Работы Л. Н. Гумилева, одного из наиболее популярных ныне авторов, писавших на исторические темы, далеко не сразу вошли в научный и общественный обиход.

Как известно, судьба автора была нелегкой. Сын Н. Гумилева и А. Ахматовой, он подвергался многолетним репрессиям и поздно получил возможность заниматься наукой. В 1959 г. он участвовал в археологической экспедиции на Нижней Волге и пришел к выводу, что хазарская столица Итиль находилась на месте, оказавшемся впоследствии, в результате изменения ландшафта, затопленным волжской водой. Это наблюдение заставило его, очевидно, задуматься над значением перемен в ландшафте для истории. Второй важной идеей, развитой Гумилевым, была мысль о «превратности», управляющей судьбами народов, о том, что история каждого из них представляет собой колебательное движение - проходит стадии подъема, активности, инерции и спада. Объектом этой эволюции, согласно теории Гумилева, являются «этносы», «коллективы людей», которые противопоставляются «всем другим таким же коллективам». Этнические «стереотипы поведения» поддерживаются «генетической» и «исторической» памятью[1]. «Продолжительность жизни этноса, как правило, одинакова и составляет от момента толчка до полного разрушения около 1500 лет»[2], а «до превращения этноса в реликт около 1200 лет»[3], - указывает Л. Н. Гумилев. Он ссылается при этом на «наблюдения этнологов»[4], но не называет их. О том, что «самый долгий срок государственной жизни народов» составляет 1200 лет, писал К. Леонтьев[5]; число 1500 называл О. Шпенглер, но как время существования «цивилизации»[6]; однако никто из них не был этнологом и не относил этот срок существования к «этносу». Между тем понятию «этноса» Гумилев придает важнейшее значение, резко противопоставляя один этнос другим. Связи между этносами «нарушают течение этногенезов... Идеологические действия одного этноса на неподготовленных неофитов действуют подобно вирусам инфекции, наркотикам, массовому алкоголизму». С этим же связано осуждение Гумилевым межэтнических браков («экзогамии»), которые ведут «к нарушению этнических традиций, ибо мать учит ребенка одним навыкам..., а отец другим». Подобные браки, «будь то в масштабах государства, родового союза или моногамной семьи, следует квалифицировать как легкомыслие, преступное по отношению к потомкам»[7]. Впрочем, не всегда соединение этносов представляется Гумилеву столь губительным: иногда оно порождает сложные жизнеспособные системы - суперэтносы.

Этнические системы создаются, согласно Гумилеву, вследствие «пассионарного толчка», совершаемого особыми людьми — «пассионариями», - своеобразными двигателями истории. Критерием нравственности для «пассионариев» и их последователей служит воля и благо этноса. В связи с этим Гумилев отвергал как «глупость» «бессмысленное философствование графа Л. Н. Толстого», который, признавая ход истории закономерным и неотвратимым, судил людей, мнивших себя вершителями истории, по тем же нравственным законам («не делать другому, чего бы не хотели, чтобы нам делали»), как и всех остальных. «Пассионариев», как носителей воли этноса, Гумилев освобождает от нравственного суда, ибо «убийство противника на войне - не преступление, а подвиг», - так же, как и «казнь преступника палачом»[8].

Далеко не однозначно определенное[9] понятие «этноса» вводилось им в жесткие хронологические рамки, и это побуждало автора вносить неожиданные изменения в установившиеся представления о народах и нациях. История греческого народа явно не укладывалась в 1500 лет, и Гумилеву пришлось разделить греков на два различных этноса - эллинский (античный) VIII в. до н. э. - IV в. н. э. и византийский IV - XV в. н. э.[10] Ту же операцию он проделал и над русскими. С начала нашей эры до XIV в. существовал, согласно Гумилеву, славянский (очевидно, восточно-славянский) этнос, а после падения его «пассионарности» возник уже новый, русский этнос. Указан даже точный момент рождения русского этноса - Куликовская битва. «Год рождения 1380» - так и называлась статья Гумилева о русском этносе, опубликованная к 600-летию Куликовской битвы[11].

До Куликовской битвы между Русью и Золотой Ордой, согласно Гумилеву, не было существенных противоречий; никакого «ордынского ига» на Руси не было. Походы Батыя в 1237-40 гг. были двумя «кампаниями», лишь незначительно уменьшившими «русский военный потенциал»[12]; после них образовалось новое «крупное этническое суперобразование» - славяно-монгольский этнос, «симбиоз» Руси и Орды.

Построения Гумилева вызвали резкие возражения. «Самообманом» назвал его теорию Б. А. Рыбаков, решительно отвергнувший старания автора «преуменьшить результаты татаро-монгольского вторжения в XIII в.»[13]. В. Чивилихин и А. Кузьмин усмотрели в концепции Гумилева «русофобско-спекулятивную сущность». Особенно возмутило критиков ограничение жизни этноса 1200-1500 годами. Хотя разделение русского народа на славянский и русский этнос продлевало жизнь последнему до XXI века, но и это не успокаивало его критиков. Они заявили, что цифра 1200 лет восходит к Н. Я. Данилевскому и К. Н. Леонтьеву, которых Кузьмин назвал почему-то «вульгарными материалистами-метафизиками», и что концепция Гумилева свидетельствует о сходстве его взглядов со взглядами еврейского философа XII в. Маймонида[14].

Но за последние годы отношение публицистов так называемого «патриотического» направления к Л. Гумилеву резко изменилось. Этой перемене в значительной степени содействовал он сам. В начале 1991 г. в журнале «Наш современник» Гумилев опубликовал статью «Меня называют евразийцем...». Он писал, что признание концепции татарского ига «западниками» его не смущает, ибо ему «не хочется спорить с невежественными интеллигентами, не выучившими ни историю, ни географию». Однако признание концепции «ига» «историками национального направления по-истинне странно»[15]. С того же года в «Нашем современнике» появляется ряд статей, развивающих гумилевские идеи - самого Гумилева, его последователя Д. Балашова, В. Кожинова[16].

Но труды Гумилева пользуются влиянием не только в публицистике. Сочинения его издаются и переиздаются, они широко раскупаются, их читают по радио и телевидению. В предисловиях к изданиям Гумилев именуется «выдающимся русским мыслителем», носителем «гуманистического мировоззрения»; авторитетные ученые заявляют, что построение Гумилева «убеждает внутренней логичностью и широтой анализа», что «в нынешнем историософском запасе нет идей, которые могли бы конкурировать» с его теорией этногенеза[17].

Оценка трудов Гумилева затрудняется тем, что в них он выступает в роли представителя самых различных наук - историка, востоковеда, этнографа, географа, биолога. Совместить профессиональное владение этими различными дисциплинами одному исследователю трудно, даже невозможно. Ученые разных специальностей не раз возражали - и довольно резко - Гумилеву, но работы их были разбросаны по различным научным изданиям[18]. Автор настоящей статьи тоже не претендует на роль специалиста-универсала по всем наукам, к которым обращался Гумилев. Тема статьи конкретна: предметом ее являются вопросы истории Древней Руси в работах Гумилева и их обоснования на источниках.

1

Все, что мы знаем об истории, мы знаем из источников. Положение это, сообщаемое студентам на первых курсах исторических факультетов, представляется бесспорным; но на практике оно нередко забывается.

Л. Н. Гумилев начисто отвергает всякое источниковедение, объявляя его «мелочеведением», при котором «теряется сам предмет исследования»[19]: «Для нашей постановки проблемы, - писал он, - источниковедение - это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче - осмыслению исторического процесса». Анализу источников, показания которых он презрительно именует «словами» и «цитатами», Гумилев противопоставляет «факты». Он предлагает «гимназическую методику», заключающуюся в том, чтобы взять из источников «то, что там бесспорно - голые, немые факты»[20] и наложить их на «канву времени и пространства». Но где основания считать какие-то из показаний источников «бесспорными» и «немыми» фактами? Средневековый автор, если он был недостаточно осведомлен или тенденциозен и прибегал к догадкам, проявлял свою неосведомленность и тенденциозность не в рассуждениях, а чаще всего в изложении фактов. «...Данные летописей, будучи сведены в солидные исторические труды, не вызывали никаких сомнений за последние полтораста лет», - писал Гумилев[21]. Так ли это? При всем уважении к своим предшественникам, авторам «солидных исторических трудов», все серьезные историки постоянно вновь и вновь критически проверяли конкретные данные летописей и других источников, на которые опирались эти предшественники. Ряд положений, на которые опирается Гумилев, действительно принадлежат к числу фактов, традиционно воспроизводимых в учебниках и общих курсах, но далеко не бесспорных. «Общепризнано, что в 862 г. ... варяжский конунг Рюрик появился в Новгороде, сломив сопротивление антиваряжской партии, возглавленной неким Вадимом Храбрым, обложил данью северных славян...» - пишет Гумилев[22]. Это действительно традиционный «гимназический факт», но ни дата его, ни самая сущность далеко не бесспорны. Так же основываются на историографической традиции, но, вызывают сомнения утверждения об изгнании Иваном III послов Ахмата и т. д.[23] Но ряд не менее «общепризнанных» положений Гумилев не затрудняется отрицать. Сам он выступает в своих сочинениях отнюдь не как доверчивый и почтительный последователь авторитетов, а скорее как их ниспровергатель. Он отрицает, например, существование ордынского ига, которое признает большинство историков, значение Петровской реформы и т. д.[24] Откуда же такое «гимназическое» почтение к одним фактам и отвержение других? Исключительно от концепции, от того, что сам Гумилев называет «моментами озарения», возникавшими у него «где-то посредине, ближе к началу» работы[25]. Там, где предполагаемый «факт» подходит под концепцию, он годится, даже если основывается на источнике, отнюдь не современном событиям. Объясняя, например, смену «этнической психологии» со времен XIV в., Гумилев не затруднился сослаться на лермонтовскую «Песнь про купца Калашникова» как на исторический источник[26]. Пример этот хорошо налагался «на канву времени и пространства» и поэтому мог быть предложен как «голый факт».

Именно такой метод использования источников и был положен Гумилевым в основу исследования древней истории Руси.

2

Исследование истории Древней Руси IX-X вв. чрезвычайно трудно потому, что от этих веков до нас не дошло современных русских источников. Древнейшая известная нам летопись, Повесть временных лет (ПВЛ), составлена в начале XII века. В итоге многолетнего труда по сопоставлению ПВЛ с другими, более поздними летописями, А. А. Шахматов в одной из них, Новгородской I летописи (НI) младшего извода, обнаружил отражение более раннего памятника - Начального свода, который он датировал концом XI в. Вплоть до 60-х годов XI в. своевременных регулярных записей с точными датами (число и месяц) в русском летописании не было; летописцы конца XI-начала XII в. имели дело с недатированными записями предыдущих лет и вставляли в них даты по догадке, иногда разрывая единые фразы предшествующего текста. Известия IX-X вв. в летописании восходят в основном к устной традиции; этим и объясняются расхождения между Начальным сводом (известным нам по НI) и ПВЛ. У летописцев XI-XII вв. были и письменные источники о предшествующих годах, но довольно немногочисленные. Уже составитель Начального свода использовал хронографическую компиляцию, основанную на греческой Хронике Амартола, из нее он извлек сведения о походах Руси на Царьград. Составитель ПВЛ (им обычно считают Нестора) привлек Хронику Амартола непосредственно, значительно дополнив ею свой рассказ. Он имел в своем распоряжении и важнейшие документальные памятники - договоры Олега и Игоря с греками; текст их побудил его внести исправления в рассказ Начального свода. Начальный свод считал Игоря князем, наследовавшим своему отцу Рюрику, а Олега его воеводой. ПВЛ переделала, хотя и не совсем последовательно, рассказ Начального свода, изобразив сына Рюрика Игоря младенцем, за которого правил князь-регент Олег. Но в обеих летописях перед нами - не своевременные записи IX-X вв., а посильные попытки систематизировать и истолковать традицию двухвековой давности.

Еще менее достоверны известия о древнейшей истории Руси у летописцев, работавших в последующие столетия. В первой половине XV в. был составлен Новгородско-Софийский летописный свод, легший в основу почти всего последующего летописания. Вступительный рассказ о расселении словен и основании Новгорода, предшествующий основному летописному изложению, здесь был дополнен упоминанием новгородского «старейшины Гостомысла»[27]. В первой четверти XVI века составитель Никоновской летописи (далее: Ник.) внес в начальный летописный текст новые дополнения. Правителей киевских, варягов Аскольда и Дира, которых Начальный свод именовал князьями, а ПВЛ - боярами Рюрика, завладевшими Киевом, Ник. назвала русскими князьями. Только в Ник. появилось отсутствующее во всех других летописях известие о «Вадиме Храбром» которого, вместе с другими новгородскими «советниками его», якобы убил Рюрик[28]. Работы Б. М. Клосса и О. В. Творогова, посвященные анализу Ник., проливают свет на ее известия по древнейшей истории Руси. Б. М. Клосс пришел к выводу, что эти известия «носят отчетливо легендарный характер или основаны на домыслах составителя»[29].

Параллельно с Ник. была составлена другая летопись XVI в. - Воскресенская, составитель которой, опираясь на публицистический памятник того же времени, «Сказание о князьях Владимирских» (возводившее род Рюриковичей к Августу-кесарю), связал рассказ о приглашении варягов с Гостомыслом, приписав именно этому воеводе совет пригласить Рюрика, как «суща от рода Римьска царя Августа»[30].

Л. Н. Гумилев совершенно игнорировал исследования летописей как источников. Вопроса о соотношении известий ПВЛ и Начального свода (НI) он не затрагивал; данные поздних летописей (или пересказ их в трудах историков) он привлекал с полным доверием и даже предпочитал их ПВЛ. В книгах его фигурирует и Гостомысл, и «Вадим Храбрый» из Ник., и приглашение Рюрика по совету Гостомысла, восходящие к Воскресенской летописи[31]. Он предложил свое объяснение имени Гостомысла, высказав мнение, что это не имя, а нарицательное обозначение целой партии «гостомыслов» IX века - друзей иноземцев, первых «западников»[32]. Из Ник. Гумилев, вслед за Рыбаковым, заимствовал и неизвестные ранним источникам известия о войнах Аскольда и Дира[33].

В этом же ряду - построение Гумилева, получившее наиболее широкий резонанс: о хазарах и «хазарском иге» на Руси.

Судьба Хазарии - тюркской державы, расположенной между нижней Волгой и Доном и принявшей в VIII в. иудаизм как господствующую религию, - до последних десятилетий рассматривалась как чисто академическая тема. Положение изменилось, когда в 1951 г. в «Правде» появилась статья никому не известного П. Иванова, где осуждались работы историков, которым свойственно «непонятное любование хазарской культурой»[34]. Статью эту прокомментировал Б. А. Рыбаков, заявивший, что Хазария была «паразитарным государством» с «низким уровнем производительных сил»[35]. В 1954 г. М. И. Артамонов, специально занимавшийся Хазарией, признал, что «выступление «Правды» сыграло положительную роль: оно обратило внимание на бесспорную идеализацию хазар в буржуазной науке и на преувеличение их значения в образовании русского государства». Он утверждал, однако, что роль Хазарии в истории была двойственной: до принятия иудаизма она «была прогрессивной», но «принятие иудейской религии было для них роковым шагом»[36].

В книге Гумилева хазарская тема заняла несравненно более важное место: она была увязана с его теорией «этногенеза» и внесла новые элементы в эту теорию. Согласно Гумилеву, соединение этносов может приводить к возникновению суперэтносов, а может порождать и «химерические антисистемы». Такой «химерической антисистемой» была, по мнению автора, иудейская Хазария. Пришлые евреи, по его словам, не смешивались с хазарами, ибо «они любили в этом мире себя, свои дела и свое потомство. Ради торжества своего этноса они применяли тайну, оружие... и ложь, но только по отношению к гоям и акумам»[37]. В результате возникло особое «химерическое» государство, враждебное своему основному тюркскому населению и соседним народам. Государство это не просто воевало со славянскими племенами и налагало на них дань, как считали историки, - оно, согласно Гумилеву, почти целый век господствовало над Русью и определяло всю ее политику.

На каких же источниках основывается это построение? Сообщения летописей о хазарах довольно немногочисленны. В сводной статье 854г. в Начальном своде повествовалось о том, что хазары потребовали дани от киевских полян; те дали им «от дыма меч»; хазарские старцы поняли, что это «не добра дань» и она предвещает, что впоследствии Русь будет взимать дань с хазар и других народов. «Се сбыстся все», - писал летописец XI века и упоминал, что «до нынешнего дни» «князи Рускыи» господствуют над хазарами. Под 965 г. Начальный свод повествовал о походе Святослава на хазар, его победе над ними и завоевании хазарского города Белой Вежи (Саркела). В ПВЛ рассказ о дани мечами приводится без даты; под 859 г. сообщается, что варяги брали дань у чуди, словен, мери, веси и кривичей, а хазары - у полян, северян и вятичей «по белей веверице (беличьей шкурке) от дыма». Под 884 и 885 г. ПВЛ рассказывает о том, как Олег победил северян и родимичей и возложил на них «дань легьку», освободив их от дани хазарам: «аз им противен, а вам нечему»[38]. Под 965 г. ПВЛ, как и Начальный свод, повествует о победе Святослава над хазарами. Этим, собственно, и исчерпываются известия летописей о хазарах в IX-X вв.

Что же извлекает из этих источников Гумилев? Очень своеобразно он использует известие о дани мечами. Фольклорный характер этого рассказа, символизирующего будущую победу данников над своими противниками, очевиден[39]. Но Гумилев воспринимает это сказание как реальный факт, который он относит, однако, к более позднему времени - 940 г. «русы выдали победителю свое лучшее оружие - мечи», «обезоружив свое войско»[40]. Успехи Олега в борьбе с Хазарией в 884-885 гг. он считает крупнейшим несчастьем - «это его и погубило»[41]. Все дальнейшее построение истории русско-хазарских отношений строится Гумилевым не на летописи, а в прямом и демонстративном противоставлении ей. Его собственное построение вполне оригинально: он утверждает, что войны 884-885 гг. окончились не победой, а величайшим поражением варяжских князей Руси и привели к «хазарской гегемонии» над Русью, которая длилась до походов Святослава в 964-965 гг., когда Русь вернула себе независимость[42].

О «хазарской гегемонии» над Русью в летописях нет ни слова. Но это не смутило Гумилева. Доказательством этой гегемонии служило, в его глазах, то обстоятельство, что после 885 г. «в летописи возникает провал в 80 лет! Что, здорово?» - спрашивает автор[43]. Значение этого наблюдения, столь эмоционально высказанного Гумилевым, не совсем понятно. Что именно «здорово»? То, что с 885 по 964 г. в летописи нет известий о русско-хазарских отношениях? Но в распоряжении составителей Начального свода и ПВЛ просто могло не быть известий о таких отношениях за данный период. Или автор имеет в виду «пустые года» (даты без известий), которые обнаруживаются в тексте после 888 г.? Но «пустые года» в Начальном своде и ПВЛ встречаются многократно, свидетельствуя о невозможности для сводчиков XI-XII вв. дать сплошной рассказ о событиях двухвековой давности. А вслед за 885 г. вовсе нет восьмидесятилетнего перерыва (лишь года 888-897 - «пустые»): на протяжении соответствующего периода читаются и статьи о славянской грамоте, и о женитьбе Игоря, и о походе Олега в 907 и 912 гг., и о его смерти, и ряд известий о правлении Игоря, и о его походах на греков, и о смерти Игоря и четырех местях Ольги, и об Ольге, и о возмужании Святослава, не говоря уж о более мелких известиях. И Гумилеву это обстоятельство известно, - как бы забыв собственное утверждение о восьмидесятилетнем перерыве, он подробно комментирует приходящиеся на эти годы известия о походах Олега и Игоря на греков. Но походам этим он дает совершенно неожиданное объяснение. Хотя согласно летописи «варяги и хазары были злейшими врагами, а никак не союзниками», Гумилев предпочитает «не верить летописцу»[44]. Варяги и подчиненные ими славяне были, согласно Гумилеву, не только союзниками хазар, но их наемниками, ведшими в интересах хазарской «химеры» кровавые и бесполезные войны с Византией. Упоминания об успехах Олега в 907 г. были, по мнению Гумилева, извлечены Нестором из описания «похода презираемого летописцем Аскольда», перенесенного «на поход любимого Олега». Игорь же, согласно автору, был послушным исполнителем воли хазар, впоследствии даже убитым древлянами «при сборе дани для хазар». Что же касается похода Игоря в 941 г. на Константинополь, то совершенные при этом русскими воинами жестокости указывают на «войну совсем иного характера, нежели прочие войны X в.» - «видимо, русские воины имели опытных и влиятельных инструкторов, и не только скандинавов»[45].

Экстраординарность этих исторических картин заключалась в том, что они опирались не на какие-либо, хотя бы косвенные, упоминания о «хазарском иге» или «хазарских инструкторах» на Руси X в., но на полное отсутствие таких упоминаний. Несмотря на декларированный им критический подход к «летописцу», Гумилев даже не задумался над тем, откуда были взяты летописцем известия о жестокостях русских во время похода 941 г. Не задумался над происхождением летописного рассказа и В. Кожинов, не только заимствовавший рассуждения о «смертоубийствах» во время похода на Константинополь, но дополнивший его смелым утверждением, что и во время похода 860 г. русскими руководили инструктора из Хазарского каганата - хотя Гумилев, приписывавший этот поход Аскольду, заявлял, что «в 860-880 гг. киевское правительство Аскольда и Дира было настолько крепким, что могло не страшиться хазарской агрессии»[46]. А между тем рассказ 941 г. в ПВЛ, как и рассказ Начального свода о походе 860 г., имел вполне определенный, доступный нам источник - греческую Хронику Амартола. Тенденциозность рассказов о походах на Царьград выражалась совсем не в умолчании о фантастических «инструкторах». «Мы привыкли представлять себе все походы и завоевания Киевского государства X века как открытое насилие и кровожадную жестокость», - писал по этому поводу М. Д. Приселков. «Об этой жестокости и насилии цветисто говорят все византийские современные источники, но ведь мы хорошо знаем, какая цена обвинений противника в жестокостях на фронте. Наши летописцы переписывали эти византийские обвинения буквально, наивно им доверяя, из той монашеской установки первых дней христианства на Руси, что только после принятия христианства русские перестали быть кровожадными насильниками»[47].

Летописцы могли быть и часто действительно были тенденциозны, но эта тенденция отражалась в первую очередь на описании событий близкого им времени. В изложении событий далекой древности она выражалась лишь в отстаивании исконных династических прав Рюриковичей. Главное, к чему стремились составители ПВЛ и Начального свода, - разобраться в противоречивых и часто легендарных сказаниях о событиях IX-X вв. и, по возможности, датировать их. Подозревать Нестора и его предшественника конца XI в. (которого уж никак нельзя обвинить в «западничестве») в коварных умыслах при изложении событий давно минувших лет нет оснований.

Не только русские летописи ничего не знают о «хазарском иге» на Руси. О нем не упоминают ни византийские, ни арабские источники. Единственный источник, на который мог опереться Гумилев, - так называемый «кембриджский документ», сочинение византийского еврейского автора XII или XIII в., знакомого с еврейско-хазарской перепиской X в. Переписка возникла в связи с запросом еврейского сановника при дворе испанских мусульманских халифов Хасдая Ибн-Шафрута хазарскому царю Иосифу; в письме Ибн-Шафруту царь Иосиф описывал свое царство и его роль как сдерживающей силы между русами и мусульманами. Ни о каких победах над Русью в X в. в письме не упоминается. Но автор «кембриджского документа» пошел дальше: он описал удачную войну Хазарии с русским «царем Х-л-гу» и победу над ним; событие это он отнес ко времени византийского императора Романа (919-944) т. е. к периоду более позднему, чем предполагаемое Гумилевым начало «хазарского ига»; Но самый «кембриджский документ» - источник сугубо недостоверный. Как отмечал П. К. Коковцов, позднее происхождение этого памятника «не позволяет более видеть в составителе современника хазарского царя Иосифа, за которого он себя выдает», и поэтому «отпадает всякая необходимость, чтобы объяснить необъяснимое и прежде всего ту странность, что сам царь Иосиф в дошедшем до нас тексте своего письма не счел нужным (или позабыл) рассказать Хасдаю Ибн-Шафруту о своей победе над «Х-л-гу, царем Русии», и о том, что «тогда стали Русы подчинены власти хазар»...» Автор «кембриджского документа» сочинил, по мнению ученого, свое письмо, чтобы «льстить национальному самолюбию еврейского народа в тяжелое время всевозможных преследований и притеснений...»[48].

Построение истории Киевской Руси, предложенное Гумилевым, не может быть обосновано этим единственным свидетельством сомнительного источника. Оно основывалось на ином - на принципиальном отрицании критики источников как «мелочеведения», на выведении мнимых «фактов» из заранее построенной концепции. «Отсутствие сведений в летописи означает признание хазарской гегемонии» - заявил Гумилев в итоговой «хронософии» своей книги[49], - и эта формула лучше всего отражает его источниковедческие принципы.

3

Обращаясь к истории Руси XIII-XV вв., Гумилев, как и при исследовании предшествующей эпохи, чрезвычайно мало считается с источниками.

Основными источниками по истории Руси ХIII-XV вв. служат три летописи - Новгородская I, Ипатьевская и Лаврентьевская.

В построении истории русско-татарских отношений после нашествия Батыя Гумилев исходил из своей теории этнических и суперэтнических связей. Как мы уже отмечали, он признал завоевания 1237-40 гг. незначительными «кампаниями», приведшими в конечном счете к созданию славяно-монгольского суперэтноса. Важнейшую роль в этом «суперобразовании» сыграл носитель нового «пассионарного толчка» Александр Невский, сформулированная которым «новая доминанта поведения - альтруистический патриотизм - на несколько столетий определила неизвестные дотоле принципы устроения Руси»[50]. Главная заслуга Александра состояла, по Гумилеву, в том, что он осознал масштабы угрозы со стороны шведов, ливонских рыцарей и Литвы и отсрочил немецкий «Дранг нах Остен», «который был лейтмотивом немецкой политики с 1201 по 1941 год». Что касается восточных завоевателей, то «ни о каком монгольском завоевании Руси не могло быть и речи. Гарнизонов монголы не оставили, своей постоянной власти и не думали устанавливать». Уже два-три десятка лет спустя произошло первое «освобождение России от монголов - величайшая заслуга Александра Невского»[51]. Отрицательное отношение к Орде на Руси «появилось не в XIII в., а столетие спустя, когда узурпатор Мамай стал налаживать связи с католиками против православной Москвы»[52].

Все это построение находится в полном противоречии с источниками. Во всех летописях, отражающих события XIII в., поход Батыя описывается как крупнейшее национальное бедствие. Если Лаврентьевская и Ипатьевская отражали летописание земель, подвергшихся непосредственному завоеванию, то составитель Новгородской I, независимый от двух остальных летописей, писал в городе, который не был завоеван; он не имел поэтому оснований преувеличивать масштабы поражения. Но его характеристика завоевания не отличалась от той, которая содержалась во владимирском и южном летописании[53]. В Новгороде власть монголов выразилась в сборе налогов; перепись населения для осуществления этого сбора вызвала в 1257 г. восстание в городе. Князем в городе был в то время Василий, старший сын Александра Невского. Александр Невский вмешался в события, выгнал своего сына из Новгородской земли и жестоко расправился с восставшими - «оному носы урезаша, а иному очи вынимаша, кто Василия на зло навел...»[54]. Гумилев упоминает этот эпизод, но дает ему довольно неожиданную трактовку. Восстание 1257 г. он именует «бунтом» и объясняет, что возглавивший его князь Василий был «дурак и пьяница». Откуда именно взял Гумилев эту характеристику Василия Александровича - неизвестно: ни в Новгородской, ни в Лаврентьевской, где кратко упоминается (под 1258 г.) история с татарскими «численниками» в Новгороде, ни слова не говорится о склонности Василия к пьянству и об его умственных способностях; этому князю и вообще посвящено всего несколько строчек в летописях. Но Гумилев настаивает на данной им характеристике: несколькими страницами далее он вновь упоминает, что Александр дал Василию «тихо и спокойно умереть от пьянства». Нашел автор и вполне оригинальное, принадлежащее лично ему и отсутствующее в источниках, объяснение расправы Александра с новгородцами: «им вынимали очи, считая, что глаза человеку все равно не нужны, если он не видит, что вокруг делается. Только такой ценой удалось Александру убедить в правоте своих поступков новгородцев, утерявших вместе с пассионарностью здравый смысл»[55].

В те же 50-е годы XIII в., когда происходило восстание в Новгороде, в остальных русских землях был создан институт баскаков - татарских наместников, опиравшихся на отряды, состоявшие из «бесермен» и «Руси»[56]. Они жили в особых слободах. Когда в 1283 г. жители Курска напали на одну из таких слобод, баскак Ахмат перебил местных бояр и черных людей и трупы «тех избъеных повеле по деревью извешати, отъимая у всякого голову да правую руку»; головы и руки казненных были брошены «псам на изъедь». Отпустив паломников, бывших свидетелями расправы, Ахмат сказал им: «...Ходите по землям, тако молвите: кто иметь держати спор с своим баскаком, тако же ему и будеть»[57].

Этот эпизод, как и проблема баскачества, осталась у Гумилева вне идиллической картины русско-ордынского «симбиоза» вплоть до времени «узурпатора Мамая». Игнорировал он и выступления против Орды, происходившие в первой трети XIV в., в частности, крупнейшее тверское восстание против Щелкана (Чол-хана) в 1327 г., жестоко подавленное татарскими войсками, сжегшими Тверь и перебившими или уведшими в плен ее жителей; тверской великий князь Александр Михайлович был казнен в Орде. Гумилев умолчал о восстании против Щелкана, а Ивана Калиту, приведшего ханские войска на Тверь, охарактеризовал как «тихого, богобоязненного и хозяйственного»[58].

Враждебные отношения между Русью и Ордой возникают, согласно Гумилеву, лишь с конца XIV в. Противоречия эти он объясняет тем, что власть в Орде захватил Мамай, который «опирался на союз с Западом, главным образом, с генуэзскими колониями в Крыму», в то время как его противник Тохтамыш придерживался «традиционной политики союза с Русью, проводимой со времен Батыя». Утверждение о союзе Мамая с «Западом» основывается, очевидно, на летописном известии о том, что Мамай, отправляясь на «всю землю Русскую», собрал «всю землю Половецскую и Татарскую, и рати понаимовав Фрязы и Черкасы и Ясы...»[59]. Гумилев утверждает, что «поволжские татары неохотно служили Мамаю и в его войске их было немного» и поэтому Мамай «привлек ясов, касогов, крымских евреев и караимов». Но прежде всего Мамаю «нужны были деньги, - и немалые», - их он попросил у генуэзцев, владевших колониями в Крыму, - «те обещали помочь, но потребовали взамен получения концессий для добычи мехов и торговли на севере Руси, в районе Великого Устюга». Мамай предложил Дмитрию, что «за предоставление концессий» он дает ему «ярлык на великое княжение». «Если бы Дмитрий согласился на эту сделку, Московcкая Русь в очень короткое время превратилась бы в торговую колонию генуэзцев», - повествует далее Гумилев; но «преподобный Сергий Радонежский заявил, что с латинянами никаких дел быть не может: на Святую Русскую землю допускать иноземных купцов нельзя, ибо это грех»[60]. Убедившись после первых столкновений в том, что русская рать не уступает татарской, Мамай отправил на Русь войска, состоявшие из «генуэзской пехоты» и из степняков, мобилизованных «на генуэзские деньги». В итоге Куликовской битвы царство Мамая - «типичная химера», опиравшаяся на «международную торговлю», - было побеждено, а «новая этническая общность - Московская Русь - выступила реальностью всемирно-исторического значения»[61].

Читатель, пожелавший бы определить источники, на которых основываются эти построения, окажется в немалом затруднении. Откуда взял Гумилев известия о переговорах генуэзцев с Мамаем, об их требовании «концессий» в районе Великого Устюга, о сделке, предложенной Мамаем Дмитрию и отклоненной Сергием Радонежским, о «генуэзских деньгах», полученных Мамаем перед Куликовской битвой? Из летописей нам известно о некоем Некомате (по более поздней версии «сурожанине» - купце, торговавшем с Крымом), ведшем враждебные Москве переговоры между Тверью и Ордой, но ни о каком участии в этих переговорах генуэзцев и их требованиях к Мамаю там ничего не сообщалось. Не менее загадочно приведенное Гумилевым заявление Сергия Радонежского о недопустимости дел «с латинянами» и допуска их «на святую Русскую землю». Откуда заимствовал автор эту цитату? В Троицкой и близких к ней летописях, несмотря на их интерес к Сергию, нет вообще никаких сведений об отношении Сергия к иноземцам. Но и в источниках XV века - в Житии Сергия, в Новгородско-Софийском своде - ни слова не говорится о его заявлениях против «латинян». Источники богатого подробностями повествования Гумилева о событиях вокруг Куликовской битвы остаются неизвестными. Через два года после Куликовской битвы победитель Мамая хан Тохтамыш напал на Москву, сжег и разграбил ее. Почему же этот сторонник «традиционного союза с Русью», никак не связанный с Западом, совершил такое нападение? Виною, согласно Гумилеву, были суздальские князья, состряпавшие донос Тохтамышу на Дмитрия - «сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают», а также «характер населения, осевшего в Москве» и ответившего сопротивлением на набег хана. «Посадский люд» хотел «только выпить и погулять»; напившись, москвичи забрались на кремлевские стены «и ругали татар, сопровождая брань соответствующими жестами» - «а татары, особенно сибирские, народ очень обидчивый, и поэтому крайне рассердились». Восставшие не хотели выпускать митрополита из города и ограбили его «до нитки». «...Когда был выпит весь запас спиртного, москвичи решили договориться с татарами» и впустить их послов в город, «но когда открывали ворота, никому из представителей «народных масс» не пришло в голову выставить надежную охрану», татары ворвались в город и устроили резню[62].

Версия о пьяных москвичах была взята Гумилевым из относительно позднего источника - Новгородско-Софийского свода, сочувствовавшего митрополиту Киприану, не хотевшему оставаться в осаде. В современных событиям летописных сводах упоминания о пьянстве москвичей нет - там говорится лишь о вероломстве татар, их зверствах и грабеже в городе. Но и Новгородско-Софийский свод описывает стойкость осажденных, подвиги их предводителя князя Остея и москвича-суконника Адама. Непонятно, на каком основании Гумилев приписывает инициативу в переговорах с Тохтамышем горожанам, - во всех летописях говорится, что именно хан, не сумев взять город, обманул Остея «лживыми речами и миром лживым», убил его и захватил город[63]. Почему же Гумилев именует Тохтамыша «добродушным и доверчивым сибиряком» и объявляет его набег «совсем не страшным»?

Такие вопросы возникают при чтении книг Гумилева постоянно. При изложении истории Киевской Руси автор в основном опирался на пробелы в летописной традиции, позволявшие ему строить произвольные конструкции; описывая историю последующих веков, он систематически умалчивает о том, что повествуется в летописях, сообщая читателю нечто такое, чего ни в каких источниках найти не удается. Если в X в. Игорь оказывался наемником хазар, то теперь появляется «дурак и пьяница» Василий Александрович, «тихий» и «богобоязненный» Иван Калита, генуэзские требования «концессий» в Великом Устюге, заявление Сергия о латинянах, «добродушный и доверчивый» Тохтамыш и наглые москвичи, разозлившие его.

Все это было бы вполне терпимо, если бы книги Гумилева предлагались читателю как художественная литература, историческая беллетристика. Гумилев - одаренный повествователь; сочинения его написаны ясным и выразительным языком, он очень любит вводить в них острые сюжетные перипетии и детективные истории (часто также не основанные на источниках - например, предположение об отравлении Александра Невского «немецкими сторонниками», действовавшими «и на Руси, и в Литве», или об убийстве кандидата в митрополиты Митяя его соперником Пименом)[64]. Книги Гумилева читаются не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем исторические романы его последователя Д. Балашова. Беллетристический характер творчества Гумилева отметил уже при появлении его книги «Поиски вымышленного царства» один из виднейших исследователей Киевской Руси профессор А. Поппе. Возражая Б. Рыбакову, принявшему «слишком всерьез» и осудившему эту книгу, Поппе охарактеризовал ее как «красивую болтовню (hübsche Plauderei) о странствованиях по вымышленным землям, некий «перфектологический» роман»[65]. По мнению польского историка, этот «перфектологический», т. е. обращенный к прошлому, роман так же фантастичен, как и «футурологические» романы, повествующие о будущем.

Этой характеристикой можно было и ограничиться, если бы не одно обстоятельство. Книги Гумилева издаются, пропагандируются и широко читаются в очень трудное для нашей страны время. Историческая наука за прошедшие десятилетия во многих случаях была дискредитирована; она часто отходила от тех научных норм, которые утвердились в ней с начала XX в., и подчинялась навязанным идеологическим задачам. Отказ от прежнего мировоззрения создал некий идеологический вакуум, который постоянно заполняется самыми различными мифами, легендами и суевериями. Сочинения Гумилева, претендующие на научность, поражающие читателя экскурсами в самые различные области знания и сложной биологической и физико-химической терминологией, ощущаются как новое слово в историографии и философии. Рассуждения его не кажутся столь вульгарными, как писания публицистов из «Дня» и «Нашего современника»; напротив, они представляются серьезными, научно объективными исследованиями, отражающими «гуманистическое мировоззрение» автора. А между тем, «евразийская» концепция Гумилева, осуждение межэтнических браков и прямое смыкание с «историками национального направления», - все это придает его книгам определенный и однозначный публицистический характер.

Критический разбор работ Гумилева в большинстве вышедших за последнее время статей был посвящен именно их идеологии и теоретическим положениям[66]. Но построение Гумилева не только теоретически уязвимо, но и фактически неверно. Проверка его на материале источников по истории древней Руси обнаруживает, что перед нами - не попытка обобщить реальный эмпирический материал, а плод предвзятых идей и авторской фантазии.

По этой теме читайте также: