Новогодняя ночь. Прапорщик Мозалевский с тремя солдатами в Киеве идет по указанным адресам, разбрасывая катехизисы, и быстро попадает под арест.

Бестужев-Рюмин не может проехать в соседние полки и, с трудом избежав плена, возвращается.

Артамон Муравьев не хочет поднимать ахтырских гусар.

Соединенные славяне ничего не знают, ждут, готовы действовать, но нет команды.

Тамбовский, Пензенский, Саратовский полки — везде члены тайного общества, везде бывшие семеновские солдаты, но ничего не знают, ждут.

17-й егерский в Белой Церкви знает: оттуда позже придет обнадеживающая записка.

Генерал Рот принимает меры, отводит подальше, за Житомир, Алексапольский, Кременчугский полки, «опасаясь, что нижние чины последуют бесчестному предприятию, тем более, что Муравьев рассылает солдатам осьмилетний срок службы и другие льстивые им обещания». Ненадежным частям 17-го егерского велено выйти из Белой Церкви — подальше от вулкана.

Черниговские офицеры говорят солдатам, что вся 8-я дивизия восстала, что гусарские и другие полки требуют Константина и присягают ему.

Черниговцы отвечают, что «ежели все полки согласны, то и они... Лишь бы не было обмана».

Какое причудливое, фантастическое раздвоение! Реальный Константин сидит в Варшаве, боится престола, ненавидит революцию, принимает меры против заговорщиков. Сергей Муравьев-Апостол пробует уговорить поляков, чтобы они нанесли ему смертельный удар. Именем же Константина вызывают полки на Сенатскую площадь, его именем начинает действовать тот, кто желает его погибели.

Бестужев-Рюмин.

«Мы весьма ошибочно полагали, что все войско недовольно. Особенно надеялись все на тех же гусар Артамона Муравьева, на конную артиллерию, где оба командира рот принадлежали Тайному обществу, и, конечно, на 8-ю артиллерийскую бригаду и 8-ю дивизию, потому что там Соединенные славяне».

Матвей Муравьев (вспоминая много лет спустя о брате Сергее).

«Надежда, что восстание на Юге, отвлекая внимание правительства от товарищей-северян, облегчит тяжесть грозившей им кары, как бы оправдывала в его глазах отчаянность его предприятия; наконец и то соображение, что, вследствие доносов Майбороды и Шервуда, нам не будет пощады, что казематы те же безмолвные могилы; все это, взятое вместе, посеяло в брате Сергее Ивановиче убеждение, что от предприятия, по-видимому безрассудного, нельзя было отказаться и что настало время искупительной жертвы».

Горбачевский (записывая, очевидно, слова барона Соловьева) продолжает драматический рассказ о появлении Ипполита.

«— Мой приезд к вам в торжественную минуту молебна,— говорил Ипполит Муравьев,— заставил меня забыть все прошедшее. Может быть, ваше предприятие удастся, но если я обманулся в своих надеждах, то не переживу второй неудачи и клянусь честию пасть мертвым на роковом месте. Сии слова тронули всех.

— Клянусь, что меня живого не возьмут! — вскричал с жаром поручик Кузьмин.— Я давно сказал: „Свобода или смерть!"

Ипполит Муравьев бросился ему на шею: они обнялись, поменя¬лись пистолетами...»

Сергей Муравьев.

«Из Василькова я мог действовать трояким образом: 1-е — идти на Киев, 2-е — идти на Белую Церковь и 3-е — двинуться поспешнее к Житомиру и стараться соединиться со Славянами. Из сих трех планов я склонялся более на последний и на первый...»

У корчмы в Мотовиловке ждут прибытия главных муравьевских сил две роты Черниговского полка, не пришедшие вчера в Васильков. Сергей Иванович в темноте произносит речь перед фронтом. Роты — без командиров: капитан Вульферт удрал из села; капитан Козлов целый день уговаривал своих гренадеров, чтобы не шли за Муравьевым, и сейчас, переодетый в солдатскую шинель, приседает в строю, чтобы его даже темной ночью не узнали по высокому росту.

Гренадеры молчат — Муравьев не настаивает, они уходят в Белую Церковь.

Рота Вульферта разделилась — одни ушли вслед за командиром, другие остались.

Меж тем еще целую роту ведет в Мотовиловку подпоручик Быстрицкий.

Когда, после разгрома восстания, его привезли в Могилев к начальнику штаба армии и когда генерал Толь сказал ему:

— Вы могли бы удержать роту и тем заслужить награду,— он отвечал:

— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости — никогда.

Сергей Муравьев. «Я решил здесь переночевать, дабы не возбудить ропота в солдатах».

Унтер-офицер Кучков: «Что нам медлить, зачем еще дневка? Лучше бы без отдыха идти до Житомира».

Солдаты одобряли слова проницательного и опытного Кучкова. Командир их, барон Соловьев, смущен. Он чувствует справедливость того, что говорят нижние чины, но, желая их успокоить, хладнокровно объясняет:

«Подполковник лучше нас знает, что делать: надобно подождать, а тем временем проведать, какие полки идут против нас».

Черниговские офицеры запомнят, что, объезжая караулы, Муравьев был окружен народом, возвращающимся из церкви.

«Добрые крестьяне радостно приветствовали его с Новым годом, желали ему счастья, повторяли беспрестанно: „Да поможет тебе бог, добрый наш полковник, избавитель наш"».

Черниговские офицеры.

«Сергей Муравьев тронут был до слез, благодарил крестьян, говорил им, что он радостно умрет за малейшее для них облегчение, что солдаты и офицеры готовы за них жертвовать собою и не требуют от них никакой награды, кроме их любви, которую постараются заслужить. Казалось, крестьяне, при всей их необразованности, понимали, какие выгоды могут иметь от успехов Муравьева; они радушно принимали его солдат, заботились о них и снабжали их всем в избытке, видя в них не постояльцев, а защитников. Чувства сих грубых людей, искаженных рабством, утешали Муравьева. Впоследствии он несколько раз говорил, что на Новый год он имел счастливейшие минуты в жизни, которые одна смерть может изгнать из его памяти».

На следующий день в 8 часов утра были собраны роты. На солдат про¬извело впечатление бегство нескольких офицеров, ночью уехавших в Васильков. Сергей Муравьев ободряет:

«Не страшитесь ничего, может ли нас опечалить бегство подлых людей, которые не в силах сдержать своего обещания и которые чувствуют себя не только неспособными, но даже недостойными разделить с нами труды и участвовать в наших благородных предприятиях».

Снова командир предлагает уйти каждому, кто пожелает, и солдат успокаивает «важность, внушающая уважение, смелость, громкий и твердый голос Муравьева». Снова надежда, что вдруг на зимнем горизонте появится хоть один восставший полк, гусары. В строю — полтора десятка офицеров. Сколько их останется завтра?