«У вас, в Петербурге, ничего не делается, сидят сложа руки, у нас, на Юге, дела идут лучше»,— так сказал Пестель в присутствии некоторых северных лидеров. Отпуск командира Вятского полка длился почти полгода. Из столицы заехал в смоленское имение родителей, оттуда возвратился на Юг. Письменные известия о делах общества за редчайшим исключением запрещены, и на Украине смутно знают о петербургских делах.
Вдруг в Белой Церкви появляется Пестель. Княгиня Браницкая, конечно, приняла бы друзей ее родственников Раевских в своих роскошных хоромах, где останавливался сам царь во время южных маневров. Но скорее всего встретились члены общества в походной палатке-балагане или, может быть, в отдельной комнатке лучшей белоцерковской корчмы.
Психологическая ситуация ясна и в то же время напряженна: беседуют лидеры, из которых двое едины и подозревают в собеседнике недостаток истинного чувства, а тот находит немало смешного и неуместного в тоне, в суждениях Муравьева и Бестужева.
Однако общий интерес, план действий много важнее личных привязанностей, и разговор чрезвычайно интересен. Сначала Пестель, конечно, передает привет от Матвея Муравьева-Апостола, который — свой человек в столице — помогал Пестелю в разных переговорах с северянами.
Среди северных — сообщает Пестель — появились энергичные люди, на которых можно положиться: Оболенский, особенно Рылеев. Там, в столице, состоялся первый разговор Рылеева и Пестеля, в ходе которого, для испытания собеседника, полковник был «и гражданином североамериканской республики, и наполеонистом, и террористом, то защитником английской конституции, то поборником испанской». Для еще большего оживления дел на Севере Пестель создал там из нескольких верных офицеров филиал Южного общества. Однако и с главными вождями северян удалось договориться: в ближайшем будущем, до 1826 года, два общества сольются. Когда же власть будет взята, соберется Учредительное собрание и решит, какой строй установится в новой России.
Трудная часть разговора! Чем больше подробностей о петербургских спорах, о неудовольствии, с которым северяне (особенно Никита Муравьев, Трубецкой, Тургенев) принимают некоторые Пестелевы идеи, тем более правы Сергей Муравьев и Михаил Бестужев, что надо выступать здесь, на Юге. А чем ярче Пестель представляет успехи северян, тем резче видны его уступки петербуржцам.
Конечно же, Пестель ничего не скрывает от товарищей, разве что несколько приглушает свои не слишком отрадные впечатления.
Впрочем, споры с Севером еще не закончены. Пестель не отказывается от «Русской правды», читает здесь, в Белой Церкви, новые отрывки, и возникает магия сильных, суровых, справедливых слов.
«Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народа, а не народ существует для блага правительства».
Полковник, подполковник и подпоручик выходят из палатки.
Пестель опытным глазом видит многое и многих. Вот Кузьмин, младший офицер из бедных дворян, выпущенный из кадетского корпуса в армию. В Черниговском и других полках таких немало. Между ними и людьми вроде братьев Муравьевых, Бестужева-Рюмина, Волконского, Пестеля — большая дистанция; в гвардии такие, как Кузьмин, не служили; в столице, если и бывали, то проездом; за границей — только в походах, по-французски не умеют.
Доходов у них почти никаких — только от службы; дворянство порою сомнительно, как, например, у прапорщика Ивана Сухинова, сына бедного чиновника-хуторянина. В будущем, очутившись в одной каторжной тюрьме с энциклопедически образованными людьми — Никитой Муравьевым, Луниным, братьями Бестужевыми,— эти пехотные офицеры о многом узнали. Начало же этим университетам — в Черниговском полку и других южных войсковых частях.
На белоцерковских маневрах мелькание лиц.
Капитан Андрей Федорович Фурман — сын саксонского агронома, служивший недолго в гвардии и высланный на Юг.
Рядовой Флегонт Миронович Башмаков, старше Муравьева-Апостола больше чем на двадцать лет (когда Сергей Иванович родился, он был сержантом артиллерии), участник множества сражений, в том числе итальянской кампании Суворова. К сорока годам — полковник артиллерии, затем — за растрату казенных денег — разжалован в солдаты без лишения дворянства.
Барон Вениамин Николаевич Соловьев, штабс-капитан, командир роты в Черниговском полку. Его отец — рязанский помещик, владевший шестью крепостными!
Рядовой Игнатий Ракуза, из могилевских дворян, дослужился до поручика, но «за грубость и дерзость противу начальства» сослан в солдаты с лишением дворянства.
Поручик Михаил Щепилло прослужил три года, прежде чем получил первый офицерский чин, затем — командир роты в Черниговском полку.
Почти все они 1795-1800 годов рождения: двадцати пяти — тридцатилетние мужчины. Пятидесятилетний Башмаков переживет почти всех (правда, после тридцати лет, проведенных в Сибири, он не найдет сил воспользоваться амнистией и закончит свои дни в Тобольске на восемьдесят пятом году жизни)...
«4 мая 1825 г. произведен я в офицеры, 6-го получил повеление отпра¬виться в полк в местечко Васильков, 9-го выехал из Петербурга.
Давно ли я был еще кадетом? Давно ли будили меня в шесть часов утра, давно ли я твердил немецкий урок при вечном шуме корпуса? Теперь я прапорщик, имею в сумке 475 р., делаю что хочу и скачу на перекладных в местечко Васильков, где буду спать до осьми часов и где уже никогда не молвлю ни единого немецкого слова...
При мысли о моей свободе, об удовольствиях пути и приключениях, меня ожидающих, чувство несказанной радости, доходящей до восторга, наполнило мою душу».
Это начало загадочного чернового отрывка, сочиненного Пушкиным около 1829 года; последующее описание дороги и особенно станции перешло затем в текст «Станционного смотрителя». В начале отрывка, где сообщается, куда назначен юный офицер, автор пишет и зачеркивает «В Ч. полк». В Черниговский полк. Отрывок кончается «на самом интересном месте» — сохранился только неясный план продолжения: «Дождик, коляска, gentleman, любовь. Родина».
Пушкин знавал Муравьевых, Пестеля, Бестужева-Рюмина, был знаком с гарнизонным бытом в украинских местечках и хоть не встречал юных офицеров-черниговцев, но хорошо представлял этот тип: молодого человека лет 19-20, как Ипполит Муравьев-Апостол, который перед восстанием получил в Петербурге первый офицерский чин. Правда, Ипполита не посылали в Васильков, он сам поехал.
Впервые изучивший этот отрывок Ю. Г. Оксман обратил внимание на то, что среди черниговских бунтовщиков было пять прапорщиков, вроде Александра Мозалевского, в восемнадцать лет произведенного в подпрапорщики, а через четыре года, перед восстанием,— в прапорщики (кадетского корпуса он не кончал, но в них учились другие юные офицеры, например разжалованный Ракуза).
Что должно было произойти с симпатичным пушкинским юношей, не ведаем, но знаем, что стало с теми, кто на самом деле в мае 1825-го служил в полку, расположенном в Василькове и окрестностях.
«Сергей Муравьев успел привязать к себе не только офицеров, но и большую часть нижних чинов Черниговского полка, особенно же в командуемом им батальоне. И потому в содействии Черниговского полка он совершенно был уверен»,— эта формула из «обвинительного заключения» обобщала показания разных людей. Допытывались, чем взял Муравьев-Апостол целый полк? Отвечали, что ничем особенным — добротой.
Фланговый (по-тогдашнему флигельман) первого батальона Черниговского полка «солдат храбрости испытанной, доброго поведения», бывший прежде в походах и во многих сражениях, начал с 1823 года совершать частые побеги и был приговорен к кнуту и каторге. Сергей Иванович пожалел старого солдата, поручил своему человеку передать деньги палачу, чтобы он пощадил приговоренного.
Пестель, наблюдающий солдат в белоцерковском лагере, вполне одобряет поступок Муравьева: те, кто узнают про милостивого офицера, охотнее пойдут за ним и не нужно их «смущать» подробностями о цели общества.
Сергей Муравьев. «Приходили ко мне солдаты, бывшие в Семеновском полку, Пензенского Гульбин, Тамбовского Малафеев и Иванов, Саратовского Федот Николаев, Анойченко, Греков и другие, коих имен не припомню. Я с ними разговаривал о тягостях службы, бранил ее, вспоминал им старый полк, спрашивал их: помнят ли они своих старых офицеров, помнят ли меня? Говорил им, что я уверен, что они от своих старых офицеров никогда и нигде не отстанут».
В следственных делах 1826 года множество, более ста имен бывших семеновских солдат, попавших в разные полки на Украине: от сильно замешанных рядовых Федора Анойченко и Федота Николаева до музыканта Гришутки (без пояснения, это имя или фамилия).
Впрочем, споря с Пестелем, васильковцы, видно, не раз говорили, что не всем открываются, а сотне-другой семеновцев и другим надежнейшим.
«Мы всегда думали,— не раз повторит Бестужев-Рюмин,— что солдаты к солдатам пристанут и что достаточно одной роты, чтобы увести весь полк». По этому расчету выходило, что можно увлечь 60 000 человек.
«Белоцерковские совещания» окончились. Последняя просьба Муравьева и Бестужева — «поднять дух» Тизенгаузена: командира Полтавского полка одолевают сомнения, тяжелые предчувствия, он порывается перевестись в другую часть, и однажды Сергей Иванович упадет перед ним на колени и попросит не изменить данному слову.
Пестель, такой же полковой командир, как и Тизенгаузен, на прощальном обеде говорит о близкой развязке, о больших успехах тайного общества, о важных людях, ему сочувствующих; он, конечно, приукрашивает и вдруг увлекается, как Бестужев-Рюмин, и сам почти верит своему рассказу. Мы догадываемся, каков был разговор и настроение.
Позже, в казематной безнадежности, полный худших предчувствий, Пестель вспомнит, как он и его друзья приходили в сильнейшее воодушевление, восторг, воображая, как прекрасно все устроится после революции.
«Moi, toujour eprouvé, moi, qui sais mon ouvrage». — «Я, испытанный, я, знающий свое дело». Этим стихом из Вольтерова «Танкреда» Бестужев-Рюмин должен был закончить письмо, если срочно понадобится предупредить заговорщиков в Варшаве. Предупредить, что начинается...
Он неутомим, неукротим, не знает препятствий — готов ежеминутно пуститься в Москву, Киев, Хомутец, к полякам, в Тульчин. Сегодня Бестужев-Рюмин совещается с Муравьевым-Апостолом о новом плане захвата или убийства императора на ближайшем смотре, завтра несется к Пестелю, который рекомендует еще раз объяснить полякам, что их строй после восстания должен быть сходен с российским — без монарха и аристократии.
Метеор Бестужев с портфелем, всегда наполненным запретными стихами Пушкина, Рылеева, Дельвига, вдруг обнаруживает тайное общество Соединенных славян в 8-й артиллерийской бригаде и других частях, зажигает их своей неистовой страстью.
Пестель, радуясь новым силам, понимает, что каждый успех опасен — это довод за скорейший удар, меньше шансов удержать «васильковских».
«Взгляните на народ, как он угнетен. Торговля упала, промышленности почти нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах нетрудно было нашему обществу распространиться и прийти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат, или цель его одобряют: многие из тех, коих правительство считает вернейшими оплотами самовластия,— сего источника всех зол,— уже давно ревностно нам содействуют. Самая осторожность ныне заставляет вступить в общество; ибо все люди, благородно мыслящие, ненавистны правительству — они подозреваемы и находятся в беспрестанной опасности. Общество по своей многочисленности и могуществу вернейшее для них убежище. Скоро оно восприемлет свои действия — освободит Россию и, быть может, целую Европу».
Так выступает Бестужев-Рюмин в балагане, походной квартире, перед двадцатью офицерами на маневрах близ местечка Лещин. Большинство слушателей были старше годами и выше чинами, но видели в двадцатидвухлетнем офицере представителя огромного тайного механизма, который вот-вот придет в движение. И Соединенные славяне клянутся в верности тайному обществу, целуя образок, который Бестужев-Рюмин снял со своей шеи.
Они преувеличивали — бессознательно и сознательно. «Для дела» старались преувеличить силы, возможности, и сами начинали верить, что так оно и есть, что одна рота поднимет любой полк, что первый успех, первый «свободы крик» оглушит врага.
Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин выбрали и подготовили зажигательные уставы. Читая строки древних пророков о равенстве и братстве, они слышат в них обращение к самим себе и оттого загораются и зажигают аудиторию.
Кажется, один только Иван Горбачевский сомневается и удивляется, находя, что «вера противна свободе».
С Севера приезжает полковник Трубецкой и в спорах с Пестелем принимает сторону Муравьева и Бестужева.
Воодушевленные рассказами Бестужева, клятвой на образе, цитатами из писания, Соединенные славяне готовы хоть сейчас приступить к делу и желают ехать в Таганрог, куда той осенью отправляется царь Александр. Прибывший с Севера кузен и друг полковник Артамон Муравьев предлагает свои услуги для нанесения немедленного удара. Но Артамон нужен для других дел — он командир Ахтырского гусарского полка, способного дать революции сотни сабель.
Когда же?
Торжественно, честным словом подтвердили, что восстанут в мае 1826 года, а если нужно будет, то и раньше: ожидаются торжества по случаю двадцатипятилетия царствования Александра и маневры на Украине в присутствии государя. Тут его и взять.
Бестужев-Рюмин вспоминал позднее:
«На другой день первого нашего визита к Артамону Муравьеву пришел Тизенгаузен к нам на квартиру. Сергея Муравьева не застал дома и, зачавши со мною (Бестужевым-Рюминым) разговор о желании Артамона, чтобы мы немедленно восприняли действия, сказал мне следующее: „Как же начать, когда у нас ничего не готово". Я ему отвечал: „Что вы подразумеваете под словом ничего: перед началом революции должны быть две вещи готовы. Первая — это хорошая конституция, ибо, изготовя ее прежде восприятия действий, мы избегнем долговременности и ужасов революций английской и французской; другая вещь — та, чтоб иметь под рукой значительное число войск благонадежных. Я не согласен с Артамоном в немедленном начале, но не полагаю, чтобы мы могли безопасно откладывать предприятие наше далее будущего года; тогда с большею вероятностью в успехе можем начинать".— „Разве через десять лет",— отвечал Тизенгаузен».
Уникальный, чудом сохранившийся документ (таких было, может быть, немало, но сожжены, были скрыты навеки от исследователей) показывает нам отчаянную, трагическую, безнадежную попытку Матвея Муравьева-Апостола переубедить брата.
Матвей — Сергею (из Хомутца в Васильков).
«Я был крайне неприятно поражен, дорогой друг, тем, что ты мне сообщаешь в твоем последнем письме. Я с нетерпением ждал тебя, а теперь приходится отказаться от надежды скоро тебя увидеть. Что касается меня, милый друг, я несомненно приехал бы. Я бросил бы все свои купанья. Но мне было строго приказано не ездить к тебе. Отец получил предостережение от Николая Назарьевича, а ты знаешь, как этот последний хорошо осведомлен. Правительство теперь постоянно настороже, и если оно не действует так, как следовало бы ожидать, то у него на то есть свои причины. Юг сильно привлекает его внимание, оно знает, какой там царит дух, и меня крайне огорчает то, что ты действуешь, словно прекратились всякие подозрения... Мы еще весьма далеки от того момента, когда благоразумно рисковать; а риск без здравого рассуждения поведет лишь к потере людей и затягиванию дела, может быть, до бесконечности...»
Настроение Матвея Ивановича объясняется, однако, не только опасениями.
Сообщив, что единства между северянами и южанами нет, Матвей Иванович в том же письме недружелюбно отзывается о «тщеславии Пестеля», выступает против переговоров с поляками.
«Принятый образ действий, на мой взгляд, никуда не годен, не забывай, что образ действия правительства отличается гораздо большей основательностью. У великих князей в руках дивизии, и им хватило ума, чтобы создать себе креатур. Я уж и не говорю о их брате[3], у которого больше сторонников, чем это обыкновенно думают. Эти господа дарят земельные владения, деньги, чины, а мы что делаем? Мы сулим отвлеченности, раздаем этикетки государственных мужей людям, которые и вести-то себя не умеют. А между тем плохая действительность в данном случае предпочтительнее блестящей неизвестности. Допустим даже, что легко будет пустить в дело секиру революции; но поручитесь ли вы в том, что сумеете ее остановить?.. Силы наши у вас в обществе — одна видимость, нет решительно ничего надежного. Нужен прочный фундамент, чтобы построить большое здание, а об этом-то менее всего у вас думают...»
Это письмо, случайно сохранившееся в бумагах Сергея, облегчило впоследствии судьбу «государственного преступника» Матвея Муравьева-Апостола.
