«Упал ниц, прокричав им: „Прощаю и разрешаю". И более ничего не мог видеть, потому что очнулся тогда, когда его уводили.

Говорят, сорвались Пестель, Муравьев-Апостол, Рылеев».

Восемь декабристов — Якушкин, Лорер, Розен, Штейнгель, А. М. Муравьев, Цебриков, Трубецкой, Басаргин — видят происходящее с помощью почти одного Мысловского. В тот же день, 13 июля, расспросят, запомнят. Но как по-разному они видят!

«Сошедши по ступеням с помоста, Мысловский обернулся и с ужасом увидел висевших Бестужева и Пестеля и троих, которые оборвались и упали на помост... Неудача казни произошла оттого, что за полчаса перед тем шел небольшой дождь, веревки намокли, палач не притянул довольно петлю, и когда он опустил доску, на которой стояли осужденные, то веревки соскользнули с их шеи».

« Когда петли были уже надеты, когда столкнули скамейку, то тела Пестеля и Каховского остались повисшими; но Рылеев, Муравьев и Бестужев испытали еще одно ужасное страдание. Палач, нарочно выписанный из Швеции или Финляндии, как утверждали, для совершения этой казни, вероятно, не знал своего дела. Петли у них не затянулись, они все трое свалились и упали на ребро опрокинутой скамейки и больно ушиблись».

Другие имена, другие страшные подробности! Иным кажется, что двое сорвались.

«Их казнили жестоко. Двое из этих благородных жертв, С. Мура¬вьев и К. Рылеев, упали с большой высоты и разбились».

Отчего это расхождение? Может, оттого, что декабристы составляли свои воспоминания много лет спустя? Но они не могли забыть 13 июля и, хотя позже жили вместе на каторге и обменивались воспоминаниями, единой версии так и не создали...

Даже декабристы не могли вообразить, в каком шоке были в те секунды и нейтральные, и враждебные зрители — чиновники, будущий историк, полицмейстер, гвардейский офицер, начальник кронверка, безымянный очевидец...

«Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломал ногу и мог только выговорить: „Бедная Россия! и повесить-то порядочно у нас не умеют!"»

Якушкин, как видно из его записок, выспрашивал Мысловского, который в тот вечер зайдет еще ко многим в камеры, но, конечно, не каждому станет описывать события, иные получали подробности уже из третьих, четвертых рук. Однако Якушкин, с которым священник позже много лет будет переписываться, выяснил, что мог, а Мысловский рассказал, что видел, слышал или что померещилось в бессознательном кошмаре...

«Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!»

Эти слова останутся в памяти, будут повторены во множестве нелегальных изданий, они дойдут к родственникам, к друзьям. Ошеломленные свидетели слышат одного говорящего — на этом все сходятся. Но кто он, произносящий последнее слово? Действительно ли Сергей Муравьев?

«Каховский ругал беспощадно...»

«Бранился Рылеев».

«Впоследствии, когда наши дамы прибыли в Читу, Катерина Ивановна Трубецкая и Александра Григорьевна Муравьева подтвердили это. Они говорили, что в тот же день во всех аристократических кружках Петербурга рассказывали, как достоверное, сделавшееся известным через молодого адъютанта Кутузова, что из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал:

— Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите — мы умираем в мучениях.

Тогда же неистовый голос Кутузова:

— Вешайте их скорей снова! — возмутил спокойный предсмертный дух Рылеева, этот свободный необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежнею неукротимостью и вылился в следующем ответе:

— Подлый опричник тирана! Дай же палачу свои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз».

Соскользнувшая петля, видно, задела и подняла капюшоны, возвращая исчезнувшее утро, людей, дым костров. Невозможно представить психическое состояние трех людей. Без сомнения, что-то говорили, кричали, может быть, бранились...

Голенищев-Кутузов не передал ничего Николаю о последних восклицаниях, но его дело — точнее исполнить казнь. Подробности, если надо, сообщит Чернышев.

Беркопф решительно уверял собеседника, что «выдумкой являются слова, приписываемые Пестелю, когда порвались веревки с петлями: „Вот как плохо русское государство, что не умеет приготовить и порядочных веревок"». Однако Беркопфу было не до жиру — все это может стоить ему карьеры и свободы (об инженере по виселицам и говорить нечего).

Впрочем, одно из самых недостоверных свидетельских показаний, может быть, отчасти объясняет дело.

Обер-полицмейстер Княжнин.

«Бестужев-Рюмин, когда услышал приказ, чтобы его вторично повесили, то громко сказал: „Нигде в мире, только в России два раза в течение жизни карают смертью"».

Точно о таком возгласе — но Бенкендорфа! — говорит и декабрист Нарышкин.

Слова сказаны, но толпе, находящейся в шоке, невозможно понять, кем сказаны.

В высшем свете осторожно намекают, что царь уехал за город, опасаясь возможного бунта в войсках.

...Несколько мемуаристов сходятся на том, что Чернышев в эту минуту становится главным действующим лицом:

«Генерал Чернышев... не потерял голову; он велел тотчас же поднять трех упавших и вновь их повесить».

Запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, «почему исполнение казни еще промедлилось».

Через несколько часов строителя виселицы гарнизонного инженера Матушкина разжалуют в солдаты и только через одиннадцать лет снова вернут офицерские погоны. Приказ:

«Секретно, От начальника Главного штаба — главнокомандующему 1-й армии. Всех фельдфебелей, унтер-офицеров, нижних чинов Черниговского пехотного полка, взятых с оружием в руках, предать суду; в случае приговора многих из них к смертной казни, утвердить таковой приговор не более как над тремя самыми главными, коих расстрелять одного в Киеве, другого в Василькове, а третьего в Житомире».

Инструкция ясна: к пяти казне иным дворянам присоединить трех солдат...

Второй приказ:

«Государь император высочайше повелеть мне соизволил уведомить ваше сиятельство, что, буде над рядовыми Черниговского пехотного полка, приговоренными по суду быть расстрелянными, исполнение еще не сделано, то его величеству угодно, чтобы вместо расстреляния прогнать их шпицрутеном по двенадцать раз каждого сквозь тысячу человек».

Дата второго послания — 16 июля, через три дня после петербургских виселиц. Двенадцать тысяч шпицрутенов — как будто та же смерть, только более мучительная.

Царь не ложится, дожидаясь последнего известия, которое может быть только одним из двух: все в порядке; или — бунт, беспорядок.

«Операция была повторена, и на этот раз совершенно удачно» (В. И. Беркопф).

«Помост немедленно поправили и взвели на него упавших. Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, Сергей Муравьев-Апостол так же, как Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно, потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взнесли...»

«Его взвели под руки».

«Опять затянули им на шеи веревки... Прошло несколько секунд, и барабанный бой известил, что человеческое правосудие исполнилось. Это было на исходе пятого часа».

«Было шесть часов, и повешенных сняли». «Самовидец» утверждает, что они еще подавали признаки жизни — и палачи приканчивали.

«Стража окружала виселицу, но по прошествии получаса стала всех пускать, и толпа любопытных нахлынула».

«Спустя малое время доктора освидетельствовали трупы, их сняли с виселицы и сложили в большую телегу, покрыв чистым холстом; но похоронить не повезли, ибо было уже совершенно светло, и народу собралось вокруг тьма-тьмущая. Поэтому телега была отвезена в то же запустелое здание Училища торгового мореплавания, лошадь отпряжена, и извозчику (кажется, из мясников) наказано прибыть с лошадью в следующую ночь».

Мысловского едва пропустили в это здание для последних молитв.

Голенишев-Кутузов — царю.

«Экзекуция кончилась с должной тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного... Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».