«Я мог действовать трояким образом...» 3 января в 4 часа утра, задолго до восхода зимнего солнца, Черниговский полк пускается в третью, последнюю дорогу — на Житомир через Трилесы: то самое село, куда прискакали пять дней назад и где Гебель с жандармами был сначала охотником, а потом дичью.

Круг замыкается — более ста верст по скользким дорогам, по замершим в рождественской зимней тишине украинским селам.

Семичасовой путь — и в 11 утра роздых в деревне Ковалевке.

Муравьев потребовал под квитанцию хлеба и водки для нижних чинов. Управитель доставил солдатам всего в изобилии; пригласил Сергея Муравьева и офицеров к себе на обед и угощал их радушно.

Гостеприимный эконом Пиотровский принимает старых знакомых — Муравьевых-Апостолов, Щепиллу, а также Ракузу и Грохольского. О чем говорили за столом — догадываемся, так как знаем, чем занялись после еды. Щепилла первый сказал, и все согласились, что надо сжечь бумаги.

Полковые бумаги, в том числе приказы Гебелю из Петербурга об их аресте, циркуляры о содействии жандармам со стороны всех гражданских и военных властей; среди бумаг письма Муравьевых, захваченные Гебелем и отнятые у Гебеля: в тех письмах Васильков, Каменка, Киев, Хомутец, Обуховка, Кибинцы, Пестель, Волконский и другие имена, сестры, соседи, любовь, дружба, воспоминания.

Бумаг было так много, что на них «варили кофе» (из воспоминаний участников).

Бумаги сожжены, прошлого почти не осталось, будущего — немного. В час дня — поход на Трилесы.

Генерал Гейсмар с пушками и четырьмя сотнями гусар идет от Трилес к Ковалевке.

«Дорога, лежащая вправо, из Ковалевки в Трилесы идет через деревни Пилипичинцы, Фаменовку и Королевку; они соединяются между собою и составляют как бы одно селение до самых Трилес, влево дорога лежит через деревню Устиновку». Иван Сухинов говорит, что надо идти через деревни — войска, судя по всему, близки. «Между солдатами распространился слух, будто бы пушечное ядро убило в обозе крестьянина с лошадью. Никто не слыхал выстрела, нигде не было видно не только орудий, но даже ни одного неприятельского солдата, между тем в колонне произошло волнение, и солдаты начали толковать, спорить, теряясь в догадках. Офицеры старались их успокоить, уверяя, что сии новости не что иное как выдумка какого-нибудь труса или лгуна».

В деревне стрелкам можно защищаться против гусар: вряд ли конный отряд пойдет в атаку среди домов и садов. Однако Сергей Муравьев-Апостол «для сокращения пути избрал дорогу, проложенную прямо через степь».

Здесь они — как на ладони, и если не успеют в Трилесы, то сделаются легкой добычей гусар и артиллерии. И все же полк идет открытой снежной степью. Только для сокращения пути? Неужели Сергей Иванович такой плохой полководец?

Нет, все сложнее. Наверное, и потому идут степью, что здесь последняя надежда: те увидят, не будут стрелять, побратаются, а если идти деревнями, скрываясь, тогда бой и кровь неизбежны.

Через степь по военной логике — безумие.

Через степь по логике восстания — последний шанс.

«Едва колонна вышла и сделала не более четверти версты, как пушечный выстрел поразил слух изумленных солдат, которые увидели в довольно значительном расстоянии орудия, прикрытые гусарами. За сим выстрелом вскоре последовало несколько других, но ни один из оных не причинил ни малейшего вреда колонне — может быть, стреляли холостыми зарядами. Полк шел вперед».

Через десять-двадцать лет на сибирской каторге и поселениях многие гадали (и Горбачевский записывал), были первые залпы холостые или боевые. Склонялись к тому, что холостые... Так и ушли в могилу южные декабристы, не узнав точно; а стреляли, конечно, боевыми. Документы, обнаруженные сто лет спустя, не оставляют сомнений...

Восставший полк в боевом порядке, готовый к бою, но без едино¬го выстрела, идет прямо на пушки...

Генерал Михайловский-Данилевский.

«Когда Черниговский полк увидел необходимость пробиваться сквозь гусар, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивлялся храбрости черниговских солдат и опасался даже в одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на самое близкое расстояние».

К тому же черниговцы радуются, догадавшись, какая часть перед ними: конно-артиллерийская рота под командой члена тайного общества Пыхачева; стрелять не будут!

Гусарам их командиры втолковывают, что идут сотни грабителей.

Черниговцы верят, что свои стрелять не будут.

Впереди полка шесть своих офицеров и два «чужих» — Бестужев-Рюмин, Ипполит Муравьев.

Матвей запишет через полвека:

«В 1860 году, жительствуя в Твери, я только тогда узнал, что Пыхачев накануне того дня, когда его рота выступила против нас, был арестован».

Кто-то ввел Матвея Муравьева в заблуждение — возможно, сам Пыхачев через третьих лиц. Дата его ареста сейчас точно известна: 11 января, восемь дней спустя; арест не привел к серьезным карам — несколько месяцев крепости и обратно в армию...

Капитан Пыхачев 3-го числа — в поле, и его пушки хорошо стреляют. Картечь бьет в людей. Сергей хочет скомандовать — новый выстрел ранит его в голову; поручик Щепилло и несколько рядовых падают мертвыми. По воспоминаниям Соловьева и Быстрицкого,

«Муравьев стоял как бы оглушенный; кровь текла по его лицу; он собрал все силы и хотел сделать нужные распоряжения, но солдаты, видя его окровавленным, поколебались: первый взвод бросил ружья и рассыпался по полю; второй следовал его примеру; прочие, остановясь, кажется, готовились дорого продать свою жизнь. Несколько метких картечных выстрелов переменили сие намерение. Действие их было убийственно: множество солдат умерли в рядах своих товарищей». Кузьмин, Ипполит Муравьев были ранены. Контуженный Быстрицкий едва мог держаться на ногах. Мужество солдат поколебалось. Офицеры «употребляли все усилия к возбуждению в них прежних надежд и бодрости... Вид убитых и раненых, отсутствие Сергея Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны».

В это время из-за пушек появляются гусары... Соловьев, увидя недалеко от себя Сергея Ивановича, идущего тихими шагами к обозу, подбежал к нему, чтобы помочь. «Муравьев был в некотором роде помешательства: он не узнавал Соловьева и на все вопросы отвечал:

— Где мой брат, где брат?»

Соловьев берет его за руку и пробует вести. Бестужев-Рюмин бросается к Муравьеву, осыпает поцелуями и утешениями. «Вместе с Бестужевым приблизился к нам один рядовой первой мушкетерской роты... Вид Муравьева привел его в исступление...

— Обманщик! — вскричал он наконец.— И с сим словом хотел заколоть С. Муравьева штыком. Изумленный таковым покушением, Соловьев закрыл собою Муравьева.

— Оставь нас, спасайся! — закричал он мушкетеру.— Или ты дорого заплатишь за свою дерзость.

Когда надежды успеха исчезли, Ипполит Муравьев, раненый, истекая кровью, отошел несколько шагов от рокового места, и почти в то же самое время, когда гусар наскочил на него, он прострелил себе череп и упал мертвый к ногам лошади гусара. По приказанию генерала Гейсмара, гусары окружили офицеров и раненых солдат и отобрали от них оружие».

Сергей Муравьев (на следствии).

«Когда же я пришел в себя, нашел батальон совершенно расстроенным и был захвачен самими солдатами в то время, когда хотел сесть верхом, чтобы стараться собрать их; захватившие меня солдаты привели меня и Бестужева к Мариупольскому эскадрону, куда вскоре привели и брата и остальных офицеров».

Командир хочет как-то выгородить солдат.

Бестужев-Рюмин (на следствии).

«Муравьев предпочел лучше пожертвовать собой, чем начать междоусобную войну. Он заставил войска сложить оружие. Ни одного ружейного выстрела не было произведено... Картечный залп поверг Муравьева. Тогда я повторил приказ рассеяться и, подняв Муравьева, пошел с ним навстречу гусарам, которым мы сдались».

Следователи вцепились в противоречие: сами офицеры сдались или солдаты их сдали?

Бестужев-Рюмин хочет, чтобы все было, как сказал Сергей Иванович (ведь они, по словам Пестеля, «собственно говоря, составляют одного человека»),— и поэтому соединяет обе версии:

«Мы, не говоря ни слова, почти оба без чувств шли, не зная сами куда. Между тем колонна расстроилась, и гусары стали подъезжать к оной. Тогда некоторые солдаты Черниговского полка кинулись на нас и, вероятно, хотели тащить навстречу гусарам. Но один гусарский офицер подскакал к нам, мы ему сдались».

Матвей ничего не видит и только после, с чужих слов, сообщает, будто Сергей успел сказать солдатам, что «виноват перед ними, возбудив надежду на успех», и что «стал махать белым платком». Следствие не будет углубляться в эти подробности, но в приговоре Сергею будет фраза: «Взят с оружием в руках».

«Ипполит, полагая, что брат убит, застрелился...» — но откуда Матвей знает, какова последняя мысль Ипполита? Может быть, из вчерашнего разговора о судьбе? Те же, кто были под огнем, решили, что молодой Муравьев застрелился, чтобы не сдаться: ведь клялся.

Вряд ли когда-нибудь появится книга о младшем брате: девятнад¬цатилетняя жизнь оставила всего несколько следов в документах, преданиях.

«Ах, как славно мы умрем!» — восклицал перед 14 декабря молодой декабрист и поэт Александр Одоевский.

Но на Сенатской площади пули и картечь пощадили офицеров. Юноши оказались в Сибири, чтобы там остаться или вернуться оттуда уже стариками.

Самый молодой из погибших в 1826-м — Ипполит Муравьев-Апостол...

Соловьев на каторге рассказывает друзьям, что около шестидесяти солдат, а также двенадцать крестьян, находившихся в обозе, были убиты или тяжело ранены.

«Быстрицкий получил сильную контузию в правую ногу; шинель Бестужева была прострелена в нескольких местах. Это служит доказательством, под каким убийственным огнем стоял Черниговский полк и сколь мало офицеры думали о своей жизни. Носились слухи, будто бы гусары сделали атаки на безоружных черниговцев и рубили их без пощады. Долг истины заставляет сказать, что сие вовсе несправедливо. Они, догнавши некоторых, окружили, других, разбежавшихся, собирали в одно место».

Число убитых показалось черниговцам несколько больше, чем на самом деле, но раненых хватало. Имена убитых солдат занесены в реестр: Исак Акусов, Мин Юрий, Юрий Юрий, Степан Иванов, Никифор Епифанов, Ефим Михайлов. Нелегко было начальству установить фамилии солдат, которые не только фамилий, но и отчества не имели: видно, не добившись толку насчет батюшки солдата Юрия, его имя просто удвоили.

Шестерых офицеров да разжалованных Ракузу и Грохольского везут в Трилесы, куда черниговцы хотели прийти в строю и откуда все начиналось. Кузьмин, в отличие от всех, шутит, смеется, но велит товарищам не объявлять конвою об его ране (чтобы не осмотрели и не нашли пистолета в рукаве шинели). «Рана моя легкая, я вылечусь без перевязки и пластыря». В корчме, согревшись, тихонько простился с друзьями и застрелился. Старый пистолет Кузьмина послужил Ипполиту; пистолет Ипполита — Кузьмину. От выстрела все караульные разбежались, и арестанты едва их успокоили. Матвей Муравьев никогда не забывал этих минут, когда

«от выстрела, сделанного Кузьминым, с братом повторился обморок, которому он уже несколько раз до того подвергался, вследствие потери крови от неперевязанной раны... Сначала начальник конвоя долго не соглашался на нашу просьбу дозволить нам проститься с братом нашим Ипполитом, потом повел нас к нежилой, довольно пространной хате. На полу лежали голые тела убитых, в числе их и брат наш Ипполит. Лицо его не было обезображено пистолетным выстрелом; на левой щеке под глазом заметна была небольшая опухоль, выражение лицабыло гордо-спокойное. Я помог раненому брату Сергею стать на колени; поглядели на нашего Ипполита, помолились богу и дали последний поцелуй нашему убитому брату».