В их планах — четкая направленность:
Лунин — похищение Александра I по пути из Петербурга в Царское Село.
Якушкин — выстрел в императора и в себя.
Шаховской, прозванный друзьями тигром,— захват, умерщвление царя.
В Бобруйске (Сергей Муравьев, Бестужев-Рюмин, Норов) — захват царя.
Белая Церковь (офицеры из Южного общества, переодетые в солдатские шинели) — убийство царя.
Матвей Муравьев — убийство царя, после того, как от брата Сергея долго нет писем, и Матвей решает, что тайное общество раскрыто.
Вадковский, Свистунов — выстрел в царя из специального духового ружья.
Соединенные славяне (из Лещинского лагеря) — убийство царя в Таганроге.
Бывшие семеновские солдаты — «истребление монарха» из ружья во время смотра.
Артамон Муравьев — убийство царя в Таганроге.
Якубович — убийство Александра I в Петербурге.
Наконец, смотр 1826 года — восстание, захват, истребление царя.
Все это миновало Александра I, расставшегося в Таганроге на сорок восьмом году с жизнью 19 ноября 1825 года.
Но вернемся к письму Матвея Муравьева-Апостола. Что стоит за его словами:
«Правительство теперь постоянно настороже... Юг сильно привлекает его внимание...»?
«Ваше Превосходительство,
Милостивый Государь!
Ваше Превосходительство изволите усмотреть из рапорта Вятского пехотного полка капитана Майбороды, который я имел честь препроводить сего числа при донесении за 17, важные обстоятельства, в оном заключающиеся...
Из слов его можно было заключить, что полковник Пестель имеет около себя довольно значительное число сообщников, которые имеют за капитаном Майбородою весьма бдительное наблюдение, так что, может быть, и поездка, им предпринятая теперь, не останется от них скрыта.
С совершенным почтением и проч... подписал:
генерал-лейтенант Л оггин Рот. 25 ноября 1825 года в Житомире».
Рапорт Аркадия Майбороды начинался так:
«Ваше Императорское Величество,
Всемилостивейший Государь!
С лишком уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия».
Майборода представил список из сорока пяти имен.
Номером 10 шел «Матвей Муравьев-Апостол, отставной. Слышал о нем от Лорера».
Номер 25 — «подполковник Сергей Муравьев-Апостол... Слышал от Лорера и Пестеля».
Номер 45 — «прапорщик Бестужев-Рюмин. Слышал от Пестеля».
Специальный следователь, генерал-адъютант Чернышев, прислан¬ный во 2-ю армию, рапортует:
«Но как лица, оговариваемые Майбородою в дерзновенном сообщничестве, находятся в разных местах государства и под разными управлениями, мы признали за лучшее, до воспоследования высочайшего повеления, ограничиться тем, чтобы:
Взять от полковника Пестеля подробные объяснения.
Капитана Майбороду оставить под арестом, единственно для отклонения подозрений со стороны участвующих в обществе.
За всеми лицами, оговариваемыми Майбородою и принадлежащими к 2 армии, особенно же за майором Лорером, полковником Леманом и капитаном Фохтом, учредить секретный, но бдительнейший надзор...»
Васильков же, где располагаются части 1-й армии, пока в тени; за Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым даже не велят учредить надзор, Майборода только слышал, но не видел.
3 ноября член тайного общества легкомысленный прапорщик Федор Вадковский вручает унтер-офицеру Шервуду письмо для передачи Пестелю:
«Дорогой и уважаемый друг!
Сергей, брат Матвея, которого я осведомил о мерах недоверия, принятых по отношению ко мне правительством, должен был сообщить Вам, что за мной ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодежь,— и обо всем доносили раз в месяц... В нескольких случаях и при приеме членов я действовал инстинктивно и совершенно незаконно. Шервуда, например, я принял в степень боярина, не имея на это никакого права; простите меня, глубокоуважаемый друг, за эти отклонения. Вообразите себе человека, полного огня и усердия, как я, который в течение полугода находится в невозможности оказать малейшую услугу нашей семье и не имеющего даже соседа, способного его понять, с которым он мог бы рискнуть поделиться своими чувствами».
В письме говорилось о близком перевороте, упоминались фамилии нескольких членов общества.
Шервуд быстро доставляет текст в Таганрог, и начальник Главного штаба Дибич срочно отправляет донесение в столицу. Вся диспозиция событий основана на максимальных скоростях, которыми двигались люди того века: всадник, тройки — не более двадцати километров в час. Донос Шервуда отправлен из Таганрога 10 декабря, в столицу приходит семнадцатого... Скачут и скачут на предельных скоростях — фельдъегери, генералы, офицеры, чиновники.
Один из главных заговорщиков Трубецкой забегает 12 декабря в петербургский дом Муравьевых-Апостолов, чтобы узнать у них новости насчет междуцарствия. Там известно, что прибыл, наконец, курьер с окончательным и бесповоротным отречением Константина.
Конечно, нам было бы очень важно и интересно понять Ивана Матвеевича в эти дни, угадать его безразличие или скрытое волнение по поводу горячих сыновей, возможной перемены власти, мятежных замыслов — поставить во главе страны новых людей... Однако Иван Матвеевич мало говорит — больше слушает.
По мнению заговорщиков, «все предвещало скорую развязку разыгрываемой драмы». 11 декабря на многолюдном совещании у Рылеева было решено, в случае отречения Константина, не присягать Николаю, поднять гвардейские полки и привести их на Сенатскую площадь.
В случае успеха «Сенат должен был назначить временными правителями членов Государственного совета: Сперанского, Мордвинова и сенатора И. М. Муравьева-Апостола. При временном правительстве должен был находиться один избранный член Тайного общества и безослабно следить за всеми действиями правительства»,— так записал позже Иван Якушкин со слов участников событий.
Вечером 13-го они — в последний раз на квартире Рылеева. В это самое время Государственный совет в Большом покое Зимнего дворца снова присягает — теперь императору Николаю. В числе присягавших — сенаторы Мордвинов, Сперанский, которые, несомненно, имели какие-то сведения. Сенат и Синод соберутся для присяги на следующее утро, о чем извещен и сенатор Иван Муравьев-Апостол.
«Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне»,— сказал будто бы Сперанский декабристу Корниловичу.
В тот же вечер, 13 декабря, на юге арестован Пестель.
«Генерал-адъютантов Чернышева и Киселева
Рапорт
Прибыв <в местечко Линцы.— Н. Э.>, мы тотчас окружили дом полковника Пестеля секретным надзором так, что из оного никто не мог ничего вынести, и коль скоро явился капитан Майборода, по отобрании от него словесных изъяснений, приступили к строжайшему осмотру для отыскания бумаг, касающихся до цели и плана Тайного общества. Первое место, указанное Майбородою, был большой шкаф. По раскрытии оного найдены (кроме многих бумаг) те два зеленые портфеля, в которых Пестель, по словам Майбороды, всегда хранил тайные свои бумаги. Но сии портфели были пустые и покрытые густою пылью, при внимательном обозрении коей мы удостоверились, что оные в таком положении оставались немалое время без всякого употребления. Пересматривая с тем же вниманием все бумаги, в том шкафе находившиеся, мы не нашли в них ничего, до изыскиваемого предмета относящегося... Потом, следуя указаниям Майбороды, произведен был столь же строгий осмотр не только во всех других шкафах, столиках и прочей мебели, и вообще в комнатах и на чердаке дома, занимаемого Пестелем, но и в полковом цейхгаузе, где хранятся вьюки и другие вещи его, в бане, в погребах и прочих надворных строениях, но нигде ничего подозрительного не оказалось... При сем неудачном следствии обыска обманутый в надежде своей капитан Майборода приписывал оное тому, что полковник Пестель содержал себя в большой осторожности...»
Петербург, 14 декабря. Николай I посылает флигель-адъютанта полковника Бибикова в Гвардейский морской экипаж, но моряки уже шли на площадь «бунтовать».
«На площади народ волновался и был в каком-то ожесточении. Завидя флигель-адъютанта полковника И. Г. Бибикова, проходившего в одном мундире через площадь, народ бросился на него и смял его. Вероятно, флигель-адъютант поплатился бы жизнью за свой мундир, если бы Михаил Кюхельбекер не подоспел к нему на помощь. Кюхельбекер уговорил народ, увел его за цепь, дал ему свою шинель и выпроводил его в другую сторону»,— это один из эпизодов 14 декабря глазами Пущина и Оболенского.
Флигель-адъютанта доставляют домой (рядом, у Исаакия) в неважном виде, к немалому огорчению жены Екатерины Ивановны, урожденной Муравьевой-Апостол, и тестя Ивана Матвеевича. Семья, конечно, радуется, что, слава богу, в Петербурге нет Сергея и Матвея, которые неминуемо замешались бы вдело, где столько их друзей. К счастью, нет в городе и юного, горячего квартирмейстерского прапорщика Ипполита: начальство командировало его на Украину во 2-ю армию. Он был бы похож на того молодого офицерика (из неоконченного пушкинского рассказа), который радуется, что не нужно больше зубрить немецкий и впереди — гарнизонная свобода. Но дорога не майская, как у Пушкина, а декабрьская. И везет Ипполит письмо одного важного человека к другому — полковника Трубецкого к генерал-майору Орлову: вождь северян приглашает скорее прибыть в столицу видного деятеля тайных обществ, чтобы тот возглавил заговорщиков.
Итак, Ипполит в дороге, на Сенатской площади — приятели Сергея и Матвея, из близких же родственников — кузен Александр Михайлович Муравьев, двадцатитрехлетний корнет кавалергардского полка. Стоит он не в мятежном каре, а среди правительственных войск, но все равно вскоре попадет в крепость.
Другие же родственники к 14 декабря оказались кто где. Никита Муравьев — в орловской деревне, полковник Артамон — на юге, Лунин — в Варшаве.
В тот же вечер и назавтра по всем дорогам помчатся из Петербурга тройки, и пройдет несколько дней, прежде чем известие достигнет Москвы, больше недели — Киева, десять дней — войск 3-го корпуса генерала Рота.
Еще по пути в Москву Ипполит слышит (наверное, от проезжавшего курьера), что в Петербурге бунт, идут аресты. Письмо Трубецкого предусмотрительно уничтожается. Преодолевая сопротивление станционных смотрителей и небывалые задержки в пути из-за летящих фельдъегерей, Ипполит Муравьев торопится, если не к рождеству, то к Новому году, в Васильков к двум старшим братьям.
18 декабря. С 6 с половиной пополудни до полуночи. Второе заседание тайного комитета (в Зимнем дворце). Присутствуют военный министр Татищев, генерал-фельдцейхмейстер, великий князь Михаил, князь Александр Голицын, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Левашов.
1. Слушали: высочайшие резолюции на поданную 17 декабря записку о взятии поименованных лиц:
Вадковский — «уже взят»; Булгари — «снестись с губернатором»; Орлов —- «взять под арест, оставя покуда в Москве»; Александр и Николай Раевские — «снестись с губернатором и взять под арест»; Муравьев (Никита) — «послано»; Пестель, Крюков, Шишков, Лихарев, Лузин, Юшпевский — «снестись с графом Витгенштейном, буде еще не взяты, то чтобы сейчас сие исполнить»; Скарятин — «взять, где найдется»; Майборода — «уже ожидается».
2. По рапорту начальника штаба (по донесению Шервуда): Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник Граббе — «взять и прислать».
Приказ запечатан, вручен офицеру — и фельдъегерская тройка мчится на юг. До Киева 1232 версты и еще 36 — до Василькова. Где-то на полдороге жандармы обгоняют Ипполита Муравьева-Апостола.
Бестужев-Рюмин получает в Бобруйске известие о кончине матери в Москве. Друзья находят, что ему нужно во что бы то ни стало ехать — и для утешения больного отца, и для того, чтобы связаться с москвичами, петербуржцами, понять, что там происходит.
Сергей Муравьев уже знает, что арестован Пестель. Бестужев-Рюмин, недавно лишенный родительского благословения, теперь оплакивает мать, жалеет отца. И полная неизвестность — что в Петербурге? Во 2-й армии? У Соединенных славян? Пестеля везут в столицу. Сигнала к выступлению не дает (хотя под арестом мог передать что угодно).
Рано поутру ротные командиры — Соловьев и Щепилло — приходят к полковому командиру с рапортом. Подполковник Гебель спрашивает, между разговорами: знают ли они причину вызова в штаб? Соловьев отвечает, что он слышал, будто бы присягать новому государю. Гебель подтверждает, прибавляя, что боится, как бы «при сем случае не было переворота в России». Соловьев отвечает с улыбкой, что всякий переворот всегда бывает к лучшему.
Однако подполковник Муравьев-Апостол 25-го не присягает. С ночи выехал вместе с братом Матвеем, чтобы одолеть две сотни верст до штаба корпуса в Житомире. На васильковской квартире его ночуют Бестужев-Рюмин и бывший полковник, рядовой Башмаков.
Жандармы с приказом об аресте, между тем, уже подъезжают к Киеву.
25 декабря на последней станции перед Житомиром Сергей и Матвей встречают сенатского курьера. Курьер подошел к Матвею и сообщил, что его отец здоров, рассказал о событиях 14 декабря и о том, что дом, в котором жил Иван Матвеевич, обстреляли картечью.
Так одиннадцать дней спустя они узнали о восстании на Сенатской площади.
«Сведав в Житомире о происшествии 14-го декабря в Петербурге, хотя и не со всеми подробностями, но заключая из слышанного мною, что дела Общества плохи, я решился вовлечь поляков в такой поступок, после коего им оставалось бы только возмутиться. Будучи у гр. Мошинского, я ему говорил, что хотя Общество польское и обещало в случае возмущения в России не выпускать великого князя из Варшавы, но Обществу нашему вернее кажется лишить его жизни, и что я имею на сей счет бумагу, которую прошу его сообщить в Директорию их Общества. На сие мое предложение гр. Мошинский, не дав мне никакого ответа, сказал только, что он никак не смеет принять писанного мнения, ибо это против законов их Общества, и тем разговор наш кончился».
Спокойный, деловой тон показания, сделанного почти через пять месяцев Сергеем Муравьевым, едва передает то, о чем мы можем догадываться: горечь, отчаяние и хуже всего — неизвестность, что делается и что делать. Нужен еще один сигнальный выстрел:, может быть, он раздастся в Варшаве? И Сергей Муравьев, не соглашавшийся на тайных съездах с убийством членов царской фамилии, пишет, что «это единственный случай, в который я отступил от правила, мною руководствовавшего, во время нахождения в Обществе». Просит убить Константина...
А губернский город Житомир охвачен рождественским весельем, корпусный командир генерал Рот приглашает подполковника на обед.
Матвей Муравьев вспомнит, что, приехав в Житомир, его брат поспешил к корпусному командиру, который подтвердил слышанное от курьера. «Об отпуске Бестужеву нечего уже было хлопотать. Рот пригласил брата отобедать у него. Во время стола не было другого разговора, кроме как о петербургском событии».
Позже, на каторге, офицеры-черниговцы вспоминали, что «Муравьев шутил вместе с Ротом насчет петербургских событий». Нелегко вообразить, что это были за шутки и как держался Муравьев-Апостол. Сохранилось только воспоминание одного из обедавших, что подполковник нечаянно пролил на белую скатерть красное вино...
Рот в общем благоволил Сергею Муравьеву-Апостолу, дважды представлял его в полковые командиры, однако бывших семеновцев не разрешают продвигать по службе. Муравьев же знает, каков его корпусный командир, и понимает, что при любом исходе заговора одному из них не жить.
Может быть, в те же часы, когда обедают у Рота, Иван Матвеевич в Петербурге сидит за рождественским столом с семьей, в центре которой выздоравливающий Илларион Бибиков. Его — начальника канцелярии Главного штаба — дожидаются разнообразные бумаги об арестованных и подозреваемых.
Ипполит празднует рождество в одиночестве на какой-то почтовой станции.
Курьер, везущий генералу Роту приказ об аресте братьев Муравьевых, прибудет завтра. Чтобы ускорить арест мятежников, жандармы едут прямо в полки. Некогда!
Вечером 25-го братья садятся в коляску и несутся в Васильков кружным путем, чтобы увидеться с другими заговорщиками, связаться с нетерпеливыми Соединенными славянами, узнать о положении дел или дать сигнал к восстанию — как договаривались на тот случай, если кого-нибудь откроют.
И в эти самые дни и часы гул петербургской канонады достигает наконец Приднепровья. По всем городкам и местечкам, где стоят роты, батальоны, полки, дивизии южных корпусов, разливается слух о 14 декабря.
В Василькове вечером, по случаю полкового праздника, на бал к Гебелю приглашены все офицеры, избранные горожане, знакомые помещики с семействами. Вдруг во время веселья растворилась дверь, и в зал вошли два жандармских офицера: поручик Несмеянов и прапорщик Скоков.
«Мгновенно,— вспоминает очевидец,— удовольствия были прерваны, все собрание обратило на них взоры, веселие превратилось в неизъяснимую мрачность; все глядели друг на друга безмолвно, жандармы навели на всех трепет. Один из них подошел к Гебелю, спросил его, он ли командир Черниговского полка, и, получа от него утвердительный ответ, сказал ему: „Я к вам имею важные бумаги"».
Приказ об аресте Муравьевых.
Жандармы и Гебель скачут по следу в Житомир. Кузьмин, Сухинов готовы действовать: схватить Гебеля или, может быть, пробраться в Петербург и там напасть на нового императора. Барон Соловьев считал, что нужно найти Муравьевых и «что они заблагорассудят, то мы и будем делать». Щепилло предлагал отнять бумаги Муравьевых, пока они запечатываются у Гебеля. Бестужев-Рюмин сгоряча согласился было на последнее, но раздумал и тут же, ночью, поскакал в местечко Любар, где, он знал, должны появиться братья Муравьевы. Он берет лучших лошадей, обгоняет жандармов на первой же станции и летит спасать друга.
Командир Александрийского гусарского полка Александр Захарович Муравьев[4] не был членом тайного общества, но он — двоюродный брат Апостолов и родной брат Артамона Муравьева... Его арестуют, допросят и... выпустят. Рассказ Александра Захаровича прост и правдив: 26 декабря утром он присягнул Николаю I вместе с офицерами своего полка и пригласил их обедать. На квартире, к радости своей, нашел близких родственников Сергея и Матвея, особенно удивившись Матвею. Сергей объяснил, что, отобедав у корпусного командира, «счел за неприличным не побывать у меня и у брата моего командира Ахтырского гусарского полка полковника Артамона Муравьева 3-го...» Среди офицеров начался разговор о 14 декабря, и кузен сказал Сергею, что зять его, полковник Бибиков, во время тех событий помят (о чем стало известно из письма, полученного женою одного офицера). «Сие известие весьма огорчило Муравьевых-Апостолов, и после того они были весьма молчаливы в продолжении всего стола...»
Александр Захарович знает или догадывается, почему загрустили братья. Из-за 14 декабря, поражения северян? Но эту новость Сергей и Матвей услышали еще вчера. Из-за Бибикова? Мысль о крови, междоусобице всегда их беспокоила. Они решились, но потом постоянно мечтали о военной революции, быстрой и бескровной.
И вот среди первых вестей — «помят Бибиков», муж любимой сестры Екатерины, да и сам, судя по нескольким сохранившимся письмам, добрый товарищ Сергея и Матвея. Все смешалось, все идет не так, как желали.
Вскоре братья простились со всеми и поехали в местечко Любар.
В местечке Любар стоит Ахтырский гусарский полк, которым командует полковник и член тайного общества Артамон Муравьев, недавно вызывавшийся на цареубийство. Никем не узнанный, промчался вслед братьям Бестужев-Рюмин. Еще через несколько часов появился Гебель с жандармами.
Третий день рождества. 27 декабря. Сергей и Матвей приезжают к Артамону Муравьеву. Сергей не нажимает, ничего не предлагает, только спрашивает о готовности нижних чинов. Конечно, толкуют о 14 декабря.
Муравьевы грустны, озабочены, подавлены. Как восстать, дать сигнал, если больше нет никакой надежды на Петербург, если молчат или не могут высказаться другие директора тайного общества? Правда, предложение, сделанное в Житомире полякам, показывает, что Сергей Иванович держит палец на курке и только не знает, может ли сам скомандовать «пли» или — не стрелять без приказа.
Последние минуты неизвестности...
Обстоятельства сами вторгаются, освобождают от выбора, дела более трудного, чем тяжелейшее исполнение: появляется неожиданно Бестужев-Рюмин.
«— Тебя приказано арестовать,— сказал он, задыхаясь, Сергею Муравьеву,— все твои бумаги взяты Гебелем, который мчится с жандармами по твоему следу.
Эти слова были громовым ударом для обоих братьев и Артамона Муравьева».
(Как восстановил Иван Горбачевский последовавшую затем сцену? Ведь из четырех ее участников двое вскоре погибнут, одного надолго изолируют от друзей, и только Артамона можно было в Сибири расспросить, но факты таковы, что Артамон вряд ли захотел бы вспоминать... И тем не менее, оставляя на совести автора некоторые подробности, историки уверены в большой правдивости рассказа.)
«— Все кончено! — вскричал Матвей Муравьев.— Мы погибли, нас ожидает страшная участь: не лучше ли нам умереть? Прикажите подать ужин и шампанское,— продолжал он, оборотясь к Артамону Муравьеву,— выпьем и застрелимся весело.
— Не будет ли это слишком рано? — сказал с некоторым огорчением С. Муравьев.
— Мы умрем в самую пору,— возразил Матвей,— подумай, брат, что мы, четверо, главные члены и что своею смертью можем скрыть от поисков правительства менее известных.
— Это отчасти правда,— отвечал С. Муравьев,— но, однако ж, еще не мы одни главные члены Общества. Я решился на другое. Артамон Захарович может переменить вид дела».
План был ясен: Артамон поднимает полк, движется в Троянов к брату Александру Захаровичу, который тут уж не устоит. Затем два гусарских полка занимают Житомир, арестовывают генерала Рота и овладевают корпусом; до артиллерийской бригады, где служат друзья из Соединенных славян, всего двадцать верст — и Сергей Муравьев пишет им приказ о начале восстания и движения на Житомир...
Но полковник Артамон Муравьев не соглашается поднять полк, не соглашается связаться с артиллеристами, отказывается дать Сергею и Матвею свежих лошадей.
Артамон.
«Я сейчас еду в С. Петербург к государю, расскажу ему все подробности об Обществе, представлю, с какою целью оно было составлено, что намеревалось сделать и чего желало. Я уверен, что государь, узнав наши добрые и патриотические намерения, оставит нас всех при своих местах, и, верно, найдутся люди, окружающие его, которые примут нашу сторону».
Сергей Муравьев.
«Я жестоко обманулся в тебе, поступки твои относительно нашего Общества заслуживают всевозможные упреки. Когда я хотел принять в Общество твоего брата, он, как прямодушный человек, объявил мне откровенно, что образ его мыслей противен всякого рода революциям и что он не хочет принадлежать ни к какому Обществу; ты же, напротив, принял предложение с необыкновенным жаром, осыпал нас обещаниями, клялся сделать то, чего мы даже и не требовали, а теперь, в критическую минуту, ты, когда дело идет о жизни и смерти всех нас, ты отказываешься и даже не хочешь уведомить наших членов об угрожающей мне и всем опасности. После сего я прекращаю с тобою знакомство, дружбу, и с сей минуты все мои сношения с тобою прерваны».
Горбачевский (много лет спустя).
«Не позволяя себе обвинять поведение кого-либо из членов в сии критические минуты, можно, однако, заметить, что если бы Артамон Муравьев имел более смелости и решительности в характере и принял немедленно предложение Сергея Муравьева поднять знамя бунта, то местечко Любар сделалось бы важным сборным пунктом восставших войск. Стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Любар был почти в самой средине войск, когда при восстании они сошлись бы в самое короткое время, как радиусы к своему центру».
В этот самый день из Петербурга на Юг помчат приказ об аресте Ипполита...
Итак, Петербург уже проиграл, и поддержки северян не будет: два-три лишних полка — только больше крови прольется... А, впрочем, кто знает логику восстания?
Смотря какая погода: из снежного шарика либо капли воды, либо — громадный, непрерывно растущий ком... Артамон Муравьев, пожалуй, спасает множество жизней. Свою в том числе (умрет на поселении в 1845 году).
Но «каша заварена», люди втянуты, теперь нет права на сомнение и обратный ход.
Главный упрек Артамону — что он сам себя извинил, простил. Не взял тяжесть на себя, не заплатил ценою более дорогой, чем его жизнь.
Заметим, кстати, что когда Матвей предлагает выпить шампанского и застрелиться, Артамон молчит.
Матвей Муравьев через полвека подтвердит:
«Когда Бестужев приехал в Любар нам объявить, что ведено нас арестовать и отправить в Петербург, я предложил брату в присутствии Артамона Муравьева застрелиться нам обоим, я сделал вновь сие предложение брату и Бестужеву, когда мы ехали в Бердичев, где мы переменили лошадей, брат было согласился на мое предложение, но Бестужев восстал против оного, и брат взял с меня честное слово, что я не посягну на свою жизнь».
Бросив сломанную коляску, окольными путями, на телеге-форшпанке, нанятой у любарских евреев, на тех же измученных лошадях, которые везли от Житомира, они, не думая о цели, уплачивая по три рубля серебром за версту, пробираются обратно в Васильков. А невдалеке от них — такой горючий материал, десятки тысяч солдат: полки Черниговский, Полтавский, Ахтырский, Александрийский, Пензенский, Саратовский, Тамбовский, Алексапольский, 8-я артиллерийская бригада, и еще, еще...
Гебель с жандармами несется по пятам. Приказ об аресте разослан. По соседнему шляху скачет, ищет, недоумевает обеспокоенный посланец Соединенных славян.
Пестеля везут в Петербург.
Ипполит Муравьев-Апостол приближается к Киеву.
Матвей.
«Брат Сергей полагал, что не так скоро могут найти наши следы — деревня Трилесы в стороне, на старой Киевской дороге. Мы легли спать».
Братья валятся с ног после бессонных ночей, но Мишель Бестужев-Рюмин торопится в путь. Он все же решается скакать к Славянам: раньше, в Любаре, до них было всего двадцать верст, но Артамон не пускал; теперь очнулся, но до артиллеристов уже не двадцать, а двести. Бестужев летит в дорогу, но вскоре узнает, что и его самого уже ищут. Проезда к Соединенным славянам нет. Переодевшись, Бестужев-Рюмин пробирается обратно в Васильков...
«Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на Вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепилле и Сухинову, чтобы они тоже приехали как можно скорее в Трилесы.
Ваш Сергей Муравьев».
В ночь с 28-го на 29-е эта записка доставлена солдатом, проскакавшим сорок пять верст, командиру роты Кузьмину. Офицеры долго будут помнить, с какой радостью они читали это известие. Конец пятидневной неизвестности: Муравьев зовет! Как нужен людям призыв, и если бы сам Муравьев мог получить хоть несколько таких строк, подписанных Пестелем... Юшневским... Волконским!
Ночью, сквозь начинавшуюся метель, отправятся из Василькова в Трилесы черниговские офицеры, тогда же, в полночь, подъезжают к спящему рождественскому селу полковник Гебель и жандармский подпоручик Ланг.
На каторге Горбачевский запишет, видимо, со слов Артамона Муравьева: «Командир Ахтырского полка под разными предлогами задержал Гебеля несколько часов и где-то дал возможность С. Муравьеву и его товарищам доехать до деревни Трилесы (единственная услуга, оказанная им тайному обществу и Сергею Муравьеву)». Кажется, так оно и было.
Сергей.
«Кузьмин, Щепилло, Соловьев, Сухинов... вошедши в комнату, нашли меня арестованным, и, когда Кузьмин подошел к брату, лежащему в другой комнате, с вопросом, что ему делать, он ему отвечал „ничего "; а я на тот же самый вопрос отвечал: „избавить нас"».
Офицеры вышли к солдатам, которые, конечно, готовы постоять за любимого командира батальона.
Затем Щепилло видит жандарма Ланга, думает, что тот подслушал их разговор, и берет ружье, стоящее в углу сеней. Однако Соловьев, махнув рукой, отводит смертельный удар.
— Оставим его в живых, лучше мы его арестуем; для нас достаточно этого.
Первое вооруженное действие — и первая нерешительность. Ланг, рослый испуганный мужчина, на коленях перед Сергеем Муравьевым просит о пощаде по-французски (знак принадлежности к одной касте). Его выводят, сажают в дом к священнику — он тут же бежит и первый извещаете случившемся начальство дивизии.
Гебель зовет жандармов и вместо этого получает от Щепиллы штыковой удар, только что предназначавшийся для Ланга. Сергей Муравьев выбивает окно и хочет выскочить. Часовой Василий Доминин действует по уставу и собирается колоть бегущего арестанта. Ефрейтор Алексей Григорьев останавливает солдата пощечиной. Сергей Муравьев дает ефрейтору двадцать пять рублей. Оба — солдат и ефрейтор — будут после в числе активнейших повстанцев.
Сергей Муравьев.
«Происшествие сие решило все мои сомнения, видев ответственность, к коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение».
Судьба круто повернулась, но снова сама распорядилась: младшие офицеры уже начали — отступать бесчестно.
Много лет спустя историки будут рассуждать: Сергей Муравьев оправдывался, будто начал восстание случайно, побуждаемый младшими офицерами, в то время как (историки знают) он только и делал с 25-го по 29-е, что стремился зажечь где-либо огонь возмущения... Все так. Но Сергей Иванович не оправдывается, когда говорит об ответственности четырех офицеров: он объясняет, что толчком было не нарушение, а соблюдение чести.
Матвей. «Брат собрал солдат... сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.
«Брат собрал солдат... сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.
После сих слов роты построились, и мы пошли...»
