Семисерийная экранизация романа Шолохова, показанная на Первом канале телевидения, вызвала такую бурю критики и такое единодушное осуждение специалистов и зрителей, что дальнейшая дискуссия может показаться просто излишней.

В самом деле, фильм, вышедший под именем Сергея Бондарчука, временами производит впечатление ученической работы, где любая сцена снята и показана не то чтобы плохо, но непременно банально – как в сотнях и тысячах других «костюмных» фильмов, ничем не выделившихся и не запомнившихся.

Даже батальные сцены, которыми прославил себя режиссер, создавший «Войну и мир», а также «Ватерлоо», выглядят невыразительно, а к тому же изобилуют ляпами, которые просто бросаются в глаза всякому, кто хоть немного знаком с военной историей. Чего стоят хотя бы бравые молодцы, которые носятся с пиками наперевес прямо сквозь строй новобранцев, выполняющих кавалерийские упражнения. Да за такое лихачество виновных немедленно отправили бы на гауптвахту, и то при условии, что они никого из своих не перекололи бы (что, кстати, при подобных скачках было бы почти неизбежно).

Особенно досталось, разумеется, иностранным актерам, старательно изображающим донских казаков. Получается и вправду плохо. Однако позволю себе предположить, что дело здесь не в слабости актеров и даже не в том, что иностранец русского человека понять и тем более сыграть не может.

Если русские актеры неплохо играли англичан в многочисленных экранизациях классической британской литературы, которыми так изобиловало советское кино, то почему бы англичанину под руководством отечественного режиссера не проникнуться русским духом?

Проблема не в отсутствии понимания, а в совершенно разных актерских школах, в несовместимости стилей игры, которая настолько велика, что даже уже не имеет значения, насколько поняли или не поняли иностранцы роман Шолохова. Сталкиваясь с коллективом, играющим совершенно по другим, непривычным для них правилам, и Руперт Эверетт, и Дельфин Форест просто теряются, выглядят манекенами.

Вписаться в русский актерский состав удается, как ни странно, только Мюррею Абрахаму, который местами начинает казаться почти убедительным. Видимо, сказывается опыт. Но внешность явно подводит. Старик Мелехов, конечно, был темноволос, и была в нем турецкая кровь, но все же не до такой степени, чтобы его можно было принять за испанского цыгана или средиземноморского еврея.

Впрочем, критика, сосредотачивающая внимание на бытовых и исторических неточностях, на актерских неудачах и технических погрешностях, странным образом упускает из вида самый главный вопрос: почему вполне профессиональные люди сняли такой беспомощный фильм?

Легче всего возложить вину на сына режиссера. В конце концов многих проблем не возникло бы, если бы материал был более удачно смонтирован. И, кстати, собственные работы Федора Бондарчука (та же «9-я рота») свидетельствуют о том, что он умеет монтировать жестко и эффектно. В данном случае, возможно, Бондарчука-младшего подвела боязнь испортить авторскую работу отца собственным излишним вмешательством. В итоге, однако, он практически свел весь монтаж к последовательной склейке фрагментов, что делает фильм похожим на продукцию сегодняшнего телевидения. Только причины совершенно разные.

На телевидении просто экономят деньги и время, снимая как можно меньше разных планов, избегают лишних дублей, не утруждая себя сложной монтажной работой. В случае Федора Бондарчука мы имеем, напротив, неспособность справиться с огромным количеством незавершенного материала, обработать который мог бы только человек, уверенно считающий себя автором и четко осознающий свой собственный замысел.

Однако было ли такое понимание замысла у самого Бондарчука? Именно это и вызывает самые большие сомнения.

Экранизация классического советского романа в начале 1990-х годов явно проникнута господствовавшим на тот момент идеологическим – антисоветским – духом. Большевики выглядят непременно либо злодеями и идиотами, либо тупыми фанатиками. Однако опираться все же приходится на текст Шолохова, и тут возникает неизбежный вопрос: почему автор такого откровенно антибольшевистского романа не просто не был отправлен в ГУЛАГ, а сделался официальным советским писателем, лауреатом всевозможных премий и одним из главных идеологов советской литературы, проводником официальной культурной политики?

Разумеется, роман «Тихий Дон» стоит в творчестве Шолохова особняком. Он гораздо честнее, чем, например, «Поднятая целина» (которая благодаря большей идеологической последовательности заняла место в школьной программе). Именно отсюда и регулярно возникавшие подозрения относительно авторства романа – не был ли текст написан первоначально кем-то другим?

Однако сталинская идеологическая система, принимавшая и поднимавшая на щит этот роман, все же была вполне способна отличить произведение «советской литературы» от «вражеской пропаганды». И признание официальными властями «Тихого Дона» в качестве официальной советской классики связано с тем, что роман этот действительно проникнут пониманием неизбежности и необходимости победы большевистской революции. То, что этот вывод делается на основе опыта (и в значительной мере с позиции) людей, с этой революцией боровшихся, делает его лишь еще более убедительным.

Как известно, Григорий Мелехов на протяжении романа несколько раз меняет свои политические взгляды, то проникаясь симпатией к большевикам, то восставая против них, то опять к ним переходя. Тема перехода с одной воюющей стороны на другую вообще регулярно повторяется в довоенных советских произведениях, посвященных Гражданской войне (достаточно вспомнить «Белую гвардию» Михаила Булгакова и «Хождение по мукам» Алексея Толстого).

Собственно, эти неоднократные переходы – воинских частей, регионов и целых социальных групп – как раз и составляли в значительной мере суть Гражданской войны, которую очень четко и достоверно продемонстрировал Шолохов.

То, что происходило на самом деле, очень мало похоже на парадную версию революции, нарисованную послевоенными советскими историками, но еще меньше – на антибольшевистскую сатиру, заменившую исторический анализ на исходе ХХ века.

Русская революция началась с краха продовольственного снабжения. Не получивший хлеба Петербург восстал против царского режима, но уже спустя несколько месяцев обнаружилось, что республиканское Временное правительство решить проблему снабжения городов так же не в состоянии, как и царское.

Большевики, прекратив войну и дав крестьянам землю, на некоторое время получили массовую народную поддержку. Не случайно, возвращающийся с фронта Григорий Мелехов им симпатизирует, как и миллионы других солдат, получивших возможность вернуться из окопов Первой мировой. Но уже к весне 1918 года обнаружилось, что большевистский режим должен решить еще одну проблему, с которой его предшественники не справились: надо было накормить города.

В царской России существовал, как сейчас бы сказали, явный диспаритет цен между городом и деревней. Иными словами, цены на промышленные товары были завышены, а цены на продовольствие занижены. За счет этой системы петербургские администраторы, включая графа Витте и Петра Столыпина, осуществляли перераспределение средств, финансируя развитие промышленности, поддерживая зерновой экспорт и за его счет укрепляя рубль.

В ходе войны этот порядок не только рухнул, но и сменился новым положением дел, когда продовольствие стало непомерно дорогим, а город просто не мог предложить селу достаточного количества товаров. Пытаясь решить эту проблему путем печатания бумажных денег, Временное правительство довело дело до гиперинфляции, от чего положение стало только хуже: в деревне новые бумажки вообще брать перестали (как ни странно, царские банкноты продолжали хождение, по привычке ценились как «настоящие» деньги).

Судьба совзнаков была не намного лучше, чем судьба керенок. Однако у города было неоспоримое преимущество: здесь производили оружие и боеприпасы, формировали регулярную армию. Единственный выход состоял в том, чтобы зерно, которое не хотят продавать, забирать силой.

Проект этот рассматривался еще царским правительством, но показался слишком рискованным. Так же не решилось на это и Временное правительство. А большевикам терять было нечего, они ввели «продразверстку». Проще говоря, стали отбирать зерно.

Если у крестьян во внутренних губерниях еще была свежа память, что большевики дали землю, то у казаков земля была своя.

Потому восстали они против большевистских конфискаций с единодушием, которое в свою очередь убедило красных в том, что перед ними «сплошная реакционная масса», с которой нет смысла особенно церемониться. Комиссары советской республики на Кубани и на Дону добросовестно повторяли опыт французских якобинцев в Вандее, добившись совершенно аналогичного результата. А именно – всеобщего восстания.

Судьба Григория Мелехова, таким образом, возглавившего на хуторе бунт против красных, лишь повторяла общую траекторию. Однако белые, захватив значительную часть территории России, столкнулись ровно с той же проблемой, что и все предыдущие администрации: им надо было кормить города.

Чем большую территорию они контролировали, тем острее стояла проблема. Начались реквизиции, не сильно отличавшиеся от большевистских. В довершение всего на территориях белых пытались восстановить свою власть помещики. Мужик быстро смекнул, что и белые и красные отбирают зерно, но красные по крайней мере дали землю, а с белыми он рискует потерять и ее.

В итоге массовые восстания и партизанские действия развернулись снова, теперь уже в тылу у белых. Если до того переходили от красных к белым, то теперь стала набирать силу обратная тенденция. Сомнения начинают посещать и шолоховского Мелехова. Другое дело, что для каждого отдельного участника событий каждый очередной поворот оказывался все более сложным: была пролита кровь.

В конечном счете на фоне краха белых герой Шолохова сам переживает личную и семейную катастрофу, которую автор подает нам как своего рода искупление. Советская власть торжествует, поскольку в конечном итоге оказалась (несмотря на все свои репрессии) более народной, чем ее противники.

Неудивительно, что такой роман был в Советском Союзе вполне «политически корректен», а описание жестокостей красных комиссаров лишь придавало повествованию многомерность и убедительность, отсутствовавшую в более поздних, славословивших революцию произведениях.

Увы, именно эта логика неприемлема для идеологии 1990-х. Поскольку главная идейная линия романа оказывается в очевидном противоречии с господствующей тогда конъюнктурой, фильм становится невнятным и местами просто бессмысленным. Эпизоды, которые должны повествовать о политической и военной борьбе, просто следуют один за другим безо всякой связи. Ничто ниоткуда не вытекает и не из чего не следует. Единственное, что осталось от эпического романа, – это любовная линия. Но если нужно было снять историю о том, как две женщины не поделили одного мужчину, зачем понадобился «Тихий Дон»?