Кареты, брички, всадники с четырех сторон света по дорогам, где «распустила грязь» поздняя осень — в Каменку, именно к этому времени уже завоевавшую себе место в истории: здесь Пушкин написал «Кавказского пленника» и еще ряд стихов, растянувшись на бильярдном столе; тут Якушкин и другие декабристы разыграли при поэте дискуссию о тайном обществе, и Пушкин загорелся, хотел участвовать, но было объявлено, что все это шутка...

Тебя, Раевских и Орлова
И память Каменки любя...

Празднуются именины генерал-майорши Екатерины Николаевны Давыдовой. Ее родня что ни человек — глава из истории. Старший сын — генерал Николай Николаевич Раевский, герой 1812-го и многих других кампаний, о котором Наполеон выразился, что «именно из такого материала делаются маршалы». Бабушка целует внучат: больного, желчного, остроумного «демона» Александра Николаевича Раевского; блестящего офицера, будущего героя кавказских войн Николая Николаевича-младшего (кому уже посвящен «Кавказский пленник» и будет посвящен «Андрей Шенье»); внучку Катерину с мужем, генералом и декабристом Михаилом Орловым; внучку Машеньку, пока еще Раевскую, но генерал Сергей Волконский уже среди гостей; еще и еще младшие Раевские, а рядом — клан Давыдовых: дети и внуки от второго брака хозяйки с генералом Львом Давыдовым — к этому времени ушедшим в другой мир вслед за первым супругом Екатерины Николаевны. Многие Давыдовы постоянно живут здесь в Каменке — полковники и герои прошедшей войны Василий Давыдов и родной брат его Александр.

У большинства гостей нет сомнения, что невесты-внучки — Раевские, Давыдовы, Бороздины — главная цель прибывающих военных друзей Василия Давыдова. Жених лучше жениха: полковник Пестель, подполковник Сергей Муравьев-Апостол, красивый офицер-вдовец итальянской фамилии Иосиф Поджио, Михаил Бестужев-Рюмин, хотя зелен, но из отличного богатого рода. По Пушкину — «разнообразная веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя...»

В бильярдной ли, в гроте, может быть, на мельнице собирались раза два для сокровенных разговоров, но большая часть вопросов обсуждалась при всех, на людях, когда провозглашались тосты за здоровье тех и той (мятежников, свободы).

В уже упоминавшейся сцене, сохраненной рассказом Якушкина - искусственно возбужденном споре о необходимости или вреде тайного общества,- мы обычно помним Пушкина, загоревшегося и обманутого. Но обратим внимание еще на две типические фигуры. Чревоугодник Александр Львович Давыдов посреди того диспута заснул, заснул отчасти от скуки, ибо уж не раз слыхал такие разговоры, сам их вел, даже славился отчаянным либерализмом.

Заметим и другого участника беседы: генерала Раевского, избранного «президентом» этого собрания. Декабристы разыгрывают сцену, кончающуюся тем, что «тайного общества не существует», и Пушкин разочарован. Но поэт позже заметит, что в России о существовании заговора не знала только полиция. И генерал Раевский такой уж мальчишка, что верит, будто это розыгрыш и в самом деле никакого общества нет? Конечно же, Раевский многое знал и, уважаемый всеми заговорщиками, не видел смысла в заговоре. Он убеждал двух своих сыновей не примыкать к тайному обществу. От Сергея Волконского, когда тот будет свататься к Марии Раевской, потребует генерал обещания выйти из заговора (но Пестель, шафер на той свадьбе, тогда же возьмет от жениха прямо противоположную клятву).

Сейчас, сто пятьдесят лет спустя, мы нечасто различаем годы - похожими кажутся 1815-й, 1821-й, 1823-й, 1825-й: не все ли одно, преддекабристское время!

А на самом деле - светлый, молодой 1815-й, задумчивый, но полный надежд 1820-й, сумрачный, зловеще тихий 1823-й... Позволительна параллель с Испанией. И Риего был всего лишь командир батальона. Подняв восстание в Андалузии, он дает Мадриду три года свободы. Но Фердинанд VII Бурбон берет верх, крестьяне выдают Риего, его отправляют в крепость. 7 ноября 1823 года повешен. Прожил 38 лет.

Южане обсуждают, что сделать, «чтобы не следовать примеру дурному Гишпании и оградить себя от возможности неудачи».

Член Южного общества отставной штабс-капитан Иосиф Поджио, кажется, именно на тех ноябрьских именинах 1823 года влюбится, позже сделает предложение и получит согласие Марии Бороздиной, вопреки воле отца-сенатора. Счастливый Поджио проезжает через Васильков, где Бестужев-Рюмин спрашивает его об участии в тайном обществе.

«Как хотите вы,— отвечает Поджио,— чтобы я держался прежнего намерения?» Через два года в известном «Алфавите» декабристов будет записано: «Поджио Иосиф... при разговоре с Бестужевым-Рюминым, избегая ложного стыда казаться робким, вызывался вести заговорщиков на цареубийство, и действительно думал сие исполнить, но вскоре раскаялся».

Стремительного Бестужева-Рюмина любовь настигает здесь же, в Каменке: Екатерина Андреевна Бороздина, другая дочь сенатора, родная сестра Марии Бороздиной-Поджио. Родители молодого человека, однако, находят, что в 20 лет, при столь малых чинах и без права выходить в отставку, не женятся. Бестужев, разумеется, обращается за помощью к лучшему другу. Не укорял ли — зачем жениться, если скоро «на тот свет идтить»? Или подполковник не возразил ни слова, зная горячую натуру подпоручика, не желая огорчить, боясь разрушитель¬ной силы подавленного чувства?

Сергей Иванович берется за перо. В качестве посредника между сыном и родителями избран муж двоюродной сестры С. М. Мартынов, весьма почитаемый старшим поколением Бестужевых-Рюминых.

Сохранился примечательный ответ Муравьева-Апостола на одно из писем Мартынова, ответ, сквозь который хорошо видны даже те послания, что к нам не дошли.

«...есть ошибки, которые в молодом человеке являются предзнаменованием будущего его превосходства, пламенная душа, деятельный ум, твердая, но еще плохо управляемая воля могут направить человека к ошибочным действиям, которых посредственность избегает просто вследствие своего бездействия, а между тем общество, которое инстинктивно, вероятно, делается покровителем посредственности, с остервенением нападает на него при первом его ложном шаге. Счастлив в таком случае тот, кто может найти снисходительного друга, который его поддержит и направит! Но сколько других людей, отвергнутых равнодушным светом, задетых боязнью оказаться смешными, этой выдумкой новейшего времени (и надо обладать мужеством большим, чем обыкновенно имеешь, чтобы презирать эту боязнь), впадает в апатию, в недоверие к самим себе и чувствует, что в их расслабленных душах иссякает навсегда источник благородных мыслей и великих деяний».

За спокойными строками почти что мольба — посмотрите на него иначе, заметьте хоть частицу того необыкновенного, что я в нем замечаю! «Сколько людей растрачивает в преступных излишествах свойственную их характеру энергию, которая, будучи хорошо направлена, могла бы быть полезна, но которую общество не признало и оскорбило. Эта картина, милостивый государь, не преувеличена; кто в течение своей жизни не почувствовал, как отчаяние входит в его душу при виде того, как организовано общество... Я часто беседовал об этом предмете с Бестужевым, который также имеет некоторое право говорить о нем; он обязан этой суровой школе скороспелостью своей опытности и той наблюдательностью, которая поражает всех, кто его знает. То, что я говорю здесь, также дань моей благодарности; мне доставляет удовольствие отплатить ему, ибо он часто мне был полезен своими советами при разных обстоятельствах, что дало мне привычку и необходимость советоваться с ним...»

Мы можем представить, как сближался Бестужев со старшим «снисходительным другом» и как сильно обратное влияние. Ясно, что автор письма и его лучший друг не мирятся с равнодушием, «дурно организованным обществом» и думают, как его переменить.

Возможно, Мартынов догадывался, сколь опасны опытность и наблюдательность его кузена. Впрочем, множество разговоров велось в открытую — Бестужев-Рюмин не раз ошарашивал дворянское собрание или родственное сборище зажигающими речами, правда, никогда не переходящими за известную конспиративную грань, но все же очень неосторожными.

Родственник отвечает Бестужеву-Рюмину (который намекнул, что невесту ничто не пугает). «Молодая особа, которую сейчас ничто не пугает, обманывает самое себя относительно будущего так же, как и ты, и так же раскается...»

Он решительно не желает ходатайствовать перед старшими Бес¬тужевыми. Из Москвы приходит окончательный отказ. Молодой Бестужев-Рюмин отправляет Мартынову письмо, завершающее всю историю:

«Вы не можете себе представить ужасное будущее, которое меня ожидает. К счастью, возле меня находится друг, который разделяет мои печали, утешать меня в них было бы сверх сил...»

Укротила бы женитьба неистового заговорщика? Кто знает... На следствии скажет мимоходом, что жизнь с некоторых пор стала ему недорога.

Предмет же его любви, Катя Бороздина, через полтора года, в августе 1825-го, выйдет за подпоручика-декабриста Владимира Лихарева, которого через пять месяцев арестуют; однако жена за мужем не последует, как обещала первому жениху, и дядю своего Василия Давыдова в Сибири не увидит; воспользовавшись правом на развод с государственным преступником, она выйдет замуж вторично и больше никогда не встретится с Лихаревым, которому суждено сложить голову на Кавказе. Лихарев же никогда не видел и только кое-что слышал о своем сыне Николае, родившемся через пять месяцев после ареста отца...

Однако сейчас — Каменка, ноябрь 1823-го, любовь и взаимность...

Из пяти повешенных один Рылеев был отцом семейства; Каховский и Бестужев-Рюмин незадолго до гибели пережили любовь и расставание. Пестель думал о браке. Одинок и Муравьев-Апостол.

Но вот его письмо из тюрьмы к отцу:

«Осмеливаюсь поручить вашим попечениям, мой дорогой отец, двух маленьких сирот, которых я усыновил; они находятся теперь в Хомутце. Их метрические свидетельства и другие бумаги должны находиться там же. Один из них болезненный; у него золотушная опухоль на колене, для которой доктора давно мне советовали кавказские воды. Они найдут в вас, дорогой отец, покровителя более им полезного, чем я».

Кроме этих строк, мы решительно ничего не знаем о детях. Доктора давно советовали воды, значит, дети давно на попечении Сергея Ивановича; однако, судя по тексту, Иван Матвеевич, кажется, слышит о них в первый раз.

Обычно в ту пору дворяне усыновляли своих внебрачных детей. Скорее всего, так было и здесь (если б это были дети какого-нибудь приятеля, солдата, их постарались бы обеспечить, но не усыновлять). Можно лишь предполагать, что связь была долгой (двое детей); что мать этих сирот сблизилась с Муравьевым на Украине (дети доставлены в Хомутец).

Сдержанный Муравьев-Апостол не расскажет об этом никому.

Пестель, Давыдов, Волконский, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин заканчивают каменские беседы.

Испанская революция погибла... Из этого факта следует вывод — народ испанский (и российский тож) для революции не готов; приниматься за подготовку к мятежам рано. Но возможно и следующее заключение: раз в Испании так худо кончилось, значит надо в России лучше, крепче взяться, чтобы чужих ошибок не повторять. Если же народ еще не проснулся, значит, тем меньше необходимо его прямое участие в деле: освободить, пока «спит». Но солдаты? Очень просто. Пестель советует возбуждать у них неудовольствие, но не открывать сокровенных целей тайного общества. Позже один офицер-декабрист скажет, что легко поднимет солдат на восстание — выкатит бочки вина, вызовет песенников, скомандует: «Ребята, за мной!»

Муравьев и Бестужев с этим не совсем согласны, но — Испания, Испания!.. А тут Пестель развивает свою излюбленную тему: Фердинанд VII сначала все подписал, затем, при удобном случае, все взял обратно, да еще вдохновил, освятил все виды контрреволюции. Стало быть, «Карфаген должен быть разрушен»: сначала удар в Петербурге, уничтожение всей династии — и дело обеспечено. Однако Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин колеблются: заранее планируемая казнь им не по душе. Они уступают большинству, но главный спор не о том. Снова и снова Муравьев-Апостол заклинает, уверяет, уговаривает восстать на Юге, быстрее, стоит начать — и все запылает. Разве можно рассчитывать на инициативу северян, когда друг и брат Никита Муравьев недавно шутя воскликнул: «Если вы восстанете, меня здесь, в Петербурге, на гауптвахту посадят».

Иногда кажется, будто они хотят скорее скинуть с плеч невыносимую обузу — заговор, тайну. Были такие люди в российском подполье (сорок лет спустя, например, Николай Серно-Соловьевич), которым стыдно, унизительно, неловко прятаться, таиться: в конспирации ведь какой-то элемент лжи, они же не могут лгать — и поэтому скорее наружу, взрыв...

И Пестель опять с трудом сдерживает неистовых, рисуя, какая резня, междоусобица начнется, если Днепр начнет раньше Невы. Они не слишком симпатизируют друг другу, Сергей Муравьев и Пестель. За двумя планами, кроме всего прочего, и два типа личности, две психологические системы. У одного более разума, расчета, анализа. У другого преобладает стихия, вдохновение, побольше взять на себя, ввязаться в драку, а там видно будет. Кто более прав — Муравьев или Пестель? Большинство историков находит, что Пестель: в России решает столица. Убили Павла I — по стране разлетелись фельдъегери с вестью об «апоплексическом ударе». Страна быстро присягнула новому монарху. Одним наблюдателем-иностранцем было замечено, что «правильно расположенная гвардейская рота» может сыграть куда большую роль, чем удаленные от столицы корпуса и армии.

Однако муравьевская решительность, быстрота, важность инициативы — тоже не последние слагаемые в успехах революции. Видно, каждый из двух лидеров Южного общества владел частью истины.

Но дисциплина берет верх. Большинство придерживается точки зрения командира Вятского полка, причем Пестель заверяет, что сам вскорости отправится в Петербург для решительных разговоров.

Офицеры возвращаются к гостям и проявляют внимание к своим друзьям, к внучкам Раевским, Давыдовым, Бороздиным, но кое-кто замечает особенную грусть похожего на Наполеона черниговского подполковника.

Именно в этом настроении, по рассказам одного из друзей, Сер¬гей Иванович «раза три предлагал начать действие, и безуспешно, ибо, когда доходило до дела, все задумывались». По рассказу же другого приятеля, «для отечества Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды выразил свое чувство:

Je passarai sur cette terre,
Toujours réveur et solitaire,
Sans que personne m’ait connu.
Ce n’est qu’au bout de ma carrière,
Que par un grand trait de lumière
On verra ce qu’on a perdu.

Позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин так переве¬дет эти строки:

Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем.
Лишь пред концом моим, внезапно
озаренный.
Познает мир, кого лишился он.

Но стихи — эпизод, пауза, минутное право подумать только о себе...

Заканчивается веселое празднество. Гости разъезжаются — иные, не думая ни о чем, другие, предчувствуя близость главного часа.

Полковник Пестель направляется в Петербург для решительных разговоров.