От редакции «Скепсиса»

10 лет назад, 9 октября 1967 г., перестало биться сердце Эрнесто Гевары, одного из тех, кого Эйнштейн называл «хранителями и обновителями совести человечества». Он погиб лицом к врагу и будущему — 39-летний борец, имя и судьба которого еще при жизни стали легендой, символом и воплощением свободы, чистоты, революционного действия...

«Маленьким кондотьером XX в.», Дон-Кихотом на тощем Россинанте, а не «буревестником латиноамериканской революции» видел он себя в своем прощальном письме. Мало знает этот век исторических деятелей, которым были бы до такой степени чужды риторика, напыщенность, самолюбование, так органически претило бы славословие в свой адрес, которые столь иронично и беспощадно относились бы к себе, как Че Гевара. Именно поэтому не хочется писать о Че "высоким штилем". А избежать этого невозможно. Как невозможно, наверное, сказать о нем лучше, чем сказал тот единственный из живых, перед которым преклонялся саркастичный аргентинец, его друг и командир Фидель Кастро на траурном митинге 18 октября 1967 г. в Гаване...

Главная цель данных заметок не в том, чтобы напомнить сказанное тогда о Че и рассказать о нем о герое и человеке, о его пути в революцию и в революции, о героической борьбе в Америке и Африке, о его жизни и смерти и о его жизни после смерти. Приближающееся 50-летие со дня его рождения еще даст случай вернуться ко всему этому. Здесь же хотелось бы поставить лишь некоторые проблемы, связанные с теоретическим наследием Эрнесто Гевары.

Образ Че - «героического партизана», легендарный путь революционера-практика через континенты и десятилетия, через министерские кабинеты, горы и сельву - все это подчас вытесняет из массового сознания ту истину, что Эрнесто Гевара принадлежит к числу видных теоретиков революционного движения. Человек действия, «солдат», как он с гордостью называл себя, первый из тех, кому Фидель Кастро присвоил звание «команданте» Повстанческой армии - звание, которое на всю жизнь осталось главным для революционера и коммуниста Эрнесто Гевары, он был в то же самое время человеком мысли острой и ищущей, интеллигентом в самом полном и высоком смысле этого слова: человеком, всесторонне и глубоко образованным и всю жизнь учившимся марксизму и математике, истории и финансовому делу, военному искусству и просто искусству; страстным книгочеем и непочтительным скептиком, глубоко равнодушным ко всем материальным благам, к престижным проблемам и к «власти для себя»; человеком-творцом, напряженно искавшим новые пути в революционной практике и в теории. Сам жизненный путь Че предстает и как важнейший компонент его теоретических концепций, их воплощение, проверка их правильности.

Важно с самого начала подчеркнуть, что теоретическое наследие Гевары неправомерно сводить к разработке идеи «партизанского очага». Напротив, идея эта сама является производной от гораздо более широких и глубоких поисков. Правда, Че, вплотную подойдя в 1963-1965 гг. к созданию цельной теоретической концепции революции и развития стран «третьего мира», не успел завершить начатого, по крайней мере, на бумаге. «...У меня в голове целый мир идей, которые сталкиваются и пересекаются друг с другом и иногда организуются в систему»[1] ,- писал он в одном из писем за три года до смерти.

Гибель Че в расцвете его творческих сил и способностей - тяжелая потеря для марксистской мысли. И вместе с тем как жизнь Че, так и смерть его на поле боя, сознательно превращенном им одновременно и в поле решающего научно-политического эксперимента, была утверждением учения, призванного не только объяснять, но и изменять мир.

I

Че погиб за месяц до полувекового юбилея Великой Октябрьской социалистической революции. 10-летие гибели Че совпадает с 60-летием нашей революции. Эта связь глубоко символична.

Эрнесто Гевара, как очень точно написали об этом советские исследователи, «наиболее полно представил собой новый исторический характер, сформированный современной латиноамериканской революционной действительностью»; вместе со своими соратниками он олицетворял «идею самоутверждения молодого континента, впервые выходящего на просторы мировой истории и самостоятельно ищущего новых путей освобождения человечества» [2]. Вместе с тем Гевара с редкой глубиной и органичностью впитал в себя наследие великих революций века, развертывавшихся в другом полушарии.

Его политическое пробуждение, первые и самые глубокие уроки гуманизма и интернационализма, любви и ненависти, героизма борьбы до конца и горечи поражения неотделимы от революционных событий 30-х годов в Испании. Образ, пример революции, «погибшей стоя», во имя будущих побед человечества остались с Че на всю жизнь. Позднее, в годы становления его как революционера, он остро воспринял призыв и уроки освободительных процессов в Восточной Азии первых победоносных выступлений народов мира зависимости против империализма. И все-таки революцией вне его континента, сыгравшей наибольшую роль в формировании мировоззрения Че, в его развитии как теоретика и мыслителя, была именно Октябрьская революция. И уж совершенно бесспорно, что никто из идеологов революционного движения не оказывал на него такого глубокого, постоянного, сопровождавшего всю его жизнь воздействия, как Владимир Ильич Ленин.

Тема «Ленин и Че» исключительно интересна и поучительна. Во-первых, в плане личностном. Аргентинский интеллигент, ставший «революционером всего континента», убежденный марксист, столь сильно ощущавший всю жизнь свое кровное родство с испанской и латиноамериканской традициями Дон-Кихота и Симона Боливара, вместе с тем (сходство исторических ситуаций!) предстает перед нами как естественный наследник, продолжатель революционной традиции России. Глубокое психологическое родство Че с подвижниками «Народной воли» и многими героями русской литературы бросается в глаза. Мы встречаем его на страницах «Накануне» и «Что делать?», видим его в образах Данко и Сокола, чувствуем в строфах «Гренады» и «Товарищу Нетте...». Все это было написано у нас до рождения Че, но о нем, о его мыслях и делах, о его судьбе. И в еще большей мере мы узнаем черты духовного облика Че в знаменитых ленинских строках, вынесенных в эпиграф к данной статье — о людях, с которыми вождь Октября связывал будущее революционной России.

Но сейчас хотелось бы сказать о другом аспекте этой проблемы: об учителе и ученике, о воздействии идей Ленина на мироощущение и мировоззрение Эрнесто Гевары. Общеизвестно, что работы Че, особенно в последние годы его жизни, изобилуют ленинскими высказываниями — и когда речь идет об истолковании уже сделанного революцией на Кубе и в Латинской Америке в целом, и когда дискутируется вопрос о путях их будущего развития. Характерно, что Ленин как бы прямо привлекается к обсуждению, цитаты из его работ не заменяют аргументы, а вплетаются в их ткань. И это естественно, ведь нередко собственная «практика по Ленину» предшествовала знакомству кубинских революционеров со страницами, на которых эта практика уже отлилась в формулировки. Слова Маяковского о томах Маркса, которые революционеры России открывали, «как в доме собственном мы открываем ставни», наиболее точно выражают отношение Фиделя, Че и многих других революционеров Латинской Америки 50-60-х годов к ленинизму.

Особую важность имеет в этой связи вопрос о том, что именно из ленинского наследия привлекло пристальное внимание Че, более того — составило ядро, основу его концепции, а в известном смысле и его мироощущения [3]. Это прежде всего: ленинская теория империализма и социалистических революций, разрывающих слабые звенья империалистической системы, ленинская постановка проблем соотношения общедемократических, общенациональных и социалистических элементов в революциях современности, закономерностей развития и перерастания этих революций; ленинское учение об особой роли и ответственности политического авангарда революции; пророческий ленинский вывод о возможности идти к созданию объективных предпосылок социализма новым, отличным от западноевропейских стран путем (основанным на инверсии исходной для теории научного социализма последовательности создания материальных и надстроечных предпосылок построения социалистического общества).

Иначе говоря, Че, глубоко изучавший в казалось бы немыслимой для теоретических занятий обстановке Кубы начала 60-х годов труды основоположников марксизма, «прорубившийся» в часы напряженных ночных занятий через три тома «Капитала», прочитавший и раннего, и зрелого Маркса, воспринял наиболее интенсивно, как подлинное «руководство к мысли и делу» прежде всего идейно-теоретические положения ленинизма, которые концентрировали в себе то новое, что привнес Ленин в марксизм. Закономерно в этой связи, что чаще, чем к иным, обращался Че к последней, «итоговой», во многом опередившей свое время (как писал о ней Че в 1963 г.) [4] работе Ленина, к его гениальным заметкам «О нашей революции».

Воистину основополагающее значение имела для Че ленинская мысль о том, что в современных условиях исход целой эпохи революций, порожденных кризисом данного общества, во многом зависит от субъективного фактора и прежде всего от действий революционного авангарда. Мысль эту (хотя, может быть, правильнее было бы говорить в данном случае не о мысли, а о методе) Ленин сформулировал еще в 1905 г., указывая на обязанность пролетарской партии суметь научить революцию.

Свойственной лидерам II Интернационала (и русским меньшевикам) ставке на стихийное однолинейное общественное развитие, на предопределенность его результатов, их категорическому неприятию «форсирования объективного процесса», попыток сократить расстояние между его витками Ленин противопоставил совершенно иное видение современного мира, закономерностей его развития, особенно в критические, революционные периоды. Понимая последние как эпохи борьбы различных и даже противостоящих друг другу объективных альтернатив общественного развития («прусский путь» - «американский путь»; революция —«загнивание» революционной ситуации; уничтожение капитализма — модернизация его; некапиталистический путь - традиционная капиталистическая модель и др.) и отбрасывая догмы «экономического материализма», Ленин придавал важнейшее значение для победы той или иной тенденции сознательному действию их носителей. Отсюда огромная роль, отводимая им революционной инициативе классов, партий, личностей, которые должны наложить «отпечаток» своих действий на весь ход естественно-исторического процесса, «внести свою деятельность» в равнодействующую его векторов, обеспечить победу наиболее прогрессивной из альтернатив развития. И отсюда же резкое возрастание ответственности революционеров, которые не могут утешать себя тем, что «история за нас», что «если не сегодня, то завтра» и т. п.: от их активности и умения прямо зависят судьбы их стран, континентов, мира...

Этим мироощущением пронизана вся деятельность Ленина, особенно в 1917 г. и в последующие годы. В нем, думается, сама суть ленинскoro подхода к проблеме революций XX в. И данная сторона его учения, подтвержденная и утвержденная исторической практикой века, стала в начале 60-х годов подлинным символом веры блестящей плеяды руководителей кубинской революции, полностью отвечала их собственному видению мира, накопленному ими опыту борьбы [5].

II

Через все написанное, сказанное и сделанное Че, через его выступления и статьи, дневники и письма, описания боевых кампаний и даже отдельные едкие афоризмы проходят три-четыре основных мотива.

Это мотив цели, революционного гуманизма, освобождения человека от эксплуатации и отчуждения, формирования общества свободных и целостных людей как определяющей, конечной задачи революции и социализма, их смысла, критерия успеха в борьбе против «моря зол» и опасностей XX в.

Это мотив человеческого, революционного братства одновременно цели и средства его достижения, бескомпромиссного интернационализма мысли, чувства и действия. Призыв Че «чувствовать как удар, нанесенный по тебе самому, любую агрессию, любое оскорбление, любое действие, направленное против достоинства и счастья человека в любом уголке мира» [6] — точно передает понимание Геварой этого «категорического императива».

Это пафос революции - единственного пути к свободе и «разотчуждению», к уничтожению эксплуатации и национальных перегородок, к новому человеку и новому, коммунистическому обществу.

С таким пониманием революции связано и четкое осознание Геварой альтернативности путей развития человечества, «объективной непредрешенности результатов каждой данной полосы исторического развития, решающей ответственности партий, движений, индивидуума за судьбу каждого сражения, за исход революций данной эпохи в целом» и почти физическое ощущение им дискретности исторического процесса, того обстоятельства, что месяцы и годы революционной ситуации решают судьбы целых регионов на десятилетия вперед (и особое, выходящее за пределы «тактической проблематики» отношение Че к проблеме вооруженной борьбы как той формы развития революции, которая в наибольшей мере позволяет сконцентрировать усилия революционеров и масс в наиболее благоприятные для нее сгустки времени).

Это мироощущение, ставшее мировоззрением, восходившим к тому «антифаталистическому», антидогматическому, антименьшевистскому узлу идей в Ленинской теории революции, о котором говорилось выше, и опиравшимся на собственный опыт и на императивы освободительного процесса в масштабах «третьего мира» в целом, пронизывает работы Че, посвященные стратегии и тактике революционной борьбы. И пессимизму сторонников «географического фатализма», и бездумному оптимизму тех, кто все свои надежды возлагал на «естественный» ход истории, Че противопоставил «пессимизм интеллекта и оптимизм воли» - формулу А. Грамши, о которой он, возможно, не знал, но последовательным сторонником которой он был. В теории и на практике. Во всем и до конца.

«Авангард революционного движения под растущим влиянием марксистско-ленинской идеологии способен предусмотреть осуществление целого ряда мер с тем, чтобы ускорить ход событий... в пределах объективно возможного» [7] Эта цитата может служить ключом к пониманию Геварой задач, стоящих перед революционерами Латинской Америки и других континентов. Задач, не терпевших отлагательства...

Верно, что некоторые концепции, ставшие конкретным выводом из подобной постановки вопроса («партизанского очага», «многих Вьетнамов» и др.), в основном или частично не выдержали испытания практикой. И на более абстрактном уровне критики можно, по-видимому, сказать, что Че абсолютизировал возможности ускоряющего (и отсекающего враждебные альтернативы) воздействия субъективного фактора на развитие исторического процесса и вместе с тем преувеличивал возможности масс. Однако утверждения о том, что Че предлагал «подталкивать революцию», «не считаясь с наличием объективных предпосылок для нее» и т.п., представляют собой, по существу, критику не его взглядов, а вульгарную фальсификацию, к которой прибегают маоисты и троцкисты, буржуазные публицисты и марксологи, догматики, обладающие вечной «истиной в кармане». На деле речь шла об осознании им глубокой внутренней противоречивости процесса созревания этих предпосылок в специфических условиях места и (или) времени; о существовании в объективной действительности факторов, как бы «блокирующих» этот процесс (извне или изнутри), «размыкающих» необходимое взаимодействие различных, уже существующих его элементов и о поиске путей преодоления подобных «тромбов» развития.

Для Латинской Америки, где наличие общей (структурной) революционной ситуации уже само по себе снимало вопрос об отсутствии объективных предпосылок для революции (переводя проблему в плоскость степени зрелости и интегрированности данных предпосылок), такими «блокирующими» факторами внутреннего порядка стали:

а) в конце 50-х - начале 60-х годов: разрыв между объективными потребностями и возможностями развития революции и неподготовленностью революционного авангарда к борьбе за власть [8];

б) с середины 60-х годов: разрыв между авангардом и основными массами трудящихся в большинстве стран континента; связанная с закономерностями зависимого развития особая сложность, длительность, зигзагообразный характер процесса кристаллизации классового сознания пролетариата; в более общем виде «несостыкованность» исторической тенденции и ее адекватного традиционного социального носителя; разрыв между зрелостью материальных и идейно-политических предпосылок данной тенденции и ее «социальной необеспеченностью» [9].

в) позиция армии, вооруженных сил, элемента политических структур континента, приобретшего исторически решающую роль; института, который превратился в главную силу, противостоящую революции, защищающую отношения капитализма и зависимости; силу, разрушения структур и единства которой нельзя было ожидать (как это было в Европе первой половины века) от ужесточения межимпериалистических конфликтов.

За всеми этими внутренними факторами возвышался более мощный внешний: империализм США, использующий в борьбе против революционеров континента выгоды географического положения, гигантский перевес в вооружении и возможность экономического удушения. Этот фактор мог стать решающим и при полной зрелости объективных предпосылок для революции. Здесь проблема перерастала рамки Латинской Америки, становясь в «час Вьетнама» общей для революционного антиимпериалистического движения всего «третьего мира».

Как обеспечить победу этого движения в условиях постоянной угрозы империалистической интервенции, атомного шантажа, систематического подкупа правящих элит и забитости широких масс? Как прорваться народам, революциям между Сциллой «статус-кво» и Харибдой мировой термоядерной войны? Как помочь Вьетнаму, поражение которого, казалось, обречет развивающиеся страны (а может быть и не только их) на неизбежность именно такого «выбора»? И как строить в условиях экономического господства империализма новую жизнь в тех районах «третьего мира», где этот прорыв удался?..

Но тревожная мысль Че, его чувство исторической ответственности не ограничивались рамками континентов зависимости и антиимпериалистической борьбы. Ощущая себя в практическом, политическом плане революционером прежде всего «третьего мира», он в то же время привнес в постановку и решение его проблем свое понимание кардинальных вопросов развития других «миров» современности и особенно глобальных проблем, которые встали перед человечеством во второй половине XX в. Революционные процессы в «третьем мире» должны были, по его мысли, способствовать решению этих проблем, внести свой вклад в развязку узлов тех исторических процессов современного мира, критический характер которых Че воспринимал с исключительной остротой и чувством личной сопричастности.

Как обеспечить успешное развитие мирового революционного процесса и избежать при этом ядерной катастрофы (в лицо которой он и его товарищи бесстрашно смотрели в октябре 1962 г.)? Что обещает и чем грозит всему человечеству и каждому человеку научно-техническая революция? Какие новые возможности и проблемы создает она в деле коммунистического строительства? Какими осложнениями для революционного процесса в глобальном масштабе чревато развитие буржуазного «общества потребления»? Что противопоставить растущей технике манипулирования массами»? Не возникает ли противоречия между императивами экономического и идеологического развития при социализме, и каковы пути его решения? Как сочетать коллективизм идеологии и политики социализма и расцвет индивидуальности, личности, не допустить бюрократизации, возникновения «общества-муравейника» (ведь негативные моменты в развитии КНР уже тогда, в 60-х годах, явственно давали себя знать, и Гевара весьма критически к ним относился)?

Эти и десятки подобных вопросов в их сложнейшем и противоречивом переплетении неотступно стояли перед Эрнесто Геварой - революционером второй половины XX в. И он искал ответы на каждый из них и на весь их комплекс, пытался отвечать на них в своих выступлениях и проверял возможные варианты своей жизнью...

III

Огромное значение для решения ключевых проблем века Че отводил самому факту существования мировой социалистической системы, и прежде всего СССР - его главной и решающей силы.

К нашей стране, где он побывал трижды, Че относился с глубоким уважением и любовью. Известна та высокая оценка, которую он всегда давал роли СССР на международной арене, в развитии мирового революционного процесса, в борьбе за предотвращение новой войны. Общеизвестен и тот практический вклад, который внес Эрнесто Гевара в сближение революционной Кубы с СССР, в укрепление кубино-советской дружбы и налаживание тесного сотрудничества сначала в экономическом (первая половина 1960 г.), затем в идейно-политическом (конец 1960 г.) и в военно-политическом (1962 г.) планах. Не случайно именно его (и Рауля Кастро) выбрал Кастро для решающих переговоров, приведших к вступлению Кубы в социалистическое содружество.

Чувства Гевары к нашей стране, его суждения о ней, его роль в закладывании фундамента дружбы и сотрудничества между первой и самой молодой социалистическими странами мира непосредственно связаны с оценкой Че Октябрьской революции, ее воздействия на судьбы России и мира, интернационализма советского народа и политики революционной солидарности, проводимой Советским правительством. Он говорил об СССР как о стране, «совершившей самую глубокую, самую радикальную революцию на свете», революцию, «дух которой продолжает жить в советском народе». Проявлением этого Че считал и то отношение наших людей к Кубе, с которым он столкнулся в 1960 г. («...на улицах, на фабриках, в колхозах, где мы были, нас сразу же узнавали, и народ обращался к нам с возгласами «Да здравствует Куба!» В течение пятнадцати дней мы буквально купались в море дружбы» [10]), и ту неизменную, бескорыстную, огромную помощь, которую оказывал СССР Кубе («в течение двух лет, истекших со дня победы революции, советский народ и советское правительство протягивали нам руку помощи в любом вопросе, каким бы он сложным ни был»).

Все это являлось, по словам Че, «ярким наглядным доказательством того, что Советский Союз всегда находится на стороне народов, борющихся за мир и независимость, а это в свою очередь послужит тому, что Советский Союз станет еще большим символом для тех стран, которые, наподобие нашей, поднимаются на борьбу за свободу...» [11]

Впоследствии, возвращаясь к вопросу о советско-кубинских отношениях и к общей оценке политики СССР, Че неоднократно выступал против предрассудков, непонимания, клеветы... «А недоверчивым - тем, кто действительно недоверчив, или тем, кто скрывает за недоверием собственный недостаток решимости, - говорил он в мае 1961 г., - можно ответить, что мы действительно являемся свободной страной, что мы уважаем Советский Союз и другие социалистические страны и восхищаемся ими, что чем больше узнаем их, тем больше уважаем и восхищаемся ими. Мы категорически утверждаем, что несмотря на то, что от наших действий зависят мир всего человечества, судьба миллионов и миллионов, ни один из государственных деятелей социалистических стран никогда не пытался указывать, что нам надлежит делать, и не предпринимал подобной попытки...» [12]

В эти годы Че глубоко изучает, воспринимает и творчески внедряет на Кубе опыт строительства социализма в СССР и других социалистических странах. Известно, что не все решения конкретных проблем представлялись ему одинаково убедительными применительно к специфическим условиям Кубы. Но эти сомнения, раздумья и поиски (напомним, в те годы они имели место и в европейских странах социализма) никоим образом не повлияли на отношение Че к СССР, на его оценку основ строя и политики Советского государства. «Несмотря на то, что наша дружба возникла не так давно, - подчеркивал Че в ноябре 1964 г., - нас связывают очень крепкие узы, которые невозможно разрушить... Когда мы видим большие свершения советского народа - защитника мира во всем мире и союзника Кубы, мы становимся сильнее и увереннее». Кубинский народ знает, сказал тогда же Че, «что кровь, пролитая советскими борцами за свободу, социализм и коммунизм, могла бы образовать реки. Он знает также, что советские люди проливали свою кровь на землях, далеких от их Родины... Наш народ, который изучал историю и знает силу примера, всегда чтит жертвы, принесенные советским народом, и он сумеет последовать вашему светлому примеру, непоколебимо защищая свою революцию и строя социализм». [13]

IV

Роль, политика, помощь СССР были для Че важнейшей составной частью того единства действий революционных сил мира в рамках глобальной антиимпериалистической стратегии, горячим поборником которых он всегда выступал. Единство революционного движения в каждой стране, единство мирового социализма, слияние его сил с национально-освободительным движением представлялись Че ключевым условием, архимедовой точкой опоры, которая должна была дать возможность защитить Кубу и Вьетнам, прорвать ненавистный статус-кво и, вместе с тем, предотвратить новую мировую войну.

«Как бы ни были далеки социалистические страны, их благотворное воздействие всегда будут ощущать борющиеся народы, которым пример и опыт этих стран даст новые силы», - писал Че осенью 1963 г. Но — и здесь мы вновь возвращаемся к теме исторической активности и ответственности - сразу же цитировал Фиделя: «долг латиноамериканских революционеров в том, чтобы не ждать, когда изменения в соотношении сил (в мировом масштабе) вызовут чудо социальных революций в Латинской Америке, но в том, чтобы в полной мере использовать все благоприятные для революционного движения факторы, порожденные этим сдвигом в соотношении сил, и делать революцию».[14] Делать же революцию в тех противоречивых условиях Латинской Америки, о которых шла речь выше, означало приступить к практическому поиску путей и средств, призванных нейтрализовать негативные факторы, найти дополнительные «усилители» революционного давления, «ускорители» революционного процесса.

Причем речь шла о поиске срочном и поэтому зачастую основанном на методе «проб и ошибок». Ибо теория отставала от запросов революционной практики, а спокойно ждать результатов теоретического исследования не позволяла альтернативность исхода «общей революционной ситуации», угроза утверждения контрреволюционной альтернативы, то ленинское «промедление смерти подобно», которое набатом Вьетнама, замолкавшими выстрелами гибнущих партизанских отрядов стучало в сердца вождей кубинской революции, творцов чилийского эксперимента, революционеров Уругвая, мучеников Гватемалы и многих других - всех тех, кто не желал кичиться непогрешимостью собственного бездействия или ограничиться повторением истин, верных для любой исторической ситуации.

И вновь возникает потребность напомнить (слишком цепки мифы догматиков), что Че не исходил из того, что на континенте возможно механическое повторение опыта Кубы, или что победа придет легко, стоит лишь применить герилью [15].

Он не отрицал возможность использования мирных форм борьбы [16] и даже принципиальную возможность завоевания левыми силами большинства на выборах и создания демократического правительства [17].

Он не проповедовал переход гегемонии в революции к крестьянству, интеллигенции, маргиналам и иным промежуточным социальным силам, а настаивал на том, что гегемония эта должна принадлежать пролетариату. «Никто не может ходатайствовать о должности партии авангарда, как об официальном дипломе, выданном университетом. Быть партией авангарда это значит стоять во главе рабочего класса в борьбе за взятие власти, уметь вести его к завоеванию власти, в том числе по спрямленным участкам пути» [18] (подчеркнуто нами. К. М.).

В этом суть дела для Че. В борьбе за власть как непосредственной задаче данного этапа истории и в умении (и в желании) «спрямить путь» [19]: мы уже говорили о том, насколько глубоки исторические и философские корни этого термина.

Последующие события и, прежде всего, опыт Чили и Перу (а также под иным углом зрения ряда революционных процессов в афро-азиатских странах «третьего мира») показали верность постановки Геварой первого из этих вопросов. Он постоянно указывал на вред, наносимый революционному движению смешением стратегии и тактики, подменой стратегических целей тактическими, завоевания всей полноты власти захватом отдельных ее позиций. Следующие его строки кажутся написанными после событий в Чили, а не до них [20]: «И когда говорят о приходе к власти выборным путем, наш вопрос всегда остается один: если народное движение, получив широкую поддержку народа на выборах, образует правительство и начнет последовательно осуществлять программу крупных социальных преобразований, которая привела его к победе, не вступит ли оно немедленно в конфликт с реакционными классами данной страны? И не была ли армия орудием угнетения в руках этого класса? А если это так, то не логично ли думать, что такая армия примет сторону своего класса и вступит в конфликт с вновь созданным правительством?» Речь шла в этом случае не о проблеме форм борьбы, но о ее ритме, последовательности, целеустремленности. «Когда революционный процесс уже начался, пролетариат должен непрестанно наносить все новые и новые удары по врагу. Революция, которая не углубляется постоянно, это революция, которая отступает... Если не завоевывается власть, все остальные завоевания непрочны, недостаточны, неспособны принести необходимые решения, какими прогрессивными эти завоевания не казались бы»[21],- писал Гевара. Разве такой подход не находится в полнейшем соответствии с положениями Маркса, Энгельса и Ленина?

Думается, что история подтвердила и то, что в современной Латинской Америке революция, пройдя через различные этапы, либо побеждает как социалистическая, либо терпит поражение. Подтвердила она и правомерность недоверия Че к длительным паузам и «устойчивым промежуточным формам» в ходе революционного процесса, и его мысли о крайней степени обратимости всех и всяческих прогрессивных завоеваний на континенте, пока те не будут закреплены полнотой власти в руках революционеров. Многое из сказанного им в этой связи представляет собой сегодня «информацию к размышлению» и в других частях света...

Сложнее обстоит дело с решением Геварой вопроса о пути к власти в противоречивых условиях Латинской Америки. Известно, что теории «географического фатализма», «незрелости материальных условий» для социальной революции (родственные меньшевистским построениям начала века) пережили потрясение кубинской революцией в значительной степени как раз в силу этой противоречивости. Как уже отмечалось, именно взглядам современных «Каутских» и «Сухановых», а не ленинской теории перерастания революции противопоставлена у Гевары концепция «форсирования процесса», «перепрыгивания через этапы», «спрямления» исторического пути.

Курс на «спрямление» означал не только отказ от выжидания дальнейших изменений в соотношении сил в глобальном масштабе (для того, чтобы начать борьбу за власть с наименьшим риском поражения). Он означал и отказ от ожидания этих сдвигов как результата спонтанного развития зависимого капитализма и его противоречий в континентальном и национальном масштабах, от ожидания возникновения непосредственной революционной ситуации как условия начала революционной (в узком смысле слова) борьбы. Говорилось об объективной почве этого отказа и принятия линии на ускорение процесса созревания объективных предпосылок революции, на переход к революционным методам борьбы еще до их полной зрелости. Эта линия, эти методы призваны были по Че нейтрализовать воздействие тормозящих, «размыкающих» факторов, обеспечить «дозревание» и интеграцию объективных предпосылок революции, решающим образом содействовать обеспечению ее субъективного фактора и, наконец, создать материальные, организационно-технические условия для победы над социальным и военным противником.

Иначе говоря, осуществляемый политическим ядром революционеров переход к вооруженной борьбе до полного созревания непосредственной революционной ситуации (именно в этом суть концепции «очага»), был призван:

а) «нарушить неустойчивое равновесие: олигархическая диктатура - народное давление» (разблокировка социально-политического тормозящего фактора);

б) подвести массы к осознанию ими необходимости революционного сдвига и возможности его, и тем самым вовлечь их в борьбу (разблокировка социально-психологического тормозящего фактора);

в) создать подлинный политический авангард революции и организацию, способную успешно противостоять врагу в военном плане (разблокировка тормозящих субъективного и «внешнего» по отношению к революционным силам факторов).

Тем самым «очаг», вооруженная борьба представали как универсальное средство, открывающее дорогу революционной альтернативе в данной критической фазе развития, разрешающее, вернее разрубающее весь гордиев узел проблем, затрагиваемых ранее.

Бесспорно, что в подобном решении этой труднейшей и никакими цитатами не «закрываемой» проблемы переплетаются элементы верные, дискуссионные и утопические; уже в самой такой постановке вопроса (даже до ее конкретизации на тактическом уровне) таились опасности абсолютизации метода, недооценка возможностей повседневной социальной борьбы масс (для их революционного воспитания) и преувеличенное представление о воздействии на них политической борьбы авангарда. Опасности, которых избежал «очаг» на Кубе, но которые впоследствии материализовались в деятельности многих леворадикальных движений континента.

В целом, за пределами Кубы, «очаги» (сельские и городские) пока нигде не оказались тем искомым средством, которое позволило бы привести в соответствие политическое сознание организации-авангарда и социальное сознание всех трудящихся, слить в едином революционном процессе стихийную инициативу невооруженных масс и продуманные действия вооруженной организации [22].

Но верно и другое. Адекватного и полного решения проблемы, ключ к которой искал Че в теории и практике «очага», и которая действительно представляется главной для революционного движения континента, пока не найдено. В то же время, сама «открытость» концепции Че для возражений и дискуссий («За это, за то, что вы думаете, я и благодарю вас. То, что мы не согласны, это не столь важно», - писал он одному из своих оппонентов в 1964 г.) стимулировала углубленную разработку этой проблемы [23]. Поиск Че оплодотворил мысли и дела целого поколения революционеров континента и во многом способствовал обновлению их концепций, преодолению той теоретической слабости, которая столь разительно отличала революционное движение Латинской Америки от российского накануне Октября. И, наконец, ценой своей жизни Че осуществил в Боливии experimentum crucis, который открыл дорогу для исправления ошибок практических и теоретических.

И в решении Геварой других вопросов на уровне теории и практики мы зачастую сталкиваемся с подобным сплавом глубокой, реалистической и критической («ни слова не возьмут на веру... не побоялись признаться ни в какой трудности») постановки проблемы [24]; широкого, свободного от догматизма поиска путей ее решения; сочетания элементов реализма и утопизма в предлагаемом решении; убежденности в «неокончательности этого решения» («жизнь покажет») [25] и в правомерности такого «временного решения» в обстановке 60-х годов.

Ошибочность, односторонность суждений Че по ряду вопросов была выявлена самой жизнью; и сам он с его легендарной способностью к самокритике давно превратил бы каждую из них (эксперимент с негативным выводом) в исходный пункт для новых поисков. И метод его не был лишен утопических черт (он нередко исходил из должного, желаемого больше, чем из сущего, возможного); учеба у Ленина далеко еще не была закончена. При этом, однако, следует подчеркнуть, что, во-первых, ошибки эти были результатом поиска, отвечавшего категорическому императиву революционной практики и глубочайшему уважению Че к марксистской теории (которая не может не объяснять новых явлений, не давать ответа на новые вопросы, вопреки которой не могут совершаться события, прежними концепциями не истолкованные) [26]. Геваре был абсолютно чужд, больше того враждебен «антитеоретический», «активистский» комплекс некоторых его эпигонов; с годами его «теоретичность» не только не исчезла, но усилилась («сегодня я гораздо более сознателен; мой марксизм укоренился и очистился» этими строками из прощального письма определяет Че «единственное существенное различие» между собой в 1956 и в 1965 г.). Именно это отношение к марксизму делало для Че абсолютно нетерпимым разрыв теории с практикой революционной борьбы, построение псевдотеорий, своеобразный «параллельный мир» фантомов, где возникают (должны возникать!) ситуации, где действуют (должны действовать!) силы, не возникающие, не действующие в реальной жизни. «Теория должна освещать мир, а не подменять его» [27], нужен «научный анализ системы, а не апологетика ее», подчеркивал Че [28].

Подобное давление жизни на теорию и лежало подчас в основе оценок, формулирование которых предшествовало их всесторонней проверке. Бесспорно, реже и меньше ошибаются те, кто формулируют концепции лишь a posteriori, когда сам ход вещей поставил все на свое место без их участия.

Во-вторых, по ряду проблем, выдвинутых Че, вердикт истории вряд ли может считаться окончательным. И не только потому, что видимая неадекватность некоторых предложенных им решений не всегда сопровождается открытием решений верных (сравните, например, теоретические результаты боливийской кампании и революции в Чили). Но и потому, что формула Энгельса, неоднократно приводимая Лениным, об утопическом в «формально-экономическом смысле слова», которое может оказаться «истинным во всемирно-историческом», еще не раз, думается, будет использоваться при оценке теоретического наследства Че.

В-третьих, еще раз подчеркнем, что для самого Че каждое из его положений было открыто для дискуссий, которые он искал и вел на всех уровнях: с рядовыми работниками и учеными с мировым именем, с боевыми соратниками и лидерами других партий и государств. Ибо единственно важной для него была истина, которая поможет революции, а не самоутверждению. Отсюда дух эксперимента и самокритики, столь свойственный Че практику и теоретику, умение и желание слушать других, отсутствие какой бы то ни было заботы о своем теоретическом (и административном) престиже, готовность отбросить все, выбракованное жизнью. И нет сомнений, что Че был бы, как уже говорилось, самым беспощадным и едким критиком собственных ошибок.

И еще одно, быть может, самое важное в личностном плане: свои концепции Че проверял прежде всего на себе. Со всем вытекающим отсюда риском для теоретической разработки этих концепций («измерение температуры среды по собственному пульсу»). Со всеми преимуществами для их пропаганды и претворения в жизнь в случае успеха.

V

Мало у кого из общественных деятелей XX в. их собственный жизненный путь, личная судьба были в такой мере органичной частью теоретической концепции, мерой, критерием ее верности, как у Че. Юноша, который предпочел безбедной жизни практикующего врача бродяжничество через горы и сельву континента в поисках истины, цели жизни и пути к этой цели; обретение истины в горькие дни поражения в Гватемале и полнейшая с тех пор готовность погибнуть за нее; участник «чужой», «самоубийственной» и «безнадежной» с точки зрения националистического или мещанского здравого смысла экспедиции Фиделя Кастро; врач, становящийся солдатом и командиром, одним из первых коммунистов Повстанческой армии; один из творцов социалистической революции на своей второй родине; министр и партийный руководитель, живущий с семьей строго на карточки; виднейший теоретик революции, имеющий на своем счету максимальное число часов добровольного и тяжелого физического труда; любимец народа, уходящий от высоких постов (и со своей астмой!) чтобы помочь другим революциям, чтобы проповедовать примером в джунгли Африки и сельвy Америки, навстречу смерти и бессмертию...

«Ты сделал себя самого, доказал, что он возможен, этот новый человек, чтобы мы все видели, что человек этот реален, ибо существует, существуешь ты», сказала об этом член ЦК КПК Айдее Сантамариа.

Сам факт и принцип воздействия личной судьбы представителя авангарда на мировоззрение и жизненные установки масс органично входили в геваровскую концепцию воспитания нового человека. Достаточно скептически относясь к воздействию словом, Че верил в силу примера, особенно когда дело касалось руководителей революции и формирования революционеров «высшей категории человека».

И качества, которые он воспитывал в себе, вошли в его концепцию, стали, быть может, той ее частью, действие которой наиболее устойчиво и широко. Недаром любой человек, встречавшийся с Че, оставался отмечен печатью этой встречи. «Неизгладимой» называл ее известный итальянский писатель Итало Кальвино, и, думается, с ним согласятся десятки тысяч людей.

Че оставил грядущим поколениям пример абсолютного единства мысли, слова и дела; полной внутренней свободы, свободы человека поступать так, как он считал справедливым и полезным для дела; страстной, действенной и требовательной веры в человека, в его способность к свободному, полному творческому развитию в век водородной бомбы, манипуляции массами, обществ потребления и муравейника; он оставил нам свой боевой, бескомпромиссный интернационализм, воплощением которого стала сама его судьба; стальную геваровскую волю (его знаменитое «lo haré») и глубочайшую внутреннюю скромность; ироничность отношения к себе и воинствующий антидогматизм; заряд ненависти ко всякой несправедливости, привилегии, демагогии; практическую революционную действенность в сочетании с максимализмом цели и стоическим отношением к неудачам и разочарованиям...

Все это, столь близкое ленинским требованиям к личным качествам революционера, передал человечеству своей жизнью и смертью «неисправимый идеалист», революционер и коммунист Эрнесто Гевара.

И думая о том, что приобрело человечество в Че и чего лишилось оно в тот черный понедельник 1967 г. мне вспоминается 1964 г., Куба, бесконечные разговоры о том, что такое социализм и коммунизм, великолепные в своей наивной свежести формулировки «людей с улицы». Один из них, парень лет 18-20, дав достаточно точное определение социализму, немного задумавшись насчет коммунизма, с уверенностью и чуть-чуть с вызовом сказал: «Ну, это, chico, когда все люди будут как Чe...». Пройдет три года и то же самое по существу скажет Фидель на площади Революции потрясенному горем народу Кубы. И все менее наивным кажется мне сегодня это определение...

И все же Эрнесто Гевара, «человек третьего тысячелетия», жил и умер в XX в. и его посмертная судьба определяется прежде всего активностью его участия в сегодняшней борьбе, а не только тем, насколько станут похожими на него люди коммунистического века.

Бесконечно горько, что Че не увидел ни победы Вьетнама, солдатом которого он по существу был; ни первого съезда партии, одним из создателей которой он был; ни победы своих товарищей и своих идей в Анголе... Но все это и многое другое из прошедшего десятилетия — показало, что сбылась заветная мечта революционера Эрнесто Гевары: он продолжает жить и после смерти. Че остается среди нас, на всех континентах, живым, борющимся, вопреки пулям палачей, желчи и слюнявому елею, злорадству и конъюнктурной шумихе.

Памятник Че был первым, который поставила чилийская революция, взрывом его возвестила чилийская контрреволюция о своем наступлении и временном торжестве. Партизанские и воинские части, носившие имя Че, сражались во Вьетнаме и Дофаре. Его изображения стали символом веры мощного молодежного движения, потрясшего ряд стран развитого капитализма в конце 60-х годов, и революционных капитанов португальской армии в 1974 г. Образ и идеи Че положены кубинскими коммунистами в основу морально-политического воспитания новых поколений молодежи. Миллионы людей во всех частях мира могут повторить слова выдающегося латиноамериканского писателя Хулио Кортасара, сказанные в 1967 г.: «То, что мне остается еще сказать и сделать, я скажу и сделаю с тобой, стоящим рядом. Только так можно теперь продолжать жить...» [29].

Так обрели плоть последние достоверно дошедшие до нас слова Эрнесто Гевары. На вопрос, о чем он думает, заданный раненому партизану в его предсмертную ночь, тот ответил: «О бессмертии революции». Убитая в Испании, она победила в Восточной Европе и на Кубе; подавленная в Боливии и Чили, она утвердилась во Вьетнаме и Анголе; убитая в теле Че, она воскресла в его образе, идеях, овладевших массами, ставших материальной силой в мире последней трети XX в.

Думается, что в отношении Че не сбудется его грустно-реалистическое суждение о том, что порой «митинги, посвященные павшим героям, со временем превращаются в некий вид общественной нагрузки и приобретают в той или иной степени характер механического акта». Не сбудется, ибо о Че с полным правом можно повторить то, что он сказал о своем лучшем друге и боевом соратнике Камило Сьенфуэгосе: «И хотя это кажется одной из стольких фраз, которыми украшают жизнь павших героев, для меня Камило не умер - его влияние, воздействие его дел, его революционного поведения служит и всегда будет служить тому, чтобы исправить ошибки, множество ошибок, несправедливостей и слабостей, которыми отмечена наша повседневная работа» [30].

Че не раз говорил, что у него, как у кошки, семь жизней. Шестую из них оборвала очередь американского автомата 10 лет назад. Седьмой конца не будет. Никогда. До окончательной победы дела, за которое он погиб, и после нее.

---

По этой теме читайте также:

---