Льва Николаевича Гумилева я знаю вот уже сорок лет — с тех пор, как мы вместе работали в экспедиции проф. М.И. Артамонова на раскопках хазарской крепости Саркел, взятой князем Святославом и превратившейся в славянскую Белую Вежу на Дону. Потом мы оба преподавали в Ленинградском университете, он — на географическом факультете, я — на историческом. Могу засвидетельствовать, что в личном общении Лев Николаевич — очень воспитанный и доброжелательный человек, безусловно не антисемит. Но как читатель я должен признать, что в книгах Л.Н. Гумилева, к сожалению, есть основания для тех критических претензий, которые предъявлены читателем А. Тюриным и поддержаны авторитетнейшим ученым И.М. Дьяконовым. И действительно, произведения Л.Н. Гумилева претендуют на то, чтобы стать знаменем для политических группировок шовинистического толка, вроде «Памяти».

Откуда у столь милого человека нашлись такие обидные и хлесткие оценки для целого народа? Конечно, это могло бы быть просто отражением объективной истины, то есть того факта, что евреи-де и в самом деле всегда были лживыми, кровавыми и жестокими угнетателями других народов и что это вытекало из их природной зловредности и из их особо эгоистических традиций. Так и судят о них очень пристрастные и не очень образованные идеологи «Памяти». Л.Н. Гумилев не повторяет их аргументы. Он изыскивает другие, которые выглядят более историческими. Но указанные в комментариях И. М. Дьяконова непреложные факты элементарно опровергают эти построения. Коль скоро так, то, очевидно, что выводы Л.Н. Гумилева не основаны на фактах, а наложены на них и призваны подладить, подстроить их под некую схему, что они вытекают не из фактов, а из теоретической концепции.

Эта концепция изложена наиболее полно в книге Л.Н. Гумилева «Этнос и биосфера Земли»[1].

Автор этой книги должен был в конце концов обратить свой пафос против евреев, потому что это несносное племя самим своим существованием опровергает гумилевскую концепцию о неразрывной связи этноса с территорией. Оторванный от своей исконной территории и расточенный по миру этот народ давно должен был погибнуть, а он существует везде и достиг известных успехов. Соединенные на прежней родине евреи должны были, если следовать учению Л.Н. Гумилева, наконец-то воспрянуть, добиться наибольших высот и создать истинный очаг, притягательный для всех евреев. Но не туда тянет еврейскую эмиграцию, а высшими достижениями еврейской культуры остаются те, что достигнуты в Одессе и Париже, в Нью-Йорке и Будапеште. Впрочем, народ США тоже никак не укладывается в концепцию Л.Н. Гумилева.

Рассмотрим же эту концепцию. Как она построена, откуда выросла, на чем зиждется. Почему ни один (ни один!) серьезный специалист ее не приемлет. И почему она все же имеет свою (хотя и очень специфическую) публику.

2. Жанр и методика

Сначала о жанре книги. В аннотации она названа «монографией», в тексте же автор неоднократно именует ее «трактатом» — это более адекватно ее характеру, так как многих характеристик строгого монографического исследования у книги нет. Но и аттестация «трактат» не совсем подходит, ибо трактаты, как жанр давно вышедшие из обихода, все же строились по определенным нормам и были систематичными, хотя и, как правило, спекулятивны. А здесь изложение — яркое, увлекательное, но клочковатое и совершенно не последовательное, даже местами противоречивое. Количество фактов огромно, но они не упорядочены, и не даны гарантии полноты сводки или строгие критерии отбора. Тут больше вдохновения, чем научности. Это художественно-философское эссе.

Полезно оценить методы, которыми построены разработки Л.Н. Гумилева.

«Методика, — пишет Л.Н. Гумилев, — может быть либо традиционной методикой гуманитарных наук», либо естественнонаучной (с. 19). Автор полон презрения к традиционным методам гуманитарных наук, преподаваемым в университетах. «Чтение, выслушивание и сообщение плодов свободной мысли», — то есть «мифотворчество» - вот как он определяет гуманитарный образ мышления (с. 336-337). «Для гуманитарной науки описание — предел, а истолкование путем спекулятивной философии в наше время не удовлетворит никого. Остается перейти полностью на базу естественных наук» (с. 160). Свое изучение этноса Л.Н. Гумилев относит к этнологии, а «этнология — наука, обрабатывающая гуманитарные материалы методами естественных наук» (с. 267). Как бы ни было поставлено обучение в университетах (оно оставляет желать лучшего, но нередко все же дает неплохую школу), какими бы ни были традиционные методы гуманитарных наук (они не всемогущи), но ясно одно: методы исследования должны быть адекватны его предмету. Это один из принципов научного подхода. Нельзя изучать медицину искусствоведческими методами, а филологию — физическими.

Кроме «мифотворчества», которого строгое гуманитарное исследование избегает, кроме «спекулятивной философии», которую оно ограничивает, у него есть много традиционных и нетрадиционных методов, применение которых плодотворно, и есть ряд принципов и критериев, являющихся обязательными. Так, никакое историческое исследование (включая и исследование истории этносов) не может миновать «критику источников». Без критического анализа источников, выполненного по определенной строгой методике, любые факты истории — не факты. Источники часто лгут, искажают истину, замалчивают ее и т.д.

В этой книге Л.Н. Гумилеву не хочется тратить силы на работу с источником: «восстановление его истинного смысла — дело трудное и не всегда выполнимое... Короче, для нашей постановки проблемы источниковедение — это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче — осмыслению исторического процесса» (с. 159-160). Критики источников в книге и впрямь нет, как нет и тщательно выверенных описаний, полных перечней, историографических обзоров и многого другого. Но ведь без предварительной критики источников и прочих атрибутов научной обработки фактов «осмысление» как раз и превращается в «спекулятивную философию» и «мифотворчество»!

Л.Н. Гумилев дает философское обоснование своему отказу от критики источников. Он ведь чувствует себя естествоиспытателем. Так вот «вместо философского постулата естественники применяют «эмпирическое обобщение», имеющее, согласно В.И. Вернадскому, достоверность, равную наблюдаемому факту» (с. 30). Оставим это уравнение эпохе Вернадского (современная наука не столь уверена в чистоте «эмпирических обобщений»). Но ведь в том-то и отличие истории от естествознания, что факты истории (в частности, и этнической истории) непосредственно не наблюдаемы!

Чтобы справиться с этим камнем преткновения, Л.Н. Гумилев бросается в «пассеизм» — так он именует свою историческую философию, противоположную презентизму. Презентизм — это модный в прошлом среди американских историков скепсис в отношении достоверности истории: реальностью эти историки объявляли только современность. Л.Н. Гумилев ударился в противоположную крайность: «реально только прошлое». Настоящее — лишь момент, мгновенно становящийся прошлым, будущего еще нет. «А прошлое существует; и все, что существует, — прошлое... Наука история изучает единственную реальность, существующую вне нас и помимо нас» (с. 246). Значит, наблюдать можно только прошлое. Этой нехитрой философией Л.Н. Гумилев оправдывает непосредственное обращение к «реалиям» прошлого, минуя источники. Он путает реальность с действительностью. Да, события прошлого действительны. Но что от них осталось нам? Что реальное позволяет нам судить о прошлом? Прежде всего источники — письменные, археологические, антропологические, этнографические. Но эти реалии находятся в современности, а современность — не только момент, но и, так сказать, «исторический момент», имеющий протяженность.

Разделавшись с университетским источниковедением, Л.Н. Гумилев возвращается к старым, доуниверситетским и дореволюционным способам работы школьников: «Другое дело — гимназическая методика. Возьмем из источников то, что там бесспорно — голые, немые факты (а как установлено, что они бесспорны? Как они отобраны? Л.К.), и наложим их на канву времени и пространства. Так поступают все естественники, добывающие материал из непосредственных наблюдений природы. И тогда окажется, что факты, отделенные от текстов (по каким критериям? Л.К.), имеют свою внутреннюю логику, подчиняются статическим закономерностям, группируются по степени сходства и различия, благодаря чему становится возможным их изучение путем сравнительного метода» (с. 160). И дальше: ...достоинство этнологии состоит в том, что она позволяет множество привходящих фактов свести к небольшому числу поддающихся оценке переменных и превращает неразрешимые для традиционного исторического подхода задачи в элементарные...» (с. 335).

Л.Н. Гумилеву кажется, что он все это делает — выявляет статистические закономерности, внутреннюю логику, группирует материалы по сходству и различию, применяет сравнительный метод (а не просто сравнивает), словом, действует естествоведческими методами. На деле ничего этого в книге нет. Нет ни одной статистической таблицы, не говоря уж о корреляционных или регрессионных. Ни одного графика распределений, нет частотного анализа. нет и соответствующих вычислений. Настоящих сравнительных таблиц тоже нет.

Взглянем на иллюстрации между страницами 319 и 330. Кривые на рис. 3, 4 и 6 по сути подлинными графиками (отображениями функций) или кривыми распределения не являются: на оси ординат не отложены какие-либо измеренные (и измеримые) величины; точки кривой не вычислены, а нанесены произвольно. Карта (рис. 5) не выполнена по каким-то объективным критериям (исключая контуры материков), а придумана по наитию. Все доказывается не обобщением фактов, а бесконечным парадом примеров. Но примерами можно доказать все, что угодно. Автор блещет эрудицией, книга изобилует фактами. Горы фактов, факты самые разнообразные, это изумляет и подавляет, но... не убеждает (или убеждает лишь легковерного). Потому что факты нагромождены именно горами, навалом, непорядочно. Нет, это не методика естествознания. Л.Н. Гумилев — не естествоиспытатель. Он мифотворец. Причем лукавый мифотворец — рядящийся в халат естествоиспытателя. Ему очень нравятся звучные термины естественных наук: «излучение», «аннигиляция», «импульс инстинкта», «индукция»... Ныне в моде поля — о них толкуют экстрасенсы, телепаты, парапсихологи, астрологи, представители «оккультных наук». Л.Н. Гумилев тоже не прошел мимо этого всеобъясняющего понятия. Речь — о преемственности культуры, о культурном наследии. Римский этнос исчез, а культура римлян живет в Европе. «Но если так, то мы наткнулись на понятие этнической инерции, а ведь инерция — явление физическое (улавливаете? Так, с помощью метафоры, социокультурное явление становится физическим.— Л.К.). Да и как может иметь место инерция тела (уже и тело появилось! — Л.К.), переставшего существовать? Очевидно, в нашем анализе чего-то не хватает. Значит, нужно ввести новое понятие, и, забегая вперед, скажем прямо — в природе существует этническое поле, подобное известным электромагнитным, гравитационным и другим полям, но вместе с тем, отличное от них... Поля эти можно назвать филогенетическими» (с. 291). Если это логика естествознания, то что такое софистика и вульгаризация?

Л.Н. Гумилев всерьез убежден, что «гимназическая методика» его этнологии «относится к традиционной исторической методике как алгебра к арифметике. Она менее трудоемка» (с. 325). Последнее верно, но это единственное ее достоинство. Как алгебра к арифметике? Да нет, скорее как астрология к астрономии.

Безоглядная смелость идей, громогласные проповеди, упование исключительно на примеры и эрудицию — ведь это оружие дилетантов. Странно видеть профессионального ученого, столь приверженного дилетантскому образу мышления.

3. Предмет

Что такое этнос? В книге предмет рассмотрения изначально не определен, и это позволяет автору одним и тем же термином обозначать то одно, то другое, соскальзывать в своих рассуждениях с доказанных вещей на недоказанные, подменять аргументы и посылки. Речь должна идти об этносе, но что такое этнос?

Автор так аргументирует свой отказ от строгих определений: «Условиться о значении любого термина легко, но это мало дает, разве лишь исходную позицию для исследования» (с. 25, сн. 1). Ну, это не так уж мало! Упомянув о взглядах С.А. Токарева, автор прерывает себя: «спор с этой концепцией был бы неплодотворен, так как он свелся бы к тому, что называть этносом. А что толку спорить о словах?» (с. 61). Если бы спор шел только о словах! Действительно, называть ли известный предмет одним термином или другим, не принципиально, но ведь само понятие не определено!

Автор запросто оперирует термином «этнос», как если бы это было общепонятное слово русского обиходного языка. Но ведь это не так. Перед нами научный термин, которому приписываются разные значения. Предпочтительно употреблять наиболее распространенное — для нового лучше придумать новый термин. Во всяком случае значение, избранное автором, нужно заранее указать, обосновать и в дальнейшем строго его придерживаться.

Я понимаю, существуют исследования, целиком посвященные задаче выработать дефиницию некоторого явления. В этом случае дефиниция будет дана в конце. Но тогда в начале ставится проблема, описываются исходные материалы, мотивируется отбор.

Снизойдя к подобным запросам (или предвидя их), автор бросает: «Ну, а если найдется привередливый рецензент, который потребует дать в начале книги четкое определение понятия "этнос", то можно сказать так: этнос — феномен биосферы, или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципами второго начала термодинамики, что подтверждается диахронической хронологией исторических событий» (с. 15). Дав эту нарочито заумную (чтобы не приставали) формулировку, автор не без снобизма замечает: «Если этого достаточно, то можно не читать книгу дальше….» Ну, конечно, недостаточно! Это не определение, а толкование, не ясная дефиниция, а философствование по поводу, формула, которая непонятна без предварительной дефиниции — что именно расценивается автором как «феномен биосферы», как «системная целостность дискретного типа» и так далее.

Дефиницию автор подменяет перечнем, раскрывающим содержание понятия: «Народ, народность, нация, племя, родовой союз — все эти понятия обозначаются в этнологии термином „этнос"» (с. 25, сн. 1). Что же, это допустимый прием, по крайней мере в начале исследования. Но в дальнейшем некоторые понятия из этого перечня (то «народ», то «народность») из-под шапки «этнос» выводятся, а другие ученые рассматривают «нацию» как понятие, не подпадающее под «этнос». Впрочем, приводимый перечень и сам автор рассматривает лишь как временный паллиатив:

«Для нашей постановки темы не имеет смысла выделять такие понятия, как „племя" или „нация", потому что нас интересует тот член, который можно вынести за скобки, иными словами, то общее, что имеется и у англичан, и у масаев, у древних греков, и у современных цыган. Это свойство вида Homo sapiens группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и „своих"... всему остальному миру» (с. 41).

Но ведь и класс, и государство, и партия, и шайка представляют собой группирования, отличающие «своих» от «чужих». Это критерии совершенно недостаточный. Надо уловить, что лежит в основе группировки. «Все такие коллективы, пишет Л.Н. Гумилев, — более или менее разнятся между собой по языку, иногда по обычаю, иногда по идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе» (с. 48). Я считаю, что указав на общность «исторической судьбы», Л.Н. Гумилев приблизился к работоспособному определению, но не ухватил его. Все другие перечисленные признаки (язык, обычаи, происхождение и так далее) или их комбинации действительно не решают дела, потому что образуют общности, обозначаемые другими словами, порождают другие понятия. Но и «историческая судьба» — признак слишком расплывчатый и неопределенный. Разве нет своей исторической судьбы у партии, у религии, у государства? Разве нет общности исторической судьбы у членов любого из этих объединений? Что-то иное надо вывести за скобки.

Л.Н. Гумилеву представляется, что таким материальным признаком, выносимым «за скобки» и определяющим этнос, является стереотип поведения. «Феномен этноса это и есть поведение особей, его составляющих. Иными словами, он не в телах людей (заметим эту декларацию! — Л.К.), а в их поступках и взаимоотношениях» (с. 142). Заселяя новый регион, человек к нему приспосабливается тем, что «меняет не анатомию или физиологию своего организма, а стереотип поведения. Но ведь это означает, что он создает новый этнос!» (с. 172).

Но и со стереотипом поведения не все гладко. Значение этого признака автор иллюстрирует таким примером. «Представим себе, что в трамвай входят русский, немец, татарин и грузин, все принадлежащие к европейской расе, одинаково одетые, пообедавшие в одной столовой и с одной и той же газетой под мышкой. Для всех очевидно, что они не идентичны, даже за вычетом индивидуальных особенностей... По нашему мнению, любое изменение ситуации вызовет у этих людей разную реакцию... Допустим, в трамвае появляется молодой человек, который начинает некорректно вести себя по отношению к даме... Грузин, скорее всего, схватит обидчика за грудки и попытается выбросить из трамвая. Немец брезгливо сморщится и начнет звать милицию. Русский скажет несколько сакраментальных слов, а татарин предпочтет уклониться от участия в конфликте» (с. 86).

Здесь ученый для доказательства обратился не к действительному статическому анализу реакции представителей разных наций на конфликтные ситуации, а к простонародному шаблонному представлению о разных национальных характерах, к тому самому шаблону, на котором строятся целые серии анекдотов: «Однажды англичанин, русский и еврей...» А эти анекдоты очень изменчивы и зависят от политических ситуаций, от состояния межнациональных отношений и так далее. Вспомните ваших реальных знакомых грузинов, немцев, татар и русских и сообразите, поведут ли они себя так, как им предписывает схема Л.Н. Гумилева. Уверен, что схема разрушится. Национальные различия скажутся менее всего, гораздо больше — индивидуальные, а из социальных — связанные с уровнем образования, профессией и так далее. Есть стереотипы поведения, свойственные учителям всего мира, всем полицейским или всем бандитам. Этнос реализуется не в трамвае.

Далее Гумилев вынужден признать, что этнический стереотип поведения изменяется со временем. И сильно изменяется. «Русский, а точнее — великорусский этнос существует очень давно», — рассуждает Л.Н. Гумилев. Он констатирует значительные перемены в стереотипном поведении русских людей по сравнению с Древней Русью. «Они такие же русские, а разве они вели себя так, как ведем себя мы? Да совсем не так». И позже все еще не нынешние русские: «Пушкин за словесную обиду вызвал Дантеса на дуэль, а сейчас никто так не поступит (впрочем, надо бы добавить, что и в прошлом веке разночинцы и крестьяне так не поступали). «Являемся ли мы по отношению к современникам Пушкина иным этносом потому, что мы ведем себя иначе? Как будто на это должно ответить утвердительно... А может быть, и нет? Потому что интуиция нам подсказывает, что Пушкин был такой же русский человек, как и мы». И чуть дальше: «...По принятому нами принципу, речь в данном случае должна идти о совершенно разных этносах. Но мы-то знаем, что это один этнос» (с. 344-345).

Мы-то знаем... Интуиция подсказывает... Так зачем тогда обобщать факты, строить доказательства, искать истину? У Л.Н. Гумилева есть какое-то априорное знание, о котором он не оповестил заранее читателя и которое вытаскивает всякий раз, когда оно продиктует ему очередной временный отказ от провозглашенного только что принципа. А ведь если подходить строго, то либо факт не достоверен, либо принцип не годится.

То априорное знание об этносе, которое подспудно присутствует в рассуждениях Л.Н. Гумилева и которое для него сильнее его декларативных принципов (в частности, и принципа внетелесности этноса), лучше всего выражено в его переводе, истолковании греческого слова «этнос». «Греческое слово „этнос" имеет в словаре много значений, из которых мы выбрали одно: „вид, порода", подразумевается — людей» (с. 41). Из всех русских значений этого греческого слова, а их много — «общество», «группа», «толпа», «класс», «сословие», «пол», «племя», «народность», «народ», «род» и так далее — обычно этнографы избирают «народ» и «племя», а Л.Н. Гумилев предпочел «вид» и «породу». Почему предпочел? Несомненно, из-за биологических коннотаций этих терминов. «Виды» людей внутри вида Homo sapiens. «Породы» людей. Ученый оговаривает, что его «этнос» — не раса. Вероятно, он и сам в этом убежден. Но нам-то как убедиться, что это его заявление — не чисто декларативное? И далеко ли отстоит его «этнос» от общепринятого понятия «раса»? Чем эта «порода» отличается от «расы»? Не тем ли только, что расу определяют по внешним параметрам (цвету кожи, строению черепа), а «породу», то бишь, этнос — по не очень бросающим в глаза, но столь же неотъемлемым, столь же соматическим (телесным) и более важным признакам?

Подход Л.Н. Гумилева к проблеме, логику рассуждений в его «трактате» лучше всего иллюстрирует такой его пассаж: «Историческая наука... не в состоянии ответить на вопрос: почему афинянину был ближе его враг — спартанец, чем мирно торгующий с ним финикиец. Она отмечает лишь, что афинянин и спартанец были эллины, то есть единый, хотя и политически раздробленный этнос. А что такое этнос чем связаны его члены? — история на этот вопрос не отвечает. Значит надо обращаться к природе! (с. 288).

Прежде, нежели ставить вопрос почему афинянину был ближе спартанец, чем финикиец, надо поставить другой вопрос — а действительно ли афинянину был ближе спартанец? То, что кажется естественным для Греции современному русскому, возможно, совсем не казалось таковым древнему греку. С какого времени существует представление об этническом единстве всех греков и общегреческий патриотизм — это серьезный вопрос современной исторической науки. Да и положительное решение вопроса вовсе не однозначно. По некоторым параметрам спартанец был явно ближе афинянину, чем финикиец, и никакая теория этноса не нужна, чтобы увидеть это: по языку, религии, происхождению и территории. Для понимания тут совсем незачем обращаться к природе. А что такое этнос история и не должна решать, она лишь поставляет материал для решения. А решают этнография и родственные науки, вовсе не обращаясь для это к природе.

Но продолжим чтение.

Уже в одном из первых разделов книги находится утверждение, противоречащее декларациям о том, что этнос — «не в телах людей. Этнос в своем становлении — феномен природный..., истории природы, находящейся в телах людей» (с. 20). Теперь понятно, почему это порода людей. Декларации можно отбросить, а суть оставить — текст приобретает внутреннюю связность. Принадлежность этноса к природе аргументируется так: «этнос... как, например, язык, явление не социальное, потому что он может существовать в нескольких формациях» (с. 35). Этот аргумент представляется автору столь важным и убедительным, что повторен неоднократно (с. 40, 70, 240). Но ведь и государство существует в разных социально-экономических формациях (даже одинаковые формы государства: республика, монархия), классы переходят из формации в формацию, институт брака, собственность, дипломатия и т. д. Все эти явления не социальны? Тогда что социально?

Еще образец аргументации Л.Н. Гумилева (курсив мой — Л.К.): «...все необходимое для поддержания жизни люди получают из природы. Значит, они входят в трофическую цепь как верхнее, завершающее звено биоценоза населенного ими региона. А коль скоро так, то они являются элементами структурно-системных целостностей, включающих в себя наряду с людьми, доместикаты... ландшафты...» и так далее. Эту динамическую систему можно назвать этноценозом» (с. 16). Незаметный перескок — и на месте людей (действительно входящих трофическую цепь как биологические особи) оказался этнос. По той же логике мог бы оказаться и социум: ведь «человек существует в коллективе, который, в зависимости от угла зрения, рассматривается то как социум, то как этнос» (с. 18). И этнос, и социум, и армия, и совхоз могли бы выступить как звенья трофической цепи только в одном случае — если их рассматривать исключительно как совокупности биологических особей. Но и этнос и прочие социальные системы представляют собой не совокупности биологических особей, а те явления, те сети связей, которые этих особей объединяют. Что эти явления лежат в сфере природы, а не социальной, это Л.Н. Гумилеву как раз и надо бы в отношении этноса доказать. А доказательства тщетно будем мы искать в книге Л.Н. Гумилева. Кроме предъявленных и оказавшихся негодными.

4. Противоположный взгляд

Поскольку эти заметки посвящены анализу концепции Л.Н. Гумилева, было бы неуместно излагать здесь подробно собственную концепцию, но вряд ли можно обойтись вовсе без хотя бы краткого позитивного изложения своего взгляда. Иначе могло бы создаться впечатление, что мне нечего противопоставить представлениям Гумилева, что, как бы они ни были шатки, других нет.

Это не так. Есть ряд весьма разработанных концепций этноса, признаваемых в советской и мировой науке. Я придерживаюсь одной из них, ныне, пожалуй, наиболее авторитетной. Она связывает этнос со сферой коллективного сознания, изучаемого социальной психологией. В самом деле, если исходить из принятого подведения под понятие «этноса» таких общностей, как племя, народность, нация, то какие признаки являются общими для них всех? По каким признакам люди отличают одну нацию или народность от другой? А как когда. То по языку, то по происхождению, то по религии, то по расе, то по обычаям или стереотипам поведения (национальному характеру), то по комбинации нескольких из этих признаков. Но если ни один материальный признак не является обязательным, хотя наличие какого-то (или каких-то) необходимо, то как быть? Л.Н. Гумилев ищет разгадку в проявлении неких глубинных стимулов, в крови, в генах. Специалисты по генетике не склонны приписывать генам столь обширное воздействие на поведение людей. Поэтому есть гораздо больше резона обратиться к тому, чем определяется выбор материальных признаков для группировки людей в этнос, для различения этносов, — к социальным стимулам и к их преломлению в сознании людей.

Моя модификация концепции этноса как явления прежде всего социальной психологии заключается в двух уточнениях. Первое: сторонники этой концепции обычно говорят о роли этнического самосознания. Мне же представляется, что нужно более полное определение — речь должна идти о коллективном сознании (что думает сам человек или даже группа людей о своей этнической принадлежности, недостаточно, надо учитывать еще и мнение окружающих). Второе уточнение: не всякая солидарность людей образует этнос (народность, нацию и тому подобное), а лишь такая, которая апеллирует к общности исторической судьбы (происхождения), пусть и мнимой, и, главное, которая предусматривает возможность (хотя бы возможность) отдельного территориально-организационного (суверенно-государственного или автономного) существования. Что выступает материальным обоснованием такой солидарности — язык или религия, раса, — не столь важно.

Очень близок был Л.Н. Гумилев к такому пониманию этноса. Он ведь обратил внимание на общность исторической судьбы, на роль сознания. Он отметил, что «в основе этнической диагностики лежит ощущение» (с. 49). А ощущение — это нечто из области сознания. «За существование этноса говорит только то, что он непосредственно ощущается людьми как явление (феномен). Но ведь это не доказательство» (с. 18). Да, это не доказательство концепции Л.Н. Гумилева, но доказательство — иной концепции.

Однажды Л.Н. Гумилев проговорился, отметив, что «этническая принадлежность, обнаруживаемая в сознании людей (курсив мой, — Л.К.), не есть продукт самого сознания». Он поспешил устранить нечаянное признание: «Очевидно, она отражает какую-то сторону природы человека, гораздо более глубокую, внешнюю по отношению к психологии...» (с. 60). И еще более четко: «Этнический феномен материален, он существует вне и помимо наш сознания, хотя и локализуется в деятельности нашей сомы и высшей нервной деятельности» (с. 12: Очень забавно наблюдать, как идеалист и противник материалистической идеологии (видимо, автор считает себя таковым) не приемлет трактовку этничности как «продукта самого сознания» и упорно ищет те материальные явления, которые в сознании отразились. Наши философские воспитатели могут порадоваться — глубоко же въелся вульгарный материализм даже в столь мятежные души!

Да, этническая принадлежность обнаруживается в сознании, проявляется прежде всего в «ощущениях (точнее — чувствах, эмоциях: симпатиях, антипатиях, солидарности, надеждах, мечтах) и относится поэтому к явлениям социальной психологии. А является ли она самопроизвольным продуктом знания — это уже другой вопрос, относящийся не к «данности», не к «природе» этноса, а к его происхождению — на какой основе он возникает. Так является ли...? Или отражает...? Нет, не является. Да, отражает. Но отражает-то она разные материальные явления, иногда природные, но чаще — социальные.

Движимый своей убежденностью, что этнос — природное явление, что этническая принадлежность — в природе человека, в его телесной субстанции, Л.Н. Гумилев утверждает: «Нет человеческой особи, которая была бы внеэтнична» (с. 48) и он твердит это, как заклинание, неоднократно (с. 142, 163, 175).

Это иллюзия, вытекающая из концепции и в большой мере связанная с воздействием социально-исторической среды: демонстративная безнациональность ранней советской власти вызывала у многих чувство протеста, а взрывы национальных конфликтов в предвоенное и военное время подстегивали абсолютизацию этничности, столь характерную для сталинской империи (чего стоит пресловутый пятый пункт в паспорте и во всех документах).

Но в другом месте книги тот же Л.Н. Гумилев припоминает: «Знаменитый ориенталист Чокан Валиханов сам говорил о себе, что он считает себя в равной мере русским и казахом» (с. 60). Таких сейчас очень много. Правда, это еще не внеэтничность, а только двуэтничность. А вот в Западной Белоруссии, находившейся то под российской властью, то под польской, то под немецкой, сельское население просто не понимало вопрос о национальности и отвечало на него: «А мы тутэйшыя (здешние)», язык же свой называло просто «вясковым» (деревенским). Крупнейший наш авторитет по истории Древнего Востока И. М. Дьяконов пришел к выводам, что на Древнем Востоке этническая солидарность, по-видимому, вообще не существовала. Люди группировались по другим критериям, а этносов не было!

Л.Н. Гумилев оперирует вопросом, который ему кажется риторическим: «Можно ли, сделав усилие, сменить свою этническую принадлежность? Видимо, нет!» (с. 72). Но вспомним знаменитого археолога Генриха Шлимана. Он родился немцем, двадцать лет прожил в России и в это время считал себя русским (называл Николая I «наш монарх», а русских — своими «названными братьями»), затем учился во Франции и владел там домами, потом стал американским гражданином, наконец, 20 лет вел раскопки в Турции, а жил в Греции, был женат на гречанке и дал детям древнегреческие имена. Правда, окружающие везде отличали его как не «своего». Но я знаю одного человека чисто русских кровей, который, «сделав усилие», выучил немецкий язык (говорит на нем блестяще), переехал недавно в Берлин, сменил фамилию (русскую на немецкую) и ныне совершенно неотличим от немцев. Для себя и для всех окружающих он немец и счастлив этим. Никакие гены и традиции ему не мешают. Ностальгии я не заметил. Чтобы оценить, в какой мере этнос — не природное явление, прошу сравнить эту волевую перемену этноса с переменой пола, которую недавно демонстрировали по телевизору (результат медицинской операции). Бывший русский практически ничем не отличается от немца, а бывшая женщина так ведь и не стала настоящим мужчиной (даже по виду).

Как бы это ни было печально для тех, кто заинтересован в идеологии патриотизма, есть немало людей, ставящих ни во что свою национальную принадлежность и ощущающих себя космополитами — гражданами мира. Таким был Карл Маркс. Привязанность к родине определяется для них только привычкой, личными связями и знанием языка. Все три барьера преодолимы. Ибо этнос — феномен сознания, а сознание гораздо более податливо к изменениям, чем телесная природа.

5. Этногенез и пассионарность

После всего сказанного очень трудно говорить о предложенной Л.Н. Гумилевым схеме возрастов этноса или последовательных фаз этногенеза. Ведь если неясно, что есть этнос, то они выделены по фиктивным основаниям. Но в принципе фазы эти — подъем (скрытый, а потом явный), акме (высшее развитие), надлом, инерция, обскурация, мемориальная фаза, фазы гомеостаза и реликта — это ведь, в сущности, фазы существования любого живого (зарождающегося, развивающегося и отмирающего) явления. По отношению к цивилизации, культурам, этносу подобные концепции выдвигались и раньше — с другим количеством фаз и с другими их названиями, но выдвигались (обычно их относили к разновидностям циклизма).

А вот предложенные Л.Н. Гумилевым обобщения — рубежи периодов (фаз), их длительность, цифры — все это построено на песке. Потому что какой смысл говорить о начале существования этноса или его конце, о его преобразованиях, если неправильно, неубедительно указаны его определяющие признаки, если нет критериев диагностики — один и тот же это этнос или уже новый?

Гораздо большую определенность (и определенность негативную, заслуживающую резкой критики) я вижу в учении Л.Н. Гумилева о пассионарности как первоначальном толчке этногенеза.

Под пассионарностью автор книги и учения понимает «импульс поведения», который «лежит в основе антиэгоистической этики (курсив мой, — Л.К.), где интересы коллектива, пусть даже неверно понятые, превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве. Особи, обладающие этим признаком, при благоприятных для себя условиях совершают (и не могут не совершать) поступки, которые, суммируясь, ломают инерцию традиции и инициируют новые этносы» (с. 252). Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации идеи, мания. В пассионариях Л.Н. Гумилев видит «персон творческих и патриотичных, которых начинают называть "фанатиками"» (с. 284). Когда пассионариев много, этнос процветает, когда их мало — он в упадке.

До сих пор автору можно следовать спокойно. Проблему «героев и толпы» наша наука воспринимает сейчас без прежней аллергии. К роли личности в истории наш горький исторический опыт научил нас относиться с должным вниманием. Но суть идеи пассионарности в другом.

По Л.Н. Гумилеву, пассионарность — это «признак генетический» (с. 252), а значит телесный, наследуемый, признак людской природы (напоминаю, «этнос» для автора — «природа людей»). Это «важный наследственный признак... это биологический признак» (с. 272).

Генетикам известно, что темперамент может передаваться по наследству, как и склонности к мании (а также одаренность, способности, предрасположенности к болезням и тому подобное). Это не обязательно осуществляется, но вероятность велика. Однако социокультурная, этическая направленность этих наследственных сил, по генетике, никак не может быть наследственной. Человек может унаследовать от родителей крепкие мускулы, взрывной темперамент, цепкую память и сметливость, но на что он их направит? Он может стать выдающимся полководцем или лихим разбойником, а может — пророком-проповедником или рабовладельцем. Направит ли человек свой темперамент и другие наследственные качества на подвиг или на преступление, станет ли он истовым фанатиком науки или яростным фанатом футбола, будет ли одержим альтруистическими идеями или манией стяжательства и убийства — это исключительно результат воспитания, воздействия среды и обстоятельств. Вопрос, следовательно, не в том, много ли в некотором обществе (не обязательно в этносе) пассионариев или мало, а в том, куда будут направлены их энергия и энергия всего общества. А это никакими генами не предопределяется. Это функция социальных условий культуры.

Через пассионарность этногенез у Л.Н. Гумилева тесно, кровно, почвенно связан с территорией, с комбинацией местных ландшафтов, с определенным очагом на земном шаре. Автор формулирует эту связь так: этногенез — изменение материальных объектов, работа... «Любая работа, чтобы быть произведенной, требует затраты соответствующей энергии, которую надо откуда-то почерпнуть».

Стоп. Изменение этносов — не изменение материальных тел, а прежде всего — изменение сознания. Те изменения, которые происходят с материальными объектами при всяких этнических преобразованиях — это сопутствующие процессы. Энергия на них идет не из этнической сферы. Но даже если бы этносы были материальными массивами, их изменения вовсе не обязательно должны требовать какой-то дополнительной энергии извне. Ведь достаточно просто перераспределить наличную энергию, т. е. нужны изменения в сфере руководства процессами, нужны идеи, изменения в мозгу. А на них тратятся микроскопические дозы энергии.

Но внимаем Л.Н. Гумилеву. Итак, этногенез — тяжкая работа, затрата энергии. Каков ее источник? Читатель ожидает, что далее речь пойдет об экологическом потенциале ландшафта, о включении этноса в «трофическую цепь». Ведь читатель же усвоил идею, что пассионарность — это «врожденная способность абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в качестве работы» (с. 308) Нет, автор продолжает свою мысль иначе: «Так какова же эта энергия, явно не электрическая, не механическая, не тепловая, не гравитационная?» (с. 231). Ответ: «Процессы образования этносов — не эволюционные процессы». Это эксцессы, то есть толчки, вызванные зарождением пассионариев, а оно — результат генетических мутаций (с. 240). «Импульс тоже должен быть энергетическим, а поскольку он, по-видимому, не связан с наземными природными и социальными условиями, то природа его может быть только внепланетной» (с. 312).

И Л.Н. Гумилев рисует яркую, образную картину земного шара, исполосованного энергетическими ударами некоего луча, «идущего не от Солнца, а из рассеяной энергии Галактики» (с. 468-469). Странным образом эта энергия собрана в тонкий луч, который падает только на некоторые участки земной поверхности: в какую-то эпоху — на один, в иную — на другой, через какой-то интервал — на третий. Вроде метеоритов. Земля покрывается как бы рубцами, к которым тотчас приливает кровь.

Для фантастического романа это неплохо, но для эссе, претендующего на научность, — не годится, хоть к повествованию приложена и карта, на которой изображены эти самые рубцы.

6. Сортировка народов и вопрос о контактах

Меж тем из всей этой фантастики Л.Н. Гумилев извлекает очень практические и небезобидные выводы. Он сортирует народы по их биологическим качествам. Так, некоторым народам он приписывает алчность, страсть к торгашеству и считает это их наследственной чертой. Ребенок родился, а у него уже в крови — алчность. Он обречен быть торгашом. А другому, если он другой национальности, на роду написано стать героем.

М. Вебер считал, что капиталистический дух создается самим капитализмом и тесно связан с протестантским воспитанием, приспособленным к капитализму. В. Зомбарт в книге «Буржуа» отрицал это. Он видел корни буржуазности, сообщает Л.Н. Гумилев, «в душевных предрасположениях, унаследованных от предков... то есть в переводе на понятный нам (Гумилеву — Л.К.) научный язык: эти наклонности — наследуемый признак» (с. 406). Зомбарт был убежден, продолжает Л.Н. Гумилев, «в биологической природе данного явления» и разделял этносы, движущиеся к капитализму, на два сорта: «народы героев» и «народы торгашей». К первым относил римлян, норманнов, лангобардов, саксонов и франков, стало быть, и их потомков — англичан и французов. Ко вторым — флорентийцев, шотландцев с низин, фризов (а значит их потомков — голландцев) и евреев.

«Полагаю, что наблюдения В. Зомбарта верны», — заключает Л.Н. Гумилев и продолжает: «перечисленные В. Зомбартом народы-торгаши все обладают одним общим признаком — высокой степенью метисации. Только этот признак и является общим для всех "народов-торгашей"» (с. 406).

Как, и для евреев?! А я-то думал, что они во всяком случае менее смешанного состава, чем русские или чем англичане и французы! Не проясняет сути и гневная тирада: «Торгаши — бактерии, пожирающие внутренности этноса» (с. 409). Поскольку выявлены целые народы-торгаши, то они, видимо, пожирают свои собственные внутренности. Ну, да ладно. Нас тут больше занимает не благородное дворянское презрение к торгашам, весьма своеобразно гармонирующее с пролетарско-большевистским настроением социальной среды, а центральная для Л.Н. Гумилева идея «о губительности смешений этносов, далеких друг от друга» (с. 143).

Для Л.Н. Гумилева слова «свои» и «чужие» — не абстрактные понятия, а ощущения действительно существующих этнических полей и ритмов.

«...Часто бывает так, что этносы “прорастают” друг через друга. Внутри одного суперэтноса это не вызывает трагических последствий, но на суперэтническом уровне такие метастазы создают химерные композиции, ведущие к гибели...

Возникшая вследствие толчка суперэтническая система тесно связана с природой своего региона. Ее звенья и подсистемы — этносы и субэтносы — обретают каждый для себя экологическую нишу. ...Кровь и при этой ситуации льется, но не очень, и жить можно. Но если в эту систему вторгается новая чужая этническая целостность, то она, не находя для себя экологической ниши, вынуждена жить не за счет ландшафта, а за счет его обитателей. Это не просто соседство и не симбиоз, а химера... В зоологии химерными конструкциями называются, например, такие, которые возникают вследствие наличия глистов в органах животного... Живя в его теле, паразит соучаствует в его жизненном цикле, диктуя повышенную потребность в питании и изменяя биохимию организма своими гормонами, принудительно вводимыми в кровь или желчь хозяина или паразитоносителя... Все ужасы столкновений при симбиозе меркнут перед ядом химеры на уровне суперэтноса …

Естественно, что крепкие, пассионарно напряженные этнические системы не допускают в свою среду посторонние элементы» (с. 302).

Чтобы не приводить слишком близкие примеры, Л.Н. Гумилев обращается к Турецкой империи, где «настоящие османы были уж в XVIII в. сведены на положение этноса, угнетенного в своей собственной стране (а мы-то думали, что турецкие феодалы угнетали славян, греков и др. — Л.К.). Прилив инородцев калечил стереотип поведения, что сказалось на продажности визирей, подкупности судей, падении боеспособности войска и развале экономики. К началу XIX Турция стала «больным человеком (с. 86). Намек ясен? Вот, мол, к чему приводит мирволие инородцам!

Вопреки естествоведческому опыту внутривидовой гибридизации растений и животных Л.Н. Гумилев уверен, что «потомство от экзогамных браков либо гибнет в третьем-четвертом поколении, либо распадается на отцовскую и материнскую линии...» (с. 86). Он явно путает внутривидовую гибридизацию с межвидовой. А может не путает? Может, считает разные этносы разными видами? «Этнос» — «вид», «порода людей».

Так дает себя знать «исследование гуманитарных материалов методами естествознания», уподобление социальных общностей биологическим организмам. Там метисация далеких друг другу видов неплодотворна или дает нежизнеспособное потомство — и здесь смешение далеких этносов («пород», «видов») должно быть вредным. Даже на семейном уровне — в виде смешанных браков. Не верите? Почитайте: «Вот почему небрежение этнологией, будь то в масштабах государства, родового союза ИЛИ моногамной семьи, следует квалифицировать как легкомыслие преступное по отношению к потомкам» (с. 305). Л.Н. Гумилев совершенно серьезно сетует, что «природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь! (с. 89). Отсюда только шаг к тщательным проверкам родословных с целью обнаружения нехороших, «торгашеских» бабушек, к запрету смешанных браков, к ограничениям рождаемости метисов, мулатов и т. п. Непонятно, правда, как быть с Пушкиным...

Может показаться, что ужасные пророчества-предупреждения Гумилева ныне подтверждаются национальными конфликтами в районах смешений — армян изгоняют из Азербайджана, азербайджанцев теснят из Армении, турок-месхетинцев режут в Средней Азии, русских просят из Прибалтики... (Л.Н. Гумилев подводит научную базу — так, де, и должно быть, нельзя создавать химеры).

Но почему на Кубе потомки испанцев и негров не ссорятся? Почему в Гонконге и Сингапуре разные не близко родственные этносы мирно уживаются? Почему в Нью-Йорке, где каждый пятый — еврей, нет и никогда не было еврейских погромов? Потому что подоплека национальных конфликтов всегда — в экономических неурядицах и нередко в провокационных действиях властей, прибегающих к старому рецепту «разделяй и властвуй».

Описывая суть химеры, Л.Н. Гумилев явно уподобляет «торгашей» (например, евреев-капиталистов) паразитам. Странно, но в прошедшем сталинские лагеря ученом оказалось не изжитым даже не марксистское, а вульгарно-марксистское отношение к верхним классам капиталистического мира как и непроизводительным элементам общества. Ныне мы отходим от этой вредной иллюзии. Даже дворян-землевладельцев вряд ли можно считать совсем уж бездельниками, а капиталисты двигали вперед экономику так, как «освобожденный пролетарий» двигать не смог. Известно, что в средние века то один, то другой европейский государь зазывал в страну евреев-капиталистов, чтобы оживить и поднять хозяйство. Ну, а пользу ремесел, интеллигентных профессий, пусть и не связанных с непосредственным трудом на земле, надо ли доказывать? Изгоняя из организма таких «глистов», обычно добивались на деле «утечки мозгов» и капиталов.

Смешивание этносов имеет и другой аспект — ассимиляцию одного этноса другим, или, чаще, ассимиляцию небольших включений в этнос. Нередко она осуществляется и добровольно, а этнос ассимилируемый может и не пострадать, если его ядро сохраняется в другом месте. Л.Н. Гумилев и тут непримиримо осудителен.

По его мнению, ассимиляция всегда обидна для человека. «Объекту ассимиляции представлена альтернатива: потерять либо совесть, либо жизнь. Спастись от гибели можно путем отказа от всего дорогого и привычного ради того, чтобы превратиться в человека второго сорта среди победителей. Последние тоже мало выигрывают, так как приобретают соплеменников лицемерных и, как правило, неполноценных, так как контролировать можно только внешние проявления поведения покоренного этноса, а не его настроения. Примеров слишком много, но дело ясно» (с. 86).

Нет уж, коль скоро Л.Н. Гумилев вопреки своему обыкновению тут не приводит примеры, то обращусь к примерам я — не для доказательства, а лишь для иллюстрации, чтобы действительно ясно было, о чем и ком речь. В России сейчас сотни тысяч евреев не знают еврейского языка (ни древнего, ни «идиш»), не придерживаются иудейской религии и обычаев, воспитаны в русской культуре и вносят в нее посильный вклад. Даже когда их вытесняют из страны (люди или обстоятельства), 9 из 10 эмигрантов едут не в Израиль. Но даже те, кто оказались в Израиле, издают там русские журналы и газеты, поют русские песни и пишут русские стихи. Что уж и говорить о тех, которые остались. Они давно ассимилировались. По сути это теперь часть русского народа. Их судьбу разделяют многие белорусы, татары, немцы, поляки...

Это ведь им всем (и мне в том числе) Лев Николаевич предъявляет совершенно незаслуженное обвинение в том, что мы потеряли совесть (поскольку мы живы), что мы отказались от всего дорогого, что стали людьми второго сорта. Если он и считает нас соплеменниками, то лицемерными и неполноценными. Не порыться ли нам в его собственной родословной — всё ли там чисто?

Ведь в русский народ влилось огромное количество инородцев — целые области и народы ассимилировались, то есть русифицировались, стали русскими: сарматы-иранцы, меря, мурома, весь (вепсы), чудь, половцы, голядь и так далее. И переплелись, перепутались родословные. Эта терпимость и восприимчивость — характерная черта истории русского народа, традиционная черта. Не без ее помощи он стал великим. Как раз запрещать, тормозить, пресекать эту традицию и будет не по-русски.

В довершение Л.Н. Гумилев рассказывает историю об одном бирманце, поселившемся среди андаманского племени онгху и начавшем приударять за местной женщиной. Они убили его и сами сообщили об этом начальству, но не как о преступлении, а как о наведении порядка. «Разумеется, о наказании их не возникло и речи». А далее следует неподражаемая реплика Л.Н. Гумилева: «И правильно! Нечего было лезть в чужой этнос» (с. 435).

А ведь это мораль апартеида.

7. Кое-что об этике

Вообще все рассуждения о пассионариях и вся этнология Л.Н. Гумилева развертывается в плане очень странной «антиэгоистической этики». Странной настолько, что возникает вопрос, верно ли воспринятое название: «антиэгоистической» или «антигуманистической»?

Ознакомимся с рассуждениями Л.Н. Гумилева об «антропосукцессиях, то есть вторжениях в области, кои не всегда можно и стоит заселять, но которые можно завоевать...» (с. 232). Автор уточняет: «сукцессии или агрессии — как угодно читателю». Нам угодно «агрессии» — более привычно, более понятно (к чему лишнее слово? Для маскировки, что ли?). Итак об агрессиях: «их причины лежат за пределами того, что контролируемо человеческим сознанием. Но тогда динамика и статика этногенез равно закономерны, и в них отсутствуют категории вины и ответственности».

Автор спохватывается: «Нет! Этот тезис не влечет за собою всепрощения! Отдельные люди, конечно, виноваты в совершаемых преступлениях. Но этнические закономерности стоят на порядок выше (с. 233).

Споры о «лебенсрауме», о геополитике, о жизненном пространстве — это ведь на этническом уровне. Немецкому народу было тесно, требовалось жизненное пространство на Востоке. России был нужен выход к морю, а потом Карельский перешеек, чтобы защитить построенную у моря крепость. И Ираку требуется выход к нефти морю, где расположился Кувейт. Что его жалеть?

Категория жалости чужда пассионарному мышлению. Идеализация любимых автором пассионариеев характеризует в известной мере мышление самого Гумилева как автора. «При... повышении пассионарности характерной чертой была суровость и к себе, и к соседям. При снижении — характерно „человеколюбие", прощение слабостей, потом небрежение к долгу, потом преступления» (с. 411). Прелюбопытнейшая, надо сказать цепочка...

8. Об адептах

Популярность Л.Н. Гумилева чем-то сродни популярности Пикуля: интеллектуалы пожимают плечами, специалист возмущаются, а широкие круги полуобразованной публики готовы платить за книги кумира бешенные цены. Есть нечто общее и в характеристиках обоих авторов, несмотря на все несходство их происхождения и судьбы. В речи обоих ее упрощенность, которая многим кажется вульгарной и пошловатой. Оба поражают публику объемом своих знаний и оба не могут избавиться от упреков в дилетантизме, Но у обоих есть поклонники, боготворящие своих кумиров. Теперь задумаемся, в чем причина популярности Л.Н. Гумилева публики?

Первое. В самом Л.Н. Гумилеве. В его ореоле страдальца и мученика, сподвижника и фанатика идеи — ореоле вполне заслуженном. В том, то он сын славных и любимых народом поэтов, тоже гонимых.

Второе. В живом, образном и афористичном языке автора, в увлекательности изложения, в умении детективно построить сюжет.

Третье. В дерзости посягательств, Гумилев издавна отвергал традиционные догмы. Очень долго учение Гумилева преследовалось и замалчивалось, ему препятствовали печатать книги, не давали трибуну, фронда всегда привлекает симпатии масс.

Четвертое. В эрудиции автора, его колоссальной начитанности. Нужды нет, что для подлинной науки одной эрудиции мало. Сколько интереснейших фактов! Каких экзотических! Парадоксальных!

Пятое. В простоте ответов на сложные вопросы. Неважно, что упрощенные ответы Гумилева поверхностны, что доказательность их убога. Зато они просты. Есть такая категория читателей, жаждущих получить именно простые ответы.

И, наконец, шестое. В том, что эти ответы как раз те, которые кое-кто из читателей жаждал получить. Эти ответы даны как бы навстречу ожиданиям этой публики, льстят их национальному самолюбию, тешат их предрассудки. Умный, ученый, говорит то же, что втайне думали вы. Значит, можно не стесняться этих мыслей.

Все мы видели на экране телевизора, в длинной череде передач ленинградского телевидения, с каким благоговением внимала простодушная публика вдохновенным речениям Л.Н. Гумилева. Не знаю, была ли то публика, специально подобранная, или она сама постепенно так отобралась, но ни одного сомнения, ни одного возражения. Только пиетет, только радостный трепет, только соучастие. Скептики (их я видел много среди студентов в университетских аудиториях) на эти лекции не ходят. И книг Л.Н. Гумилева не читают.

9. И все же

А не ходят и не читают, между прочим, напрасно. Не только потому, что возражения и критика несомненно нужны самому Л.Н. Гумилеву, хотя бы потому, что в полемике Гумилев остроумнее, ярче, интереснее. Но и потому, что в творчестве Гумилева несмотря на все, что я здесь изложил, есть и очень ценные достижения.

1. Л.Н. Гумилева принято изображать уникальным явлением. Да, он очень оригинален, но не изолирован в науке. Он продолжает, пусть и в очень искаженной форме старую традицию российской науки. Эта традиция ведет от знаменитого русского ученого Д. Н. Анучина, стремившегося соединить ряд подходов в изучении человека и общества — географический, исторический, антропологический и археологический, то есть соединить естествознание с социальным знанием. В Москве его ученик Б.С. Жуков стал главой палеоэтнологической школы, в Ленинграде руководителем палеоэтнологического направления был А.А. Миллер и последователем Анучина был Ф.К. Волков (Хведор Вовк), все они имели много учеников, создали обширные школы. В сталинское время эти школы были полностью разгромлены, почти все их сторонники репрессированы и уничтожены. Многие годы провел в тюрьме и ссылке С.А. Руденко, после выхода на свободу занявшийся внедрением естественнонаучных методов в археологию. Руденко пропагандировал географический подход к археологии, а Л.Н. Гумилев — ученик С.А. Руденко. Таким образом, он хранитель и передатчик традиции, которая требует соединения исторических, географических, антропологических и других наук в комплексном изучении человека и его среды, социальной и естественной. Нас не устраивает та реализация, которую придал этому делу Гумилев, но сама идея, учитывая растущее значение экологии, остается жизненно важной.

2. Многочисленные и нередко кровавые межнациональные конфликты последних нескольких лет показали, что неблагополучие скрывалось не только в нашем общественном и государственном устройстве, но и в его системе национальных отношений, а значит — и в той концепции нации, этноса и процессов этногенеза, которая эти государственные и общественные структуры освящала и обосновывала. Л.Н. Гумилев своими смелыми разработками подтачивал, частично разрушал господствовавшие в нашей науке догмы и делал это еще тогда, когда в этих догмах мало кто позволял себе усомниться. Правда, его позитивные предложения очень неудовлетворительны, но его заслуги в расшатывании старой догмы не стоит преуменьшать.

3. В книге Л.Н. Гумилева, как и в других его книгах, рассыпано много интересных наблюдений, умных и острых мыслей, с которыми хочется согласиться. Так, мне кажется, действительно приспело время и нам, как на Западе, ввести в изучение этноса разделение на описательную или, точнее, источниковедческую этнографию и объяснительную этнологию. Правда, конечно, совсем не ту этнологию — не этнологию «пород». Или взять размышления Л.Н. Гумилева о неконструктивности «банального деления наук» по предмету изучения на гуманитарные и естественные. Деление по методам гораздо более продуктивно, хотя и оно не единственно возможное. Перечень можно продолжать. Автор книги — интересный собеседник, талантливый творец и старый человек с очень своеобразным и очень печальным жизненным опытом.

Здесь пора задать очень важный вопрос: почему же такие ценные традиции и такие блестящие личные данные автора привели к столь обескураживающим результатам? Я уверен, что в иных условиях развитие традиции и авторского таланта пошло бы по другому пути. Виновата система, господствовавшая в нашей стране, — это она раздавила добрую научную традицию и искорежила судьбу ученого и его недюжинный интеллект. Трижды, начиная с 17-летнего возраста, его научные поиски сменялись годами тюрьмы, лагеря и пыток. Это очень грустная, очень несправедливая истина, но такие вещи не проходят бесследно. Перерывы в профессиональной подготовке и в карьере исследователя, длительная изоляция нарушит нормальное развитие научных способностей и профессиональных качеств ученого. В условиях преследований и жестокой борьбы у него сложился психологический комплекс гонимого пророка, отнюдь не способствующий трезвому исследованию. Упрямство, ненужный азарт, страсть к эпатированию и в результате — новый догматизм. А бесчеловечность среды незаметно вошла в плоть и кровь его учения, сделала учение антигуманистическим.

Трудно винить в этом автора. Он и сам — жертва.

В. Шаламов познакомил вольный мир с типичным образом лагерной Шехерезады — интеллигента, брошенного в среду урок и нашедшего способ адаптации к этой среде, способ выживания. Почти в каждом скоплении урок был такой рассказчик, ежевечерне «толкающий романы» для услаждения блатных. Я не знаю, был ли Лев Николаевич подобной Шехерезадой, но похоже, что был (никак не хочу его этим унизить — самой лучшей Шехерезадой, самой благородной). Мог ли он, ученый и пропагандист истории, не поделиться своими неисчерпаемыми знаниями истории и историй, из которых каждая — увлекательный роман? Мог ли талантливый и страстный рассказчик удержать язык за зубами, когда все вокруг готовы внимать? И могли ли урки упустить такую возможность? По рукам ходит созданное Л.Н. Гумилевым блестящее переложение одного раздела испанской истории (отпадения Нидерландов) на феню — на блатной жаргон (целиком опубликовано С. Снеговым в «Даугаве», 1990, № 11).

«В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что папа — антихрист. Голландцы начали шипеть на папу и раскурочивать монастыри...» Затем в том же стиле повествуется, как «графа Эгмонта на пару с графом Горном по запарке замели, пришили дело и дали вышку», а «работяга Вильгельм Оранский поднял в стране шухер»... Чу, да ведь и в рассуждениях об этногенезе проскальзывают те же интонации, хоть и без блатных слов: «Кровь и при этой ситуации льется, но не очень, и жить можно» (ништяк!), «И правильно: не лезь в чужой этнос!»...

Можно гадать о том, повышало ли общение с «Шехерезадой» культурный уровень урок, смягчало ли их души. Но несомненно, что долгие годы адаптации к уровню слушателей не прошли бесследно для «Шехерезады». Шаламов утверждал, что лагерь неисцелимо уродует души всех, кто в нем находится, да и сам Лев Николаевич, помнится, говаривал то же самое. Предполагал ли он, что это применимо к нему самому?

Ученый рассказчик вынужден был не только подыскивать понятные слова, избирать привычные для слушателей обороты, но и ориентироваться на психологию слушателей, на их представления о мире. И этот опыт, к сожалению, прочно отпечатался в его собственной психике, закрепился, сказался на творчестве.

Пассажи о неких отчаянно смелых личностях, выламывающихся из социальной системы, не признающих законов (для них законы не писаны), очень близки воровскому фольклору, героизирующему урок, камерным и лагерным быличкам. Идеи, что одним такая «пассионарная» судьба на роду написана, а другим от рождения суждено влачить жалкое существование, оставаясь серой массой, — это ведь исконное убеждение урок, философское оправдание их паразитизма — ну, такая у них вольнолюбивая разбойная натура! Для урок характерно и убеждение в собственном рыцарстве, в том, что им присущи товарищество, взаимная выручка, «антиэгоистическая» мораль. На деле воровской мир отличается исключительной жестокостью, черствостью и отсутствием жалости — а разве не тем же отдают геополитические и этногенетические принципы Л.Н. Гумилева? Это им, уркам, люмпенам, свойственны черная зависть, злоба и презрение к богатеям-«торгашам», безусловное недоверие и ненависть к инородцам — всем этим чуркам, чучмекам, зверям, жидюгам, хохлам, а на периферии гигантской империи — и к москалям. Что ни говори, а Гумилев, увы, потрафляет этим чувствам, льстит низшим слоям коллективного самосознания. Его теория этногенеза и пассионарности родилась как выражение психологии люмпенов. А так как наше общество за семь последних десятилетий сильно люмпенизировалось, то в нем создалась база для быстрого и некритического восприятия проповедей Л.Н. Гумилева.

И в этом — не Гумилева винить. Но нельзя и молчать.

10. Dixi et animam levavi

Мне очень не хотелось браться за эту статью. Долго не мог решиться. Тяжко и горестно обрушивать столь резкую критику на своего доброго знакомого Льва Николаевича Гумилева — человека ярко талантливого, долго подвергавшегося несправедливым преследованиям, прошедшего сквозь ад и сохранившего все же способности к творчеству. Человека, неизменно приветливого, за всю жизнь не сказавшего мне худого слова.

Зачем я пишу? Чтобы переубедить Льва Николаевича? Доказать ему, что он не прав, добиться от него отречения от его идей? Так не бывает, и я не настолько наивен. Расстроить его, лишить духа и самообладания? Слава богу, он выдержал уже не мало нападок в те времена, когда осуждения в печати были по-настоящему опасны. Отнять у него поддержку его адептов, ею аудитории? Пустые надежды. Его почитатели — свято верующие. Более того, у них потребность в этой вере, в этих откровениях, в этих простых и романтичных объяснениях. Этим людям ничего не докажешь, только обозлишь.

Тогда зачем же?

Раньше упражнения Л.Н. Гумилева в этногенетике казались мне безобидными. Думалось: ну, пусть потешится пожилой и много страдавший человек с исковерканной судьбой, коль скоро нашлось занятие, доставляющее ему радость. Но в последние несколько лет стало ясно: это тема, которой играть нельзя. Не к мифическим рубцам космического луча прихлынула кровь — сочатся кровью межнациональные конфликты в разных местах нашей страны, они сливаются уже в потоки крови. В межэтнических отношениях нужна, как нигде, сдержанность, осторожность, деликатность и ясность.

Я пишу прежде всего для тех (а их очень много), кто, догадываясь, что проповеди Гумилева ненаучны и опасны, затрудняются сформулировать, в чем их порочность. Я пишу также для тех, кому решительно не нравятся гумилевские диагнозы и рецепты, но кому, как и мне, импонирует сам Гумилев, для тех, кто, страдая от его все более одиозных выступлений, хотел бы отсеять в них плевелы от злаков, увидеть в его творчестве и основания для своей симпатии. Я пишу также для весьма многочисленных читателей, не сумевших составить собственное мнение, мучительно колеблющихся, готовых взвесить аргументы. У них есть доступные рядовому читателю книги Гумилева, но нет столь же доступно изложенных контраргументов.

И где-то в глубине души, у меня все же теплится надежда, что и сам Лев Николаевич, зная меня как человека, который никогда не был ему врагом, хотя бы задумается, постарается еще раз проверить свои методы, свои факты и свои аргументы. Основания для такой надежды содержатся в книге самого Л.Н. Гумилева. Он ведь, проявив мудрость, высказал допущение: «И то, что пишу я, вероятно, будет через полвека переосмыслено, но это и есть развитие науки» (с. 70).

Книга его написана на рубеже 60-х и 70-х, но идея пассионарности, по его собственному признанию, пришла к нему в марте 1939-и более пятидесяти лет назад (это когда имя Пассионарии — Долорес Ибаррури — еще звучало набатным призывом). Не настала ли пора переосмысления?

Л.Н. Гумилев подвел итог своему жизненному пути, написав «Автонекролог» («Знамя», 1988, № 4). Он дал, таким образом, понять, что переделывать поздно, все свершено. А между тем жизнь все-таки продолжается. Возможно, еще не поздно написать и «Авторецензию» на труды, в науке уже пережившие свое время.

---

По этой теме читайте также:

---