По поводу книги Л.Н. Гумилёва «Поиски вымышленного царства».
М. 1970. 432 стр. Тираж 9 500.

Вышла еще одна книга доктора исторических наук Л.Н. Гумилёва по истории Великой Степи; на этот раз автор не замкнулся в ранней истории тюркских племен, а дал широкую картину всего степного мира накануне и в момент образования империи Чингизидов. Как литературный прием, позволяющий объединять Запад и Восток, Л.Н. Гумилёв использовал средневековую легенду о царстве пресвитера Иоанна, будто бы находившемся где-то в Азии.

Судя по свободному обращению к большому числу разнородных источников, книга, очевидно, представляет собой результат исследования, хотя процесс анализа далеко не всегда показан и автор нередко прячется за свои парадоксы. Так, говоря о невозможности примирить разноречивые источники, он пишет:

«И тут я подумал: возьму-ка заведомо правильное суждение, что Чингисхан был и его империя существовала, и заведомо сомнительное, что пресвитер Иоанн царствовал в “Трех Индиях”, и сопоставлю их на авось. Вдруг от такого сочетания сама собой получится органическая концепция, поскольку у меня уже появятся положительные и отрицательные величины. Так я и поступил» (стр. 10).

К своим предшественникам автор относится очень высокомерно, считая, что он не обязан давать ни характеристики источников, ни обзора научной литературы вопроса, ибо «из тысяч мышей нельзя сделать одной лошади» (стр. 381). Здесь «мыши» — труды исследователей предшествующих лет, а «лошадь» — книга самого Л.Н. Гумилёва. В другом месте автор очень своеобразно определяет место научного поиска:

«Момент озарения не предшествует изучению проблемы и не венчает ее, а лежит где-то в середине, чуть ближе к началу... А поиски в собственном смысле слова начинаются потом, ибо искать стоит лишь тогда, когда знаешь, что ищешь» (стр. 403).

Одному из таких озарений (которое, очевидно, предшествовало научному поиску) посвящена глава XIII, названная несколько претенциозно — «Опыт преодоления самообмана» (стр. 305-345). На этой главе, посвященной русской истории XII-XIII вв., я и остановлюсь подробнее.

Для всех изучающих русскую историю этого времени чрезвычайно важно каждое новое востоковедческое исследование, раскрывающее взаимосвязь русских княжеств с обширным и многоликим степным миром. От ориенталиста русисты ждут новых интересных обобщений, раскрытия того, что находилось за линией горизонта древних летописцев, писавших о половцах и татарах лишь тогда, когда войска их нападали на Русь. К сожалению, Л.Н. Гумилёв сразу разочаровывает нас.

Говоря о взаимоотношениях Руси с половцами в XII в., он отделывается несколькими парадоксами:

«Половцы вошли в систему Киевского княжества так же, как, например, Полоцкая или Новгородская земля, не потеряв автономии» (стр. 312). «От падения Хазарского каганата в 965 г. до основания Золотой орды в 1241 г. никакого степного объединения не существовало и опасности для русской земли со стороны степи не было» (стр. 312).

Отказываюсь понимать эту фразу! Разве не было грандиозного похода Шарукана в 1068 г., разбившего войска всех сыновей Ярослава Мудрого? Разве не писал летописец в 1185 г.:

«Пошел бяше оканьный и безбожный и треклятый Кончак со множеством Половець на Русь, похупаяся, яко пленити хотя грады рускые и пожещи огнем»?[1]

Летописи полны красочных описаний половецких походов, во время которых разорялись и сжигались десятки русских городов, включая Киев. Но что значат половецкие набеги, если наш ориенталист не заметил походов Батыя на Русь в 1237-1238 гг. (Рязанско-Владимирские земли), 1239 г. (Левобережье Днепра), 1240 г. (Киев и Волынь) — ведь в своей неосторожной фразе на стр. 312 он сказал, что до 1241 г. (!) никакой опасности со стороны степи для Руси не было, а на стр. 309 утверждает, что половцы были не опасны и что призывать к борьбе с ними в 1185 г. было «просто нелепо». Что это — описка, красное словцо или концепция?

Как ни странно, но, оказывается, концепция. Оказывается, что мы напрасно преувеличиваем масштабы разорения Руси Батыем, что на самом деле «две кампании, выигранные монголами в 1237-1238 и 1240 гг., ненамного (?) уменьшили русский военный потенциал», как декларирует Л.Н. Гумилёв на стр. 328-329. Опирается ли этот новый взгляд на какие-либо новые источники? Нет, разумеется. Внимательно ли отнесся автор ко всей сумме старых источников? Одновременно с книгой Л.Н. Гумилёва в том же издательстве вышел сборник статей «Татаро-монголы в Азии и Европе», где Л.В. Черепнин, прекрасный знаток источников, дал убедительную картину разгрома Руси Батыем, уничтожившим «грады многы, им же несть числа»[2].

Л.Н. Гумилёв, причастный к археологии, должен был бы знать, что красочные словесные описания современников документально подтверждаются огромным археологическим материалом: десятки русских городских центров навсегда запустели после Батыева погрома; походы 1237-1241 гг. оказались катастрофой, уничтожившей военные резервы именно тех княжеств, которые издавна накапливали силы для борьбы со степью. Полное отрицание Л.Н. Гумилёвым половецкой опасности в XII в. и старание преуменьшить результаты татаро-монгольского вторжения в ХIII в. резко расходятся с данными науки и могут быть объяснены не привлечением новых источников, не эрудицией востоковеда, а предвзятой мыслью автора, его излюбленной дедукцией (см. стр. 6 и 345).

Озарение, заставившее Л.Н. Гумилёва фальсифицировать историю, содержит очень простую мысль: «Слово о полку Игореве» не имеет отношения ни к Игорю, ни к его походу 1185 г. («стычке, не имевшей никакого военного и политического значения», стр. 308). «Слово» — памфлет, созданный в 1249-1252 гг., «сочинение антикочевнического и антинесторианского направления», «литературная стрела, направленная в грудь благоверного князя Александра Ярославича Невского» (стр. 341- 342); «под масками князей XII в. должны скрываться деятели ХIII в.» (стр. 334).

Впервые этот набор новинок исторической мысли был издан в 1966 г., в самый разгар споров с возмутительной «концепцией» Мазона—Зимина, относившей создание «Слова» к XVIII веку[3].

Историки правильно пренебрегли этой статьей, изданной тиражом в 500 экземпляров, не посвятив ей специальных рецензий. Но теперь, когда датировка «Слова о полку Игореве» XII в. подтверждена рядом новых исследований лингвистов (славистов и тюркологов), литературоведов, историков, повторная публикация Гумилёвских новаций (тиражом в 9 500 экз.) вызывает уже тревогу. Тревогу почувствовал и сам автор, окруживший свои тезисы множеством рассуждений о том, как искать историческую истину (стр. 9-24), и даже написавший специальную инструкцию о построении гипотез (стр. 381-403), где защищает право на бездоказательность (стр. 402-403). Редактор сослужил плохую службу своему подопечному автору, раскрыв его скоростной метод изготовления книг:

«Для того чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь. Метод Л.Н. Гумилёва позволил избежать такой траты сил... Он вкратце может быть охарактеризован как применение исторической дедукции к накопленному материалу в отличие от общепринятого индуктивного метода» (предисловие С.И. Руденко к рассматриваемой книге, стр. 5-6).

Основой, ключевой позицией (стр. 311) для перенесения «Слова о полку Игореве» в ХIII в. для Л.Н. Гумилёва явились такие слова, как «Хинова» и «Деремела». Слово «Хинова», обычно считающееся воспоминанием о первых тюрках наших степей — гуннах, Л.Н. Гумилёв связывает с названием чжурчжэньской империи Кин-Цзинь на берегу Тихого океана. По мысли автора, это название принесено на Русь монголами, заменившими звук «к» на «х». Гумилёв пренебрегает тем, что империя Кинь, отстоявшая от Руси на 5 тыс. км, перестала существовать за несколько лет до появления монголов на Руси и что ни в одном источнике, ни в русском, ни в восточном, ни в западноевропейском, татаро-монголов никогда не называли «хинами». С этих же позиций Гумилёв истолковал и слово «Деремела», давно уже считаемое обозначением одного из литовских, ятвяжских племен (Derme)[4]. Л.Н. Гумилёв объявляет это слово монгольским именем:

«Если допустить, что в числе побежденных Романом и Мстиславом был отряд монгольского баскака по имени Дармала, контролировавшего область, лежавшую между страной ятвягов и половецкой степью, то противоречий с фонетикой и текстом не возникает» (стр. 320).

«Хинова» и «Деремела» самым коварным образом подвели Л.Н.Гумилёва, пытавшегося на их основе говорить о монголизмах XIII в. в русской поэме XII века. В «Слове о полку Игореве» говорится о победах князя Романа Мстиславича Волынского и его соседа князя Мстислава над такими землями, как «Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела...», но дело в том, что Роман умер 14 октября 1205 г. и, естественно, не мог побеждать никаких монгольских баскаков, появившихся здесь только через четыре десятилетия после его смерти. Если поверить Л.Н. Гумилёву, что автор «Слова о полку Игореве» под «маской» Ярослава Осмомысла подразумевал Даниила Галицкого (стр. 336), то как можно допустить, что он, автор «Слова», не знал того, что отец Даниила был убит поляками задолго до нашествия татар? Я не говорю уже о том, что естественнее было бы надеть эту маску не на чужого Даниилу человека, а на его родного отца, воспетого в этой же поэме — Романа Волынского.

Задуманный Л.Н. Гумилёвым «маскарад» грешит прежде всего недобросовестностью. Автор не дал себе труда заглянуть в летописи XII в. (нет ни одной ссылки!) и крайне небрежно пользовался превосходным комментарием Д.С. Лихачева, откуда он черпал кое-какие сведения (см. стр. 307). Великого Всеволода, который может «Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти», Л.Н. Гумилёв считает в поэме маской его внука Андрея Ярославича: «Звать на юг Всеволода Большое Гнездо, врага Святослава и Игоря, более чем странно» (стр. 335). Откуда Л.Н. Гумилёву известно, что в 1185 г. Всеволод Юрьевич был враждебен к Святославу Киевскому и Игорю Северскому? Ведь надо же знать, что после битвы на Влене враги помирились, что «Всеволод же Суждальский... прия великую любовь с Святославом и сватася с нимь и да за сына его меншаго свесть свою»[5]. А на следующий, 1183 г. Всеволод получил от Святослава большую военную помощь: в поход на Волжскую Болгарию пошел со Всеволодом сын Святослава Владимир с киевскими полками. Почему же было странно звать союзника себе на помощь, когда Кончак угрожал Киеву? О мнимой вражде Всеволода к Игорю, женатому на его родной племяннице, мы точно так же в летописях не найдем ничего.

Верхом развязности и полного пренебрежения к источникам является раздел, посвященный тестю Игоря Ярославу Осмомыслу, так торжественно воспетому автором «Слова». По поводу того, что автор поэмы обратился к Ярославу с призывом вступиться за Русскую землю, Л.Н. Гумилёв пишет: «Если призыв понимать буквально, то это вздор» (стр. 336). Вздором это оказывается потому, что Ярослав будто бы был лишен боярами «не только власти, но и личной жизни» (стр. 336). Продолжу цитирование этого примечательного места, рисующего «скоростной метод» пользования источниками из третьих рук:

«В 1187 г. бояре сожгли любовницу князя, Настасью, и принудили Ярослава лишить наследства любимого сына (от Настасьи), а после его смерти, происшедшей тогда же, посадили старшего сына, пьяницу, на галицкий престол» (стр. 336). До Л.Н. Гумилёва дошли какие-то отдаленные сведения из галицкой истории, безнадежно перепутанные им. Разберем их по пунктам. Во-первых, сожжение Настасьи состоялось не в 1187 г., а в 1171 г., на 16 лет раньше смерти Ярослава, будто бы «происшедшей тогда же».

Во-вторых, на протяжении этого 16-летнего периода нельзя говорить о слабости Ярослава Галицкого; соседние князья очень опасались грозного князя, и, когда его сын Владимир убегал из Галича, соседи боялись приютить беглеца. В 1173 г. его отправил от себя князь Луцкий, «убоявься пожьженья волости своей», а в 1184 г. князья испуганно передавали княжича с рук на руки: «Роман, блюдяся отца его, не да ему опочити у себе», (Инъгвар), «блюдяся отца его и не прия его»; ни Святополк Туровский, ни Давыд Смоленский не приняли сына Ярослава Галицкого. Даже далекий Всеволод Большое Гнездо не приютил родного племянника: он «ни тамо обрете себе покоя». Как же можно писать о том, что Ярослав был лишен боярами власти, если Ярослав выгонял законного наследника, любимца бояр княжича Владимира, и на протяжении пути в две с половиною тысячи километров только один князь, его шурин Игорь, осмелился принять изгнанника? Третьим расхождением Гумилёва с историческими фактами является его утверждение, что галицкие бояре в 1187 г. принудили Ярослава лишить наследства любимого сына, то есть Олега «Настасьича». Летопись под 1187 г. сообщает совершенно противоположное. Летописец, вторя автору «Слова о полку Игореве», рисует Ярослава могущественным монархом, распоряжающимся многочисленными полководцами. Боярам, созванным к ложу умирающего князя, Ярослав твердо изложил свою волю:

«Се аз, одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкую землю. А се приказываю место свое Олгови, сынови своему меншему, а Володимеру даю Перемышль».

После этого Ярослав Осмомысл заставил бояр присягнуть побочному сыну от любовницы — «бяшеть бо Олег Настасьчичь и бе ему мил, а Володимер не хожаше в воле его и того деля не дашеть ему Галича». Прочтя все это в летописи (или узнав каким-то иным способом), Л.Н. Гумилёв придал всему обратный смысл и выразил такое сомнение в адрес автора «Слова о полку Игореве»:

«Призывать князя, лишенногомогу власти и влияния и умирающего от нервных травм, к решительным действиям — абсурд, но если мы под именем Ярослава Осмомысла прочтем “Даниил Галицкий”, то все станет на свое место» (стр. 336).

Но мы обязаны еще раз вспомнить, что ко времени написания «Слова о полку Игореве», к середине 1180-х годов, минуло уже полтора десятка лет с той поры, как Ярослав переживал «нервные травмы», и (как это ни абсурдно с точки зрения Л.Н. Гумилёва), что в июле 1184 г. Ярослав послал своих воевод в помощь Святославу Киевскому против Кобяка. Почему же обращение к могущественному князю, дочь которого могла попасть в руки половцев в сожженном ими Путивле, стало абсурдом и вздором через 10 месяцев после разгрома Кобяка с помощью галицких войск?

Начиная рассмотрение аргументов в пользу своих построений, Л.Н. Гумилёв обещал «твердо стать на почву несомненных фактов» (стр. 313). Ну что ж, не все обещания легко выполнить.

Не касаясь множества других небрежностей и ошибок, в изобилии рассеянных на рассматриваемых сорока страницах книги, остановлюсь на том вопросе, которому сам Л.Н. Гумилёв отводит определяющее место. Сущность этого вопроса можно изложить так: Л.Н. Гумилёву кажется, что «Слово о полку Игореве» написано в середине XIII в. для того, чтобы в завуалированной форме высказать неодобрение по поводу дружбы Александра Невского с ханом Сартаком, христианином несторианского толка (стр. 331-332). Висит эта гипотеза на следующих четырех нитях «сложной дедукции»:

1. Отождествление Трояна в «Слове о полку Игореве» с христианской троицей несториан (стр. 324).
2. Признание Олега Гориславича тайным еретиком, а Бояна — агентом Олега, ездившим на Тянь-Шань (или за Кавказ) к несторианам (стр. 322-325).
3. Отождествление Дива «Слова о полку Игореве» с монгольским божеством (стр. 323).
4. Признание князя Игоря борцом против несторианства (стр. 332 и 340).

Сознавая бесплодность подробного рассмотрения таких положений, мы все же должны ознакомиться с системой аргументов автора и проверить, сумел ли он в этом разделе «твердо стать на почву несомненных фактов».

Первый тезис не доказывается Л.Н. Гумилёвым, а постулируется:

«Допустим, что “Троян” буквальный перевод понятия “троица”, но не с греческого языка и не русским переводчиком, а человеком, на родном языке которого отсутствовала категория грамматического рода. То есть это перевод термина “Уч-Ыдук”, сделанный тюрком на русский язык» (стр. 324).

Так как доказательств не приведено, то и разбирать этот тезис не будем. Можно только высказать удивление, что услужливый тюрок, позаботившийся о русских людях, не употребил бытовавший у русских термин «троица», а изобрел для них Трояна. И что переводил с тюркского этот загадочный переводчик? «Трояновы века» Гумилёв без всяких оснований объявляет временем после Эфесского и Халкедонского церковных соборов 449 и 451 гг., предавших анафеме несториан (стр. 325). Соглашаться трудно, но и опровергать нечего.

Второй тезис — «уклонение второго по значению на Руси князя в ересь» (стр.325). Имеется в виду Олег Святославич, который, по мысли Л.Н. Гумилёва, «должен был унаследовать золотой стол киевский, а его объявили изгоем, лишили места в престолонаследной очереди» (стр. 309). Опять плохо дело с русскими летописями: не подтверждают они слов Л.Н. Гумилёва. В 1078 г., о котором идеть речь в «Слове о полку Игореве», Олег не был вторым по значению князем и не стоял в престолонаследной очереди. Княжил в Киеве Всеволод, сын Ярослава Мудрого; после него могли княжить его племянники, сыновья Изяслава, Святополк и Ярополк. Далее по старшинству шли сыновья Святослава Ярославича: Глеб, Давид, Роман и — лишь на четвертом месте — Олег. Так как Давид пережил Олега на восемь лет, то Олег до конца своей жизни не мог по старшинству претендовать ни на второе место в Руси, ни на место в очереди к великокняжескому трону. Неверно и утверждение Л.Н. Гумилёва о конфликте Олега с киевской митрополией, трижды повторенное им (стр. 310, 325 и 344); Олега вызывали (и не в 1078, а в 1096 г.) на суд князей и епископов, а митрополит даже не был упомянут. Несторианство Олега Гориславича не обосновывается автором ничем. Единственным доказательством является восклицание Л.Н. Гумилёва в адрес Олега, пострадавшего от двоюродных братьев, хазар и греков: «Ему ли было не искать другого варианта христианской веры? И тут его друг... Боян нашел путь “чрес поля на горы”, туда, где жили полноценные христиане» (стр. 325), то есть центральноазиатские несториане. Л.Н. Гумилёв думает, что этим он разъясняет «темные фрагменты» «Слова о полку Игореве».

Третье доказательство «хорошего знакомства» современников «Слова о полку Игореве» «с дальневосточными символами, которые они могли узнать только у монголов» (стр. 327), Л.Н. Гумилёв видит в том, что Боян «растекашется мыслию по древу» (это будто бы свойственно только монголам), и в наличии в поэме образа злого Дива. Див, по мнению Л.Н. Гумилёва, — это дьявол в его монгольском варианте. В доказательство он приводит известное место из летописи (это его единственная ссылка на летопись под 1250 г.), где описываются религиозные обычаи татар. Но, сделав в пяти строках семь ошибок (вместо «кровопитья» наборщики набрали «кровопротыа» и др.), Л.Н. Гумилёв насилует текст и создает какого-то небывалого «земледьявола» (стр.326), который якобы и соответствует Диву «Слова о полку Игореве». Но ведь этого существа в самом тексте летописи нет — там говорится о том, что татарская знать поклоняется Солнцу, Луне, Земле, дьяволу и находящимся в аду предкам. Здесь две разных категории объектов поклонения: во-первых, природа (земля и небо) и, во-вторых, ад и его обитатели с хозяином этого места во главе. Никакого «земледьявола» нет; он слеплен Гумилёвым из конца одной фразы и из начала другой. А между тем сразу же после всех допущений об Олеге, Бояне и «земледьяволе» Л.Н. Гумилёв переходит к широким выводам:

«Итак, мы подошли к решению. Несторианство было в XIII в. известно на Руси настолько хорошо, что читатели “Слова” не нуждались в подробных разъяснениях, а улавливали мысль автора по намекам» (стр. 326).

Эта навязчивая мысль о несторианстве не дает покоя Л.Н. Гумилёву, и он создает четвертую подпору своей гипотезы или, лучше сказать, своего «озарения», так как гипотезы строятся на основе фактов.

Четыре раза (стр. 308, 332, 340, 344) Л.Н. Гумилёв пишет о «паломничестве» Игоря в Киев после возвращения из плена. Паломничество это не простое. Счастливые читатели ХIII в. понимали сущность его «с полуслова» (стр. 331):

«Например, достаточно было героя повествования, князя Игоря, заставить совершить паломничество к иконе Богородицы Пирогощей, чтобы читатель понял, что этот герой вовсе не друг тех крещеных татар, которые называли Марию “Христородицей”, и тем самым определялось отношение к самим татарам» (стр. 331-332).

В специальном разделе «Паломничество князя Игоря» (стр. 340) автор, не надеясь на понятливость читателей XX в., раскрывает свое понимание событий 1185 года. Его, Л.Н. Гумилёва, удивляет будто бы уловленное им расхождение в оценке событий летописцем и поэтом: летописец говорит о тягостях Северской земли и Посемья, а автор «Слова» радуется: «Страны ради, грады весели». «Кому верить?» — восклицает историк и отвечает сам себе: «Конечно, летописи!», — а сам переходит к комментированию поэмы: «Напрашивается мысль, что тут выпад против врагов Богородицы», то есть против несториан. Четырьмя страницами далее Гумилёв снова повторяет свои разъяснения:

«В предлагаемом аспекте находит объяснение концовка “Слова”. Как самое большое достижение излагается поездка Игоря на богомолье в Киев... Это чистая дидактика: вот, мол, Ольгович, внук врага киевской митрополии, друга Бояна, “рыскавшего в тропу Трояню”, и тот примирился с Пресвятой Девой Марией, и тогда вся русская земля возрадовалась. И тебе бы, князь Александр, сделать то же самое — и конец бы поганым! В этом смысл всего гениального произведения...» (стр. 344).

Этот фейерверк имен и толкований требует разбора по пунктам.

1. Разве Игорь ездил в Киев на богомолье как благочестивый паломник, чтобы примириться с пресвятой девой? По возвращении из плена в разоренную Северскую землю Игорь «иде ко брату Ярославу к Чернигову, помощи прося на Посемье». С этой же целью он поехал и в Киев к Святославу и Рюрику. Пирогощая церковь (а не икона) упомянута в «Слове» как топографический ориентир: Игорь уезжает из Киева, спускается по Боричеву взвозу и едет к Пирогощей на Подоле, то есть к переправе через Днепр.

2. Как можно сопоставлять в обратном порядке разные разделы летописи и «Слова», повествующие о разных событиях, и удивляться их противоречивости? Не нужно патетически восклицать — «Кому верить?», а следует внимательно читать тот текст, о котором пишется. И в летописи и в «Слове» одинаково говорится о туге и напастях, о тоске и печали после разгрома Игоря и наезда Гзака на Посемье. И в «Слове» и в летописи выражается радость по поводу освобождения Игоря из плена: «Страны ради, грады весели»; «и обрадовашася ему (Игорю)» «и рад бысть ему Святослав, также и Рюрик сват его»[6]. А Л.Н. Гумилёв стал сопоставлять запись летописца о майском походе Гзака на Посемье с описанием возвращения Игоря из плена в более позднее время, когда Гзак уже вернулся из похода, и удивился несходству выхваченных им из контекста и перепутанных отрывков. Удивиться есть чему.

3. Как можно всерьез говорить о «примирении» Игоря с богородицей? Летописная повесть о походе 1185 г. рисует Игоря предельно религиозным, до слащавости благочестивым; он даже из плена бежит, надев на себя святыни. По каким косвенным данным (при полном отсутствии прямых) можно говорить о его «ссоре» с богородицей, потребовавшей далекой поездки (хотя богородичные церкви были в каждом городе) и примирения с ней? И разве выдуманному примирению, а не избавлению князя от плена радовалась Русская земля?

Подводя итог, мы видим, что попытка переноса «Слова о полку Игореве» в середину XIII в. не оправдана и абсолютно ничем не доказана; мнимое несоответствие призывов автора «Слова» исторической действительности 1185 г. основано на чудовищном искажении летописей, а стремление Л.Н. Гумилёва во что бы то ни стало объявить автора «Слова» врагом центральноазиатских несториан вызывает просто недоумение и тоже базируется на недобросовестной подтасовке исторических источников. Чтение русского раздела книги Л.Н. Гумилёва вполне можно назвать путешествием в вымышленное царство.

Завершив свой сумбурный экскурс в чуждый для него древнерусский мир, Л.Н. Гумилёв, преодолевая скромность, пишет:

«У читателя может возникнуть вопрос: а почему почти за два века напряженного изучения памятника никто не наткнулся на предложенную здесь мысль, которая и теперь многим филологам представляется парадоксальным домыслом? Неужели автор этой книги ученее и способнее блестящей плеяды славистов? Да нет! Дело не в личных способностях, а в подходе» (стр. 345).

Кроме сказанного выше, нечего добавить к этой оценке, которую Л.Н. Гумилёв дал самому себе, своему методу «озарений» и написанию книг «без затраты усилий».

Вызывает серьезные опасения появление непродуманной концепции, не опирающейся ни на русские, ни на восточные источники. Нельзя так походя, без доказательств, без разбора, без данных для пересмотра отбрасывать существующие в нашей советской науке взгляды на историю русско-половецких и русско-татарских отношений в XI-ХIII веках. Тринадцатая глава книги Л.Н. Гумилёва может принести только вред доверчивому читателю; это не «преодоление самообмана», а попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактической основы «озарений» Л.Н. Гумилёва.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания:

Имя
Email
URL
Отзыв