для того, чтобы узнать законы движения как передовых, так и отсталых частей капиталистического мира, можно и нужно абстрагироваться от особенностей отдельных стран и необходимо сосредоточить внимание на их существенных общих чертах. Без применения метода абстракции фактически невозможна никакая научная работа. Взять ли для примера «чистый капитализм» Маркса, «репрезентативную фирму» Маршалла или «идеальный тип» Вебера — главным орудием всякого анализа было абстрагирование от второстепенных, внешних сторон явления и сосредоточение внимания на его сущности[1]. /214/

Построенную в результате исследования какого-либо вопроса «схему» нельзя полностью применить в каждом отдельном случае, поскольку она не учитывает всех особенностей и деталей. Но это не играет большой роли и не обесценивает ни сам метод, ни полученные с его помощью результаты. Если теоретическая схема отвечает своей цели, если в ней схвачены решающие черты реального процесса, она больше способствует пониманию этого процесса, чем любое количество детальных сведений и отдельных данных. Более того, лишь с помощью подобной схемы, лишь постоянно имея в виду контуры «идеального типа», можно соответствующим образом оценить тот фактический материал, который постоянно собирается в процессе организованной исследовательской работы и который чаще не помогает прийти к каким-либо теоретическим выводам, а подменяет их.

Применимость описанного выше метода к изучению условий, преобладающих в слаборазвитых странах, и к исследованию стоящих перед этими странами проблем была признана в недавно вышедшем докладе ООН: «...хотя каждая страна действительно может сталкиваться с особыми трудностями в процессе индустриализации, но очевидно также, что страны, находящиеся на одной и той же ступени развития, сталкиваются с примерно одинаковыми трудностями и, испытывая воздействие примерно одних и тех экономических сил, часто оказываются в весьма сходном положении»[2].

В дальнейшем нашем изложении не ставится задача дать фотографическое изображение какой-либо отдельной слаборазвитой капиталистической страны или проанализировать препятствия на пути к индустриализации в рамках капитализма, существующие в каких-либо /215/ особых географических районах. Цель данной и последующих глав состоит скорее в определении того, что я считаю существенными элементами данной проблемы, — в создании определенного костяка основных положений, а не в рассмотрении конкретных форм, в которых данная проблема может выражаться в тех или иных отдельных случаях. Сделав эту оговорку, мы можем перейти прямо к сути дела.

Общая характерная особенность всех слаборазвитых стран, которая и служит критерием в определении их уровня развития, состоит в небольших размерах производства на душу населения. Хотя сравнение данных о национальном доходе различных стран связано с множеством общеизвестных трудностей, нижеследующая таблица дает в основном правильное представление о положении в слаборазвитых странах.

Таблица. Распределение мирового дохода в 1949 г.

Источник: Nurkse R. Problems of Capital Formation in Underdeveloped Countries, Oxford, 1953, p. 63.

Из данных таблицы можно видеть, что примерно 2/3 человечества живут в странах, где доход на душу населения составляет 50—60 долл. в год. Нет нужды доказывать, что почти во всех этих странах имеет место хроническое недоедание, ужасающая нищета, массовые заболевания. Причем за последние два-три столетия в этих странах не было сколько-нибудь значительных перемен к лучшему, а в некоторых странах положение за последние 100 лет даже ухудшилось. Поскольку в этот же период жизненный уровень в различных странах заметно повысился, «распределение дохода на душу населения между различными странами мира стало еще более неравномерным»[3]. /216/

В связи с этим сразу же возникает вопрос, почему в отсталых капиталистических странах не происходило такого же развития капиталистической индустриализации, какое наблюдалось в истории других капиталистических стран, или почему это движение вперед было крайне медленным? Правильный ответ на этот вопрос имеет величайшее значение. Он крайне необходим для того, чтобы осознать сущность тех препятствий, которые ныне стоят на пути экономического и социального прогресса слаборазвитых стран, и определить вероятное направление и формы развития этих стран в будущем.

Лучше всего начать рассмотрение этой проблемы с напоминания о тех условиях, в которых возникал капитализм как в ныне передовых, так и в слаборазвитых странах мира.

Эти условия везде сводились к такому способу производства и такому социально-политическому строю, который называется феодализмом.

Конечно, нельзя сказать, что структура феодализма была всюду одинаковой. Совсем наоборот! Как указывал Морис Добб, «было бы правильнее говорить не о единой истории капитализма и не об обшей форме, которую она имеет, а о совокупности историй капитализма, каждая из которых в целом похожа одна на другую, но имеет свои особенности в отношении периодизации главных ее этапов»[4].

Подобно этому, следует иметь в виду большие различия в истории феодальных систем разных стран мира. Глубокая разница между докапиталистической структурой таких стран, как Китай, Индия, общественный строй которых был основан на сельских общинах, и многих европейских стран, социальная система которых складывалась на базе крепостничества, даже заставляла многих историков усомниться в том, применим ли ко всем этим системам термин «феодализм».

Мы не будем вступать в дискуссию по этому вопросу, ограничимся лишь положением, которое, видимо, получило /217/ довольно широкое признание, — докапиталистический строй как в Европе, так и в Азии на определенной ступени развития вступил в период распада и упадка. Процесс его разложения в одних странах был более бурным, чем в других, неодинаковой была и продолжительность упадка — но общее направление развития повсюду было одним и тем же.

Рискуя допустить некоторое упрощение, можно выделить следующие наиболее выпуклые черты этого процесса.

Во-первых, медленный, но довольно ощутимый рост сельскохозяйственного производства, который сопровождался усилением нажима феодалов на сельскохозяйственное население, его бунтами, все большим вытеснением крестьян, возникновением вследствие этого потенциальной промышленной рабочей силы.

Во-вторых, все более широкое и глубокое разделение труда и развитие класса купцов и ремесленников, сопровождавшееся ростом городов.

И в-третьих, более или менее заметное накопление капитала в руках постепенно растущего класса купцов и богатых крестьян.

Именно сочетание всех этих процессов (и ряда других второстепенных явлений) создавало необходимые предпосылки для возникновения капитализма. По словам К. Маркса, «денежному богатству позволяет стать капиталом, с одной стороны, его соединение со свободными работниками, с другой — его соединение со столь же свободными и доступными для продажи средствами существования, материалами и т. п., которыми прежде в той или иной форме владели ныне лишенные собственности массы»[5].

Но именно третий из указанных нами процессов — процесс первоначального накопления капитала — имеет несомненно первостепенное значение. Об этом ясно свидетельствует и сам термин «капитализм». Разумеется, простое накопление купеческого капитала не может само по себе привести к развитию капитализма[6]. /218/

Тем не менее накопление купеческого капитала заслуживает особого внимания в свете двух обстоятельств. Во-первых, под воздействием внутренних конфликтов и противоречий феодального строя почти повсеместно — пусть в разное время и с различной быстротой — созревали другие условия, определяющие переход от феодализма к капитализму. Во-вторых, именно размах и быстрота накопления купеческого капитала и возвышение торговой буржуазии играли главную роль в разъедании структуры феодального общества и в создании предпосылки его окончательной гибели. Как писал К. Маркс: «Это определяется самой природой капитала... его происхождением, которое берет свое начало от денег и, следовательно, от богатства, существующего в форме денег. По этой же причине оно появляется как бы из обращения, выступая в качестве продукта обращения. Поэтому образование капитала берет свое начало не от земельной собственности (здесь в лучшем случае капитал накапливается лишь у арендатора в той степени, в какой последний является торговцем сельскохозяйственными продуктами) и не от цеховой системы (хотя и в ней заложены возможности для этого), а от купеческого и ростовщического богатства»[7].

В Западной Европе накопления купцов были особенно велики и, что имеет особое значение, сильно концентрированны. Это отчасти объяснялось географическим положением западноевропейских стран, определившим раннее развитие судоходства и, следовательно, быстрое расширение морской и речной торговли. Это объяснялось также — и это весьма парадоксально — тем обстоятельством, что Западная Европа обладала меньшими природными богатствами и по уровню экономического развития в соответствующие периоды времени во многих отношениях скорее не опережала другие части света, которые служили объектом ее коммерческого проникновения, а отставала от них. Отсюда стремление европейцев получать разнообразные продукты тропических стран (специи, чай, слоновая кость, индиго), которые /219/ нельзя было достать в близлежащих областях; отсюда большие усилия к импорту ценных изделий восточных мастеров (высококачественные ткани, украшения, посуда и т. п.) и отсюда, наконец, бешеная погоня за драгоценными металлами и камнями, которых не хватало в западноевропейских странах. Развившаяся в результате всего этого торговля с самыми отдаленными странами наряду с пиратством, прямым грабежом, работорговлей и находками золота вела к быстрому накоплению огромных богатств в руках западноевропейских купцов[8].

Богатства обычно росли, как снежный ком. Потребности судоходства обеспечивали мощные стимулы для прогресса науки и техники. Судостроение, снаряжение заморских экспедиций, производство вооружения и других товаров, которые требовались как для защиты этих экспедиций, так и для «переговоров» с заморскими партнерами, — все это давало мощный толчок развитию капиталистического предпринимательства. Во всей своей полноте стал действовать принцип «за один товар можно получить другой», открывались все более широкие возможности для разнообразных видов «экономии на внешних условиях производства», дальнейшее развитие могло происходить все более ускоренными темпами. Нам нет нужды детально описывать разнообразные пути постепенного обращения накопленного капитала на промышленные цели. Богатые купцы основывали предприятия обрабатывающей промышленности, чтобы обеспечить себе бесперебойное снабжение дешевыми товарами. Разбогатевшие ремесленники, действуя сами или на паях с богатыми торговцами, расширяли масштабы своих операций. Нередко даже богатые землевладельцы начинали заниматься промышленностью (особенно горной) и таким образом закладывали основы крупных капиталистических предприятий. Но, что самое важное, государство, попадавшее все в большей степени под контроль капиталистов, оказывало все более активную поддержку нарождавшимся предпринимателям. «Но все они пользуются государственной властью, — писал Маркс, — т. е. /220/ концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии»[9].

Крупный скачок Западной Европы вперед необязательно должен был вести к задержке экономического развития других стран. Хотя эти последние, возможно, были неспособны уменьшить отставание от западноевропейских партнеров (не говоря уже о полной ликвидации этого отставания), они могли бы тем не менее вступить на путь развития своего хозяйства, постепенно достигая более высоких уровней производительности труда и производства. Можно было бы даже ожидать, что расширяющиеся контакты с передовыми в научно-техническом отношении западноевропейскими странами будут способствовать прогрессу стран, с которыми Западная Европа вступала в соприкосновение. В конце XVII и в начале XVIII в., то есть в начальной стадии развития промышленного капитализма, дело, казалось, обстояло именно так, и процессы, происходившие в ряде ныне слаборазвитых стран, подтверждают эту возможность. Быстро развивалось первоначальное накопление капитала, расширялись ремесла и отрасли обрабатывающей промышленности; усилившиеся волнения крестьянства наряду с возрастающим давлением возвышающейся буржуазии повсеместно потрясали основы докапиталистического строя. Все это можно видеть, рассматривая раннюю историю развития капитализма как в России, в Восточной и Юго-Восточной Европе, так и в Индии, на Ближнем Востоке и даже в Китае. Все эти и другие страны необязательно должны были идти по /221/ такому же пути, по которому шли Англия, Голландия, Германия или Франция. Различия не только в природных предпосылках экономического развития (географическом положении, климате и т. д.), но также и в политической системе, культуре и религии обязательно должны были вести к различиям в уровнях и в темпах роста производительности. По этим причинам размеры накопления капиталистическими классами отдельных стран были весьма неодинаковыми, и соответствующие общественно-политические системы докапиталистического общества отличались неодинаковой прочностью и гибкостью. Но каковы бы ни были темпы исторического развития и его зигзаги в тех или иных странах, его общее направление было, по-видимому, одним и тем же как в отстающих, так и в передовых странах.

«Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего»[10]. Но то, что фактически дело приняло другой оборот и Западная Европа оставила другие районы мира далеко позади, ни в коей мере не было результатом случайности или каких-то расовых особенностей отдельных народов. Это определялось самим характером развития западноевропейских стран. Последствия проникновения западноевропейских капиталистов в другие страны мира отличались исключительной сложностью, они зависели от той формы, которую носило это проникновение, и в не меньшей степени от той стадии развития, которая была достигнута обществами, вступающими в контакт с Западной Европой. Поэтому нельзя не видеть резких различий между результатами западноевропейской экспансии в Северную Америку (а также в Австралию и Новую Зеландию), с одной стороны, и последствиями «открытия» западным капитализмом Азии, Африки и Восточной Европы — с другой.

В первом случае люди из западноевропейских стран попадали в более или менее полный «социальный вакуум» и поселялись в этих районах в качестве постоянных жителей. Были ли таковыми их первоначальные намерения или нет, были ли они купцами-авантюристами, которые стремились быстрей обогатиться и вернуться домой, или людьми, бежавшими от политических и религиозных /222/ преследований (как в Северной Америке), или ссыльными всякого рода (как в Австралии), приносили ли они с собой какой-либо капитал или только энергию, мастерство и изобретательность — все это не имело большого значения. Они приходили в новые страны пропитанными духом капитализма до мозга костей и, не встречая там сколько-нибудь серьезного сопротивления (несмотря на подвиги Дэви Крокета[11]), сумели в сравнительно короткий срок создать на девственной (и исключительно плодородной) почве свое собственное общество. Это общество, которое с самого начала носило капиталистический характер и не было обременено барьерами и оковами феодализма, могло целиком посвятить себя развитию производительных ресурсов. Социальная и политическая энергия этого общества не отвлекалась па длительную борьбу против феодального господства и не растрачивалась на преодоление обычаев и традиций феодальных веков. Единственным препятствием для накопления капитала и капиталистической экспансии было иностранное господство. Но хотя эти новые буржуазные общества отнюдь не были свободны от внутренних трений и конфликтов, достигавших значительной остроты — вспомните Бенедикта Арнольда!{II} — все же уже на ранних ступенях они были достаточно прочными и сильными, чтобы освободиться от иностранного господства и создать политическую систему, способствующую развитию капитализма.

Совершенно иначе обстояло дело в других странах. Главное различие состояло не в том, что западноевропейские предприниматели, вторгшиеся в Индию, Китай, страны Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Африки, во многих отношениях отличались от тех предпринимателей, которые отправлялись в Северную Америку. Будучи в той же степени продуктами капиталистического развития Запада, они руководствовались лишь корыстными мотивами и занимались такой деятельностью, которую можно назвать только хищнической. Решающее различие заключалось в том, что, прибыв в Азию и Африку, они нашли совсем иной мир по сравнению с тем, который встретили поселенцы в Америке или в Австралии. /223/

Там, где западноевропейские поселенцы находили пригодные для них климатические и другие природные условия, они встречали уже сложившиеся общества с богатой древней культурой, находившиеся на докапиталистической стадии или на самых первых ступенях развития капитализма. Там же, где существующие социальные системы носили первобытный, племенной характер, общие условия, и в особенности климат, исключали возможность массового поселения пришельцев из Западной Европы. Поэтому и в том и в другом случае «гости» из западноевропейских стран стремились извлечь как можно большие выгоды в заморских странах и вернуться домой с добычей. Они занимались там грабежом, прямым или едва прикрытым формой «торговли», захватывая огромные богатства в пунктах своего проникновения и увозя эти богатства в Европу. «По хищнической жестокости эксплуатации колониальная политика XVII и XVIII вв. ничем не отличалась от методов ограбления византийских территорий Леванта крестоносцами и вооруженными купцами итальянских городов за несколько столетий до этого»[12].

И «сокровища, добытые за пределами Европы посредством грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал»[13].

Значение этого «одностороннего перемещения» богатства из неевропейских стран в страны Западной Европы обычно преуменьшается потому, что внимание концентрируется на сравнении величины этого богатства с совокупным продуктом тех стран, которые его получали, и тех стран, из которых оно изымалось. Но даже по сравнению с этими величинами размеры награбленного богатства были не так уж малы. Однако решающее значение для развития Западной Европы и нынешних слаборазвитых стран имело «экономическое направление» соответствующих ресурсов. Действительно, каким бы небольшим ни было увеличение национального дохода Западной Европы за счет поступлений от заграничных операций, эти поступления умножали экономический излишек, находящийся в ее распоряжении. Более того, /224/ дополнительный экономический излишек сразу же выступал в концентрированной форме и присваивался в основном капиталистами, которые могли его использовать для капиталовложений. Вряд ли можно преувеличить значение того стимулирующего воздействия, которое оказывал на развитие Западной Европы этот «экзогенный вклад» в ее накопление капитала[14].

Еще более явное влияние это «переливание крови» и особенно методы, которыми оно осуществлялось, оказали на «страны-доноры» (ставшие ими против воли). Насильственное вмешательство грабителей глубоко потрясло эти страны и явилось решающим фактором всего их последующего развития. Оно сыграло роль взрыва, нарушившего медленное, плавное движение этих древних обществ и колоссально ускорившего процесс разложения их докапиталистической структуры. Разрушив вековые устои их аграрной экономики, навязав переход к производству экспортных культур, западный капитализм ликвидировал самообеспеченность сельских общин в «странах-донорах», лежавшую в основе докапиталистических порядков. Во всех странах, куда проник западный капитализм, он быстро расширил масштабы товарного обращения. Путем прямого захвата крестьянских земель для создания плантаций иностранных предпринимателей и для других целей (в ряде стран этот захват принял очень широкий размах) и путем вытеснения сельских ремесел, не выдерживавших гибельной конкуренции импортных промышленных товаров, иностранный капитал создал огромную армию обнищавших работников[15].

Расширяя таким образом сферу капиталистической деятельности, западный капитализм способствовал развитию правовых и имущественных отношений, приспособленных к нуждам рыночной экономики, и создавал административные институты, необходимые для того, /225/ чтобы обеспечить претворение в жизнь соответствующих законов. Действуя с целью расширить и укрепить свое экономическое и политическое господство в подвластных ему странах, западный капитализм добился отвлечения части их экономического излишка на улучшение системы связи, на строительство железных и шоссейных дорог, гаваней. Побочным продуктом этой деятельности явилось создание условий, необходимых для прибыльного вложения капитала.

Но это лишь одна сторона медали. Ускоряя с непреодолимой силой созревание некоторых из основных предпосылок развития капиталистической системы, западный капитализм, вторгшийся в нынешние слаборазвитые страны, с равной силой препятствовал созреванию других столь же необходимых предпосылок. Изъятие значительной доли накопленного ранее и производимого в каждый данный промежуток времени экономического излишка серьезно тормозило процесс первоначального накопления капитала в этих странах. Разрушительная внешняя конкуренция душила нарождавшуюся в них промышленность. Хотя расширение товарного обращения, пауперизация огромной массы крестьян и ремесленников и соприкосновение с западной техникой обеспечивали мощные стимулы для развития капитализма, это последнее насильственно отклонялось от обычного курса, искажалось и уродовалось в интересах западного империализма.

Таким образом, народы, попавшие в сферу капиталистической экспансии Запада, оказались между феодализмом и капитализмом, подвергаясь воздействию наихудших черт обеих этих систем и испытывая в придачу всю тяжесть империалистического гнета. К эксплуатации со стороны феодальных лордов, беспощадной, но умеряемой традицией, добавилась бессердечная эксплуатация со стороны отечественных и иностранных капиталистов, ограничиваемая лишь возможностями транспорта.

Обскурантизм, произвол и насилие, унаследованные от феодального прошлого, теперь сочетались с рациональностью и расчетливым хищничеством капиталистического настоящего. Эксплуатация народов усилилась во сто крат, но ее плоды не увеличивали производительных богатств — они шли за границу или использовались /226/ на содержание паразитической буржуазии внутри страны. Народы жили в ужасающей нищете и не имели никаких надежд на лучшее будущее. Они существовали в капиталистических условиях, но накопления капитала не происходило. Они утратили свои освященные временем средства к существованию — ремесла и кустарные производства, но вместо них не возникла современная промышленность. Они вступили в тесное соприкосновение с передовой наукой Запада, но по-прежнему оставались в темноте и отсталости.

II. Случай индийского недоразвития

Наиболее ярким примером всего этого является, очевидно, развитие Индии. Ее история со времен Ост-Индской компании достаточно хорошо известна. Лишь по немногим историческим проблемам исследователи самых различных убеждений так единодушны, как по вопросу о судьбе Индии, после того как западный капитализм привязал ее к своей колеснице. Мнение историков хорошо выразил один авторитетный специалист, которого отнюдь нельзя подозревать в антибританских предрассудках. «До XVIII в., — пишет Вера Энсти, обобщая результаты своего исследования, — Индия была в экономическом отношении относительно развитой страной, индийские методы производства и промышленно-торговой организации могли выдержать сравнение с методами любой другой страны мира... Но этой стране, которая производила и экспортировала тончайший муслин, другие превосходные ткани и предметы роскоши, в то время когда предки современных англичан вели первобытный образ жизни, не удалось принять участие в экономической революции, начатой потомками этих диких варваров»[16].

Эта «неудача» не объяснялась какой-то случайностью или особой неспособностью индийской расы[17]. Она была следствием утонченного, беспощадного, систематического /227/ ограбления Индии британским капиталом, проводившегося с первых дней английского владычества.

Масштабы грабежа были столь огромны, сумма средств, изымаемых из Индии, столь фантастична, что в 1875 г. маркиз Солсбери, бывший тогда министром по делам Индии, предупреждал: «Если Индия и должна быть обобрана, изъятие средств следует проводить рассудительно»[18].

Насколько мне известно, величина богатств, которые Англия получала из Индии и добавляла к своим накоплениям капитала, никогда не была подсчитана с достаточной полнотой. Дигби отмечает, что, по некоторым оценкам, в период между битвой при Плесси и битвой при Ватерлоо[19], то есть в период, имевший решающее значение для развития английского капитализма, Англия получила из Индии богатства на сумму 500—1000 млн. ф. ст.

Насколько велика была эта сумма, можно видеть из того факта, что в конце XIX в. совокупный капитал всех акционерных компаний, действовавших в Индии, составлял всего 36 млн. ф. ст. По расчетам авторитетных индийских статистиков К. Т. Шаха и К. Дж. Кхамбата, в начале нынешнего века Англия присваивала /228/ в той или иной форме около 10% национального дохода Индии[20].

При этом можно смело предположить, что в XX в. выкачка богатств из Индии была все же меньше, чем в XVIII и XVII вв. Более того, можно утверждать, что данный показатель недооценивает масштабы присвоения англичанам ресурсов Индии, поскольку он учитывает лишь прямые изъятия и не включает убытки Индии от неблагоприятного для нее соотношения цен на экспортные и импортные товары, навязанного англичанами.

Рассматривая этот вопрос с точки зрения того, что получала Англия, Брукс Адамс рисует столь яркую картину, что стоит привести довольно большую выдержку из его работы.

«Наилучшим авторитетом по вопросу ограбления Индии может считаться Маколей, который занимал высокий пост в Калькутте... и который в меньшей степени, чем кто-либо из последующих авторов, был глашатаем официальных кругов. Он рассказал, как после битвы при Плесси начал литься “поток богатства”, и показал, какие выгоды извлек Клайв лично для себя. “Мы можем смело утверждать, — писал Маколей, — что ни один англичанин без средств, в какой бы сфере деятельности он ни подвизался, никогда не мог создать себе такого состояния, которое сколотил уже к тридцати четырем годам Клайв, начавший свою карьеру, не имея ни гроша. Но то, что захватил Клайв лично для себя или для английского правительства, представляется ничтожной суммой по сравнению с той добычей, которую урвало множество алчных чиновников в беззащитной Бенгалии в результате оптового грабежа, последовавшего за отъездом Клайва. Эти жадные, безответственные, пользовавшиеся абсолютной властью чиновники опустошали сокровищницы частных лиц, они стремились лишь к тому, чтобы побыстрее вырвать у туземцев несколько сотен тысяч фунтов стерлингов, и спешили в Англию демонстрировать свои богатства. /229/ Так, в короткий срок в Калькутте сколачивались огромные состояния, тогда как 30 млн. человек были доведены до крайней нищеты... Злоупотребления англичан достигли такого размаха, что казались едва совместимыми с самим существованием общества. Римский проконсул, который за год-два выжимал из подвластной ему провинции средства на сооружение мраморных дворцов и бань на берегу Кампании, на кубки из янтаря, на пиршества с блюдами из певчих птиц, на армии гладиаторов и стада жирафов; испанский вице-король, который, оставив за собой развалины Мехико или Лимы, вступал в Мадрид, сопровождаемый кортежем позолоченных карет и вьючных лошадей в серебряной сбруе, — все это было превзойдено...”». Вскоре после Плесси награбленное в Бенгалии богатство начало поступать в Лондон, и эффект сказался почти немедленно, «ибо все авторитеты признают, что “промышленный переворот”, отделявший XIX в. от всей предшествующей истории человечества, начался в 1760 г. До 1760 г. ... прядильные машины в Ланкашире были почти столь же примитивны, как и в Индии, а английская железоделательная промышленность в 1750 г. была в упадке... Таким образом, повседневным применением паровой машины человечество обязано, скорее, капиталисту, чем изобретателю»[21].

Глубокий анализ воздействия этой неистовой оргии накопления капитала на развитие Индии дается в капитальном труде Ромеша Датта «Экономическая история Индии», и нам лучше всего привести выдержку из его работы. «Действительно, к несчастью, источники национального дохода Индии в период британского правления сокращались. Индия XVIII в. была великой промышленной и сельскохозяйственной страной; продукция индийских ткачей поступала на рынки Азии и Европы. Ост-Индская компания и британский парламент, проводя сто лет назад эгоистическую торговую политику, действовали в ущерб индийским промышленникам, поощряя развивающуюся промышленность Англии. В последнее десятилетие XVIII в. и в первые десятилетия XIX в. их политика неизменно состояла в том, чтобы /230/ превратить Индию в придаток промышленности Великобритании, заставить индийский народ выращивать только сырье и снабжать им ткацкие фабрики и другие предприятия обрабатывающей промышленности Великобритании.

Эта политика проводилась с непреклонной решительностью и имела роковые последствия; издавались распоряжения о том, чтобы принудить индийских ремесленников работать на предприятиях Ост-Индской компании; торговые резиденты законодательным путем наделялись огромной властью над деревнями и общинами индийских ткачей; запретительные тарифы вытесняли индийские шелковые и хлопчатобумажные ткани с английского рынка, английские же товары ввозились в Индию беспошлинно или с уплатой лишь номинальной пошлины... Изобретение механического ткацкого станка в Европе довершило упадок индийской промышленности, а когда в последующие годы эти станки начали устанавливаться и в Индии, Англия вновь стала действовать в отношении Индии несправедливо и нечестно. На продукцию хлопчатобумажных тканей в Индии был установлен акциз, который... душил новые индийские предприятия, использующие паровую машину. Ныне сельское хозяйство является фактически единственным оставшимся источником национального богатства Индии...

Но то, что британское правительство изымает в форме земельного налога, примерно соответствует ныне общей сумме экономически целесообразной ренты... Это... парализует сельское хозяйство, препятствует сбережениям и держит земледельца в состоянии нищеты и долговой кабалы... В Индии государство фактически вмешивается в накопление богатства, полученного от земли, перехватывает доходы земледельца... а крестьяне постоянно остаются бедными. В Индии государство не способствовало развитию новых отраслей или возрождению старых в интересах народа... Все то, что было получено в Индии путем чрезмерных налогов, после оплаты администрации в той или иной форме притекало в Европу. Поистине кровь, текущая из ран Индии, удобряет чужие земли»[22]. /231/

Катастрофа, пережитая Индией в результате вторжения британского капитализма, имела поразительные масштабы. Разумеется, процесс перехода от феодализма к капитализму и неразрывно связанное с ним отвлечение ресурсов на накопление капитала повсюду несли с собой страдания и нищету масс. Дело заключалось не просто в перераспределении экономического излишка общества, в его использовании на другие цели, что было связано с лишениями, внутренними конфликтами, напряженной борьбой; увеличивалась и общая величина экономического излишка, выжимаемого из недоедающих, плохо одетых, изнуренных непосильным трудом, испытывающих острую жилищную нужду масс. Но все же этот излишек — пусть не полностью и нерационально — использовался там на производительное инвестирование и был средством закладывания основ для последующего увеличения производительности труда и продукции. Вряд ли можно сомневаться в том, что, если бы та сумма экономического излишка, которую Англия вырвала у Индии, была инвестирована в Индии, экономическое развитие Индии не имело бы ничего общего с мрачной действительностью последних столетий. Конечно, заниматься гаданиями о том, достигла ли бы Индия к настоящему времени такого уровня экономического развития, который соответствовал бы ее баснословно богатым природным ресурсам и способностям индийского народа, было бы бессмысленно. Но, во всяком случае, судьба целых поколений индийского народа не имела бы даже отдаленного сходства с хроническими бедствиями последних двух столетий.

Но каким бы огромным ни был ущерб, нанесенный экономическому потенциалу Индии, ее народ понес еще более страшный урон, последствия которого, вероятно, будут носить еще более длительный характер. «Гражданские войны, вторжения, перевороты, завоевания, голодные годы — все эти сменяющие друг друга бедствия, каким бы бесконечно сложным, бурным и разрушительным ни представлялось их действие на Индостан, затрагивали /232/ его лишь поверхностно. Англия же подорвала самую основу индийского общества, не обнаружив до сих пор никаких попыток его преобразовать. Потеря старого мира без приобретения нового придает современным бедствиям жителя Индии особенно удручающий характер и прерывает связь Индостана, управляемого Британией, со всеми его древними традициями, со всей его прошлой историей»[23].

Британская политика в Индии весьма напоминала практику некоторых индийских тиранов, красноречиво описанную Маколеем. «Когда им внушали страх способности и характер какого-либо выдающегося подданного и они все же не могли решиться на его убийство, тогда они обычно ежедневно давали своей жертве определенную дозу “пуста” — препарата из опиума. Через несколько месяцев физические и духовные силы несчастного разрушались и он превращался в беспомощного идиота. Эта мерзость, более ужасная, чем убийство, была “вполне достойна” тех, кто к ней прибегал»[24].

Подобным же образом британская администрация систематически разрушала все устои и соединительные ткани индийского общества. Ее земельная и налоговая политика разоряла индийскую деревенскую экономику и насаждала паразитических землевладельцев и ростовщиков. Ее торговая политика несла гибель индийскому ремеслу и создавала пользующиеся печальной известностью трущобы индийских городов, переполненных миллионами голодных и больных пауперов. Ее экономическая политика в зародыше душила национальную промышленность и способствовала появлению множества спекулянтов, мелких бизнесменов, агентов и прочих мошенников, добывающих себе средства к пропитанию бесполезной, паразитической деятельностью в ячейках разлагающегося общества.

«Таким образом, английское господство упрочилось путем создания новых классов и материально заинтересованных групп, которые были тесно связаны с этим господством и привилегии которых зависели от его сохранения. К этим классам и группам принадлежали /233/ землевладельцы и князья, а также большое число мелких чиновников в различных частях аппарата управления, начиная от патвари (сельский староста) и выше... Ко всем этим методам следует добавить умышленную, проводившуюся в течение всего периода английского владычества, политику создания распрей среди индийцев, поощрения одной группы за счет другой»[25].

Выше уже говорилось о британской политике в области образования. В главе книги Неру «Открытие Индии», из которой была взята приведенная выше выдержка, приводится следующая цитата из работы Кэя «Жизнь лорда Меткалфа»: «...эта боязнь свободного распространения знаний превратилась в хроническую болезнь... всегда заставляющую членов правительства страдать разнообразными видами бредовых фантазий и кошмаров; при этом от ужаса при виде печатной машины и Библии у них появлялся озноб и волосы становились дыбом. Наша политика того периода имела целью держать туземное население Индии в состоянии глубочайшего варварства и темноты, и любая попытка распространить свет знания среди населения как Британской Индии, так и независимых княжеств встречала неистовое сопротивление и возмущение»[26].

Таким образом, Неру дает вполне правильную оценку последствий двухвекового владычества западного капитализма в Индии и точный анализ причин нынешней отсталости Индии: «Почти все основные наши проблемы сегодняшнего дня зародились в период английского господства и как прямой результат английской политики: князья, проблема меньшинств, различные частнособственнические интересы, иностранные и индийские, отсутствие промышленности и пренебрежение сельским хозяйством, крайняя отсталость социального обслуживания, а главное — трагическое обнищание народа»[27].

Вряд ли нужно добавить, что все это не означает идеализации добританского прошлого Индии, которое отнюдь не соответствует романтической картине «потерянного рая». Как и подчеркивал Маркс в одной из /234/ своих великолепных статей об Индии, «...мы все же не должны забывать, что эти идиллические сельские общины, сколь безобидными они ни казались бы с первого взгляда, всегда были прочной основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы. Мы не должны забывать эгоизма варваров, которые, сосредоточив все свои интересы на ничтожном клочке земли, спокойно наблюдали, как рушились крупные империи, как совершались несказанные жестокости, как истреблялось население больших городов, — спокойно наблюдали все это, не уделяя этому большего внимания, чем явлениям природы, и сами становились беспомощной добычей любого насильника, соблаговолившего обратить на них свое внимание. Мы не должны забывать, что эта лишенная достоинства, неподвижная и растительная жизнь, эта пассивная форма существования вызывала, с другой стороны, в противовес себе дикие, слепые и необузданные силы разрушения и сделала в Индостане самое убийство религиозным ритуалом. Мы не должны забывать, что эти маленькие общины носили на себе клеймо кастовых различий и рабства, что они подчиняли человека внешним обстоятельствам, вместо того чтобы возвысить его до положения господина этих обстоятельств, что они превратили его саморазвивающееся общественное состояние в неизменный, предопределенный природой рок и тем создали грубый культ природы...»[28].

В то же время не следует игнорировать тот факт, что, если бы Индия была предоставлена сама себе, она могла бы с течением времени найти более короткий и наверняка менее мучительный путь к лучшему, более богатому обществу. Конечно, нельзя сомневаться в том, что, следуя по этому пути, она должна была пройти через чистилище буржуазной революции, что ценой ее прогресса неизбежно должна была быть длительная фаза капиталистического развития. Но если бы Индии позволили самой определять свою судьбу (как это смогли делать некоторые другие, более счастливые страны), если бы она /235/ могла использовать свои ресурсы к своей собственной выгоде, направлять энергию и способность своего народа на цели прогресса, тогда Индия, как весь мир в целом, была бы сейчас совершенно иной.

III. Случай японского развития

Это, конечно, только абстрактное предположение, но оно вполне правомерно. Ибо альтернатива массовой выкачке накопленных богатств и текущей продукции, беспощадного подавления и извращения национального развития экономики, систематической коррупции общественно-политической и культурной жизни западным капитализмом во всех нынешних слаборазвитых странах — эта альтернатива отнюдь не носит чисто гипотетический характер[29].

Это можно ясно видеть на примере Японии — единственной азиатской страны, которая сумела избежать судьбы, постигшей ее соседей, и добиться сравнительно высокого уровня экономического развития. Ибо в тот период, когда западный капитализм разорял Индию, устанавливал свое господство в Африке, подчинял себе Латинскую Америку, открывал доступ в Китай, условия в Японии были /236/ столь же благоприятными (или, вернее, столь же неблагоприятными) для экономического развития, как и в любой другой азиатской стране.

Действительно, Япония с ее чисто феодальной организацией земельной собственности и с ее развитой мелкокрестьянской экономикой, хотя и раздиралась всеми внутренними конфликтами феодального общества, была, пожалуй, крепче связана путами феодальных ограничений и притеснений, чем какая-либо другая страна, находившаяся на докапиталистической стадии развития.

«В течение двух столетий предпринимались все усилия к тому, чтобы не допустить какого-либо развития... Общество было заключено в рамки жесткой классовой системы, которая юридически не могла претерпевать какие-либо изменения. Содержание военщины по-прежнему поглощало весь избыток общества: почти ничего не оставалось для инвестиций. Закрытая классовая система душила творческую энергию и вела к замораживанию труда и таланта в рамках традиционных профессий. Устранение этих препятствий на пути промышленного развития представлялось немыслимым»[30].

В то же время, однако, под твердой корой феодального господства происходило быстрое накопление капитала в руках городских и сельских купцов[31].

Показателем величины богатства, накопленного процветающей буржуазией, могут служить следующие данные: «В 1760 г. бакуфу (центральное правительство) “одолжило” у членов крупных купеческих гильдий 1781 тыс. рио. Это — сумма, примерно соответствующая /237/ размерам всех обычных государственных расходов за один год»[32].

Поскольку такие «ссуды» нередко не возвращались, приведенные данные свидетельствуют не только о богатстве буржуазии, но и об огромных масштабах правительственного вымогательства, на которое она должна была соглашаться.

Притеснения правительства носили не только финансовый характер[33].

«Власти наложили на класс купцов многочисленные ограничения: их покрой одежды, фасон носимой ими обуви, их зонтов и тысячи подобных же мелочей регламентировались в законодательном порядке. Правительство не разрешало купцам даже носить имена, похожие на имена даймё{III}, оно также не разрешало им проживать в тех местах, где обитали самураи. Фактически нигде феодальная аристократия не выражала такого презрения к предпринимателям и торговцам, каким отличались моралисты и законодатели периода сегуната Токугава»[34]{IV}.

Хотя историки и придерживаются различных мнений относительно роли отдельных классов в свержении владычества Токугава, нельзя сомневаться в том, что давление быстро развивающихся капиталистических отношений на барьеры феодального строя было главной силой, лежавшей в основе революции Мэйдзи. Говоря это, мы отнюдь не хотим умалить огромное политическое значение растущей оппозиции низших слоев самурайства или значение поднимающейся волны крестьянских восстаний, которая в первой половине XIX в. потрясла самые основы режима Токугава. Мы не склонны также преувеличивать политическую роль класса купцов как такового в установлении новых порядков[35]. /238/

Подобно тому как это было во всех революциях, свержение старого режима было достигнуто объединением самых различных социальных групп. Но если наиболее заметными и активными группами были деклассированная военщина и отчаявшаяся интеллигенция, озлобленные феодалы и рассерженные придворные, которых правящая группа Токугава отстранила от власти, то как направление движения, так и его исход определяла поднимающаяся буржуазия, и именно класс капиталистов пожинал политические и экономические плоды революции Мэйдзи. «Финансовая поддержка крупных торговцев (особенно торговцев Осаки, где, по некоторым данным, было сосредоточено 70% богатств Японии), конечно, была менее впечатляющей, чем политические и /239/ военные действия самураев, но она сыграла намного большую роль как в свержении бакуфу, так и в стабилизации нового режима... Решающие битвы в борьбе за реставрацию велись и выигрывались на деньги, предоставленные торговцами»[36].

Подробное рассмотрение тех изменений в Японии, которые принесла с собой революция Мэйдзи, завело бы нас слишком далеко в сторону, да оно и не столь уже необходимо. Достаточно сказать, что революция Мэйдзи создала политические и экономические условия, необходимые для капиталистического развития.

Новый режим в Японии резко «переключил скорости» в экономическом механизме страны и мощно подтолкнул вперед как процесс первоначального накопления капитала, который был еще далек от своего завершения, так и перемещение капитала от торговли к промышленности. Япония дает яркий пример того, что происходило и в других странах, где «правительства, например, Генриха VII, Генриха VIII и т. п. выступали как орудия процесса исторического распада и как создатели условий для существования капитала»[37].

Чтобы ускорить первоначальное накопление капитала в Японии, у находящихся под тяжелым гнетом непосредственных производителей выжималось все, что только было возможно. Поскольку экономика страны была преимущественно аграрной и 70—75% населения было занято в сельском хозяйстве, основная часть экономического излишка могла быть получена лишь у крестьян[38].

Это обеспечивалось характерным для развития Японии сочетанием феодальных отношений в сельском хозяйстве с мощным централизованным государством, которое находилось под контролем капиталистов и всеми средствами способствовало развитию капиталистического предпринимательства[39]. /240/

Фактически совместное давление реорганизованного «рационализированного» государства и ставшего господствующим нового «буржуазного» землевладельческого класса — дзинуси вело к заметному увеличению бремени, налагаемого на крестьянство. Если в первой половине XIX в. доля сельскохозяйственной продукции, оставшаяся у непосредственного производителя, составляла 39%, то после аграрной реформы, проведенной при правлении Мэйдзи, она упала до 32% и не превышала 42% до 1933—1935 гг.[40] Поэтому можно без всякого преувеличения сказать, что главным источником первоначального накопления капитала в Японии была деревня, которая в течение всего последнего периода развития Японии играла для японского капитализма роль «внутренней колонии»[41].

Традиционная политика беспощадных прямых изъятий у крестьянства была дополнена рядом мер, рассчитанных на то, чтобы максимально увеличить совокупный экономический излишек. Заработная плата несельскохозяйственных рабочих упорно удерживалась на минимальном уровне, так как рынок труда был переполнен излишним сельскохозяйственным населением. Еще более важное значение имела систематическая инфляционная политика, начало которой положила администрация Мэйдзи. Эта политика вела не только к дальнейшему перераспределению дохода в пользу накопления капитала, но также и к расширению экономического излишка благодаря применению ранее не использовавшихся ресурсов[42].

Наиболее значительную роль играл, однако, выпуск правительством облигаций с целью выплаты компенсации лишенным земельной собственности феодалам и принятие /241/ им на себя долгов этих феодалов. «Феодал перестал быть земельным магнатом, получающим свои доходы от крестьян, превратился благодаря капитализации своей пенсии в финансового магната, вкладывающего свой новый капитал в банки, товарные запасы, промышленные предприятия, земельную собственность, и, таким образом, вошел в состав узкого круга финансовой олигархии»[43].

Подобным же образом удовлетворение требований самураев о выплате им регулярной государственной пенсии привело к дальнейшему увеличению имеющегося в стране капитала, так как эта пенсия была капитализирована в форме процентных облигаций. Этот капитал, который сосредоточивала в своих руках быстрорастущая банковская система и которым она свободно распоряжалась, стал основой огромного расширения кредита. Прямые государственные ссуды у банков, фактически почти полное слияние казначейства с ведущими банковыми домами того времени — Мицуи, Оно, Симада, Ясуда и т.п. — и крупные прибыли последних в результате сотрудничества с государством еще более усиливали концентрацию капитала в руках небольшого числа финансовых фирм[44].

Хотя таким образом правительство делало все возможное для того, чтобы наполнить сейфы буржуазии, создать новые, обширные состояния, увеличить капитал, /242/ находящийся в распоряжении существующих и нарождающихся предпринимателей, все эти меры не смогли вызвать скачкообразного увеличения капиталовложений в промышленность. Как в последние годы правления Токугава, так и после реставрации Мэйдзи простое сосредоточение колоссальных богатств в руках купцов, даже в сочетании с обилием дешевой рабочей силы, было недостаточно для того, чтобы побудить предпринимателей перейти от торговой деятельности к промышленной. «Многие купеческие семьи, и особенно Мицуи... действительно играли ведущую роль в развитии промышленности, но в первые годы периода Мэйдзи почти все купцы решительно придерживались своих традиционных занятий — спекуляции товарами, торговли, ростовщичества»[45].

Процесс первоначального накопления капитала был далеко не завершен; Япония все еще находилась па первых этапах развития капитализма, на той стадии, когда преобладал торговый капитал.

Как подчеркивалось выше, торговая буржуазия никогда не осуществляла своими силами переход к промышленному капитализму. Для этого перехода всегда требовалась энергичная, широкая поддержка государства, поставленного под контроль возвышающегося класса капиталистов. Такая поддержка была действительно оказана модернизированным капиталистическим государством, созданным революцией Мэйдзи. Государство дало тот толчок, благодаря которому японская экономика сдвинулась с мертвой точки и пошла по пути промышленного капитализма. Общие высказывания Маркса о происхождении промышленного капитализма точно характеризуют условия, сложившиеся в Японии в период реставрации Мэйдзи:

«Та минимальная сумма стоимости, которой должен располагать отдельный владелец денег или товаров для того, чтобы превратиться в капиталиста, изменяется на различных ступенях развития капиталистического производства, а при данной ступени развития различна в различных сферах производства в зависимости от их особых технических условий. Известные отрасли производства /243/ уже при самом начале капиталистического производства требуют такого минимума капитала, которого в это время еще не встречается в руках отдельных индивидуумов. Это вызывает, с одной стороны, государственные субсидии частным лицам, как во Франции в эпоху Кольбера и в некоторых немецких государствах до нашего времени, с другой стороны, — образование обществ с узаконенной монополией на ведение известных отраслей промышленности и торговли...»[46].

Государство Мэйдзи пошло намного дальше: оно вкладывало крупные капиталы в тяжелую промышленность, в производство оборудования, судостроение, направляло большие средства на железнодорожное строительство, развитие системы связи и т. п. История первых этапов индустриализации Японии достаточно хорошо известна, она отличалась прежде всего ведущей ролью государства в ускорении развития промышленного капитализма. И не столь уж большое значение имеют способы осуществления этой политики государства. Часть государственных капиталовложений финансировалась за счет тех средств, которые прежде шли на выплату жалованья самураям. На эти цели в былые времена затрачивались почти все обычные доходы бюджета. Часть предприятий финансировалась частными инвесторами, получавшими широкие государственные гарантии. Государство способствовало развитию многих новых предприятий, давая обязательства в течение ряда лет закупать их продукцию. Каким бы ни был избранный государством метод, результатом неизменно было огромное увеличение мощи промышленного капитала. Мицуи, Мицубиси, Сумитомо, Окура и другие группы, положившие начало будущим дзайбацу{V}, получали по различным контрактам с государством поистине баснословные прибыли. Эти прибыли были перекрыты, пожалуй, лишь теми выгодами, которые эти компании получили от проводившейся правительством впоследствии политики «реприватизации» промышленных предприятий, находившихся в государственной собственности. «Эта политика, несомненно, намного увеличила мощь финансовой /244/ олигархии, особенно если учесть, что правительство продавало свои образцовые предприятия по баснословно низким ценам»[47].

Таким образом, на первых ступенях промышленного развития в Японии (как, впрочем, и в других странах) не очень-то был заметен тот «отважный предприниматель-новатор», которого современные «переписчики истории» по вполне очевидным причинам рисуют в роли творца, первоначальной движущей силы всякого экономического прогресса[48].

Как бы то ни было, вполне очевидно одно: для того чтобы побудить капиталистов перейти от их излюбленных занятий — спекуляции и ростовщичества — к капиталовложениям в производительные предприятия, потребовалась исключительно широкая протекционистская политика, фактически подкуп со стороны государства.

И тут мы снова приходим к вопросу, который был поставлен в самом начале нашего исследования и который составляет его главную тему. Что позволило Японии пойти по пути развития, коренным образом отличающегося от развития всех других стран, входящих ныне в слаборазвитые районы мира? Или, другими словами, каковы были исторические условия, позволившие Японии осуществить буржуазную революцию, которая в свою очередь привела к созданию находящегося под господством буржуазии государства, являвшегося с самого начала мощным, бесперебойно работающим двигателем японского капитализма?

Ответ на этот вопрос исключительно сложен и в то же время весьма прост. Он прост, ибо суть его в том, что Япония была единственной страной Азии (не говоря /245/ уже о странах Африки и Латинской Америки), которая не была превращена в колонию или зависимую территорию западноевропейского или американского капитализма, единственной страной, которая сохранила возможности независимого национального развития. Он сложен потому, что лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, более или менее независимых друг от друга, Японии удалось получить такие возможности.

Важную роль играло обстоятельство, напоминающее о парадоксе, который представляло собой развитие Западной Европы, и особенно Англии; речь идет об отсталости и нищете народа Японии, о скудости ее природных ресурсов[49].

«Япония мало что могла предложить промышленности Запада, она не могла предоставить ей рынок сбыта готовых изделий и не была для нее источником сырья»[50].

Поэтому привлекательность Японии для западноевропейских капиталистов и их правительств не шла ни в какое сравнение с тем непреодолимым соблазном, который вызывали у них золото Латинской Америки, флора, фауна и минеральные ресурсы Африки, баснословные богатства Индии или казавшиеся безграничными рынки Китая.

Не менее важным был тот факт, что в середине XIX в., когда проникновение западных стран в Азию достигло максимальной интенсивности, силы ведущих западноевропейских стран были уже серьезно отвлечены в другие районы. В частности, Англия, ведущая колониальная держава мира, имела уже достаточно много дел в Европе, на Ближнем Востоке, в Индии и Китае, чтобы ввязываться в военную кампанию по завоеванию Японии, которая была бы весьма нелегкой. Ограниченность экспансионистских возможностей Англии в этот период ускорила те глубокие изменения в характере и направлении ее колониальной политики, которые уже подготавливались /246/ в середине XIX в. Хотя политическая борьба между тори и вигами затемняла значение этих перемен (эта борьба была на деле фиктивной, ибо тори полностью принимали существо внешней политики Пальмерстона), они по сути дела означали переход от старомодного пиратства, характерного для стадии торгового капитала и первоначального накопления, к более тонкой и сложной стратегии современного империализма[51].

Решающее влияние на положение Японии оказала, однако, другая особенность современного империализма — растущее соперничество старых империалистических стран и появление на мировой арене новой империалистической державы — США. Именно этим соперничеством, создавшим известное равновесие сил в мировой политике, во многом объясняется тот факт, что Англия не смогла подвергнуть Китай всем тем бедствиям, которые перенесла Индия; это же соперничество сделало невозможной попытку завоевания Японии какой-либо из империалистических держав[52].

Хотя США открыли доступ в Японию и навязали ей первый неравноправный договор, американский капитализм еще не достиг той стадии развития и не обладал еще таким влиянием на международной арене, чтобы попытаться установить свой исключительный контроль над Японией. «В то же время расположенная в непосредственной близости к Китаю Япония сама представляла /247/ чрезвычайно важную стратегическую позицию. Государства, навязавшие Японии неравноправные договоры, ревниво следили за тем, чтобы ни одно из них не получило преобладающего влияния в Японии, а тем более не превратило бы ее в свою колонию и, следовательно, в плацдарм для дальнейшего наступления на Китай»[53].

Возможность и одновременно необходимость отвратить угрозу со стороны западных держав оказали огромное влияние на темпы и направление последующего развития Японии. Япония не только могла инвестировать свой экономический излишек в собственное хозяйство, избежать массового вторжения западных авантюристов, солдат, матросов и «цивилизаторов», но она не испытывала и той крайней вражды к всему иностранному, которая заметно задержала распространение научных знаний Запада в других азиатских странах. Исключительная восприимчивость Японии к западной культуре, о которой так часто и с таким одобрением писали западные авторы, объяснялась в основном тем счастливым обстоятельством, что западная цивилизация не была принесена в Японию на острие штыка, что западная наука и техника не ассоциировались в Японии с грабежами, поджогами и убийствами, как это было в Индии и других ныне слаборазвитых странах. Это позволило сохранять в Японии социально-психологическую обстановку, способствовавшую восприятию западной науки как путем приглашения западных специалистов, так и путем посылки японской молодежи в западные центры высшего образования.

С другой стороны, угроза западного проникновения была постоянным стимулом экономического развития Японии. К концу периода Токугава эта угроза носила преимущественно военный характер и соответственно воспринималась феодальными правительствами. Они прилагали значительные усилия к тому, чтобы создать такие стратегически важные отрасли промышленности, как черная металлургия, судостроение, производство вооружения[54]. Однако эти оазисы современной промышленности, /248/ навязанные сверху феодальному отсталому обществу, не имели основы для своего развития в рамках существовавшей тогда социально-экономической системы и оставались незначительными чужеродными элементами в докапиталистической и допромышленной японской экономике.

В 60-х годах дело приняло совершенно иной оборот. Иностранная угроза уже была не «просто» угрозой национальной независимости Японии. Рынки Японии оказались беззащитными в результате неравноправных договоров и были наводнены иностранными товарами. Само существование растущего японского капитализма было поставлено на карту. Политика правительства, созданного революцией Мэйдзи, была полностью приспособлена к интересам тех, кого это правительство представляло, и к решению стоявших перед ним задач. Ни иностранную конкуренцию, ни иностранную агрессию нельзя было отвратить лишь путем строительства нескольких военных заводов и накопления запасов оружия. Требовалось быстрое развитие комбинированной промышленной экономики, способной обслуживать нужды современной войны и в то же время противостоять натиску иностранных конкурентов.

Это соответствие между жизненными интересами японского капитализма и требованиями военного характера, связанными с сохранением национальной независимости, имело огромное значение и определяло быстрое экономическое и политическое развитие Японии после революции Мэйдзи. Развитие японской экономики ускорялось тем, что капиталовложения направлялись не только в военную промышленность, но также в основные отрасли тяжелой промышленности, в судостроение, на развитие транспорта, связи и т. п. В то же время новое буржуазное правительство в своем стремлении к созданию современной экономики могло использовать патриотические воинственные настроения деклассированной военщины. Потребовалось меньше полстолетия для того, чтобы концентрированная, контролируемая монополиями экономика составила прочную основу мощного военного потенциала. Это наряду с шовинизмом самураев и их потомков, сознательно поддерживавшимся правящими кругами, превратило Японию из объекта империалистических интриг в наиболее преуспевавшего /249/ младшего партнера западного империализма. Как указывал В. И. Ленин, «своим колониальным грабежом азиатских стран европейцы сумели закалить одну из них, Японию, для великих военных побед, обеспечивших ей самостоятельное национальное развитие»[55]{VI}.

IV. Удушение развития

Конечно, предположить, в какие сроки ныне отсталые страны могли бы самостоятельно пройти процесс капиталистического развития и экономического роста, если бы они не подвергались западному вторжению, эксплуатации и пошли бы по пути Японии, не представляется возможным. Действительно, быстрота, с которой Япония превратилась в капиталистическую индустриальную страну, была в значительной мере связана с военной и экономической угрозой со стороны Запада. Но какими бы ни были темпы и специфические черты развития этих стран, их история дает достаточно материала, свидетельствующего о том, в каком направлении должно было в общем происходить это развитие. Докапиталистические системы стран Западной Европы и Японии, России и стран Азии независимо от их национальных особенностей должны были пройти — хотя в различные периоды времени и в различных формах — одни и те же ступени исторического развития[56].

В XVIII и XIX вв. эти системы повсеместно находились в состоянии разложения и упадка. Крестьянские восстания и рост буржуазии повсюду подрывали их основы. Развитие капитализма в некоторых странах могло более или менее успешно задерживаться правящими кругами феодального общества, буржуазная революция могла ими оттягиваться — все зависело от специфических исторических условий: от внутренних сил докапиталистического строя, от интенсивности антифеодального давления. Но нигде нельзя было полностью остановить /250/ капиталистическое развитие и окончательно предотвратить буржуазную революцию. Действительно, если бы контакт наиболее развитых стран с отсталыми районами мира носил бы иной характер, если бы он сводился не к угнетению и эксплуатации, а приобрел бы форму подлинного сотрудничества и помощи, тогда прогрессивное развитие ныне слаборазвитых стран происходило бы с несравненно меньшими задержками, трениями и было бы сопряжено с гораздо меньшими жертвами и страданиями людей. Распространение западной культуры, науки и техники в менее развитых странах мирными средствами повсюду служило бы мощным катализатором экономического прогресса. Насильственное, разрушительное, хищническое «открытие» более слабых стран западным капитализмом полностью деформировало их развитие. Наглядной иллюстрацией развитого выше положения может служить роль британской науки и техники в развитии США, с одной стороны, и роль британского опиума в развитии Китая — с другой. /251/

Комментарии «Скепсиса»

Примечания