Ментальность автора (режиссёра), сценарий, актёры и пр., сорок дней производственного цикла, зрители распадающейся страны... и в результате - сам фильм, как авторская концепция понимания современной религиозности.
Безоболочная российская реальность:
Вакуум власти, нравственности и смыслов существования... Несправедливость, не встречая лично-нравственных и социально-проектных ограничений, достигает ТВ-гротеска и тусовочного «бескомплексного» бурлеска. Дьявол, как известно: «без комплексов» и в «деталях». Невозможно без страха открыть глаза. Конвейер виртуально-телевизионной инверсии личности работает круглосуточно. Изощрённая безнравственность становится заманчивым и недостижимым идеалом, в очередь к дьяволу приходится записываться. Церковные отделения ломбардов переполнены: инфляция разума, культ сенсорных извращений нуждается в иррациональном прикрытии иллюзией веры. Нужна хотя бы небольшая психотерапевтическая пауза для отставших от демократического прогресса. Утопающий, как известно, хватается за соломинку. А спасение утопающих в нашей самой рыночной из всех рыночных реальностей - это дело рук самих утопающих... и немножко тех, кто хочет на этом заработать. Всегда найдётся Макар, из каких-нибудь недалёких парижских сусеков, который умеет пасти (не)своих телят. Он всегда находится - на каждую паузу есть свой МХТ. И нет такого товара на нашем жизне-рынке, на котором нельзя было бы сделать гешефт, если, конечно, проведён грамотный маркетинг.
Анти-маркетинг:
Религиозная тематика востребована на российском рынке виртуальных товаров. Сознание зрителя подготовлено к восприятию любой магической реальности. Есть вполне успешный в российском прокате автор, «прославившийся» специфически антироссийским восприятием реальности и экспортно-ориентированным представлением образа «загадочной русской души» на киноэкране.
Есть сценарий, состоящий из чудес исцеления. Полное отсутствие знаний и понимания религиозной тематики авторами [1]. Психологическая неграмотность. Колоритная северная природа, задающая стилистику повествования. «Оригинален», как всегда, у Лунгина выбор «рыцаря юродивого образа» в качестве эталона верующего. Мамонов – «золотой ключик» к прочтению сценария [2]. Налицо сценарная неразработанность, схематичность и ходульность персонажей второго плана. Непредставленность зрителю самого процесса духовного возрождения падшего грешника. Ограниченность съемочных дней. Искусственный, чисто литературный конец.
Интуитивные ожидания и вопросы:
Похоже, что мы обречены увидеть препарированное «русское православие» в фирменном горчишно-лунгинском соусе, экзотические пряности из жизни «этих советских русских». Стандартное, в общем эмигрантское прочтение.
Глубина образов при этом, как обычно, вряд ли предполагается. Всё говорит в пользу выбора концепции «истинной веры», как патологической странности. Выбор на главную роль Мамонова неизбежно приведёт к иррациональности и случайности самого «пути обретения веры». Всё это нам будет подано на фоне клуба кинопутешествий по северной ойкумене человеческого духа: экзотика, мистика и римейкообразная пейзажная таинственность. Естественно, что мы не увидим и самое сакральное: путь духовной трансформации «твари дрожащей» в Человека. Поскольку не предполагается нам и вовсе показать этого самого Человека. Это не в кино-стилистике Лунгина.
Любопытно, однако, как из мира язычества и экзотических контуров веры, заданных северными пейзажами и «юродивостью» Мамонова, вернуться в христианский мир, мир людей? Казалось бы, возвращение в лоно церкви должно произойти через равноценную любовь к (советским?!) людям. Но с учетом того, что психология человеческих взаимоотношений далеко не самая сильная сторона творчества Лунгина, задача кажется неразрешимой. Да и не мамоновское это дело (вместе с Лунгиным) - души спасать. А одними фокусами исцеления, как ни верти, не отделаешься. Как сложится этот христианский пазл у авторов? Сдаётся мне, что по своему замыслу фильм изначально провален. И всё будет держаться только на первоначальных языческих интонациях. Возможны, конечно, сюжетные вариации, актёрские коллизии...
Но, сюжет-то (по сценарию) примитивен и рационален до схематичности, зритель хоть и несчастен, но при этом не настолько доверчив, чтобы по ходу фильма не задавать себе и авторам вопросы... то есть, для такой концепции: «верую, ибо абсурдно то, что я вижу» - зритель слишком реалистичен, и для такого восприятия - избыточно логичен. Как не дать ему воспользоваться своим разумом? Как отключить предохранители здравого смысла? А «не просто, а очень просто»: главного героя надо вести по пути, по которому ни один из зрителей никогда не пойдёт. То есть лишить его критериев истинности, самой возможности соотнесения личного опыта с кинореальностью. Тот самый случай, когда чем больше (художественной?) лжи, тем скорее поверят. И ничего, абсолютно ничего, реального. Иначе может включиться разум. Только нестандартные выдуманные ситуации. Экстравагантность до предела нормальности и дальше. Короче, чудеса, так чудеса без конца! И побольше этой самой, здоровой режиссёрско-актёрской наглости. Чтоб ни у кого не хватило встречной смелости сказать: а король-то, голый!
Интересно, чем для зрителя в данном случае будет поддерживаться сама иллюзия реальности? Похоже только штампами антисоветского прочтения истории. Любопытная нас ожидает религиозно-идеологическая концовочка: «финита» ля комедии?
Контуры замысла F-реальности:
Рождение концепции:
Первичным шагом был выбор темы, востребованной рынком. Отсюда и предпочтительность сценария. Параллельно с намеченным выбором Мамонова на главную роль вырисовывалось и его концептуальное прочтение. Сценарий для режиссёра - не скелет событий, только эскиз намерений. Жесткость и однозначность режиссёрских действий определяется найденной точкой опоры. Источником новой реальности, плотью нового киномира, противостоящего обыденному сознанию зрителя, может быть всё что угодно. Отправной точкой в создании новой религиозной f-реальности предстояло быть Мамонову. Лунгин: «Если бы Петр Мамонов... отказался сниматься в "Острове", то и фильма бы не было».
Чем же так хорош Мамонов для Лунгина? Что в нём особенного? Безупречен и органичен Мамонов только в образе, отстраненном от людей. Он умеет искренне входить в состояние ущербности и непонятости обычными людьми. Вот эти маски «недочеловечности» и понадобились Лунгину, чтобы кинематографическими средствами воссоздать уникальный образ верующего грешника, недоступный пониманию зрителя в принципе. Для приведения его в чувство восторженного ступора, подобного восторгу человека, не видевшего никогда верблюда, при встрече с «горбатой лошадью».
Итак, очеловеченный симулятор веры, как неуязвимый киношный образ, найден в лице вжившегося в «клип-образ»: играющего по жизни, странного, асоциального до патологии человека и всегда при этом искреннего - Мамонова.
«Юродивость» и «стилизованная ненормальность» Мамонова - те козырные карты Лунгина, с которыми он хотел сыграть против зрительского недоверия и сомнения.
Это не значит, что Мамонов со всей своей фактурой будет самостоятельной фигурой в авторском пасьянсе. Наоборот, он удобен как раз своей актёрской покорностью и беспрекословностью при осуществлении авторских замыслов. И эта же марионеточность главного героя не предоставляет автору никакой возможности воссоздать кинореальность через призму его духовного мира (через автобиографию). Лунгину ещё только предстояло перенести «юродивость» из фактурной наличности в концептуальную плоскость событий. Только соответствующее авторское концептуальное прочтение темы под выбранный образ главного грешника позволит «грамотно» перемещать «мамонова» по сценарию, вписать этот «образ-маску» в ткань событий f-реальности в качестве очевидного и последнего основания веры.
Концептуальные рамки:
Вера:
Вера по фильму - право на «диалог» и услышимость молитвы Богом. Единственный в фильме источник веры - природа. Вера непостижима, иррациональна, и путь к ней недоступен зрителю: просто дан искренне верующий «мамонов», как f-данность, без вопросов. Вторая сторона понимания веры у Лунгина - межличностная иерархия: верующих, более верующих и вовсе неверующих. В этом контексте, вера - право на диктат, иронию и насильственное обучение (обращение в веру, в т.ч.). Посвящённые, допущенные к истинному знанию, по положению выше и нравственнее низших, погрязших в малых и больших грехах. «Объективные» доказательства подлинности религиозной веры для зрителей - чудеса исцелений.
О выборе жанра: комикс [3] или притча?
Притча - это иносказание о принципиально важных вопросах человеко-бытия, изящно (афористически), иногда иронично изложенное. Предполагает знание истинного пути, глубина здесь важнее иллюстративности, второй (смысловой) план важнее первого. Рассказывается, как правило, от лица знающего, типа голоса за кадром, не содержит глупости и пошлости, не конъюнктурна по замыслу и исполнению, не нуждается в "юродивом" прикрытии. Не спекулирует вечным спасением и причастностью к божественному провидению.
Самое главное, что могло бы придать фильму притчевое звучание - глубина духовных переживаний грешника, путь его страданий и возрождения. Мистической многозначительности образов северной природы на «заднике» f-реальности маловато будет. Именно в духовном перерождении личности зарыты сакральные смыслы бытия, рубежи последнего обмана, последней правды. Это Рубикон для режиссёра. И Лунгин делает этот стратегический выбор, не моргнув, что называется, глазом. Никакой «последней правды», никакой человеческой глубины характеров, даром, что ли ему «сразу было понятно, что главную роль должен сыграть Мамонов».
Период духовной трансформации героя, увязшего во грехе, должен быть изъят режиссером от чужих глаз зрителя. А что взамен? Издёрг фокусника, юродивость вместо сокровенного знания... и нас выбрасывает в режиссёрский мир иллюстративной бутафории, в кинокомикс. «Юродивость» для «мамонова» с Лунгиным, как религиозные "очки Гудвина", через которые они смотрят на свою f-реальность.
В комиксе важно не духовное совершенствование, просветление, воспитание, образумление и прочая «человеческая чепуха», а зрительское сопровождение, получение удовольствия и чувственная, динамичная, "поверхностная" занятость сознания. Не до размышлений и осознаваний – «съел и порядок». Намерения авторов в кинокомиксе «чисты, как слеза ребёнка». Нам просто хотят продать "развлечение" со всего лишь одним условием: чтобы мы «сами» разрешили нами дирижировать и согласились на беспрекословное подчинение «перелистывателю страниц», в данном случае - Лунгину с «мамоновым».
Сценарий:
Концептуальное переосмысление режиссёром сценария под образ «мамонова» задаёт f-реальность. А если вспомнить, что вера в рамках f-реальности носит иррациональный характер, то из этого следует, что вопросов от зрителей по этому поводу не должно быть в принципе. Следовательно, духовное преображение грешника тем более не может быть явлено зрителю. Зачем демистифицировать сакральное, усложнять «элементарное». Нужно лишить зрителя самой возможности какой-либо рефлексии по этому поводу. Иллюстративная биографичность наряду с монотонно-аскетической «юродивостью» кажется простейшим решением. Авторский - не божий промысел. Поэтому f-реальность легко превращается в биографическое описание, жизнеографию раскаявшегося грешника.
А что с Церковью? Тут всё просто: церковники «купятся» на тему и рекламно-пропагандистский характер f-ролика.
Кроме того, такое «китчевое» толкование религиозности значительно облегчает режиссёрскую работу с актёрами. Фактор, имеющий немаловажное значение для Лунгина. Упрощается разработка сценария. Помните? - Лунгин: «Сценарий принципиально не меняли». Появился соблазн прикрыть этой концептуальной «патологией» все шероховатости сценария, упростить сценарную разработку персонажей второго плана. Опять же, с фигурами, не имеющими по сценарию личной истории, легче задать нужный идеологический контекст. Именно из «тридевятого царства, тридесятого государства» приезжают страждущие пациенты к о. Анатолию за наставлением и исцелением.
Для создания эффекта органической непостижимости f-реальности необходимо окружить зрителя мистической таинственностью, погрузить его разум и чувства в мир вечных тайн и волшебных иллюзий. Стремление к акцентированно-языческой брутальности всего происходящего подкреплёно мощной символикой образов «северо-западной» природы, суровой красотой Белого моря. Природа здесь выступает как контурно-смысловой задник f-реальности (background music or clinical background). Лунгин: «дыхание вечности... и прекрасный Божий мир играет в нашем фильме не меньшую роль, чем актеры».
При таком режиссёрском подходе очевидно и то максимальное внимание, требуемое в работе с образом о. Анатолия. Если духовное преображение грешника в результате жанровой инверсии фильма не может быть явлено зрителю, то рассказать о нём непременно надо. Скрытая биографическая стилистика повествования позволяет осуществить это без особых проблем. Для этого и была сделана хронологическая пауза в кино-биографии о. Анатолия. Однако, этого мало для создания иллюзии религиозности. Дело в том, что сам «мамонов» не трансформируем в принципе: «играет самого себя», как «ванька-встанька», причём совершенно естественно. Его можно только двигать по сюжету, дирижируя его искренностью, особенностью, на грани и за гранью, хорошо управляемой «патологии». Поэтому отца Анатолия ни в коем случае нельзя оставлять один на один со зрителем. Отсутствие личностной смысловой глубины, полное непонимание режиссёрского замысла (только от сих до сих, и не более) приводят «мамонова» к «добровольному» отказу от вживания в роль целиком, к отказу от естественного психологического сопровождения сюжета. Сводя, тем самым, его f-жизнь к этюдной работе в режиме «вкл. – выкл.».
Он и сам это понимает: «Мы вообще-то пешки, кино делает сценарий и режиссер».
Но, в таком «авторском прочтении Мамонова», его образ становится настолько сюжетно схематичным, что от «юродивости» (придуманной актёром по жизни), взятой Лунгиным напрокат, для прикрытия религиозной и человеческой пустоты главного «героя», остаётся только антураж: бомжовость, дисгармоничность, да нарочитая «придурковатость» с лунгинской пародийной хитрецой всезнания. Теряется органическая связность f-реальности.
На первый план выходит сам постановщик, управляющий "искренней марионеткой". Невольно становятся видны "режиссёрские ниточки". Это ведёт, в свою очередь, к ускоренной (парадоксальной) десакрализации "юродивости", и превращает f-реальность не просто, в религиозный комикс, а в пародийное религиоведение, а сам фильм - в авторский "клип-комикс", f-ролик. Схематизм, "скороспелость" и "пунктирность" остальных персонажей лишь завершают эту вторую жанровую инверсию фильма.
Под маской «юродствующего актёра», неожиданно упавшей на пол, мы вдруг увидели самого Лунгина с его «кукольным театром»: злого, в своей гордыне всезнания, о. Анатолия, носящегося со своими несмываемыми грехами, как с писаной торбой; доброго, по-христиански безропотного – «сухорукова», наспех (карикатурно) сделанного «Буратино» - «дюжева» и прочих советских, убогих статистов.
Расширив, таким образом (до «кукольности»), границы своей концептуальной свободы, Лунгин «смог» убедить зрителей в христианской добродетельности своего героя, нашёл сценарные решения для поддержания этого состояния в душах зрителей в течение всего фильма, не ограничиваясь в выборе средств одной лишь непостижимостью природы или искренней молитвой, растянутой на весь фильм. Для этого пришлось самому стать «Мамоновым», сделать весь сценарий «своей» биографией и подчинить «себе» всю f-реальность. Вся роль Мамонова свелась, таким образом, к серии местами талантливых, этюдных зарисовок.
Грех, покаяние и искупление:
О границах нашей свободы в комиксе:
Обратите особое внимание на то, какую роль в f-ролике играет «грех» сам по себе. Мы, собственно, до конца фильма не понимаем его природу: нам не показано отношение кающегося к собственному греху. У режиссёра - это просто функциональный фон, один из реквизитов. И хотя содержательное понимание не даётся впрямую, тем не менее, о режиссёрско-мамоновском понимании греха можно судить однозначно. «Мамонов» постоянно упоминает свои грехи вообще, выделяя из них только грех убийства. Поэтому в конце фильма зритель оказывается в прострации, когда узнаёт, что убиенный жив и давно простил о. Анатолия. Не понимая, в чём грешен «мамонов» перед Богом, почему нет облегчения страдающей душе о. Анатолия. Чисто сценарно-режиссёрский просчёт. Если продолжить реконструкцию дальше, то увидим, что все остальные грехи для Лунгина и «Мамонова» просто не существуют, как-то: трусость, предательство, дезертирство, сдача в плен. С таким уровнем понимания человека, его психологии, снимать фильмы о душе и вере? Какой-то запредельный цинизм.
И концовка - просто апофеоз авторского непонимания происходящего. Все грехи известные зрителю вроде прощены, искуплены перед людьми и Богом: своей жизнью путём аскезы, тем, что жив Тихон, его прощением, божеским даром благодати. А что мы видим: чем больше каешься, тем больше грехов. Не «очищается» о. Анатолий - всё тяжелее и тяжелее ему жить (какой-то черный антихристианский юмор), и помирает он от постоянно возрастающей на наших глазах тяжести своих грехов. А мы-то и не заметили, как он весь фильм грешил, не переставая. Ай да Лунгин, ай да сукин сын!
Ещё раз, до полной очевидности: грех в настоящем фильме является лишь аксессуаром, декорацией полезной для режиссера. Его функциональное значение таково: являясь в f-реальности лишь информацией, «грех», как иррациональный символ, задаёт органику f-поверхностного, неглубокого освоения психологического пространства, диктует пределы личностного зрительского осознавания происходящего. Кроме того, вызывает жалость у зрителя и оправдывает (и объясняет ему) все странности самой фигуры «посредника и представителя Бога» в кинореальности. Помимо этого, такое формальное понимание греховности придаёт рациональную осмысленность сюжету и позволяет эффектно и многозначительно закончить... «морочить головы зрителю».
И за границами комикса:
В планы режиссёра определённо не входило показать нам, зрителям, «мамоновское» восприятие собственного предательства, как греха. Само событие дано внешне и хронологически максимально отстранённо от основной ткани последующего повествования, обрушено на максимально неподготовленного зрителя. Выглядит это нравственное и уголовное преступление, как убийство человека в вынужденных обстоятельствах в состоянии аффекта ради спасения собственной жизни. Последнее, собственно, исключает немотивированное духовное просветление - ибо делалось в состоянии чрезвычайного возбуждения, не сознательно.
Непонятным остался нравственный толчок, заставивший Анатолия переосмыслить произошедшее «глазами», сначала разума, а потом и совести. Что подвигло чрезвычайно слабого, ничтожного человека на подвиг духа: переживание вновь и вновь на ментальном уровне произошедшего с ним? Что сделало его способным на этот молчаливый, но гордый вызов реальности: жить в постоянной готовности подвергнуться аналогичному испытанию, в любой момент, находясь в твёрдой душевной уверенности, что теперь он его выдержит с честью? Собственно, духовное очищение (не искупление) и возможно только на пути психотренинга, непрерывного повторения ситуации искушения грехом.
Просто повторение аффекта для души ничего не даёт, и очищение, как духовное просветление и оздоровление духа, возможно только при личном участии наставника, более умудрённого жизнью, не показанного нам. Ещё сложнее спасение и наставление на путь истинный слабой личности с искорёженным до юродивости сознанием. Практически это невозможно. В этом смысле «мамонов» - «артефакт», f-человек от Лунгина.
Если же говорить об искуплении грехов, то оно возможно только перед лицом тех, кому нанесён ущерб, перед теми, кого предал. Насколько нам дали узнать, «мамонов» даже не удосужился разыскать семью «невинно убиенного», покаяться и помочь. Но морально ситуация для окрепшего духом грешника гораздо сложнее. Ведь он нарушил сакральные принципы человеческого рода: предал не одного человека, а всех воюющих людей, всю страну. И тем самым взял на себя часть вины за всех погибших и пострадавших от ран на войне. Можно сказать, что потерянные и больные люди, с которыми он сталкивается впоследствии - символическая суть его предательства норм человеческой нравственности.
Заповеди определяют нравственные нормы взаимоотношений людей между собой и должны выполняться сами по себе, а не только из расчёта на внутренний диалог-молитву Богу. Отсюда один выход: покаяться перед обществом и прийти с повинной. Если ты раскаялся, то идешь принимать наказание. А «мамонов» сбежал от мирского наказания. Он предпочитает отвечать только перед Богом, перед тем, кто может дать «вечное спасение». Очистившись, но не покаявшись и не искупив своей вины перед людьми, о. Анатолий вторично совершил грех сознательного и трусливого выбора... ещё раз бросил сирых мира сего. Отвратил он в страхе душу свою от людей. Вот этот страх и есть самый большой грех, в том числе перед Богом, собой и обществом.
Он прячется от людей за свою «юродивость» и в фильме, и в жизни. Неудивительным образом его грехи по жизни и профессии совпадают: он везде «играет несуществующего себя» поставив тем самым под вопрос сохранение своей «авторской» души. Не с чем будет предстать перед Богом. Место пустых отражений - в царстве теней. А из надмогильного креста наделают новых «буратин». С папами Карло, слава богу, всё в порядке.
Эпилог:
По сути, получился антихристианский, антицерковный, асоциальный фильм в жанре пародийно-религиозных «постсоветских» комиксов. Дикое русское «православие» на экспорт. Загадочная русская душа в стандартно униженном, ненормальном и ущербном варианте. Проблем f-ролик не решает и не ставит, no problem! Он вне подлинной реальности. Нет в f-плоскости истинного пути, истинного знания - вообще ничего нет.
По этой теме читайте также:
