Волны от удара землетрясения — во все стороны. Пленных черниговских офицеров по дороге расспрашивают конвоирующие их гусары и, когда узнают цель и намерения восставших, тотчас начинают лучше обращаться с арестантами, жалеют, что не знали всего этого прежде: их уверили, будто Черниговский полк взбунтовался для того, чтобы безнаказанно грабить. Гусары простодушно уверяли пленников, что при малейшем сопротивлении Муравьева, при первом ружейном залпе они бы не стали действовать против него...

Генерал Рот приезжает 4 января посмотреть на захваченного Муравьева, которого в последний раз видел у себя за обедом десять дней назад. Очевидец вспоминает, что Рот «ужасно гневался на Гейсмара за то, что он по силе данного ему предписания, не дождался его, Рота, прибытия и дерзнул без него одержать блистательную победу над бунтовщиками». Тем не менее, Рот посылает в штаб армии капитана Стиха с извещением о своем успехе. Это донесение Рота отправляется в Петербург из Могилева с тем же Стихом, а в столице «так были осчастливлены развязкою этой несчастной истории, что Стих произведен в подполковники, а сам Рот получил ленту Александра Невского».

По всей округе разъезжают гусарские и жандармские отряды в поисках убежавшего Ивана Сухинова. Тот пытается застрелиться, но неудачно. Через две недели он схвачен в Кишиневе. Жандармы обшаривают Хомутец и Обуховку. 877 солдат ждут, кого простят, кого — на Кавказ, кого — сквозь строй, кого — на тот свет. А на их кандалы уже пожертвовано графиней Браницкой сто пудов железа.

Главнокомандующий 2-й армией Витгенштейн регулярно доносит из Тульчина, что «прапорщик Ипполит Муравьев-Апостол еще не прибыл сюда и где теперь находится — неизвестно».

В избах у Белой Церкви, где размещены пленные офицеры, в Киеве, Полтаве, Кибинцах, Могилеве, Москве, Петербурге идут разговоры:

«Отчего неудача?» — «Отчего черниговцы так медлили?» — «А если бы пошли на Киев?» — «Почему в Испании Риего имел больший успех?» Почему... Почему... А если бы...

В тюремном евангелии Матвея: «4 января (понедельник). Мы прибываем в Белую Церковь, где меня разлучают с Сергеем». Затем другими чернилами, позже дописано: «которого я уже больше не видел до самой моей смерти».

«В разговоре с подполковником Сергеем Муравьевым усмотрел я большую закоснелость зла, ибо сделав ему вопросы, как вы могли предпринять возмущение с горстью людей? Вы, который по молодости вашей в службе, не имели никакой военной славы, которая могла бы дать вес в глазах подчиненных ваших: как могли вы решиться на сие предприятие? Вы надеялись на содействие других полков, вероятно потому, что имели в оных сообщников: не в надежде ли вы были на какое-нибудь высшее по заслугам и чинам известное лицо, которое бы при общем возмущении должно было бы принять главное начальство? — на все сии вопросы отвечал он, что готов дать истинный ответ на все то, что до него касается, но что до других лиц относится, того он никогда не обнаружит, и утверждал, что все возмущение Черниговского полка было им одним сделано, без предварительного на то приготовления.— По мнению моему, надобно будет с большим терпением его спрашивать».

Так рапортует из Могилева в Петербург начальник штаба 1-й армии генерал-адъютант Толь. Сквозь штампованные обороты слышатся отзвуки живого разговора — удивление важного генерала, как можно восставать, «не имея никакой военной славы... веса в глазах подчиненных». В том же рапорте о Бестужеве-Рюмине:

«Подобно Муравьеву, усовершенствованный закоснелый злодей, потому что посредством его имели сообщники свои сношения; и он по делам их был в беспрестанных разъездах; ему должны быть известны все изгибы и замыслы сего коварного общества».

«...Могилев. При названии этого города должно вспомнить русскому своего мученика Муравьева-Апостола: когда его скованного привели перед Остен-Сакеном и когда Сакен стал бесноваться... Муравьев потряс оковы от сдержанного волнения, плюнул на Сакена и повернулся к выходу. (Из рассказа старого капитана, конвоировавшего Муравьева до Петербурга)»,

— эти строки были опубликованы тридцать пять лет спустя в герценовской газете «Колокол»: их прислал один из тайных корреспондентов-поляков. Было так — или легенда?

Могло быть. Другие заключенные свидетельствовали, что начальство 1-й армии, «собственно, не допрашивало, а ругалось».

Начальник штаба армии генерал Толь — начальнику Главного штаба Дибичу (в Петербург).

«Привезены сюда глава мятежников подполковник Сергей Муравьев, также Полтавского поручик Бестужев-Рюмин. Оба сии последние отправляются в С. Петербург; Муравьев в ведении старшего адъютанта подполковника Носова и с штаб-лекарем Нагумовичем, дабы на пути пользовать его рану и иметь всякую предосторожность, чтоб злодея сего доставить в С. Петербург живого».

От Могилева до Петербурга пять дней. Двумя днями раньше везут брата Матвея.

Бестужева-Рюмина привозят в полдень 14 января. Генерал Левашов снимает первый допрос, молодого человека запирают в крепость.

Сергея Муравьева — сначала в Главный штаб; тоже встреча с Левашовым, а поздно ночью 20-го везут во дворец. Три дня назад Левашов, очевидно, при царе, допрашивал Матвея. Подавленное настроение старшего Муравьева замечено. Для начала старшему брату разрешено написать отцу, и четыре дня спустя Матвей Иванович дает подробные показания.

Теперь — Сергей. Мы пытаемся полтора века спустя проникнуть в едва различимые, но важные психологические подробности.

На другой день, 21-го, Сергею разрешают писать к отцу:

«Мой дорогой и добрый батюшка!.. Поверьте мне, дорогой батюшка, сердце мое сжимается, когда только вспомню о глубокой скорби, которую вы должны были пережить; но, ради бога, простите меня, не откажите в этой милости сыну, обращающемуся к вам с полным раскаянием и надеющемуся еще на снисходительность отца, даже когда он теряет право на снисходительность других. Мой бедный брат Матвей достойнее меня, потому что он последовал за мной в деле, которому не сочувствовал, единственно чтобы не разлучать своей участи от моей... Я прошу прощения у матушки. Я возблагодарил ее только горем за всю любовь, которою она всегда меня окружала, и за ее ласки ко всем нам. Клянусь, однако, что был бы счастлив, если бы жизнь доставила мне случай не одними словами доказать ей преданность и благодарность, которые не перестану питать к ней... Целую ваши руки.

Покорный ваш сын
Сергей Муравьев-Апостол».

Подписав письмо, Сергей Муравьев еще просит отца в постскриптуме позаботиться о служивших ему людях, о «двух сиротах», которых он усыновил и которые «теперь в Хомутце».

Обратим пока внимание на одну фразу: «если б жизнь мне доставила случай не одними словами доказать... преданность и благодарность», то есть если буду жив,— сказанную после встречи с царем. Николай I: «Никита Муравьев был образец закоснелого злодея». Из продолжения этой записи видно, что царь перепутал Муравьевых, подразумевая Сергея Муравьева-Апостола:

«Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был в своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд. Тяжело раненный в голову, когда был взят с оружием в руках, его привезли закованного. Здесь сняли с него цепи и привели ко мне. Ослабленный от тяжкой раны и оков, он едва мог ходить. Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что — причиной несчастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностью он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он все высказал, я ему отвечал:

— Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть — преступным злодейским сумасбродством?

Он поник голову, ничего не отвечал, но качал головой...»

Легенда.

«При допросе императором Николаем Сергей Муравьев так резко высказал тягостное положение России, что Николай протянул ему руку и предложил ему помилование, если он впредь ничего против него не предпримет. Сергей Муравьев отказался от всякого помилования, говоря, что он именно и восставал против произвола и потому никакой произвольной пощады не примет».

Другая редакция той же легенды, записанная в семье декабриста Анненкова (со слов Матвея Ивановича).

«Во время допроса царем... Сергей Муравьев-Апостол стал бесстрашно говорить царю правду, описывая в сильных выражениях внутреннее положение России; Николай I, пораженный смелыми и искренними словами Муравьева, протянул ему руку, сказав:

— Муравьев, забудем все, служи мне.

Но Муравьев-Апостол, заложив руки за спину, не подал своей государю»...

Не было, видимо, такой сцены. Но мы ведь и не знаем, что в самом деле царь обещал Сергею Муравьеву в ночь на 21 января. Догадываемся из письма Сергея Муравьева, отправленного пять дней спустя.

«Государь.

Пользуясь личным разрешением Вашего императорского величества представить непосредственно Вам все, что я мог бы добавить к сделанным уже мною показаниям, я позволяю себе сообщить еще следующие подробности...»

Затем идут некоторые факты о польском обществе, о тяжелом поло¬жении солдат... Армия всегда будет подвержена волнениям, пока существуют источники ее недовольства...

«Что касается лично меня, то если мне будет дозволено выразить Вашему величеству единственное желание, имеющееся у меня в настоящее время, то таковым является мое стремление употребить на пользу отечества дарованные мне небом способности: в особенности же если бы я мог рассчитывать на то, что я могу внушить сколько-нибудь доверия, я бы осмелился ходатайствовать перед Вашим величеством об отправлении меня в одну из тех отдаленных и рискованных экспедиций, для которых Ваша обширная империя представляет столько возможностей — либо на юг, к Каспийскому и Аральскому морю, либо к южной границе Сибири, еще столь мало исследованной, либо, наконец, в наши американские колонии. Какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному исполнению ее Ваше величество убедитесь в том, что на мое слово можно положиться.

Единственная милость, которую я осмеливаюсь просить у Вашего величества, как благодеяния, которое никогда не изгладится из моего сердца, это разрешение мне соединиться с братом».

Если Сергей Муравьев разговаривает с царем, как не сказать, что армия недовольна своим положением и поэтому легко поддается агитации; повторить надо — вдруг что-то улучшится. Император, ровесник закованного, конечно, искусно поддерживал разговор, даже как будто соглашался, вздыхал о солдатах. Позднее, на допросах Каховского или в беседе с Пушкиным, привезенным из Михайловского, царь сказал что-то вроде:

«Крайне жаль, когда такие способные люди употребляют свои таланты не за, а против власти, и что было бы прекрасно теперь объединить усилия».

На Сергея Муравьева в следующие недели и месяцы не будут кричать, не будут надевать железа, он будет давать показания.

Но его тяжкое, печальное отступление будет все же происходить «в боевом порядке»; он не выйдет из спокойного, стоического, философского настроения; в основном подтвердит то, что скажут другие; власть уже много узнала до его появления перед следователями: с 14 декабря по 20 января арестованы почти все, значившиеся в списках.

И все же с Муравьевым-Апостолом один разговор, а с Михаилом Бестужевым-Рюминым — иначе.

Бестужев-Рюмин — царю,
26 января.

«Государь!

Я много наблюдал и хотел бы представить Вам свои наблюдения. Единственная милость, о которой я хотел бы Вас просить,— не принуждать меня называть Вам имена лиц, и взамен этого я имел намерение умолять Ваше величество сделать меня ответственным за все то, что могли замышлять члены Общества, в котором я состоял. Я всегда думал и сейчас полагаю, что вожди, пригодные к осуществлению революции, значительно важнее, чем лица, которые впервые возымели замысел осуществить ее... Позавчера вечером, вынуждаемый назвать имена, подавленный строгостью Вашего величества, я был как одурманенный. Но не страх смерти действовал на меня. Много людей могут Вам подтвердить, что только любовь к родителям привязывала меня к жизни, давно уже потерявшей прелесть. Но, государь, строгое обращение со мной, боязнь подвергнуть тому же других, уверенность, что это повергнет множество семей в отчаяние, все эти соображения привели меня в состояние упадка духа, от которого я в настоящее время с трудом пытаюсь отрешиться...

Государь, я умоляю Вас даровать мне еще аудиенцию, но как милости прошу у Вас о том, чтобы Вы не наводили на меня страх. Размышляя о людях, Ваше величество должны знать, что можно не бояться смерти и, однако, смущаться от одного разговора с человеком — и не тогда даже, когда говоришь со своим государем. Может быть, в дальнейшем Вы уверитесь, что отсутствие чувства мне не свойственно и что, не требуя ничего для себя, я могу быть полезным моему Отечеству, для которого Вы можете быть благодетелем, сохраняя всю свою власть».

Новой аудиенции, однако, Бестужеву не дают.

Плохо ему пришлось на следствии, тяжелее, чем другим; и если изобрести некую «единицу тюремной тяжести» — число допросов, очных ставок и прочее, деленное на число лет допрашиваемого, то, наверное, было ему тяжелее всех.

11 февраля Следственный комитет постановляет:

«Бестужеву-Рюмину объявлено высочайшее повеление, что по замеченным в ответах его уверткам и уклонениям от истины, положили: заковав его, дать ему вновь допросные пункты».

Вскоре военный министр сообщает коменданту крепости: «Сергею Муравьеву писем не писать».

Так и пошли месяцы... В камерах больше пятисот заключенных; допросы Пестеля, Бестужева-Рюмина, Сергея, Матвея, Славян, Северян.

Десятки допросов, очных ставок, вызовов в комитет заполняют 328 листов следственного дела. Сергей нашел в те месяцы особую линию поведения, по-видимому, наиболее точно соответствовавшую его характеру. Лишнего не говорит, но и не отпирается. В показаниях его не найти слов вроде «не скажу», «умолчу»: отвечает на все вопросы; если не помнит, то, по-видимому, действительно не помнит:

«Показание брата Матвея, что члены на последнем совещании в Лещине подтвердили торжественно честным словом принятое уже до того решение непременно действовать в 1826 году, справедливо, и я, кажется, так же показал сие обстоятельство в моих ответах. Показание же полковника Давыдова о мнимой присяге Артамона Муравьева на евангелии посягнуть на жизнь государя не основательно».

Сожалеет, но не кается, и, по-видимому, внушает определенное уважение даже следователям: все ясно, взят с оружием в руках, умел восстать — умеет ответ держать.

В обращенных к нему «вопросных пунктах» и в других документах Следственного комитета встречаются иногда несколько необычные обороты:

5 апреля.

«Допрашивали Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравьева-Апостола... Пояснил некоторые обстоятельства, но вообще более оказал искренности в собственных своих показаниях, нежели в подтверждении прочих, и очевидно принимал на себя все то, в чем его обвиняют другие, не желая оправдаться опровержением их показаний, В заключение изъявил, что раскаивается только в том, что вовлек других, особенно нижних чинов, в бедствие, но намерение свое продолжает считать благим и чистым, в чем бог один его судить может, и что составляет единственное его утешение в теперешнем положении. Положили: дать ему допросные пункты».

Комитету обидно, конечно, что «только бог судить может».

Сергей Иванович же точно и ясно соединяет две мысли: об исполнении и намерениях. Намерение благородно, исполнение печально: и солдат он повел, иногда прибегая к вымыслу («царь Константин», другие полки «обязательно помогут»), и братья гибнут, и сам не сделал, что мог. Однако ни разу сожаление о содеянном не просачивается в тот непроницаемый отсек души, где находится его идея.

Бестужев-Рюмин.

«Обвиняемый многими и не будучи в состоянии дать неопровержимые доказательства ложности их утверждения, я предпочел лучше согласиться, чем оставить у Комитета малейшее сомнение в моей искренности. Я не хочу, чтобы сказали, что я упорствую по той причине, что не применяются пытки... Ваше превосходительство, благоволите извинить меня за то, что я все изложил не столь хорошо, как это требовалось бы. Столько несчастий изнурили бы душу, более сильную, чем моя».

Речь шла о том, соглашались Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин на убийство только одного царя или всего семейства. Следователи вникают тут в каждую деталь: доказанное намерение к цареубийству им нужно было для вящего обвинения; интересуются средствами, чтобы не говорить о цели. Об отмене рабства и о конституции спрашивают едва-едва — между делом, а «дело» — выяснить, что за планы загорались и гасли в Москве, Бобруйске, Лещине, Белой Церкви?

Сергею предъявляют показания брата Матвея, что за несколько дней до восстания в Житомире он просил поляков убить Константина.

Сергей мог бы отказаться, и тогда дали бы очную ставку с братом, и они встретились бы. Возможно, если бы Сергей понимал, что им уже никогда не свидеться, так и сделал бы. Однако прямодушие не позволяет спорить с братом.

Сергей.

«Сие показание брата совершенно справедливо; я, с своей стороны, желал скрыть показанное им обстоятельство, ибо это единственный случай, в который я отступил от правила, мною руководствовавшего во все время нахождения моего в Обществе».

Был случай таким же путем увидеться с Мишелем Бестужевым-Рюминым.

Показания насчет тайных переговоров с поляками разошлись, предлагается очная ставка, но «подполковник Сергей Муравьев-Апостол, не допуская до очной ставки, подтвердил показание подпоручика Бестужева-Рюмина».

В «Русской старине» в 1873 году появился следующий рассказ, записанный со слов Матвея:

«Отцу позволили посетить Сергея Ивановича в тюрьме. Старый дипломат сильно огорчился, увидев сына в забрызганном кровью мундире, с раздробленной головой.

— Я пришлю тебе,— сказал старик,— другое платье.

— Не нужно,— ответил заключенный,— я умру с пятнами крови, пролитой за отечество».

Рассказ несколько патетичен. Мундир на Сергее был действитель¬но тот, в котором его взяли, и пятна крови могли сохраниться, но голова за полгода, конечно, зажила.

Эту же историю похоже, но грубее и, вероятно, правдивее передает Софья Капнист, как мы знаем, довольно точная мемуаристка. В Обуховке они, печалясь, ждут вестей. Все вести из столицы приходят от сестры Екатерины Бибиковой:

«Екатерина Ивановна описывала и трогательную сцену последнего свидания и прощания отца с несчастными сыновьями; получив повеление выехать за границу, он тогда же испросил позволение увидеть сыновей своих и проститься с ними.

С ужасом ожидал он их прихода в присутственной зале; Матвей Иванович, первый явившись к нему, выбритый и прилично одетый, бросился со слезами обнимать его; не будучи в числе первых преступников и надеясь на милость царя, он старался утешить отца надеждою скорого свидания. Но когда явился любимец отца, несчастный Сергей Иванович, обросший бородою, в изношенном и изорванном платье, старику сделалось дурно, он, весь дрожащий, подошел к нему и, обнимая его, с отчаянием сказал: „В каком ужасном положении я тебя вижу! Зачем ты, как брат твой, не написал, чтобы прислать тебе все, что нужно?"

Он со свойственной ему твердостью духа отвечал, указывая на свое изношенное платье: „Mon père, cela me suffira", то есть, что „для жизни моей этого достаточно будет!"» Дело было 13 мая 1826 года.

Дело было 13 мая 1826 года.

В эти дни в крепости уже почти не допрашивают — пишут обобщающие записки, готовят сводное донесение, размышляют о вынесении приговоров.

Отцу дано повеление уехать в обмен на свидание с сыновьями. Он слишком крупная персона, слишком замешаны его дети; ясно, что сенат будет участвовать в решении дела,— и как быть с сенатором Муравьевым-Апостолом? Сам по себе он живой протест, даже если не протестует.

«Дело Муравьева-Апостола, подполковника Черниговского полка». 71 документ. Последний документ, как положено,— «Записка о силе вины».

На нескольких листах — 31 вина подполковника Муравьева-Апостола.

«Обстоятельств, принадлежащих к ослаблению вины, кроме скорого и добровольного признания при следствии без улик, во всем деле о Сергее Муравьеве не оказывается».