Со времени Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, не подчиняется императорской власти — уездный город Васильков.

У Василькова Сергей Муравьев встречается наконец с Бестужевым-Рюминым. Здесь объявляется двум ротам: «Мы, братцы, идем доброе дело делать».

Ненавистный солдатам майор Трухин отправлен на гауптвахту под арест. Солдаты кричат «ура», братаются — кто же выстрелит в своих!

Радуются освобожденные арестанты, радуется барон Соловьев, он целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не двадцать пять, а пять или десять лет.

Радуются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе офицерское звание, форменные сюртуки и палаши.

Отцы города перепуганы. Сергей Муравьев велит их успокоить, раздает квитанции за взятую провизию, и они тоже начинают испуганно улыбаться.

Иван Сухинов позабыл о семи старых ранах (в руку, плечо, голову) — память о Лейпциге и других битвах прошедшей войны; начались счастливейшие дни его жизни.

Это он командует авангардом, вошедшим в город, и срывает эполеты с майора Трухина. Это он высматривает, не хочет ли кто сбежать к неприятелю, и приходит на квартиру к перепуганному подпоручику Войниловичу, наблюдая, чтобы тот «не отстал от полка». Это он забирает знамена и полковую казну на квартире Гебеля; угрожает наказать смертью тех, которые забудут военную дисциплину, оставят ряды без приказания офицера.

Генерал, командир 9-й дивизии, в которую входит Черниговский полк, ездит в большом огорчении вокруг Василькова, встречает нескольких солдат, велит уйти от греха — те советуются с одним из самых уважаемых фельдфебелей Михеем Шутовым (он не знает еще, что 23 декабря подписан приказ о присвоении ему чина подпоручика!).

«— Что вам командующий,— отвечает Шутов и изъявил к оному в дерзких выражениях явное презрение».

Потом будут размышлять, судить ли Шутова офицером или фельдфебелем. Решили, что

«Михей Шутов, хотя по высочайшему его императорского величества приказу в 23-й день декабря прошлого 1825 г. отданному произведен в подпоручики, но таковой чин объявлен не был», и потому ведено судить и приговорить «в числе главнейших соумышленников в прежнем его (солдатском) звании».

Приговор будет ужасен (но это в 1826-м, пока же еще не кончился 1825-й).

А «солдат-полковник» Башмаков и капитан Фурман, на которых очень рассчитывает Сергей Муравьев, не появляются в Василькове, неделю сидят за картами и вином в деревне в двадцати пяти верстах от города... Но обоим все равно суждена Сибирь.

Вдруг появляется на заставе проезжающий штаб-ротмистр Ушаков, опаздывающий в свой гусарский полк и ни о чем не подозревающий. На другой день он доложит начальству, что у городских ворот Василькова был задержан мятежниками Черниговского полка и отведен к подполковнику Муравьеву-Апостолу; тот отпустил его, просмотрев бумаги и выразив сожаление, что ему нечем его угостить.

Начальство (все тот же Рот) нашло позже, что штаб-ротмистр Ушаков виновен в праздных разъездах по разным местам. И Ушакова посылают на двухнедельную гауптвахту.

Попросту говоря, его заподозрили в том, что толковал с мятежниками не только об угощении. Бестужев-Рюмин позже признается, что, хотя Ушаков ни с кем из мятежников знаком не был, «он воспламенился и желал нам успеха». Восставшие же просили штаб-ротмистра рассказать о виденном офицерам своего полка.

Воспламенившийся офицер занимал Муравьева-Апостола и его товарищей именно потому, что они с ним прежде не были знакомы: значит, многие могут так воспламениться, как воспламенились несколько черниговских офицеров — Петин, Апостол-Кегич и другие, на которых не очень-то надеялись.

«31 декабря 1825 года перепуганные обыватели Василькова стали свидетелями удивительного зрелища. Во втором часу зимнего дня на городской площади был провозглашен единым царем Вселенной Иисус Христос».

Так историк начинал рассказ о необыкновенном документе, который длинной декабрьской ночью переписывали полковые писаря.

На немощеной площади перед собором святого Феодосия выстраиваются пять рот Черниговского полка, шестьдесят музыкантов, взявшие вместо инструментов оружие; четырнадцать офицеров, не считая братьев Муравьевых и Бестужева-Рюмина.

Священник читал громко и внятно, утверждали офицеры, позже помогавшие составлять «летопись» событий Ивану Горбачевскому.

«ПРАВОСЛАВНЫЙ КАТЕХИЗИС
Во имя отца и сына и святого духа.

Вопрос. Для чего бог создал человека?

Ответ. Для того, чтоб он в него веровал, был свободен и счастлив.

Вопрос. Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ. Без свободы нет счастья.

Вопрос. Для чего же русский народ и русское воинство несчастно?

Ответ. Оттого что цари похитили у них свободу.

Вопрос. Каким же образом ополчиться всем чистым сердцем?

Ответ. Взять оружие и следовать за глаголющим во имя господне... и, низложив неправду и нечестия тиранства, восстановить правление, сходное с законом божиим».

Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин приготовили цитаты из Ветхого и Нового завета, и дух древней проповеди захватывает их самих.

Зачаровывает, овладевает старшими, опытными офицерами обладающий «гипнотическим даром» зеленый подпоручик Бестужев-Рюмин; и, конечно, это он настоял на чтении Катехизиса, хотя Матвей Муравьев противился.

Солдаты Черниговского полка кричат «ура» Сергею Муравьеву-Апостолу, который берет слово после священника... И теперь опять предоставим слово Горбачевскому, который мог записать впечатления офицера, стоявшего у собора,— барона Вениамина Соловьева. Много лет спустя в забайкальской каторге им представляется, что цель была достигнута — третья присяга не Константину или Николаю, но богу: сердца зажглись.

По крайней мере, с точки зрения двадцатичетырехлетнего штабс-капитана Соловьева.

«— Наше дело,— сказал Муравьев по окончании чтения, обратясь к солдатам,— так велико и благородно, что не должно быть запятнано никаким принуждением, и потому — кто из нас, и офицеры, и рядовые, чувствует себя неспособным к такому предприятию, тот пускай немедленно оставит ряды, он может без страха остаться в городе, если только совесть его позволит ему быть спокойным и не будет его упрекать за то, что он оставил своих товарищей на столь трудном и славном поприще и в то время как отечество требует помощь каждого из сынов своих.

Громкие восклицания заглушили последние слова С. Муравьева. Никто не оставил рядов, и каждый ожидал с нетерпением минуты лететь за славою или смертью».

Действие этой драматической сцены усилил неожиданный приезд молодого свитского офицера, который с восторгом бросился в объятия Сергея Ивановича. Это был младший из Муравьевых — Ипполит.

А что чувствуют солдаты? Ведь они и без Катехизиса поднялись. Те ли слова сказаны на площади?

Сергей Муравьев (на допросе). «Прочтение Катехизиса произвело дурное впечатление на солдат».

Сергей Иванович, возможно, выгораживает солдат, принимая побольше вины на себя.

Матвей Муравьев. «О Катехизисе я знал, но никогда не одобрял, так как я оный считал ребячеством».

Игнатий Ракуза. «Когда читали солдатам Катехизис, я слышал, но содержания оного не упомню. Нижние чины едва ли могли слышать читанное».

Сергей Муравьев. «Приметив же, что прочтение Катехизиса произвело дурное впечатление на солдат, я решился снова действовать во имя великого князя Константина Павловича. К тому же брат Ипполит по дороге часто слышал толки об этом имени».

«Глаголющий во имя господне» не пожелал превратиться в исступленного проповедника, доводящего до экстаза себя и других.

А ведь появление Ипполита оттуда, из столицы, да еще как раз во время клятвы, легко объяснить как чудо, благую весть, сигнал от настоящего царя!

Если бы так, эффект был бы в десять раз сильнее, чем от Катехизиса! Знал ли о том Сергей Иванович? Знал, конечно. Но он не был способен на такие спектакли.

Пока же коротко звучит команда «в поход!», жители крестятся и благословляют солдатиков — около тысячи человек выходят из города по старинному тракту.