Франция в очередной раз привлекает к себе внимание. Сначала её граждане внушительным большинством провалили европейскую конституцию, затем иммигрантская молодежь бунтовала в пригородах, а теперь куда более благополучное студенчество в Сорбонне тоже восстало, да ещё позвало себе на помощь всё тех же молодых людей из пригородов, которых наша пресса ещё несколько месяцев назад объявляла исламскими экстремистами и врагами европейской цивилизации.
Ничего, кроме банальных ссылок на повторяющиеся события 1968 года, журналисты предложить не могут. И беда даже не в наивности и малообразованности наших политических комментаторов, а в общем подходе, согласно которому предполагается, что следить за текущими процессами вовсе не обязательно до тех пор, пока неизвестно откуда сам собой возникнет какой-то кризис, который волей-неволей надо комментировать. При этом уже не имеет значения, что происходит на самом деле, больше того, разбираться в подробностях попросту нет времени. Нужно взять какую-то готовую подсказку, лежащую на поверхности формулу и тут же выставить её на всеобщее обозрение. Несколько месяцев назад был «исламизм», теперь «повторение 1968 года», как будто политические движения повторяются сами собой с логичной неизбежностью смены времен года...
Впрочем, утешением может служить то, что западная пресса про Украину писала не менее поверхностно, чем наша – про Францию. И случись что-либо в России, комментарии французских журналистов будут не менее банальными и нелепыми, чем то, что у нас сейчас публикуют про Францию.
Однако сейчас кризис всё же происходит именно во Франции. Почему сейчас и почему в такой форме?
Начнем с того, что меры, проводимые французским правительством, далеко не уникальны. В целом аналогичную политику проводят, с небольшими нюансами, власти большинства европейских стран. Например, закон, из-за которого взбунтовалось французское студенчество, либеральные партии как раз сейчас предлагают в Швеции (в идущей там избирательной кампании права молодежи становятся самым острым вопросом).
Неолиберальная политика требует стимулировать создание рабочих мест с помощью рыночных мер, расширяющих свободу предпринимательства и автоматически снижающих социальную защищенность наемных работников. Предполагается, что, получив больше свободы, буржуа будут более активно нанимать новых работников, но все знают, что на практике подобные меры по стимулированию занятости неизменно ведут к потере рабочих мест (вернее, хорошие рабочие места закрываются, а открываются плохие, низко оплачиваемые). В конечном счете, дело даже не в законе, лишающем молодежь до 26 лет социальных прав при найме на работу. Этот закон есть не что иное, как частный случай неолиберальной политики, которую давно отвергает подавляющее большинство граждан.
Но вот беда: в то время, как в обществе сложился антилиберальный консенсус, в политическом классе существует такой же точно либеральный консенсус. Меры, единодушно поддерживаемые всеми серьезными партиями, отвергаются практически всем населением. А политика, которую поддерживает почти всё население, не поддерживается ни одной партией, ни одним сколько-нибудь заметным и ответственным политическим лидером. Ответственность в политике сегодня предполагает полное пренебрежение интересами и волей избирателей. Демократия в качестве важнейшего условия своего нормального функционирования предполагает принципиальное неучастие граждан в принятии решений.
Легко понять, что возникает ситуация, когда иным способом кроме бунта население просто не может выразить своего отношения к проводимой политике. Референдум был тоже бунтом, только в электоральной форме. Но после поражения у избирательных урн западные элиты сделали необходимые выводы - больше серьезные вопросы на народное голосование выноситься не будут.
Вернемся теперь к набившему оскомину сравнению между нынешними событиями в Париже и революцией 1968 года. Главное, что бросается в глаза, - это очевидная противоположность между теперешней и тогдашней ситуацией. Студенты, бунтовавшие в 1968 году, были гораздо более радикальны, но они были изолированы от большинства населения. Сегодня они – не более, чем один из отрядов широкого общественного движения. Причем – не самый радикальный.
В 1968 году левые силы были влиятельны, но их идеи отнюдь не были идеями большинства. Получив возможность высказать своё мнение, обыватель летом 1968 года проголосовал за голлистов. Напротив, сейчас левых в точном смысле этого слова на политической арене Франции практически нет. Социалистическая партия является таковой только по названию, а по своей политической ориентации стоит во многих вопросах правее голлистов. Коммунисты слабы, разделены на соперничающие группировки и дезориентированы. Зато общество сегодня несравненно левее, нежели в 1960-е годы.
Политическая жизнь 1960-х с её расколом на правых и левых (при устойчивом перевесе правых) более или менее точно отражала разделение мнений и позиций в самом обществе. Сегодня политика представляет собой своего рода зеркальное отражение, изнанку, противоположность общественных настроений. Тогда политическая борьба отражала противоречия общества, теперь мы видим вопиющее противоречие между жизнью общества и положением дел в политике.
Конфликты подобного рода – естественное следствие той политической и социально-экономической реальности, которая называется Европейским Союзом. Вернее, институциональная суть Евросоюза как раз и состоит в отмене демократии в том смысле, к которому наивные европейцы привыкли за последние сто лет. Не удивительно, что обиженное и выброшенное из политического процесса большинство населения сопротивляется. Нынешние бунты – лишь прелюдия к по-настоящему серьезным конфликтам, неизбежным в подавляющем большинстве демократических стран. Начав раньше других, Франция лишь в очередной раз показала себя, как говорил Маркс, «классической страной» политической борьбы.
По этой теме читайте также:
