Утреннее заседание Верховного уголовного суда 30 июня. Подсудимых нет; только судьи: 16 членов Государственного совета, три члена Синода, 13 особо назначенных чиновников, 35 сенаторов.
На утреннем заседании обсуждены пятеро «вне разрядов».
Первый — Павел Пестель.
Второй — Кондратий Рылеев.
Третий — Сергей Муравьев-Апостол.
Четвертый — Михаил Бестужев-Рюмин.
Пятый — Петр Каховский.
«К смертной казни. Четвертованием».
К отсечению головы — 31.
Против казни один адмирал Мордвинов, много лет и трудов положивший на то, чтобы не казнили и не пытали.
Далее судьи приговорили к вечной каторге — 19, к каторжным работам на пятнадцать и меньше лет — 38, в ссылку или в солдаты — 27 человек.
Указ
Верховному уголовному суду:
«Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразный.
Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить».
Затем — 12 пунктов, заменяющих отсечение головы — вечной каторгой, вечную каторгу — двадцатью и пятнадцатью годами, а в конце пункт XIII:
«XIII. Наконец, участь преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится.
Верховный уголовный суд в полном его присутствии имеет объявить осужденным им преступникам как приговор, в нем состоявшийся, так и пощады, от нас им даруемые...
На подлинном собственной его императорского величества рукою подписано тако:
Николай.
Царское Село
10 июля 1826 года».
12 июля члены Верховного уголовного суда собрались в Сенате, помолились и отправились через Неву в крепость в сопровождении двух жандармских эскадронов. В комендантском доме — столы, накрытые красным сукном и «расставленные покоем» — в виде буквы П; за столом митрополит, члены Государственного совета, сенаторы в красных мундирах, министр юстиции, генералы.
Все казематы открываются, и заключенных ведут через задний двор и заднее крыльцо в дом коменданта.
Владимир Штейнгель, как и многие другие декабристы, запомнит, что на большую часть разобщенных прежде узников свидание произвело самое сильное, радостное впечатление.
«Обнимались, целовались, как воскресшие, спрашивали друг друга: „Что это значит?" Знавшие объясняли, что будут объявлять приговор, сентенцию. „Как, разве нас судили?" — „Уже судили",— был ответ. Но первое впечатление так преобладало, что этим никто так сильно не поразился. Все видели, по крайней мере, конец мучительному заточению... Потом начали вводить одними дверьми в присутствие и, по прочтении сентенции и конфирмации обер-секретарем, выпускали в другие... Во время прочтения сентенции в членах Верховного суда не было заметно никакого сострадания, одно любопытство. Некоторые с искривлением лорнетовали и вообще смотрели как на зверей. Легко понять, какое чувство возбуждалось этим в осужденных. Один, именно подполковник Лунин, многих этих господ знавший близко, крутя усы, громко усмехнулся, когда прочли осуждение на 20 лет в каторжную работу. По объявлении сентен¬ции всех развели уже по другим казематам».
Николай Лорер в эти минуты заметил «почтенную седую голову Н. С. Мордвинова. Он был грустен, и белый платок лежал у него на коленях».
Среди введенных с первой партией — один вдруг слышит о себе: «Преступника первого разряда, осужденного к смертной казни, отставного подполковника Матвея Муравьева-Апостола, по уважению чистосердечного его раскаяния, по лишению чинов и дворянства сослать в каторжную работу на двадцать лет и потом на поселение». (Через месяц каторга вообще была с него снята и заменена «вечным поселением».)
Рядом старинный друг по 1812 году и Семеновскому полку Иван Якушкин. «Матвей был мрачен, он предчувствовал, что ожидало его брата. Кроме Матвея никто не был мрачен».
Пятерых уже отделили от приговоренных к жизни. Они в разных мирах, им не должно видаться.
Но именно в этот день, 12-го, были вызваны и пятеро.
Тридцать пять лет спустя Михаил Александрович Бестужев вспомнит:
«Это была счастливая случайность. Каждый разряд для слушания сентенции собирался в особые комнаты, кругом установленные павловскими гренадерами. Дверь из комнаты, где был собран 1-й разряд, распахнулась в ту комнату, где стояли пятеро висельников; я и многие другие бросились к ним. Но мы только успели обняться, нас и разлучили».
В числе тех, кто случайно увидел пятерых, был и Горбачевский. Обняться не успели, но увиделись. Это ведь ему в прошлом году в Лещинском лагере Сергей сказал: «Ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить воспоминания на бумаге».
Как пятеро выслушали известие о четвертовании? Ничего не знаем. Члены Верховного суда не захотели вспоминать. Пятерым осталось жить несколько часов...
Царь назвал имена, выбрал казнь, заставил выговорить это слово других и боялся.
Николай I — матери,
из Царского Села.
«Милая и добрая матушка.
Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит; у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить. К этому, с одной стороны, примешано какое-то особое чувство ужаса, а с другой — благодарности господу богу, коему было благоугодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца. Голова моя положительно идет кругом. Если я добавлю к этому о том количестве писем, которые ко мне ежедневно поступают, одни — полные отчаяния, а другие — написанные в состоянии умопомешательства, то могу вас уверить, любезная матушка, что только одно чувство ужасающего долга на занимаемом посту может заставить меня терпеть все эти муки. Завтра в три часа утра это дело должно совершиться; вечером надеюсь сообщить об исходе. Все предосторожности нами приняты и, полагаясь, как всегда и во всяком деле на милость божию, мы можем надеяться, что все пройдет спокойно».
Пустив в ход все свои придворные связи, сестра Сергея Муравьева-Апостола Екатерина Бибикова выпросила у царя свидание с братом вечером 12 июля, за несколько часов до виселицы.
Николай Лорер, старинный приятель Капнистов и Муравьевых-Апостолов, многознающий и памятливый, рассказывает (очевидно, со слов своего постоянного информатора смотрителя Соколова):
«Бибикова явилась вся в черном и лишь только завидела брата, то бросилась к нему на шею с таким криком или страшным визгом, что все присутствовавшие были тронуты до глубины души... С нею сделался нервический припадок, и она упала без чувств на руки брата, который сам привел ее в чувство. С большою твердостью и присутствием духа он объявил ей: „Лишь солнце взойдет, его уже не будет в живых". И бедная женщина рыдала, обнимая его колени. Комендант, чтоб прекратить эту раздирающую душу сцену, разрознил эти два любящие сердца роковым словом: „Пора". Ее понесли в экипаж полумертвую, его увели в каземат».
Даже железный комендант Сукин сказал священнику Петру Мысловскому, что «разлука брата с сестрою навсегда была ужасна».
Впрочем, судя по всему, Сергей Иванович стоически спокоен, сдержан и говорит сестре о том, что дух его свободен и намерения чисты (мотив каждого тюремного письма). Мы даже уверены в таком его настроении, так как вскоре после свидания он заметит, что «радость, спокойствие, воцарившиеся в душе моей после сей благодатной минуты, дают мне сладостное упование, что жертва моя не отвергнута».
Вот каков был Сергей Муравьев-Апостол: если перед казнью сумел не согнуться перед горестями, а даже обрести радость, спокойствие,— значит, решает он, жил правильно, жертва не напрасна. И если так, то в последние часы надо помочь тем, кто не обрел такого равновесия,— брату Матвею и Михаилу Бестужеву-Рюмину. И последняя просьба к сестре — позаботиться о старшем брате, отчаяние которого страшнее, чем собственная участь.
Мы не знаем всех документов, писавшихся в те часы, может быть, о многом просто говорилось, но, по всей видимости, Сергей Муравьев просил начальство о двух вещах:
посадить его вместе с Бестужевым-Рюминым;
разрешения написать брату.
Обе просьбы были уважены. Двух смертников помещают рядом — в номере 12 (Муравьева) и в номере 16 (Бестужева). Их разделяет перегородка, через которую легко разговаривать. Письмо же Матвею, очевидно, передает протоиерей Мысловский.
Многие юристы, выступавшие против смертной казни, утверждают, будто последние часы и минуты осужденного являются для него дополнительным наказанием, не предусмотренным приговором, сознательно вызванной тяжелой психической болезнью.
Петербургская ночь с 12-го на 13-е июля. Солнце зашло в 8 часов 34 минуты и снова покажется в 3 часа 26 минут. Чуть-чуть померкшая белая ночь.
Декабрист Розен.
«Михаилу Павловичу Бестужеву-Рюмину было только 23 года от роду. Он не мог добровольно расстаться с жизнью, которую только начал. Он метался, как птица в клетке... Нужно было утешать и ободрять его. Смотритель Соколов и сторожа Шибаев и Трофимов не мешали им громко беседовать, уважая последние минуты жизни осужденных жертв... Жалею, что они не умели мне передать сущности последней их беседы, а только сказали мне, что они спорили о спасителе Иисусе Христе и о бессмертии души. М. А. Назимов, сидя в 13-м нумере, иногда мог только расслышать, как в последнюю ночь С. И. Муравьев-Апостол в беседе с Бестужевым-Рюминым читал вслух некоторые места из пророчеств и из Нового Завета».
Неужели мы не услышим этой беседы?
Лунин (14 лет спустя, в Сибири).
«В Петропавловской крепости я заключен был в каземате № 7, в Кронверкской куртине, у входа в коридор со сводом. По обе стороны этого коридора поделаны были деревянные временные темницы, по размеру и устройству походившие на клетки; в них заключались политические подсудимые. Пользуясь нерадением или сочувствием тюремщиков, они разговаривали между собою, и говор их, отраженный отзывчивостью свода, и деревянных переборок, совокупно, но внятно доходил ко мне. Когда же умолкал шум цепей и затворов, я хорошо слышал, что говорилось на противоположном конце коридора. В одну ночь я не мог заснуть от тяжелого воздуха в каземате, от насекомых и удушливой копоти ночника,— внезапно слух мой был поражен голосом, говорившим следующие стихи:
Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем.
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.
— Кто сочинил эти стихи? — спросил другой голос.
— Сергей Муравьев-Апостол...»
Вряд ли кто-либо лучше описал ту жуткую ночь на 13-е июля. Лунин не утверждает, будто стихи читал сам троюродный брат: скорее всего кто-то из южан, знавший эти строки.
Декабрист Цебриков.
«Бестужеву-Рюмину, конечно, было простительно взгрустнуть о покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!!
Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола; но твердый его голос, и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нов для всех слушавших, и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продол¬жать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся».
Времени мало: в полночь был духовник Мысловский, через два-три часа поведут, и, может быть, вслед за наставлениями Бестужеву пишется письмо к брату, где приговоренный к смерти заклинает Матвея жить и никогда, ни при каких обстоятельствах не помышлять о самоубийстве.
«Любезный друг и брат Матюша... Я кончаю сие письмо, обнимая тебя заочно с тою пламенною любовью, которая никогда не иссякала в сердце моем и теперь сильнее еще действует во мне от сладостного упования, что намерение мое, самим творцом мне внушенное, не останется тщетным и найдет отголосок в сердце твоем, всегда привыкшем постигать мое.— Прощай, милый, добрый, любезный брат и друг Матюша. До сладостного свидания!
Кронверкская куртина.
Петропавловская Петербургская крепость, ночь с 12 на 13 июля
1826 года».
Где подлинник этого письма — не знаем. Оно было напечатано в журнале «Русский архив» в 1887 году, сразу после смерти девяностотрехлетнего Матвея Ивановича, хранившего эти листки и своей долгой жизнью будто исполнившего последнюю просьбу брата: не бежать со своего места, понять, что жизнь и смерть человека — не только его дело.
А рядом — люди, которым предстоит страдать, но жить: член Северного общества Андреев, сидя рядом с Муравьевым, скажет ему в ту ночь:
«— Пропойте мне песню, я слышал, что вы превосходно поете.
Муравьев ему спел.
— Ваш приговор? — спросил Андреев.
— Повесить! — отвечал тот спокойно.
— Извините, что я вас побеспокоил.
— Сделайте одолжение, очень рад, что мог вам доставить это удовольствие».
Декабрист Петр Муханов вряд ли мог записать, но благодаря своей прекрасной памяти запомнил, наизусть выучил:
«Михаила Павлович Бестужев-Рюмин за несколько часов до кончины сказал мне следующее:
„Всеусердно прошу Муханова, дабы написал домой, 1) чтобы почтенному духовнику моему Петру Николаевичу Мысловскому, не в награждение, но в знак душевной моей благодарности за советы его и попечение об исправлении моей совести выдано было десять тысяч рублей и мои золотые часы. 2) Гарнизонной артиллерии поручику Михаиле Евсеевичу Глухову в память мою и благодарность за его попечение и заботы десять тысяч рублей. 3) В Киевскую городскую тюрьму на улучшение пищи арестантам пять тысяч рублей, которую сумму прошу доставить тамошнему губернатору от неизвестного для внесения в Приказ общественного призрения и обращать проценты оной по назначению. 4) Людей моих, бывших со мною в Киеве, в полку, прошу отпустить вечно на волю, дав им награждение. Я уверен, что родные мои примут с доверием слова сии"».
Мы не знаем, исполнены ли эти просьбы и чем был обязан узник караульному офицеру Михаилу Евсеевичу Глухову (по скудным отзывам других заключенных, «человеку весьма порядочному»). Не знаем и с большим трудом, многого не разбирая, продолжаем вслушиваться в голоса той ночи...
Николай I. «Дело это должно совершиться завтра в три часа утра».
Императрица Александра Федоровна. «Что это за ночь. Мне все время мерещились мертвецы».
Рассказ Василия Ивановича Беркопфа, начальника кронверка I) Петропавловской крепости:
«Виселица изготовлялась на Адмиралтейской стороне; за громоздкостью везли ее на нескольких ломовых извозчиках через Троицкий мост... По предварительном испробовании веревок оказалось, что они могут сдержать восемь пудов. Сам научил действовать непривычных палачей, сделав им образцовую петлю и намазав ее салом, дабы она плотнее стягивалась».
Таким образом, казнь репетировали, создавая восьмипудовые модели казнимых.
Два часа ночи. Светает.
Полвека спустя маленькую родственницу приводят к седому, почти слепому Матвею Ивановичу, который показывает ей портрет молодого офицера и говорит: «Это мой брат». Девочка не знала, что нужно отвечать, и смущенно сказала: «Как он красив». Матвей Иванович очень обрадовался.
