а) Публикация документов

По истории повстанческого движения Северного Кавказа 1920-1925 гг. до сих пор еще нет ни сводных публикаций архивных материалов, ни систематических обзоров источников, ни обобщающих исследовательских работ, охватывающих период в целом. Оно не стало предметом такого изучения, хотя первые сведения о нем появились на страницах периодических изданий сразу же, с момента активных действий повстанцев.

Отдельные яркие документы, касающиеся истории повстанчества, можно найти в стенограммах съездов, конференций, совещаний партийных советских, хозяйственных органов РСФСР, Юго-Восточного края, Горской АССР, отдельных автономных областей Северного Кавказа и в материалах этих форумов. Есть документы и в отчетах многочисленных комиссий из центра, обследовавших различные районы края, в отчетах местных и краевых органов власти. Они публиковались в центральных и местных журналах и газетах или вышли отдельными изданиями до конца 20-х годов [21].

Эти источники дают возможность добыть сведения об изучаемых событиях, но даже в совокупности они недостаточны, чтобы осветить повстанческое движение Северного Кавказа.

В настоящей работе использованы и другие опубликованные источники: статистико-экономические сборники, законодательные и правовые акты, справочно-информационные и директивные издания [22], хотя они тоже дают лишь крупицы сведений.

В 30-40 годы из-за фактического запрета на изучение темы повстанчества (особенно на Северном Кавказе) никаких новых публикаций документов по этой проблеме не было./10/

Они появляются после XX съезда КПСС и представляют из себя тематические сборники, в которых подобраны документы о победе советской власти, о гражданской войне или восстановлении хозяйства автономных республик Северного Кавказа. В это же время публикуются сборники мемуаров, которые раньше почти не издавались.

Хронологические рамки этих сборников, как правило, заканчиваются временем освобождения Северного Кавказа от Деникина, а если и расширены до 1925 г., то подборка документов в них имеет целью показать процесс восстановления хозяйства, а вопросы повстанческого движения в сборниках почти не затрагиваются. Не отличается от вышеуказанных и сборник «Ленин о Доне и Северном Кавказе», в котором статьи, выступления, телеграммы, записки и другие документы, относящиеся к 1921-1922 г. занимают небольшой раздел, в котором имеются лишь отдельные документы по интересующей нас теме. [23]

Сборники документов по истории ВЧК, пограничных и внутренних войск, по земельному законодательству, национально-государственному строительству, по истории гражданской войны и др. (они касаются всей страны), хотя и не дают конкретного материала для нашей темы, несомненно, помогают ее раскрытию [24].

Мощный поток, буквально лавина публикаций, обрушившихся на читателей со второй половины 80х годов, в которых переосмысливались многие события прошлого, рушились старые и возникали новые концепции, догмы и стереотипы, делались сенсационные открытия, развенчивались старые и возни-кали новые легенды и мифы по самым различным вопросам отечественной истории, этот поток был закономерным следствием периода единомыслия, запрещения «острых» тем или «дозированного» их изучения, периода закрытых архивов и «ссылки» в спецхраны работ репрессированных деятелей и эмигрантов, периода, длившегося десятилетиями.

Трудно было ожидать в первые годы «перестройки» беспристрастных, «взвешенных», объективных исследований, по-скольку не профессиональные историки, а публицисты, выявлявшие сенсационные материалы и предававшие их гласности на страницах многочисленных периодических изданий, «правили бал». Политические проблемы, «болевые точки» истории, /11/ поднимаемые прессой, обсуждала буквально вся страна.

Необычайно выросший интерес к истории настоятельно потребовал углубления и расширения источниковой базы исторических исследований, что повлекло за собой перепечатку давно известных за рубежом воспоминаний военных и политических деятелей «белого дела», участников и «летописцев» гражданской войны и повстанческого движения [25], выявление и публикацию архивных документов отечественных и зарубежных архивохранилищ.

К числу самых основательных публикаций по проблеме повстанчества, несомненно, относятся сборники документов по восстанию крестьян в Тамбовской губернии в 1919-1921 гг. и Кронштадской трагедии 1921 г. [26] К сожалению, такой фундаментальной документальной базы по изучению повстанчества Северного Кавказа историки все еще не имеют, хотя и здесь произошли некоторые изменения в лучшую сторону.

Как отрадный факт следует отметить недавнюю публикацию документов из ГАРФА, РГВА, РГАСПИ, ГА Чеченской республики, ГА республики Северной Осетии, раскрывающих политику большевиков в отношении казачества за период 1918-1992 гг. Документы показывают одну из самых драматических страниц истории терских казаков – их выселение за пределы области и передачу их станиц горцам в 1918-1920 гг., что явилось одной из причин усиления повстанчества в регионе [27].

В 1997 г. в «Военно-историческом архиве» опубликованы документы под рубрикой «Чечня: вооруженная борьба в 20-30-е годы» [28]. Это, в основном, отчеты, доклады, оперативные сводки о проведении военных операций войсками РККА и ОГПУ по разоружению Чечни и «изъятию бандэлемента» в 1925-1932 гг.

К сожалению, эта нужная для исследователей публикация осуществлена крайне небрежно.

В предисловии к документам 20-30-х годов почему-то «прослеживается» только один «конфликт», из «бушевавших в Терской области» – «конфликт» 1918 г. (ни одного документа по 1918 г. в публикации нет), а о последующих событиях «малой» гражданской войны, отраженных в документах, сказана одна фраза: «Советской власти удалось справиться с мятежами только к марту 1922 г., но отдельные вспышки были еще в /12/1925, в 1930-х годах и конца этому не было видно».

Нельзя согласиться с утверждением автора предисловия в том, что «Февральская революция почти не коснулась Северного Кавказа – произошла только незначительная смена административных лиц». В период между Февралем и Октябрем, напротив, произошли весьма важные события в регионе. В мае 1917 г. на I съезде горских народов (по существу, это был Северо-Кавказский мусульманский съезд) во Владикавказе была провозглашена горская республика – «Союз объединенных горцев Кавказа», включавшая «все горские племена, а также ногайцев и туркмен на территории от Каспийского до Черного моря». Съезд избрал свой исполнительный орган – ЦК, создал духовный Совет во главе с Н. Гоцинским, которому присвоил звание муфтия. До Октября прошли два других съезда «Союза объединенных горцев» – в с. Анди в августе-сентябре и в г. Владикавказе в начале октября 1917 г. На II съезде была осуществлена попытка избрания Н. Гоцинского имамом, III съезд отменил это решение, оставив за ним звание муфтия.

После Февраля происходила и консолидация казачества Северного Кавказа. Донской войсковой круг (26 мая – 18 июня 1917 г., г. Новочеркасск) избрал Донское войсковое правительство во главе с А.М. Калединым. Кубанское казачество создало свое войсковое правительство под председательством Л. Быча на съезде Кубанской войсковой рады в Екатеринодаре (17 апреля 1917 г.). 13 марта 1917 г. во Владикавказе I войсковым кругом Терского казачества было образовано войсковое правительство во главе с М.А. Карауловым.

Накануне Октября для подавления революции в крае и в России был заключен союз между верхами казачества и горцев: 20 октября 1917 г. на конференции во Владикавказе образовался «Юго-Восточный союз казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей» в который вошли казачьи войска (Донское, Кубанское, Терское, Астраханское, 31 октября присоединилось Уральское), Дагестан, горские и степные народы. Объединенное правительство «Юго-Восточного союза» было сформировано в ноябре 1917 г. с местопребыванием в Екатеринодаре [29].

Терско-Дагестанское правительство, созданное 1 декабря 1917 г. во Владикавказе, возглавил, по мнению А.И. Козлова не М.А. Караулов, как сказано в предисловии к документам, а /13/ кумыкский князь Р. Капланов. Терский войсковой атаман Караулов стал членом правительства [30].

Составители публикации, к сожалению, не дали никаких комментариев к документам. Под названием «комментарии» помещены краткие биографические сведения о некоторых (далеко не всех) военных, политических, государственных деятелях, упомянутых в документах, и о Н. Гоцинском. Не упомянута фамилия председателя Чеченского областного ревкома Т. Эльдарханова, хотя два первых документа публикации – следствие его доклада Президиуму ВЦИК 15 февраля 1923 г.

Из пяти документов, относящихся к периоду до 1926 г., два документа не датированы, один не имеет никакого названия, не совсем ясно, от кого исходит документ и кому он предназначен, нет нумерации документов.

Не совсем ясен принцип отбора документов для публикации. Составители почему-то предпочли менее значимые более важным, частные – обобщающим. Например, в подборке отсутствуют документы, в которых изложен план по разоружению всех горских районов Северного Кавказа или хотя бы всей Чечни в 1925 г. (в РГВА эти документы есть), зато дан документ (без названия, без даты) о разоружении только одного района Чеченской области. Конечно же, по нему невозможно воссоздать картину проведения всей операции.

Таким образом, при всем положительном значении этой публикации, которая, без сомнения, дает некоторые сведения по нашей теме, ограничиться ею ни в коем случае нельзя.

Другая подборка документов опубликована в приложении к недавно вышедшей в печать монографии И.В. Яблочкиной [31].

Ценность публикации состоит не только в довольно значительном количестве документов (27 – по регионам всей России и Средней Азии, из них 11 так или иначе касаются Северного Кавказа), в их разнообразии (обзоры, дневники, схемы, карты и пр.), но и в том, что часть документов исходит непосредственно от самих повстанцев.

Последние представляют собой воззвание кубанских повстанцев к красноармейцам, приказ по Народным Войскам Северного Кавказа, выдержки из военного дневника начальника штаба этих войск есаула Супрунова, программу «Трудовых земледельцев» – повстанцев Северного Кавказа. Все эти документы датированы февралем-апрелем 1921 г. /14/

Документы, исходящие от советской стороны: схема организации Кубанской Повстанческой армии и карта-схема ее наступления (сентябрь 1921 г.), две оперативно-разведывательные сводки штаба РККА за одну январскую и одну февральскую недели 1922 г. о повстанчестве на территории Советской России. Две страницы сводок (из 9) посвящены Кавказу. В обзорах ОГПУ об антисоветских партиях и группировках за ноябрь-декабрь 1923 и «о крестьянских союзах» (17 апреля 1925 г.) упоминается и Северный Кавказ (Дагестан, Чечня, Ингушетия, Донской, Кубанский и Армавирский округа. В последних трех весной 1925 г. «отмечались толки об организации союза хлеборобов»).

Самым ценным документом из перечисленных является «Диаграмма роста повстанческого движения на территории СКВО за 1920-1921 гг.» (док. №6). Тем более жаль, что он не пригоден для использования: при ксерокопировании буквы мелкого шрифта слились и не поддаются прочтению (это же следует сказать и о схеме наступления Кубанской Повстанческой армии – док. №15). Дело можно было бы как-то поправить комментариями к схеме, но они полностью отсутствуют, потому следует сказать о документе подробнее.

Полное название документа (оно несколько иное, чем у автора публикации) – «Диаграмма роста повстанческого движения на территории СКВО с указанием общего, политического и уголовного характера и отношения населения к Советской власти за 1920-1921 гг.)».

Так что содержание диаграммы весьма емкое: она показывает общую численность повстанцев по месяцам за 2 года, число их «с политической окраской», «банды с уголовной окраской», отношение населения к советской власти. Схема показывает, как изменялось отношение населения к советской власти и к повстанцам в связи с введением НЭПа; по ней можно определить время действия армии ген. Фостикова на Кубани, время высадки десантов Врангеля, восстания «инородцев» в Терской области. Схема была выполнена топографическим отделом штаба СКВО 1 октября 1921 г. за подписью начальника разведотдела СКВО Кушнаренко и отложилась в разных архивных фондах, в частности: РГВА, ф. 25896, оп.9, д.436, л.181.

Четыре отрывка из документов о военных операциях /15/ Красной Армии по борьбе с повстанчеством и по разоружению Чечни в 1925-30 гг. опубликованы в январе 1995 г. в еженедельнике «Аргументы и факты» [32]. К периоду 1925 г. относятся два фрагмента из документов: один – «Из инструкции по разоружению Чеченской автономной области. Март 1925 г.» – говорит о необходимости применения артиллерийского и пулеметного обстрела аулов, отказывающихся сдавать оружие. Второй (выдержки из отчета о проведенной операции) сообщает о ее ходе, о потерях с обеих сторон и количестве изъятого оружия.

И эту публикацию документов (пусть даже отрывков) можно только приветствовать, но с комментариями автора публикации (они в несколько измененном виде «переместились» в форме статей на страницы «Московских новостей» и журнала «Родина» [33]), согласиться никак нельзя. Подробный их анализ будет дан позднее в разделе «Новейшая отечественная историография».

Некоторые документы из РГВА (вернее, отрывки из них) можно найти в статье Ю. Пыхалова «Как обустраивали Чечню» [34]. В извлечениях из документов содержатся сведения о причинах повстанчества, об отношении населения к Красной Армии, о численности, перемещениях, действиях «бандитских шаек, совершающих грабежи», о результатах операций по разоружению Чечни в 1923-1925 гг., о состоянии дел в выселенных терских станицах, о бездействии местных органов горских районов по борьбе с уголовным бандитизмом и пр. Это, безусловно, нужные и важные для исследователей материалы, хотя и даны они в кратких извлечениях. Что же касается комментариев автора публикации, то многие из них вызывают возражения. О них будет сказано в разделе, отведенном для характеристики новейшей отечественной историографии.

Заметно пополнилась источниковая база по проблеме повстанчества Северного Кавказа 1920-1925 гг. выходом в свет специального выпуска альманаха «Белая гвардия», целиком посвященного повстанческому движению на территории всей страны. В нем помещены отрывки из дневников (жаль, что очень краткие) М.А. Фостикова, возглавлявшего «Армию возрождения России» на Кубани в 1920 г., документы из лагеря кубанских повстанцев 1921 г. (воззвание к красноармейцам, выписки из военного дневника начальника «Штаба народных /16/ войск Сев. Кав.» есаула Супрунова, его приказы по войскам, программа Трудовых земледельцев).

Издание публикует «Схему организации повстанцев, действующих на территории Северо-Кавказского военного округа по их политической ориентации на 25 августа 1921 г.», позволяющую видеть не только структуру повстанческих сил, но и примерную их численность, имена руководителей повстанцев, органы управления, их политическую ориентацию (П.Н. Врангель, Кубанская краевая рада, эсеровские организации).

Разведсводки Кавказского фронта и Северо-Кавказского военного округа, помещенные в альманахе, позволяют судить о численности повстанческих сил Северного Кавказа на территории СКВО на протяжении 1920-1925 гг. В сводках есть сведения о количестве повстанческих отрядов и их вооружении.

В докладе одного из организаторов врангелевского «Комитета по очищению Терского края от большевиков» генерала князя И.Н. Меликова П.Н. Врангелю, составленного в октябре 1920 г; (с.178) подробнейшим образом сказано о расположении, численности повстанческих отрядов в Терской области, их моральном и материальном состоянии. Доклад определяет финансовую смету на их содержание.

Почему-то не опубликованы в сборнике документы №2 и №3, хотя редакция намеревалась это сделать (см. с.177 альманаха). Один из них – «Диаграмма роста повстанческого движения на территории СКВО с указанием общего, политического и уголовного характера и отношения населения к советской власти за 1920-1921 гг.». Вторая диаграмма дает сведения за январь-апрель 1922 г. по тем же вопросам (численность повстанцев по месяцам, число их в отрядах «с политической окраской», «банда с уголовной окраской», отношение населения к советской власти).

Есть в издании документы о более раннем периоде повстанчества: воспоминания участника Вёшенского восстания 1919 г. на Дону Я. Назарова, воспоминания военного историка казачества в русском зарубежье полк. Ф.И. Елисеева о восстании казаков в Кавказском отделе Кубанского войска против большевиков весной 1918 г. Они, без сомнения, помогают лучше понять многие вопросы повстанческого движения 1920-1925 гг.

Из всего сказанного выше нетрудно заключить, что хотя /17/ «лед тронулся», как с точки зрения территориального и временного охвата, так и в выявлении всех специфических сторон повстанческого движения, основные источники по теме еще ждут своего опубликования.

б) Историография 20-х начала 30-х годов XX века

Первые попытки отразить в литературе повстанческое движение на заключительном этапе гражданской войны начались уже давно – прямо по следам происходивших событий. Статьи и обзоры, написанные современниками (или даже очевидцами) повстанческого движения, носили черты публицистики, но, вместе с тем, они содержали и признаки исторических работ, были своеобразной попыткой обобщения опыта борьбы с повстанчеством и ее уроков. Так как в этой работе историография наиболее существенных вопросов проблемы разбирается непосредственно в главах в связи с анализом исторического материала, то в данной главе нам важно отметить не имена авторов и названия их работ, а направление литературы, касавшейся истории повстанчества Северного Кавказа.

Довольно значительное количество работ по проблеме повстанческого движения в различных частях страны, в том числе и на Северном Кавказе, появилось в 20-е годы, когда волна восстаний, прокатившаяся по республике, вызвала особый интерес к этому явлению в военной литературе того времени. Они представляли из себя, в основном, очерки, печатавшиеся с 1921 г. в журналах «Красная Армия», «Армия и революция», «Военная наука и революция» и др. Как и следовало ожидать, изучение повстанчества в них уклонялось в чисто военную, тактическую сторону. На него смотрели как на простое продолжение гражданской войны без учета специфики этой формы классовой борьбы, почему и считали, что его можно было ликвидировать с помощью одних только вооруженных сил. Но уже к 1922 г. авторы статей все чаще начинают показывать понимание сложности этого явления. Все большее внимание отводится вопросам сущности повстанчества, его отличию от гражданской войны, рассматриваются его причины, формы, методы борьбы с ним. Начинают подвергать критике господствовавший ранее взгляд о возможности /18/ разгрома повстанческого движения силами армии, все большее распространение получает мысль о значении местных органов в борьбе с ним [35].

Некоторые из этих статей были посвящены северо-кавказскому повстанчеству, в том числе и горскому [36]. Обобщением этих работ, подведением опыта борьбы с повстанчеством явились статьи М.Н. Тухачевского и А. Буйского [37].

Кроме военных журналов, материалы по теме имеются в статьях партийных и советских работников Терской области и Горской республики, опубликованных в журналах, издававшихся Наркомнацем, Кавказским и Юго-Восточным бюро РКП(б), а также в различных газетах того времени [38].

Главное внимание в них уделялось рассмотрению отдельных операций Кавказской трудовой армии и войск ОГПУ по ликвидации очагов повстанчества, но и делались попытки связать повстанчество с социально-экономической обстановкой и культурным состоянием горских областей. На страницах журналов и газет уполномоченные различных комиссариатов СНК РСФСР и СССР публиковали материалы многочисленных комиссий, обследовавших горские округа Северного Кавказа, в которых содержались сведения о классовом составе, экономическом и культурном состоянии этих областей, о земельных наделах горцев и казачества, другие материалы, позволявшие вскрыть причины повстанчества. Значительное место статьи отводили изучению военных действий повстанцев [39].

Из монографических работ этого периода следует назвать исследование Н.Л. Янчевского, который на основе большого статистического материала дал обстоятельную и широкую картину социально-экономических отношений и политической обстановки по всему Юго-Востоку европейской части страны. Работа Н.Л. Янчевского, а также исследование И.П. Борисенко касаются и проблем непосредственно повстанчества, рассмотрению действий повстанцев в 1920-1921 гг. на территории Чечни, Кубани, Дагестана [40].

В.И. Ленин в своих письмах, телеграммах, выступлениях периода 1919-1922 гг. не раз касался проблем повстанчества (он почти без исключения пользовался не этим термином, а термином «бандитизм»). В них можно найти определение «бандитизма», его движущих сил, анализ причин, указания на руководителей движения, на его отличие от «большой» /19/ гражданской войны и сходство с ней.

Ленин характеризовал гражданскую войну как наиболее острую форму классовой борьбы «с оружием в руках одного класса против другого класса» [41]. «Политический бандитизм» тоже был вооруженной борьбой классов. Он тоже имел целью свергнуть советскую власть и восстановить буржуазный строй. Поскольку гражданская война была войной классов, то она носила всенародный характер, в силу чего отличалась от обыкновенной войны «неизмеримо большей сложностью, неопределенностью и неопределимостью состава борющихся… в силу невозможности провести грань… между числящимися в рядах воюющих и нечислящимися» [42]. Ту же особенность отметил В.И. Ленин и в «политическом бандитизме»: «Это не война, в которой можно учесть силы» [43]. В ленинских работах есть сведения о поддержке повстанцев извне, со стороны враждебных большевикам партий и государств. «В бандитизме чувствуется влияние эсеров. Главные силы их за границей; они мечтают каждую весну свергнуть Советскую власть» - говорил Ленин 24 февраля 1921 г., характеризуя «политический бандитизм» Сибири [44]. Действие правительств Польши, Финляндии, Румынии, помогавших повстанцам, Ленин назвал «авантюристскими шалостями с бандами» [45].

Определяя роль зарубежных стран в развязывании гражданской войны в России, он указывал, что именно они являлись «руководителями, двигателями, толкателями в этой войне» [46].

Наиболее полную оценку «политического бандитизма» и определение его причин В.И. Ленин дал в отчете о политической деятельности ЦК РКП(б) на X съезде партии 8 марта 1921 г. Часть доклада, характеризующая повстанческое движение, была исключена из IV издания собрания сочинений Ленина, восстановлена только в V издании. Есть смысл привести ее полностью.

«Война приучила нас, всю нашу страну, сотни тысяч людей, только к военным задачам, и когда, после разрешения этих военных задач, большая часть армии застает неизмеримое ухудшение условий, застает в деревне невероятные трудности и не имеет возможности, в силу этого и общего кризисов, применить свой труд, получается что-то среднее между /20 /войной и миром. Положение, которое обрисовывается, таково, что о мире говорить опять-таки не приходится. Именно демобилизация, конец гражданской войны означает невозможность сосредоточить все свои задачи на мирном строительстве, потому что демобилизация порождает продолжение войны, только в новой форме. Когда десятки и сотни тысяч демобилизованных не могут приложить своего труда, возвращаются обнищавшие и разоренные, привыкшие заниматься войной и чуть ли не смотрящие на нее, как на единственное ремесло, - мы оказываемся втянутыми в новую форму войны, в новый вид ее, который можно объединить словом: бандитизм» [47].

Общий экономический и политический кризис, сложившийся в стране к концу 1920 г., осложненный демобилизацией армии, не позволял сосредоточить силы на мирном строительстве. Деклассирование рабочего класса, перенесшего Первую мировую и гражданскую войны, хозяйственную разруху, отказ после гражданской войны крестьянства мириться с тяготами и суровыми мерами «военного коммунизма» резко увеличили количество недовольных советской властью.

«… в 1921 году, после того, как мы преодолели важнейший этап гражданской войны и преодолели победоносно, мы наткнулись на большой, - я полагаю, на самый большой, внутренний политический кризис Советской России. Этот внутренний кризис обнаружил недовольство не только значительной части крестьянства, но и рабочих. Это было в первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства не сознательно, а инстинктивно, по настроению, были против нас» [48].

Опасность для советской власти была велика. «Эта мелкобуржуазная контрреволюция, - писал Ленин, - несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые, потому что мы имеем дело со страной, в которой разорение обнаружилось на крестьянской собственности, а кроме того, мы имеем еще такую вещь, как демобилизация армии, давшая повстанческий элемент в невероятном количестве» [49].

Определяя «политический бандитизм» как особую «новую» форму продолжения войны, как «что-то среднее между войной и миром», указывая на его сходство с гражданской войной в главных чертах, Ленин отметил и специфику этого движения: локальность, привязанность к определенному /21/ району, разрозненность его руководящих центров, высокую маневренность повстанческих отрядов, постоянное изменение их численности и т.д.

В работах В.И. Ленина, как уже говорилось, нет четкого разграничения терминов «бандитизм» и «повстанчество». Резолюция ЦК РКП(б) о Советской власти на Украине, написанная Лениным в декабре 1919 г., называет кулачество Украины «бандитским» [50]. 15 сентября 1921 г. он говорит, что на Украине «кипит война» против банд, «которыми она кишит» [51], что на Украине ничего не удалось взять из разверстки, «потому что там бандиты» [52]. В речи на собрании партийного актива г. Москвы 24 февраля 1921 г. Ленин называет кулаков повстанцами: «Сейчас из Сибири подвоза нет, так как кулацкими повстанцами прервана железнодорожная линия» [53]. Этим же термином он определяет демобилизованных из армии: «… демобилизация армии, давшая повстанческий элемент в невероятном количестве» [54].

Ленинская точка зрения на повстанчество, или «бандитизм», разделялась военными, политическими деятелями 20-х годов, которые непосредственно руководили его разгромом и часто являлись исследователями этой проблемы.

Как и В.И. Ленин, М.В. Фрунзе, М.Н. Тухачевский, С.С. Каменев, И.П. Уборевич, Н.Е. Какурин, А.И. Микоян, А.А. Казаков, С. Венцов, С. Савицкий считали «бандитизм» составной частью гражданской войны, одним из ее этапов, прямым ее продолжением, лишь несколько отличавшимся от нее по своим формам [55].

М.Н. Тухачевский определял повстанчество, или «политический бандитизм», как «непосредственное участие определенных социальных групп в вооруженной борьбе, которую ведут между собой военные силы различных классов».

Он считал его «крестьянскими восстаниями, организуемыми кулаком, и принимающими различные формы в зависимости от местных условий, его создающих». Главную причину крестьянских восстаний Тухачевский видел в «нарушении смычки между рабочими и крестьянством» [56].

Бандой, или повстанческим отрядом он называл «крестьянские вооруженные формирования», которые «всегда носили территориально-милиционный характер» и являлись «живой составной частью местного крестьянства». /22/

В зависимости от причин, порождавших «бандитизм», от движущих сил, участвовавших в нем, от руководителей его, М.Н. Тухачевский разделял «бандитизм» на 3 основные формы:

1) вооруженная борьба крестьянства с диктатурой рабочего класса, являвшаяся следствием нарушения смычки рабочих и крестьян;

2) крестьянское повстанчество на территории пограничной с буржуазным государством, организованное иностранным капиталом из-за границы;

3) повстанчество крестьян, а иногда и кочевников, являющееся результатом не только нарушенной смычки между рабочими и крестьянами, но и следствием неправильной национальной политики (например, басмачество) [57].

в) Историография конца 30-х - середины 80-х годов XX века

С 30-х годов и до второй половины 50-х гг. проблема повстанческого движения практически не изучалась. Лишь от-дельные ее стороны (применительно к Северному Кавказу) затрагивались в немногочисленных работах этого периода, да и они не получили удовлетворительного освещения [58]. В пятитомной «Истории гражданской войны в СССР», задуманной и начавшей выходить в 30-е годы, редколлегия (в составе ее к концу 30-х гг. оставались И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, А.А. Жданов) решила о Кронштадском мятеже даже не упоминать.

С конца 50-х годов возможности изучения истории стали несравненно шире, чем в предыдущий период. Расширился круг исследователей за счет выросших новых кадров историков. Открылись (хотя и «дозированно») архивы, «затруднительно», но все же возможно стало читать сочинения зарубежных советологов, которые еще в 20-е годы «с откровенно антисоветских позиций» писали о повстанцах (особенно о Кронштадском мятеже), воспоминания, документы самих повстанцев (например, газету «Известия» Кронштадского ревкома, выходившую в дни восстания).

Методологической основой и важнейшим теоретическим источником всех исследований отечественных историков были /23/ ленинские труды, выводы и обобщения, содержавшиеся в материалах XX-XXVI съездов КПСС, в тезисах ЦК КПСС «К 100-летию со дня рождения В.И. Ленина», в постановлении ЦК КПСС «О подготовке к 50-летию образования СССР», других партийных документах, которые ставили перед учеными задачу, не нарушая, конечно, принципов ленинской методологии, «глубже и смелее… анализировать явления полити-ческой жизни общества», не обходить острых тем, не бояться затрагивать так называемые трудные вопросы, … помня, что если мы не отвечаем на них, то недруги нашей страны постараются воспользоваться этим для клеветы на социализм» [59]. Июньский (1983 г.) пленум ЦК КПСС также призвал решительно преодолевать уход от острых проблем жизни [60]. К таким проблема относился и вопрос об общественно-политическом кризисе в Советской России в конце гражданской войны, сопровождаемый широким повстанческим движением. Кажется, был дан зеленый свет изучению повстанчества и на Северном Кавказе.

Предпосылкой для успешной работы исследователей был выход в свет полного собрания сочинений (V издание) В.И. Ленина, «Ленинских сборников», его «Биографической хроники». Как уже говорилось, в ПСС была восстановлена опущен-ная в IV издании речь Ленина на X съезде партии, в которой он определял причины и сущность «бандитизма». В Биохронике В.И. Ленина приведены документы, характеризующие поиск путей решения казачьей проблемы, ленинскую точку зрения на переселение терского казачества, восставшего против советской власти в 1920 г. и т.д.

Ленинские работы давали историкам право не замалчивать факта кризиса, «не прятать что-либо», а «говорить прямиком», поскольку сам Ленин не избегал употребления этого термина. «В 1921 году… мы наткнулись на большой, - внутренний политический кризис Советской России» [61].

Совершенно откровенно Ленин определил источник кризиса: «Наша обстановка, наша собственная среда» [62]. Не отрицая многих других причин, он в то же время объяснил политический кризис в целом тогдашней политикой, известной под названием «военного коммунизма», который, обеспечив победу советской власти в период гражданской войны, не годился для решения задач хозяйственного развития, поскольку /24/ игнорировал экономические стимулы и интересы. «Когда обстановка изменилась и мы должны решать задачи другого рода, то здесь нельзя смотреть назад и пытаться решить вчерашним приемом» [63].

Обращаясь к X съезду партии, Ленин предложил: «Давайте нашу политику по отношению к крестьянству пересматривать» [64]. Удовлетворить интересы крестьянства он предложил (и партия приняла этот план) путем отмены продразверстки и введения заранее фиксированного ограниченного продналога. Крестьяне получили право свободно продавать остающиеся у них излишки продовольствия. Через полтора года после введения НЭПа Ленин «спокойно утверждал»: «Крестьянство довольно своим настоящим положением» [65].

Исследователям этой острой темы не возбранялось говорить о других причинах кризиса (поскольку о них говорил Ленин): о «бюрократических безобразиях нашего аппарата», вызывавших негодование рабочих и крестьян, о кризисе внутри самой партии большевиков, об утомленности народа войной, о перерастании кризиса в контрреволюцию, о роли «мирового империализма» и мелкобуржуазных партий, об издержках массовой демобилизации армии (главная из них – «бандитизм»), об ошибках партии и т.д. Перед учеными стояла задача проанализировать действенность путей выхода из кризиса, а значит и путей «искоренения» повстанческого движения, предложенных В.И. Лениным: переход к НЭПу, улучшение положения трудящихся, в первую очередь рабочих, борьба с бюрократизмом за улучшение аппарата, «оживление Советов», укрепление большевистской партии и т.д. Им предстояло создать такие работы, которые, «не опорочив советский строй», могли объяснить такие факты из истории апогея кризиса «контрреволюционного кронштадского мятежа» как «яркого проявления новой тактики классового врага» (так о нем написано в «Кратком курсе истории ВКП(б)», вышедшем в 1938 г.), как количество погибших в ходе кронштадских боев, почему красноармейцы отказывались идти в бой против кронштадцев, почему мятежники были врагами революции, а организаторы и руководители подавления мятежа оказались «врагами народа», почему В.И. Ленин о кронштадцах говорил не как о «классовых врагах», а как о «бессознательно заблуждающихся» жертвах – «несчастные кронштадцы» [66]. /25/

Сказать, что с конца 50-х до конца 80-х годов тема повстанчества была избалована вниманием историков, явно нельзя.

Такое положение дел можно, вероятно, объяснить «вирусом консерватизма». В науке долго бытовало мнение о ненужности изучения лагеря контрреволюции [67]. Тематика работ по повстанчеству приглушалась, да и сами исследователи из-за остроты вопроса не очень охотно брались за нее.

Возможно, какое-то значение имел и тот факт, что В.И. Ленин, хотя и определял хронологические рамки гражданской войны временем с октября 1917 г. по октябрь 1922 г. [68], но период с весны-лета 1918 г. до конца 1920 г., когда интервенция и гражданская война слились воедино и вопрос военный выступал «как главный, коренной вопрос революции» [69], выделял особо. Вполне объяснимо, что историки гражданской войны главное внимание уделяли этому периоду. Что же касается начального и особенно заключительного этапа, то они изучены значительно меньше. Это характерно как для общесоюзной, так и для региональной истории, в том числе для истории Северного Кавказа, что не раз отмечалось историками [70].

Изучение заключительного этапа гражданской войны в регионе, как уже говорилось, было затруднено отчасти тем, что многочисленные сборники документов и воспоминаний по истории Октябрьской революции и гражданской войны в крае, как правило, заканчиваются временем освобождения его от армии Деникина – весной 1920 г. Сборники документов по восстановительному периоду (1920-1925 гг.), имеющие целью отразить процесс восстановления хозяйства, с точки зрения их составителей, вполне законно по гражданской войне включали лишь отдельные документы. Произошло как бы выпадение заключительного этапа гражданской войны из истории региона. А она продолжалась здесь, то усиливаясь, то затихая, в форме «политического бандитизма», который временами определял политическую жизнь края не только до 1922 г., но и в последующие годы.

Тем не менее, до второй половины 80-х годов отечественная наука пополнилась довольно значительным количеством работ по проблемам повстанчества, написанных на вновь привлеченных архивных источниках, которые расширяют проблематику исследований, исправляют ошибки и недостатки, /26/ характерные для историографии предшествующих периодов, начинают рассматривать вопросы, которые раньше не затрагивались.

Из таких работ прежде всего следует отметить исследование ленинградского историка И.Я. Трифонова, посвященное проблемам классовой борьбы в начале НЭПа [71]. Широкие рамки исследования (вся страна), богатый фактический материла, собранный автором, позволили ему сделать широкие и интересные обобщения. Главное внимание в этом солидном труде сосредоточено на анализе деятельности ЦК РКП(б) и советского правительства, местных советских и партийных организаций, а также действий Красной Армии, ЧОН, ВЧК, милиции по разгрому очагов внутренней контрреволюции. Автор показал вклад видных военачальников (М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, Н.Е. Какурина и др.) в разработку тактики, методов, средств ведения «малой» войны, проанализировал исследования советских историков по проблеме повстанческого движения. К сожалению, в этом труде не нашли отражения вопросы борьбы с «бандитизмом» национальных областей Северного Кавказа.

Замечательная по емкости материала книга С.Н. Семанова, изданная тиражом 5 тыс. экземпляров в 1973 г. [72], несет на себе, как заметил М. Кураев «печать жесточайших ограничений в освещении событий, в отражении роли отдельных исторических лиц» [73]. Тем не менее автор сказал несколько слов о «главаре» мятежа С. Петриченко, о его добровольном возвращении из эмиграции в Советскую Россию; опроверг заявление Г. Зиновьева на пленуме Петроградского совета 4 марта 1921 г. о том, что причиной мятежа были «исключительно действия агентов белой эмиграции и международной буржуазии», которые «пробирались в Кронштадт, сыпали золотом». Автор монографии справедливо считал такое объяснение «поверхностным». И в этой работе сведений о повстанчестве Северного Кавказа тоже нет, что вполне объяснимо.

Несколько страниц посвящено повстанчеству Северного Кавказа в работе Ю.А. Щетинова [74]. Автор приводит данные о «подрывной работе закордонных агентов» в Кубано-Черноморской области в 1921 г., говорит о социальном составе повстанцев Кубани и их программах, называет численность повстанцев Северного Кавказа к началу апреля 1921 г. (2 тыс. /27/ чел.), в августе 1921 г.(7 тыс.), к лету 1922 г. (1,5 тыс.).

На основании архивных источников автор подсчитал, что в конце февраля 1921 г. «контрреволюции удалось поставить под ружье внутри страны около 150 тысяч человек, из них свыше 130 тысяч в РСФСР (с. 66). Это надо поставить в заслугу автору, ибо до него такой подсчет не производился.

Не совсем ясно, входили ли в число 130 тыс. (по РСФСР) повстанцы Северного Кавказа, так как в числе «охваченных мятежами и политическим бандитизмом» в конце февраля 1921 г. территорий Северный Кавказ не значится, называются только Украина, Поволжье, Западная Сибирь, Кронштадт.

Что же касается указанных автором цифр, характеризующих размах повстанчества Северного Кавказа в апреле-августе 1921 г. и к лету 1922 г., то они значительно занижены.

По сведениям разведывательного отдела Северо-Кавказского военного округа (его сводки учитывали количество только активно действовавших «бандитов», силы, находившиеся в подполье, сводки не учитывали), в апреле 1921 г. на территории СКВО действовало примерно 6 тыс. повстанцев (у автора – 2 тыс.), на 25 августа 1921 г. – около 8 тыс. (у автора – 7 тыс.) (105 отрядов, в которых насчитывалось 2401 штык, 4751 сабля, 111 пулеметов, 1 орудие). В это число не входили повстанцы Дагестана и Горской республики, т.к. эти автономии включили в состав СКВО в конце 1921 г. К 1 июня 1922 г. число повстанцев равнялось примерно 2,6 тыс. (68 отрядов, 397 штыков, 2186 сабель, 43 пулемета) [75] (у автора 1,5 тыс. человек).

Проблемы повстанчества не могли не коснуться исследователи, изучавшие историю классов и партий, революции и гражданской войны, национально-государственного строительства и восстановления хозяйства, историю ВЧК и ревкомов, внешней политики и российской эмиграции [76]. В этих работах, а особенно в тех, что посвящены вопросам классовой борьбы в Советской России [77] (они часто являются итогом докторских и кандидатских диссертаций) [78] имеются сведения о северо-кавказском повстанческом движении. Было бы несправедливо умолчать о них, хотя большинство из них или не затрагивает Северный Кавказ, или отводит ему лишь несколько страниц. «Политический бандитизм» края, являясь неотъемлемой частью общероссийского, едва ли может получить /28/ правильное освещение без учета результатов исследований этих ученых.

Со второй половины 50-х годов значительно активизировалась работа местных, северо-кавказских историков. Появился ряд локальных исследований (монографий, очерков, статей), раскрывающих своеобразие условий, в которых проходила революция в различных местностях [79]. Немало ценных сведений содержится в соответствующих главах общих трудов по истории автономных республик и областей края, в очерках по истории местных партийных организаций, опубликованных в этот период [80]. Появляются работы, авторы которых пытались выйти за рамки административного деления края, преодолеть географические границы исследований и рассматривать ход борьбы за власть Советов в пределах территорий, отличавшихся общими чертами. Интерес в этом отношении представляют работы Д.З. Коренева, Ш.М. Магомедова, Л.А. Этенко, Р.Х. Гугова [81]. Несмотря на то, что в этих исследованиях материал по «бандитизму» занимает, в соответствии с замыслом авторов, весьма незначительное место, он содержит ценные сведения.

Их можно найти и в сборниках статей, подготовленных на основе докладов и сообщений, прочитанных или представленных на Всероссийских научных конференциях по проблемам казачества (Черкесск, 1980 и 1986 гг., Новочеркасск, 1985 г.), по проблемам историографии истории народов Дона и Северного Кавказа (Грозный, 1975 и 1978 гг.), по проблемам Октябрьской революции и роли России в судьбах народов Северного Кавказа (Грозный, 1979 г.) и др. [82]. В них имеются статьи, непосредственно относящиеся к нашей теме, в которых приводятся данные о социальном составе казачества, о врангелевских десантах, о создании и деятельности Северо-Кавказского ревкома и т.д.

Повстанческое движение (вернее борьба с ним) становится темой диссертаций историков края, значительное место отводится ему в диссертациях на смежные темы [83]. Итогом исследовательских изысканий диссертантов стало большое число публикаций. Авторы впервые ввели в оборот многие первоисточники из краевых, областных и центральных архивных хранилищ, раскрыв ряд ярких событий по истории повстанческого движения [84]. Работы содержат некоторые сведения о /29/ причинах «политического бандитизма», численном и социальном составе его участников, о причинах замены Советов ревкомами и деятельности последних по борьбе с повстанцами, роли В.И. Ленина, партийных организаций, войск Красной Армии и ОГПУ, отрядов ЧОН и местного населения в борьбе с «бандитизмом», о влиянии на «изживание» повстанчества перехода страны к НЭПу, о роли враждебных большевикам партий и иностранных государств в поддержке контрреволюции на Северном Кавказе и т.д.

Обобщающей работы, которая бы дала глубокий анализ повстанчества региона, не появилось и в этот период. Еще бы-ло опасно говорить, что оно – явное свидетельство кризиса советской власти, ее политики. Это можно было говорить В.И. Ленину, но не историкам. Даже в середине 80-х годов попытка Е.А. Амбарцумова проследить, как Ленин анализировал причины кризиса 1921 г. и пути выхода из него [85], была подвергнута испепеляющей критике Е. Бугаева [86]. Историк обвинялся в том, что он «задался целью увидеть… кризис власти, проистекающий из ее ошибок», что «решил поразмышлять о причинах кризисов при социализме», имевших место в Венгрии (1956 г.); в Чехословакии (1968 г.); в Польше (1980-1981 гг.); что «не возлагает вину за кризис прежде всего на контрреволюцию и фактически сваливает ее на Советскую власть»; автору статьи вменялись в вину якобы «неглубокий подход к изучению ленинского теоретического наследия», «нарушение принципов именно ленинской методологии», «недостаточная методологическая культура» и многие другие смертные грехи. Попало и редакции журнала «Вопросы истории», где была опубликована статья, за «ослабленную требовательность к подготовке ответственных материалов».

г) Новейшая отечественная историография (с конца 80-х годов XX века)

С конца 80-х гг., когда были буквально взорваны прежняя методология советской исторической науки, старые догмы, трафареты и стереотипы, когда были сняты все запреты на изучение «опасных» тем, на критику марксизма, советской власти, большевистской партии, В.И. Ленина, когда широко открылись двери архивов (в том числе партийных) и /30/ спецхранов библиотек, когда началась активная публикация зарубежной литературы и работ отечественных «врагов народа», а интерес к истории вырос необычайно – с этого времени на читателя хлынула лавина новых работ – статей, публикуемых на страницах периодических изданий и в сборниках, сборников документов и материалов, монографий.

Надежда В.И. Ленина на то, что кризис советской власти в 1921 г. был «самый большой» и последний, не оправдалась. Крах социализма и советской власти в СССР, роспуск КПСС настоятельно требовали от обществоведов объяснения причин этих событий. Они, в силу этого, не могли не обратиться к исследованию того периода отечественной истории, где кризис проявился впервые так глубоко – ко времени заключительного этапа гражданской войны, когда повстанческое движение разлилось по всей стране.

Трагические события 90-х годов в Чечне на долгое время приковали внимание публицистов и ученых всего мира, заставили заняться изучением истории этой северо-кавказской республики «от самых истоков», поскольку, как оказалось, в силу разных причин, и к 2000 году она была изучена все еще «крайне слабо». Некоторые исследователи, писавшие о Чечне, касались и проблемы повстанчества 20-х годов.

Попытки понять происходившее в 20-е годы, разобраться в проблемах, дать взвешенную, объективную оценку событиям того времени, конечно же, присутствуют во многих публикациях. Но, к сожалению, есть и другое. Есть поиски сенсаций, стремление обвинить советскую власть, большевистскую партию, В.И. Ленина (не всегда справедливо), стремление идеализировать деятелей из враждебного советской власти лагеря (тоже не всегда справедливо) – все это можно понять и объяснить. К великому огорчению, в потоке новой литературы есть и такие черты, которые ни понять, ни объяснить невозможно: потрясающая некомпетентность, дилетантизм авторов, не потрудившихся изучить то, что было написано их предшественниками, торопящихся как можно скорее выплеснуть на читателя ставшие явными факты без их проверки, архивные документы без серьезного их анализа. По большому счету, это тоже фальсификация истории, отрадно только, что и об этом можно говорить откровенно.

В 1988 г. была опубликована коллективная работа /31/ «Империалистическая интервенция на Дону и Северном Кавказе под общей редакцией академика И.И. Минца [87]. Она написана еще в старом ключе, содержит непременные трафареты и клише о том, что «ход мирового развития подтверждает» теорию марксизма-ленинизма, что «… социалистическая революция… открыла всему человечеству дорогу к избавлению от войн, эксплуатации и угнетения». В то же время В.В. Субботин отметил у авторского коллектива и «более взвешенную позицию, свидетельствовавшую об эволюции взглядов отечественных исследователей», и то, что авторам монографии «удалось разнообразной палитрой изобразить картину непростых взаимоотношений антисоветских сил Юга и иностранных держав» [88].

Одна из глав работы раскрывает роль стран Антанты, Турции, Грузии в попытках свергнуть советскую власть на Северном Кавказе методом «взрыва изнутри» с весны 1920 до конца 1925 гг. Глава на основе новых источников дает сведения о численности северо-кавказских повстанцев, их социальном составе, программах, о руководящих органах, о взаимоотношениях с повстанцами региона Врангеля до и после эвакуации из Крыма его армии, о действиях повстанцев, их тактике, о периодизации движения, причинах его живучести и разгрома, о действиях Красной Армии, органов советской власти против повстанцев.

В январе 1925 г. еженедельник «Аргументы и факты» поместил подборку материалов под рубрикой «Чечню пытались разоружить и раньше» [89]. В комментариях к отрывкам документов, касающихся событий 1920-1925 гг. в Чечне, автор публикации, к сожалению, допустил много ошибок. Редакция «АиФ» намеревалась опубликовать рецензию на помещенные в еженедельнике материалы с указанием ошибок, но почему-то не сделала этого. А материалы по разоружению Чечни с теми же (и новыми) ошибками перекочевали уже в виде статей на страницы «Московских новостей» и журнала «Родина» [90]. Рассмотрим только ту часть публикаций, которая относится непосредственно к периоду 1920-1925 гг.

Совершенно справедливо утверждение П. Аптекаря о том, что приход Красной Армии на Северный Кавказ в марте 1920 г. чеченцы встретили «с надеждой на лучшее будущее». Действительно, горцы восторженно встречали ее, но не только и не столько потому, что, как пишет автор, помнили /32/ насильственные мобилизации и реквизиции продовольствия для армии Деникина. Они вместе с большевиками воевали против деникинцев главным образом потому, что советская власть, желая восстановить историческую справедливость – вернуть горцам некогда отобранные у них казаками земли – в 1918 г., не боясь обидеть терских казаков, начала выселять их из станиц. К моменту прихода армии Деникина на Терек успели выселить 3 станицы из 18, предназначенных к переселению. Горцы были «рады до бесконечности», а казаки шли в деникинскую армию, а потом в антисоветские повстанческие отряды. Деникин стал возвращать казаков в родные станицы.

Кроме того, А.И. Деникин был категорически против создания на Северном Кавказе независимой горской республики, провозглашенной на I съезде горских народов во Владикавказе в мае 1917 г., затем в начале мая 1918 г. в Батуме, оккупированном германской и турецкой армиями, где она получила признание со стороны Турции.

По занятии в 1919 г. территории Терской области и Дагестана его армией Деникин объявил, что не признает горской республики и распустил Горское правительство. Поскольку оно не попыталось защитить независимость горской республики, а часть его членов перешла на сторону Деникина, горцы без него, самостоятельно, вместе с большевиками, которые обещали горцам автономию, стали бороться с деникинцами. Когда Добровольческая армия начала наступать на территорию, которую Горское правительство считало своей, а командующий армией генерал Гейман 2 февраля 1919 г. предъявил ингушскому народу ультиматум с требованиями разоружиться, выдать ингушей-красноармейцев, всех большевиков, пропустить добровольцев в Грозный, дать солдат для похода против большевиков в Россию и т.д., ингуши отвергли ультиматум и сказали, что не пустят деникинские армии ни во Владикавказ, ни в Грозный [91].

После того, как в марте 1920 г. на II съезде народов Терека была признана власть СНК РСФСР, от которой горцы ждали улучшения жизни, они получили, пишет П. Аптекарь, «вместо отдельных грабежей недисциплинированных солдат и офицеров» «хорошо организованный государственный грабеж».

«Хорошо организованного государственного грабежа Северного Кавказа», о чем говорит П. Аптекарь, а тем более /33/ Чечни после марта 1920 г. не было. Продразверстка в Чечне не проводилась совсем, в полной мере не собирался и продналог, т.к. более 65 % ее населения к концу гражданской войны составляла беднота, а хозяйство было разорено: 21 разрушенный аул, 15 тыс. погибших чеченцев оставила после себя деникинская армия [92].

Напротив, центр оказывал Чечне самую разнообразную помощь. В 1920 г. ей было выделено 19 вагонов семенной пшеницы, около 2 млн. аршин мануфактуры, 30 тыс. катушек ниток (катушка ниток на рынках Ингушетии и Чечни стоила в июне 1920 г. 700-800 руб.[93]). В 1922 г. из дотационного краевого фонда Чечня, Ингушетия, Северная Осетия получили 110,5 тыс. пудов продовольствия.

В том же году краевая комиссия Помгол выделила Дагестану и Горской АССР, куда до октября 1922 г. входила и Чечня, 1 млрд. руб. и разрешила использовать на их нужды все, что они соберут из продналога на своей территории. С образованием в ноябре 1922 г. Чеченской автономной области центр забронировал за ней 50 % ее продналога. Область получила 30 тыс. пудов семенной ссуды. Решением СТО от 9 мая 1923 г. объединение «Грознефть» отчисляло Чечне ежемесячно 150 тыс. пудов нефти [94]. Значительные суммы денег получала Чечня на строительство оросительного канала, мостов, дорог, на устройство телеграфной линии связи.

Резкое недовольство горцев, считает П. Аптекарь, вызвали «попытки борьбы с религией» со стороны советской власти.

Советская власть не боролась с религией в Чечне, ибо борьба с ней в то время была немыслимой и опасной. В 1924 г. в Чечне было 2675 мечетей, 38 шейхов, 850 мулл, вокруг которых группировалось около 60 тыс. мюридов, беспрекословно подчинявшихся своим идейным вождям [95]. Муллы и шейхи, часто являясь главами тейпов, были крупными богачами, так как распоряжались средствами мечетей и налогом в пользу бедных (закьят, или закат), который платили состоятельные мусульмане. Муллы обучали детей в школах, где готовили защитников ислама. Все судопроизводство проходило через шариатские суды, состоящие исключительно из духовенства. Без священослужителй невозможно было провести в ауле ни одного собрания или митинга. Следует отметить, что часть духовенства, так называемые «бедные муллы» воевали вместе с /34/ Красной Армией против Деникина, проявляли даже желание «записаться в Коммунистическую партию» 21 ингушский мулла погиб в войне с деникинцами [96].

Учитывал роль духовенства, советская власть привлекала наиболее влиятельных из его представителей в состав ревкомов и исполкомов; шариатские суды работали в Чечне и в 1926 году. Это совсем не значит, что духовенство вообще не подвергалось репрессиям. Но арест, а тем более расстрел муллы или шейха вызывал такой взрыв негодования населения, что власти старались избегать террора по отношению к духовным вождям горцев.

П. Аптекарь считает, что политика «местных властей и органов ВЧК в Чечне была подчас абсурдной». С этим утверждением трудно согласиться, так как местные ревкомы, исполкомы, милиция состояли (в подавляющей части) из работников коренной национальности, прекрасно знавших обычаи своего народа. А вот те, кто был прислан из центра и не был знаком с национальными особенностями региона, могли и арестовать муллу, и начать проводить в жизнь декрет об отделении школы от церкви.

Решение Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа (СКВО) 18 марта 1922 г. о «весьма осторожном характере» действий по отношению к Горской и Дагестанской республикам автор объясняет значительным сокращением численности войск СКВО после массовой демобилизации красноармейцев весной 1922 г. Но на необходимости «действовать осторожно» В.И. Ленин настаивал значительно раньше: в телеграмме на имя Чрезвычайного комиссара Юга России Г.К. Орджникидзе от 2 апреля 1920 г. он указывал: «Еще раз прошу действовать осторожно и обязательно проявлять максимум доброжелательности к мусульманам, особенно при вступлении в Дагестан. Всячески демонстрируйте и притом самым торжественным образом симпатии к мусульманам, их автономию, независимость и прочее» [97].

Первая крупная операция по разоружению Чечни была проведена не летом 1922 г., как сказано в статье. Кавказская трудовая армия (далее Кавтрудовая) проводила их в 1920 г.; в марте-августе 1921 г. были разоружены участвовавшие в мятеже Н. Гоцинского чеченские аулы Гордали, Центорой, Белгатой, Дарго, Беной, Ведено, Грозненский, Шали [98]. /35/

«Разрастания вооруженного повстанческого движения горцев» в 1925 г. не было. Наивысшего подъема на Северном Кавказе оно достигает в период июля-октября 1920 г., когда в нем принимало участие примерно 40 тыс. человек. К апрелю 1925 г. число активно действовавших повстанцев сократилось, по данным разведсводок СКВО, до 115 чел.[99]. Операцию по разоружению Чечни в 1925 г. «сочло необходимым провести не «местное партийное и советское руководство», как утверждает П. Аптекарь, и не Реввоенсовет СКВО (командование СКВО и местное ОГПУ только предложили провести операцию), а штаб РККА СССР. 31 июля 1925 г. штаб направил приказ командующему СКВО И.П. Уборевичу, в котором одобрял его предложение о проведении окружных маневров на территории Чечни. «Вместе с тем, - говорилось в приказе, - пользуясь сосредоточением значительного количества войск, на территории Чечни (район предстоящих маневров) командование СКВО по согласованию с ППОГПУ на Северном Кавказе намечает провести разоружение и изъятие бандитского элемента, что по ряду политических признаков является весьма своевременным» [100]. Приказ свидетельствовал, что причиной проведения операции было не «разрастание повстанческого движения», а то, что «политические признаки» свидетельствовали о «весьма своевременном» сроке: население устало от войны и требовало от власти усиления борьбы с «бандитизмом», который к этому времени по всему краю принял уголовный характер и «угрожающие размеры». Население само начало активную борьбу с ним. Были и другие «политические признаки» своевременности проведения операции.

Такой детальный анализ газетных статей нами сделан для того, чтобы показать, как примерно происходило исследование повстанческого движения Северного Кавказа в прессе с позиций «методологического плюрализма», начатое с конца 80-х гг.

В уже упомянутой публикации Ю. Пыхалова в еженедельнике «Спецназ России» [101], содержащей интересную подборку отрывков из архивных документов содержатся комментарии автора к этим документальным извлечениям, требующие внимательного анализа.

В высказываниях автора можно увидеть отрицание одной /36/ из важнейших причин повстанчества – он сомневается в наличии земельного голода у горцев, в том, что чеченцы и ингуши до революции были «угнетенными нациями», а казаки – «слугами самодержавия». Это явно необоснованные сомнения.

Терское казачество, составлявшее до революции чуть более 20 % населения области, владело более чем 50 % удобной (30 % всей) земли. Земельный казачий пай на Терске (в среднем) составлял 18,8 дес. земли, а на душу горца приходилось 0,57 дес. пашни. Земельный голод у горцев был, действительно, вопиющим, о чем говорили на заседаниях Государственной думы в 1906-1907 гг. избранные от Терской обл. А.П. Маслов и Т.Э. Эльдарханов. Это тогда было сказано, что у чеченцев столько земли, сколько помещается под его буркой, а кусок земли под одной коровой стоит столько, сколько сама корова. Специальная комиссия, созданная в 1906 г., установила, что средний земельный пай горца мог прокормить только 14 % проживавшего в горах населения, остальные должны были переселиться оттуда или медленно вымирать от голода и болезней – они были «лишними ртами», «избыточным населением» [102]. Две трети земли, которой владели казаки, раньше принадлежали горцам, платившим теперь за их аренду казакам ежегодно большие суммы денег.

Не удивительно, что горцы, которые то и дело «выходили за рамки законности» в борьбе за землю, торопили советскую власть с решением этого вопроса. Один из чеченских революционеров А. Шерипов говорил на съезде народов Терской обл. в мае 1918 г.: «Мы загнаны в суровые ущелья и дикие скалы гор и лишены возможности всякого человеческого существования. Если наши справедливые требования не получат удовлетворения, то вся голодная армия безземельных масс может стать страшной силой в руках контрреволюции. У нас нет Родины, потому что нет земли. Дайте нам родину и вы встретите в нас братьев, рядом с вами сражающихся против всех врагов революции [103].

Важнейшую причину горского повстанчества после гражданской войны автор публикации видит в том, что «русофобы среди лидеров РКП(б) «уничтожили Терское казачье войско, которое до революции «вразумляло» чеченцев, понимавших, по словам автора, «лишь язык грубой силы». Действия «русофобов» Зиновьева, Каменева, Бухарина и то, что «казаки /37/ попрежнему оставались лишенными прав», по мнению Ю. Пыхалова, было главной причиной того, что и в 30-е гг. «чеченский бандитизм поднял голову».

Это не новый взгляд на события. По свидетельству тех, кто боролся с повстанчеством в 20-е гг., примерно до лета 1921 г. господствовал взгляд на возможность «успешной его ликвидации одними войсками». «Упускалось из вида, - писал в феврале 1922 г. Н. Какурин, - что бандитизм – следствие целого ряда причин, а борясь со следствием, не затрагивая причин, мы рискуем всю нашу борьбу вести впустую» [104].

Слишком просто объяснять повстанчества в Чечне «русофобской» политикой советской власти на Северном Кавказе, ее «мягкостью» по отношению к горцам, к их «вековым традициям разбойной жизни», наличием у них оружия.

Помимо земельных отношений причины повстанчества крылись еще и в культурной отсталости горцев, которым грамотность была почти недоступна. По переписи 1920 г. грамотные в Осетии составляли 14,7 %, в Кабарде и Балкарии – 5,6 %, в Чечне – 0,84 % всего населения [105].

Культурная отсталость, в свою очередь, «консервировала» пережитки родового строя (кровная месть, калым за невесту и др.), не соблюдать которые не мог ни один чеченец, чтобы не быть осужденными своим тейпом, чего он боялся больше, чем репрессий со стороны властей.

Мусульманское духовенство, зачастую являвшееся главами тейпов, располагавшее значительными материальными средствами, оказывавшее огромное влияние на горцев, освящало действия повстанцев.

Повстанческое движение не могло бы достичь такого размаха в 1920-1922 гг., если бы оно не поддерживалось извне – со стороны Врангеля, за которым стояли: страны Антанты; Турция, стремившаяся включить Северный Кавказ в единое мусульманское государство под своим протекторатом; меньшевистская Грузия, через которую шла помощь повстанцам. Это далеко не все причины, позволявшие повстанчеству жить и развиваться. Многие из них были уяснены еще в 20-е гг. Похоже, что сегодня мы не хотим о них думать и не хо-тим их видеть, хотя некоторые из них действуют и поныне.

Внимательное изучение проблемы переселения терского казачества, начатое в 1918 г., не позволяет увидеть в ней /38/ проявление «русофобии», как считает И. Пыхалов. Большевики не боролись «с русскими». Они, действительно, хотели путем «безболезненного переселения» казаков восстановить историческую справедливость, вернуть землю истинным хозяевам и установить, наконец, мирные отношения между горцами и казаками.

У Ленина, несомненно, были основания говорить в сентябре 1917 г. о том, что на казачьей окраине России «можно усмотреть социально-экономическую основу для русской Вандеи»: казачество оставалось «таким же монархическим», так же боролось за свои привилегии, Временное правительство с их помощью покончило с двоевластием; их привлекали для карательных экспедиций против крестьянских выступлений в августе-октябре 1917 г.; они усмиряли вышедшие из повиновения воинские части, разгоняли Советы после июля 1917 г. [106].

После установления своей власти большевики стремились «изжить» этот феномен, это своеобразное «войско-сословие», «народ-помещик», прекрасно осознавая, что казачество – не сплошная контрреволюционная масса, что среди них есть и союзник пролетариата – бедняк, и колеблющийся середняк, которого надо было привлечь на свою сторону.

Следует сказать, что поиски путей решения «казачьего вопроса» происходили не без дискуссий внутри партии, советских работников. Но имеющиеся документы не позволяют утверждать, что Г.К. Орджоникидзе якобы сомневался в правильности проведения переселенческой политики в отношении казаков. У него взгляд на этот вопрос был однозначным – переселять, а слова, сказанные на съезде народов Терека в 1918 г.: «Чем виновато трудовое казачье население, что его поселили здесь (на Тереке)? Выселение казачьих станиц – не пролетарское дело», приписываемые исследователями Г.К. Орджоникидзе, принадлежат не ему [107].

Казаков начали выселять в 1918 г. В 1920 г. выселение продолжили, причем выселяли из станиц, предназначенных для переселения, поголовно все население, даже семьи красноармейцев, чем нанесли большую обиду людям, разорили их налаженное хозяйство, не решили земельного вопроса, не установили мира на Тереке, напротив, произошло резкое обострение отношений горцев с казаками.

Ошибается И. Пыхалов и в определении численности /39/ выселенных терских казаков. Выселили не 70 тысяч терцев (эту цифру называют А. Петрович, И.В. Яблочкина и др.[108]), не 45 тысяч, как считает П. Полян [109], а примерно 25 тысяч терских казаков, т.е. примерно 1/10 часть всего терского казачества. Именно эта цифра не раз называется в документах 20-х годов: в докладе председателя комиссии ВЦИК по наделению горцев землей [110], в разговоре С.М. Кирова с членом Кавказского бюро ЧК РКП(б) А.М. Назаретяном [111], примерно о такой цифре свидетельствуют сообщения А.И. Деникина [112], доклад председателя комиссии по установлению границ ГАССР Муромцева во ВЦИК [113], доклад представителей терского казачества во ВЦИК 31 марта 1921 г. [114] (подробнее об этом будет сказано в главе второй).

Большую роль в координации научных работ сыграли конференции 1992-1996 гг. по истории казачества. Историки перешли от постановки спорных проблем к созданию обобщающих статей и монографий (на основе обновленного круга источников и зарубежных исследований), к публикации неизвестных ранее документов [115].

Достаточно полно в литературе последних лет дана оценка курса «расказачивания», раскрыты пагубные последствия депортации терских казаков и ущемления прав русского народа [116].

В сентябре-октябре 1991 г. в результате развала СССР возникла независимая Чеченская республика. Трагические события, происходящие в ней со дня ее официального объявления (1 ноября 1991 г.) приковали к себе внимание всех российских и мировых средств массовой информации, публиковавших их на первых полосах своих изданий. Поэтому в публикациях о современных событиях в Чечне недостатка нет – нужен их анализ.

Причины невиданно жестоких событий обществоведы ищут во всех периодах чеченской истории, о чем свидетельствуют конференции по проблемам Чечни, публикации докладов их участников, выход в свет многочисленных статей и монографий. Только по периоду завоевания Россией Дагестана и Чечни в XIX в. и имамата Шамиля опубликовано несколько крупных исследований [117].

События 90-х годов в Чечне заслонили собой тему повстанчества 20-х годов на Северном Кавказе, но обойти ее /40/ совсем историки не могли. В своих работах они касаются различных вопросов: землепользование горцев, причины их недовольства советской властью, численность войск Н. Гоцинского, потери Красной Армии, роль ислама в повстанчестве горцев и т.д.[118].

Своеобразным подведением итогов того, что к концу XX в. было известно о Чечне, явился сборник «Чечня и Россия: общества и государства» (М.1999 г.), в который вошли доклады российских и западных авторов по проблемам политического развития и взаимоотношений между постсоветскими Чечней и Россией, представленные на международную конференцию в Москве (ноябрь 1999 г.).

Научный руководитель конференции Д.Е. Фурман во введении к сборнику констатировал, что «из-за крайней скудости письменных источников; из-за страшных последствий, нанесенных культуре Чечни депортацией, а теперь еще и войной; из-за фактического запрета на занятие чеченской историей в советское время» (поскольку, как считает автор, «практически вся история, известная из письменных источников… - это история борьбы с Россией») – из-за этих причин, по словам Д.Е. Фурмана, история Чечни «изучена крайне слабо» [119].

Многие статьи сборника, хотя и не касаются непосредственно повстанческого движения 20-х гг. в горских областях Северного Кавказа, без сомнения, помогают глубже понять его, поскольку основательно анализируют степень влияния ислама на горцев региона, характеризуют суфийские братства Накшбандийя и Кадирийя, к которым принадлежали практически все чеченцы, рассказывают о тейповой и тукхумной организации вайнахов, об их социальных отношениях, этническом менталитете, о взаимоотношениях их с Россией и т.д.

Событиям 20-х годов XX века уделяют по нескольку строк лишь некоторые статьи сборника, но они весьма любопытны. Так З. Хамидова вполне справедливо называет восстание Н. Гоцинского «восстанием Саид Бека», хотя никак не обосновывает это заявление и не делает никаких ссылок на источники. С утверждением того же автора о том, что на учредительном съезде Горской АССР 20 января 1921 г. горцами «формально была признана советская власть» только после того, как Сталин на их ультиматум («возвратить отобранные у них /41/ земли и признать их адаты и шариат») «согласился принять их условия» – с этим утверждением трудно согласиться. [120]

Ошибается автор и в том, что председателем Чеченского областного ревкома с 1921 по 1925 г. был Т. Эльдарханов. Дело в том, что Чеченская автономная область выделилась из состава ГАСССР в ноябре 1922 г. И ревком, назначенный декретом ВЦИК от 30 ноября, стал называться областным с этого времени. До этого события чеченские ревкомы были окружными.

Кроме того, в Чечне, как и в других горских районах, на протяжении 1920-1925 гг. ревкомы несколько раз сменялись исполкомами. Т. Эльдарханов возглавлял окружной ревком Чечни с 3 апреля 1920 г., в августе 1921 г. он был председателем Чеченского окружного исполкома; с 4 сентября 1921 г. вновь сформированный ревком возглавил Х.Д. Ошаев, с 11 января 1922 г. главой Чеченского окружного исполкома стал Ахмет Мутушев, 13 июля 1922 г. исполком снова заменили ревкомом во главе с Исрапилом Курбановым. С 30 ноября 1922 г. Т. Эльдарханов стал председателем Чеченского областного ревкома, последнего ревкома Чечни, который окончательно передал власть Чеченскому областному исполкому (ЧечЦИКу) 3 августа 1924 г. И ЧечЦИК возглавлял до 27 сентября 1925 г. Т. Эльдарханов, после чего председательство перешло к Дауду Арсанукаеву [121].

Американский истории Г. Дерлугьян – один из немногочисленных исследователей, который, вопреки утвердившемуся мнению о том, что большевизм и советская власть в национальных районах России, в том числе и на Северном Кавказе, не имели никакой социальной почвы и навязаны были населению края силой оружия, - Г. Дерлугьян утверждает: «… мало кто обращает внимание на то, что значительная часть чеченцев готова была принять советскую власть на идейном уровне. Социализм оказался глубоко привлекательным для чеченского сознания и даже совместился с ценностями ислама – конечно, речь идет о чеченском понимании идей Маркса и Ленина».

«Союз чеченских исламистов и северокавказских большевиков», сложившийся во время гражданской войны, ученый находит «странным», но роль его оценивает высоко: «Чеченские партизаны сыграли, вполне возможно, еще большую роль в победе большевиков, чем татарские и башкирские отряды. В /42/ разгар наступления 1919 г. на Москву Деникину пришлось снимать боевые части с фронта, чтобы обезопасить от чеченцев казачьи станицы» [122]. Эти выводы автора вполне справедливы, а вот тезис о том, что «созданная в 1922 г.» ГАССР (на самом деле она образована декретом от 20 января 1921 г. – Е.Ж.) оставалась под режимом военной оккупации и надзором ОГПУ» – бесспорно принять нельзя.

Совершенно верно утверждение английского историка А. Ливена о том, что «первая массовая депортация в советской истории была депортация терских казаков». Ошибается автор в определении времени депортации («в первые месяцы 1921 года, вслед за окончательной победой коммунистов над белой армией генерала Врангеля в Крыму»), в численности депортированных («около 70000 терских казаков») и в месте депортации («были депортированы в Казахстан») [123].

На самом деле первое решение о переселении терских ка-заков было принято на III съезде народов Терска (22-28 мая 1918 г., г. Грозный). Съезд наметил к выселению 4 станицы в Пятигорский отдел на свободные земельные участки в районе Минвод по р. Куме и Подкумку [124]. Провести в жизнь это решение не успели: деникинская армия заняла Северный Кавказ.

После восстановления советской власти, в мае 1920 г. переселили около 10 тыс. казаков [125] во исполнение решения III съезда народов Терека в мае 1918 г.

Согласно приказу РВС Кавказского фронта от 29 июля 1920 г. о «приведении в повиновение» станиц, восставших против советской власти, Г.К. Орджоникидзе приказал 4 станицы выселить, а одну сжечь (ее не сожгли). 4 декабря 1920 г. выселение их было закончено. Сначала казаков вывозили в хутора примерно за 50 км севернее станиц, но это было не окончательное место высылки. Представитель ВЦИК и председатель комиссии по установлению границ ГАССР Муромцев докладывал 28 сентября 1921 г. во ВЦИК о том, что он «расселил до 15000 казаков Сунженской линии… по Ставропольской, Терской губерниям, по Кубанской и Донской областям» [126].

14 апреля 1921 г. Президиум ВЦИК РСФСР запретил выселение казачьих станиц из пределов ГАССР, признав его ошибочной мерой, приведшей к переходу значительной части казачества в лагерь контрреволюции [127]. /43/

Общее число всех переселенных жителей казачьих станиц бывшей Терской области составляло, как уже говорилось, примерно 25 тысяч – десятая часть терского казачества [128]. Цифра 70 тыс., названная А. Ливеном, явно неверная; советская власть даже не планировала переселять столько казаков: она наметила к переселению в 1918 г. из Терской области 18 станиц (60 тыс. человек), надеясь таким путем ликвидировать безземелье горцев, уравнять их в правах с казаками, восстановить историческую справедливость [129], обеспечить мир и согласие в регионе.

Требует тщательного изучения высказанное А. Ливеном мнение о том, что «С 1829 до 1921 годов чеченские войны и восстания против русских были также религиозными войнами («газаватами»), проходившими под знаменем ислама и под руководством членов ордена Накшбандийя» [130]. Есть факты в истории мятежа Н. Гоцинского (1920-1921 гг.), которые не позволяют принять этот тезис безоговорочно, о чем будет сказано позже.

В 2000 г. вышла в свет монография И.В. Яблочкиной о повстанческом движении в Советской России в 1921-1925 гг. [131] Глава «Сепаратизм российского казачества в Советской России» содержит сведения и о северо-кавказских повстанцах-казаках, а глава «Мусульманский фактор вооруженных выступлений на Северном Кавказе» целиком посвящена повстанческому движению горцев региона.

Перед подробным анализом этих глав следует отметить некоторые положения работы, касающиеся общих проблем повстанчества всей страны.

Как многие авторы работ 90-х гг. И.В. Яблочкина осознает неточность и несправедливость терминов «бандитизм» и «политический бандитизм» для обозначения повстанческого движения и предлагает заменить их новым – «антигосударственные, антисоветские и антибольшевистские выступления, восстания и мятежи как рецидивы гражданской войны» (с.12). Слово «рецидивы» автор, вероятно, считает ключевым в свое определении, так как выносит его в название своей работы.

Трудно согласиться с предложенной заменой и из-за громоздкости и из-за того, что повстанчество едва ли правомерно назвать рецидивом гражданской войны – оно было прямыми ее продолжением, новым ее видом, одним из ее этапов. Так /44/ определяли повстанчество все, кто боролся с ним и писал о нем в 20-е годы. Автору исследования не удалось четко разграничить понятия «бандитизм», «политический бандитизм», «уголовный бандитизм». То говорится, что «нельзя проводить аналогию» между «политическим бандитизмом», «бандитизмом» и «уголовным бандитизмом» (с.12), то утверждается, что «вооруженные антигосударственные выступления… являлись, по сути, политическим прикрытием обычных грабежей и мародерства» (с.53). Есть высказывания и о перерастании «политического бандитизма» в уголовный: «Бессмысленные жертвы взаимного ожесточения все более превращали выступления под политическим лозунгами свержения власти коммунистов в обычные бесчинства бандформирований». Белогвардейские формирования на Алтае, в Восточной Сибири, которые сливались с крестьянскими, по словам автора, превращались потом в «сборища уголовных элементов» (с.385).

Наличие таких противоречивых высказываний автора монографии еще раз показывает, как трудно и сегодняшним исследователям разграничить, разделить, классифицировать богатейший спектр антисоветских выступлений, где «политический бандитизм» теснейшим образом переплетался с уголовным, где то и дело происходило перерастание одной формы борьбы в другую. Да и едва ли нужно заниматься этим теперь, если современники движения не могли этого сделать. Наверное, не нужно придумывать новых терминов, чтобы определить «новый вид» гражданской войны, они, как видим, не проясняют суть явления. Кажется, гораздо разумнее, как предлагают современные историки, признав несовершенство терминов «бандитизм» и «повстанчество», использовать их «по традиции», уже сложившейся в отечественной историографии, употребляя термин «бандитизм» не в оскорбительном значении слова». Сама И.В. Яблочкина так и делает, используя термин «бандитизм» (то в кавычках, то без них) на с.12, 16, 17, 35, 52-55, 131, 244, 286, 287, 381, 385 и др.

Изучение повстанческого движения И.В. Яблочкина почему-то начинает с 1921 г. (иногда в тексте говорится о «сентябре 1920 г.», о «зиме 1920-1921 гг., напр. на с. 381) – так что период наивысшего подъема повстанческого движения на Северном Кавказе (июль-октябрь 1920 г.) остался за пределами /45/ хронологических рамок работы. Сведения о нем можно было бы получить из «Диаграммы роста повстанческого движения, на территории СКВО за 1920-1921 гг.», данной в приложении к исследованию (док. №6), но, как уже говорилось, из-за плохого качества ксерокопии она прочтению не поддается, а в тексте никак не комментируется.

Следует уточнить, что «тенденция объединить все контрреволюционные выступления единым термином» – «бандитизм» возникла не «еще в 60-е годы», как утверждается на с.44 монографии, а в 20-е годы, за что справедливо упрекал большевиков Н.В. Воронович.

Требует обоснований спорный (на наш взгляд) тезис автора монографии о том, что «весной 1922 г. разразился финансовый кризис» в стране. В качестве доказательств его правильности приведены два признака: неудачный государственный бюджет, составленный на январь-сентябрь 1922 г., который «оказался не твердым, а бумажным», и «резкое увеличение темпов эмиссии, инфляции, что было прежде всего связано с неурожаем и голодом в 1921-1922 гг.» (с.110).

Надо уточнить, что неурожай почти по всей России был только в 1921 г. Захватил он часть Северного Кавказа (северную и восточную часть Кубанской обл., большую часть Ставропольской губ.). Бедствие вызвано было, как пишет Н.В. Воронович, не столько засухой, сколько вредителями и крысами. Из-за голода в Саратовской, Самарской, Царицынской, Астра-ханской губерний крысы шли стеной на Северный Кавказ. Их задержало быстрое течение верхней части рек Кубани, Лабы, Белой. Поэтому весь Баталпашинский, часть Майкопского и Лабинского отделов, лежащих к югу от них, уцелели от крыс, а в других отделах Кубанского, всей Черноморской и Большей части Ставропольской губерний, кроме винограда, урожай по-гиб на 70 % [132].

В1922 г. на всем Юго-Востоке собрали обильный урожай зерновых. В августе 1922 г. рынки были завалены хлебом, цены на которые, по сравнению с весной, упали в 5-10 раз. У на-селения усилилась тяга к мирному труду, что повлияло на рез-кое сокращение повстанческого движения [133].

По свидетельству авторов 20-х гг., урожай 1922 г. превышал по зерновым урожай 1921 г. на 31 % и «продовольствием страна на 1922-23 гг. была обеспечена» [134]. Вероятно, излишне /46/ оптимистично, но Э. Карр считает даже, что «несчастье, вы-званное голодом» 1921 г., «почти прошло весной 1922 г».[135].

Что касается финансового кризиса, то, представляется, он «разразился» не весной 1922 г., а гораздо раньше: финансовое хозяйство страны было не просто в плохом состоянии или кризисе – оно почти совсем перестало существовать (как думали многие большевики, «за ненадобностью») к концу «во-енного коммунизма». Г.Я. Сокольников говорил в 1922 г., что в период гражданской войны Наркомфин «был ликвидирован на 90 %» [136].

К 1920 г. расходы страны сильно возросли и равнялись сотням млрд. руб. Доходы же едва покрывали 2 % расходов, т.е. практически совсем исчезли [137]. Эмиссия была огромной и до 1922 года: 25 октября 1917 г. в обращении находилось 18918 млн. руб., к 1 января 1921 г. – 1178388 млн. руб., к 1 января 1922 г. – 11 триллионов руб. Та-кой же беспредельной была инфляция: на 1 декабря 1920 г. бумажный рубль стоил 1/80000 золотого [138]. Э. Карр считает, что золотое содержание рубля «находилось на грани нулевой отметки» уже «к середине 1919 г.» [139].

Падение курса рубля привело к вздорожанию цен (по сравнению с 1913 г.) к концу 1921 г. в 50-70 тыс. раз. Фантастических размеров разрыв между твердыми и рыночными ценами приводил к возникновению натурального обмена. При создавшихся условиях бюджет периода «военного коммунизма» стал пустой формальностью. После 30 апреля 1919 г. «никакие наметки бюджета не представлялись вплоть до введения НЭПа в 1921 г. … Растущая девальвация бумажных денег и отказ от них на протяжении 1919 и 1920 гг. делали бессмысленным любой бюджет» [140]. В январе 1920 г. был упразднен Народный (государственный) банк. Декрет СНК объяснил причины этого шага: «… банк как кредитное учреждение не нужен, т.к. национализация промышленности … подчинила общему сметному порядку всю государственную промышленность и торговлю» [141].

Место финансового ведомства, занимающегося сбором, учетом, распределением денег, занимает другой аппарат - Наркомпрод, приспособленный к сбору, учету, распределению продуктов. Хозяйство страны из денежно-товарного превращается в натуральное (не целиком, но в весьма значительной /47/ части), доходы и расходы становятся натуральными, работа финансового ведомства почти замирает.

Объяснять усиленную эмиссию и инфляцию «прежде всего неурожаем и голодом 1921-1922 гг.» неправомерно. НЭП заставил государство снова обратиться к торговле, к рынку и усилить темп печатания денег, потребность в которых резко увеличилась. В конце сентября 1921 г. Наркомфин заявил: «… мы имели в виду выпуск в 1921 г. 7 триллионов, а теперь нам нужно иметь 22 триллиона из-за изменения экономической и тарифной политики» [142].

Нельзя считать показателем финансового кризиса 1922 г. и неудачный гос. бюджет, составленный осенью 1921 г. на январь-сентябрь 1922 г. Напротив, попытка его составления – уже достижение, т.к. до него за все время «военного коммунизма» у страны вообще не было бюджета. Неудача его объясняется тем, что в нем хозяйство страны мыслилось все еще как единое целое, распределяющее материальные и денежные средства по составленному в центре плану, тогда как с введением НЭПа происходило быстрое дробление государственного хозяйства. И. Смилга писал в 1924 г., что «бюджет 1921 г. был последней неудачной попыткой сохранить старое» [143].

Авторы «Обзора деятельности Наркомфина на 1922-1923 гг.» не называют 1922 г. временем финансового кризиса. Они пишут о том, что в 1922 г. пусть «только едва», но все же началось «оздоровление финансов». В 1922 г. налоговые и не-налоговые поступления начали вытеснять эмиссию, которая в январе 1922 г. составляла 91,2 % бюджета, а в сентябре того же года – 44,3 % [144]. К концу 1921 г. Государственный банк на-чал выпускать новую денежную единицу – червонец, т.е. фактически началась денежная реформа, успешно закончившаяся в 1924 г. Стабилизация рубля и улучшение материального положения населения, несомненно, сказались на сокращении размаха повстанческого движения.

В главе «Сепаратизм российского казачества» монографии И.В. Яблочкиной около 30 страниц посвящено повстанческому движению в казачьих областях Северного Кавказа. На них говорится о причинах, социальном составе повстанческих сил, их программах, целях, идеологии, о численности повстанцев в отдельные периоды; о взаимоотношениях казаков с Врангелем и пр. /48/

И.В. Яблочкина утверждает, что в работах отечественных историков 50-80-х годов по проблемам повстанчества наблюдается «отсутствие анализа внутриполитических и экономических причин» движения. Автор считает, что «этот недостаток особенно ярко проявился в работах, посвященных «бандитизму» на Северном Кавказе» (с.39).

Такой очень категоричный вывод не очень справедлив. Кажется, никто из северо-кавказских историков, занимавшихся исследованием различных проблем истории Северного Кавказа 20-х гг., не смог пройти мимо вопроса о повстанчестве и его причинах. Его немыслимо было обойти, ибо повстанчество «правило бал» в регионе на протяжении всего восстановительного периода. Причины повстанчества в той или иной мере отражены в работах И.К. Лосева, З.А-Г. Гойговой, И.Р. Лоова, Ф.И. Врублевского, П.И. Юсупова, В.И. Филькина, Д.З. Коренева, М.Ф. Абазатова, М.Т. Узнародова, А.Ф. Носова, Н.Ф. Бугая, М.И. Гиоева, А.К-М. Исрапилова, Г.А. Аликберова, К.Т. Лайпанова, Г.Т. Мелия, А.М. Эльчибекяна, А.Г. Попова и многих-многих других.

Сведения о помощи повстанцам извне (она тоже была одной из причин живучести движения) приводятся в работах А.Н. Хейфеца, С.И. Кузнецовой, С.Э. Эбзеевой, Ю.В. Мухачева, в коллективной монографии «Империалистическая интервенция на Дону и Северном Кавказе» (М.1988 г.). В 80-е гг. опубликована статья, посвященная специально этому вопросу [145]. Поэтому говорить, что в работах 50-80-х гг. «отсутствует анализ… причин зарождения и развития» повстанчества – нельзя. А то, что этот вопрос нуждается в дальнейшем изучении – факт бесспорный. Следует сказать, что никаких новых причин повстанчества, кроме тех, которые были ранее проанализированы историками, монография И.В. Яблочкиной не называет. Вопрос о численности повстанцев – один из важнейших в проблеме: численность позволяет судить о глубине и размахе движения. Вопрос этот (применительно к Северному Кавказу) в монографии не поставлен, хотя некоторые сведения о числе повстанцев по отдельным районам региона встречаются на страницах исследования. В основном, они относятся к 1921 г. (с.218, 241, 236, 250 и др.). Нельзя не сказать о некоторых неточностях, допущенных автором в этом вопросе. /49/

Без ссылки на источник утверждается, что «Армия возрождения России» генерала П.П. Фостикова, действовавшая на Кубани летом 1921 г., насчитывала «свыше 3 тысяч хорошо вооруженных казаков» (с.218). Ничего не сказано о том, что другие авторы называют иные цифры численности армии: 5,4 тыс. штыков и сабель, 35 пулеметов, 10 орудий; [146] 10-15 тыс. человек [147], 20-30 тыс. человек [148].

В армии Фостикова не могло быть «свыше 3 тысяч человек», т.к. после ее разгрома только в Грузию отступили около 6 тыс. фостиковцев, которые были интернированы грузинским правительством. Около 2000 человек осталось на Кубани и расселилось там, часть казаков вернулась в станицы, надеясь на объявленную советской властью амнистию и спасаясь от наступивших холодов [149].

Армия Фостикова была сформирована не только «из зажиточных казаков», как говорится в монографии. Она создавалась и из остатков деникинских отрядов, скрывавшихся в ущельях, лесах, плавнях Кубано-Черноморской области. Численность их в начале апреля 1920 г. не превышала 500 чел., но с помощью денежных субсидий из Крыма к началу планируемого на август 1920 г. восстания армия превратилась в силу, серьезно угрожавшую Советской власти на Кубани [150].

Таблица, составленная автором на основе архивных документов, должна была, по ее словам, «отразить рост» повстанческого движения в течение лета 1921 г. (с. 235, 236) (Сравнивалась численность повстанцев в июле и сентябре 1921 г.). Но из таблицы следует, что, хотя число отрядов выросло (с 84 до 105), количество повстанцев в них не увеличилось, а сократилось: в июле их было 7762 человек с саблями при 63 пулеметах, а в сентябре – 7142 человек с саблями при 121 пулеметах.

Все повстанческие силы Юга России И.Я. Яблочкина предлагает разделить с точки зрения их социального состава, целей, идеологии и отношения к ним населения на 4 основных вида формирований (с. 225, 226):

1) белогвардейское движение, целью которого была реставрация старого мира и свержение власти большевиков;

2) «зеленое», самостийное движение, «особенно ярко проявившееся в казачьей среде». Оно тоже носило антисоветский, антикоммунистический характер, но их задачей было прежде всего освободить свою территорию и образовать /50/ самостийное казачье государство;

3) формирования, которые создавались за пределами Северного Кавказа, не имели поддержки населения (сторонники Махно с Украины, отряды из центральных районов России);

4) «наиболее сложное и противоречивое по своей политической окраске и социальному составу антибольшевистское движение, развернувшееся под лозунгом «Советы без коммунистов» (по имени одного из организаторов движения, Г.С. Маслакова оно называлось «маслаковщина»). И.В. Яблочкина утверждает, что это движение имело «не только свою, отличную от других цель, но и другой социальный состав, формы и методы борьбы». Оно, по мнению автора, имело для советской власти «не меньшую, если не на много большую угрозу, чем «бело-зеленые».

2, 3, 4 виды формирований («зеленые», пришлые на Северный Кавказ и те, что выступали под лозунгом «Советы без коммунистов» названы в исследовании экстремистами. Предложенная автором классификация повстанческих сил вызывает много вопросов. Почему в основу деления всех повстанческих сил положены два принципа: с одной стороны – социальный состав, цели, политическая направленность (белогвардейцы, «зеленые», «маслаковцы»), с другой – место формирования повстанческих сил ) «пришлые» – местные)? Но «пришлыми», по словам автора, когда-то были и «представители военных кругов и интеллигенции, бежавшие на Юг (с.231). Отряды «маслаковцев», пришедшие, например, с Ку-бани на Терек, для терцев тоже будут «пришлыми». Десанты Врангеля на Кубани – это «пришлые» для кубанского населения или нет? Может быть, участников десанта нельзя назвать повстанцами?

Полная путаница в монографии по вопросу о «зеленых». Это движение, считает автор, «особенно ярко проявилось в казачьей среде» (с.225). Из сноски на 231 (источник не указан) узнаем, что «зеленые» во время гражданской войны – это дезертиры из армии, укрывавшиеся в лесах. Они делились на «красно-зеленых», «бело-зеленых» и просто «зеленых», «состоявших из дезертиров из Красной Армии, в отрядах которых было значительное количество крестьян-середняков», а /51/ действовали они в районах со значительной кулацкой прослойкой».

По этой классификации получается, что в состав «зеленых» входили и белогвардейцы, и «красно-зеленые», боровшиеся против Деникина под руководством большевистского подполья; и «настоящие» зеленые» - дезертиры из Красной армии, крестьяне-середняки. Или так было только в период гражданской войны, а потом состав «зеленых» поменялся? Если да, то когда? Об этом в работе не говорится.

Организатор и руководитель движения «зеленых» на Северном Кавказе Н.В. Воронович еще в 1922 г. дал довольно четкую классификацию всех повстанческих сил региона [151], ее, вероятно, и следует придерживаться всем исследователям данной проблемы. Термин «зеленые» он употребляет в двояком смысле. В широком, когда понимает под «зелеными» всех, кто скрывался в лесах, и в узком, когда употребляет его для обозначения «подлинных зеленых» крестьян и казаков.

«Не только среди русской эмиграции, - пишет Н. Воронович, - но даже в самой России немногие знают правду о «зеленом движении», об его истории и об идеалах, к которому оно стремится.

Добровольческие власти и коммунисты относятся к нему с ненавистью. И те, и другие называли «зеленых» бандитами, преследуют их и их родных. Объясняется это тем, что «зеленые» борются против всякого режима, попирающего основы народоправства, против диктатуры над народом. Это протест крестьянства и трудового казачества за свободу и народоправство».

Далее Н. Воронович говорит, что колыбелью «зеленого» движения на Северном Кавказе является Сочинский округ Черноморской губернии, где в июне 1918 г. крестьянство восстало против большевиков, а в последующие годы распространилось «по всему Северному Кавказу».

Первые лозунги «зеленых» выражены в программе, принятой в 1918 г. и положенные весною 1921 г. в основание программы «Северо-Кавказского крестьянско-казачьего союза»: «Россия – свободный союз свободных народов, вся власть – народу, земля – трудящимся на ней».

Н. Воронович делит «зеленых» на 3 категории:

I – «шкуринцы» или «махровые» – отряды, состоящие в большинстве случаев из пришлых людей (не связанных с /52/ местным населением) и руководимые генералами и офицерами «Врангелевской организации».

II – отряды из дезертиров-красноармейцев и деклассированных элементов. Воронович считает, что эта категория вполне заслуживает название «банд», ибо «никого не признают, ни с кем не считаются, всех грабят и не пользуются поддержкой населения».

III – «подлинные зеленые». Эта категория состоит из местных крестьян и казаков, неразрывно связанных с населением, пользуется его поддержкой. В большинстве случаев они группируются вокруг местных «народных штабов» и «подчиняются этим революционным органам». В других случаях они подчиняются «атаманам» – местным людям, авторитетным и популярным.

Тактика повстанцев меняется в зависимости от того, к ка-кой категории они принадлежат. «Подлинные зеленые», говорит Воронович, никогда не занимают станиц, чтобы не «подвести» население (большевики расправлялись со станицами, где побывали «зеленые»). Они периодически нападали на плохо обороняемые большевиками склады оружия, ссыпные пункты, железнодорожные сооружения.

II категория («банды») действует налетами, не считаясь с интересами местного населения.

I категория тесно связана с Врангелем и его штабом. «Они, - пишет Н. Воронович, - как и II категория… не имеют ничего общего с подлинным «зеленым» движением. Только большевики, которым выгодно выставлять «зеленое движение» в определенном свете, умышленно соединяют в своей прессе, сводках и официальных сообщениях «подлинных зеленых» с махровыми и бандитами, называя их «бело-зеленые банды».

У Н.В. Вороновича, руководившего подлинно «зелеными», другое, нежели у И.В. Яблочкиной, мнение о «маслаковщине». Он причисляет Г.С. Маслакова, к «подлинно зеленым»: «Маслаков – руководитель одного из отрядов неопределившейся категории «зеленых»; «… Маслак стал во главе сформированного им отряда «зеленых». «Воронович пишет, что Г.С. Маслаков вначале был урядником Кубанского войска, а потом стал командиром 19-го конного полка 4-й дивизии I конной армии. В феврале 1921 г. он дезертировал с несколькими сотнями казаков из Красной Армии и стал во главе /53/ сформированного им «зеленого» отряда. «Хотя его отряд, -говорит Воронович, - исключительно состоял из бывших буденновцев, он резко отличался от II категории «зеленых». Его «зеленые» – в большинстве кубанские и донские казаки, по-этому он действует в контакте с подлинно «зелеными», принимает близко интересы местного населения. К «махровым» Маслаков относится, как и «зеленые», очень недружелюбно». Вместе с «подлинно зелеными» он помог «сорвать сбор прод-налога», начавшегося на Кубани в сентябре 1921 г., и не до-пустить его вывоза за пределы области. «Маслаковцы» старались вернуть хлеб населению, попросившему их о помощи, а если не удавалось – сжигали его. Как и другие «зеленые», «маслаковцы» хотели «очистить Советскую власть от недостатков», боролись против «саботажников-комиссаров», выступали за «советы без коммунистов».

Ничего особенного не было в формах и методах борьбы «маслаковцев», что, опровергая ею же ранее высказанное мнение, признает сама И.В. Яблочкина. На с.238 она говорит, что Маслаков (в отличие от Махно) не разрушает «каких-либо технических сооружений», хотя и производит «различного ро-да реквизиции» (с.239). На последующих страницах работы «специфику стиля» «маслаковцев» автор видит в соединении принципов «кадровых военных» с «бандитскими привычками» – они уничтожают отряд 14-й кавдивизии и делают налет на хутор, чтобы захватить там «сотни шаровар». Тут действия «маслаковцев» автор назвала просто «бандитскими» (с.240). А весной 1922 г. сторонники Маслакова вообще не отделяются автором от белогвардейцев и «самостийников»: «все они громили исполкомы, убивали партийных и советских работников, милиционеров, чоновцев, разрушали линии телефонной и телеграфной связи, грабили склады и магазины» (с.251).

Нельзя согласиться с мнением автора монографии о том, что «маслаковщина» была для советской власти более опасной, чем движение «бело-зеленых» (с.237).

Если (по классификации Н. Вороновича) считать «бело-зелеными» «махровых», т.е. отряды из бывших деникинской и врангелевских армий, из «пришлых» людей», то «маслаковцы» не могли быть опаснее для советской власти даже в силу их малочисленности.

В конце марта 1921 г. в отрядах Маслакова насчитывалось /54/ до 500 шашек, позднее численность возросла до 1,5 тыс. человек. [152]. Воронович называет цифру 2 тыс. человек [153].

В «Обзорах бандитизма на территории СКВО за 1920-1921 гг.» говорится, что «Маслаков, несмотря на свою известность и популярность еще со времен работы в Красной Армии, оставался долгое время одиноким». Только в мае 1921 г. в Ставропольской губернии, в местах, «где эта банда прошла», стали создаваться «местные группы бандитизма в 7-15 чел.» [154].

В июле-августе 1921 г. отмечено, что течение «за беспартийные Советы» «очень незначительное», что оно «наблюдается в мелких, разрозненных отрядах», которые «с отрядами других течений связи не имеют» и «стройной организацией, как военной, так и политической, не отличаются» [155]. О действиях «маслаковцев», пришедших в Терскую область (они, по словам Вороновича, совершали «молниеносные набеги по всей северной части Кубанской обл., Ставропольской губ., Сальскому отделу Донской обл., появлялись под Ростовом»), сказано: «Банда Маслакова ведет умеренную эсеро-меньшевистскую пропаганду, намерена вернуться снова в Красную Армию, в 4-ю кавдивизию» [156].

Вопрос о роли Врангеля в повстанческом движении Юга России, о его взаимоотношениях с казачеством изложен в монографии И.В. Яблочкиной весьма противоречиво. Осенью 1920 г., пишет автор, «основная часть кубанского казачества была враждебно настроена» по отношению к Врангелю. «С весны 1921 г. монархические идеи постоянно утрачивали влияние на казачество». «К лету 1921 г. наметилась тенденция к сближению белогвардейцев и самостийного казачьего движения», шел процесс «соединения белогвардейских и казачьих отрядов в единые формирования под общими лозунгами». Слухи о врангелевском десанте на протяжении всего 1921 г. «способствовали активизации» повстанцев, но в то же время и «сдерживали их активность». Врангелевские офицеры «стремительно увеличивали свое влияние на Юге России». Сказано и о том, что военные планы казаков расходились с врангелевскими, хотя в казачьем штабе находились бывшие его офицеры, влияние которых стремительно росло». Вывод автора таков: формирования, возглавляемые врангелевцами, «в большей степени использовали имя и лозунги бывшего главнокомандующего, чем какую-нибудь практическую военную и /55/ денежную помощь» (с.229). Планов «полномасштабной операции по свержению Советской власти извне» штаб Врангеля не готовил и оружием повстанцы были обеспечены «из внутренних ресурсов», «хотя оно, несомненно, поступало через границу» (с.229, 230).

Здесь многое неясно. В чем суть расхождений Врангеля и казаков? В чем причины постоянных колебаний в их взаимоотношениях? Почему осенью 1920 г. и в начале 1921 г. монархические идеи «утрачивали влияние на казачество», а к лету 1921 г. «шел процесс соединения белогвардейских и казачьих отрядов… под общими (какими? – Е.Ж.) лозунгами»? В чем военные планы Врангеля расходились с планами казаков, как это могло быть, если в их штабах находились врангелевцы, «стремительно увеличивавшие свое влияние» на Юге России? Почему росло их влияние? Можно ли его объяснить лишь использованием «имени и лозунгов бывшего главнокомандующего»? Зачем оружие для повстанцев «поступало через границу», если они были им обеспечены «из внутренних ресурсов»? Почему слухи о десанте Врангеля «способствовали активизации» повстанцев, но в то же время и «сдерживали их активность»?

Выводы автора, конечно же, нуждаются в основательных доказательствах. Пока их можно принять как мнение автора, т.к. никакого «анализа архивных документов», позволившего ей сделать такие выводы, в монографии не дано.

Раскрыть сепаратизм казачества, понять взаимоотношения Врангеля с казаками, белогвардейцев с «самостийниками» просто невозможно без учета того, что 2(15) апреля 1920 г. было подписано соглашение, а 22 июля (4 августа) 1920 г. («в развитие соглашения») заключен союз Врангеля с атаманами и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани «ввиду совместно предпринятой борьбы за освобождение России от большевиков» [157]. К сожалению, о договоре Врангеля с казака-ми в монографии не упомянуто ни разу ни словом.

По договору атаманы 4-х казачьих войск подчиняли Врангелю казачьи вооруженные силы как главнокомандующему, предоставляя ему вместе с тем также часть своих верховных прав с целью объединения всех усилий в борьбе с советской властью. Во время 7-месячной крымской кампании обе стороны честно исполняли условия договора. /56/

После эвакуации из Крыма, через несколько дней после прибытия в Константинополь генерал Врангель, считая договор 22 июля (4 августа) 1920 г. утратившим силу, предложил атаманам «полюбовно его расторгнуть», но они признали это преждевременной мерой, ввиду того, что русская армия при-была из Крыма в порядке и для поддержания его и сохранения армии до решения ее судьбы союзниками, было необходимо сохранить общее единое командование, с чем генерал Врангель согласился.

Разрыв был осуществлен 13 мая 1921 г. по инициативе Врангеля в виду резко обострившихся отношений его с казаками. Дело в том, что в январе 1921 г. между атаманами и правительствами было заключено соглашение, на основании которого решили по вопросам внешних сношений, военным, финансово-экономическим и общеполитическим действовать объединенно, для того, чтобы вместе заботиться и всемерно помогать «братьям-казакам в том тяжелом положении, в котором они оказались».

Заключая соглашение между собой, казачьи атаманы и правительства определенно заявили о том, что они считают необходимым продолжение вооруженной борьбы с советской властью, при «полном единении всех русских сил и сохранении единого военного командования». Препровождая копию своего соглашения генералу Врангелю, Объединенный Совет казачьих войск письменно подтвердил свое признание его главнокомандующим.

Врангель не признал ни этих соглашений, ни Объединенный Совет казачьих войск. Особенное возражение со стороны Врангеля и его правительства, Русского Совета, вызвал вопрос о праве внешних сношений, которое не было оговорено в договоре июля 1920 г. Врангель неодобрительно смотрел на по-пытки атаманов непосредственно самим сноситься с Францией и США по вопросу улучшения положения казаков – он находил, что это должен делать он сам через органы Главного Командования.

«Охлаждение» взаимоотношений произошло еще и потому, что казаки не были привлечены Врангелем к разработке проекта Русского Совета, состав которого определил сам главнокомандующий в марте-апреле 1921 г. Из 30 мест в правительстве казакам было предоставлено всего 3, несмотря на то, /57/ что казачьи силы составляли не менее половины Русской армии Врангеля. Хотя власть и самостоятельность Русского Совета были ничтожны, и Врангель мог в любой момент распустить его, не считаться с его мнением, такое представительство обидело казаков. Они находили, что от такого диктаторства Врангель должен отказаться и предложили свой проект Русского Совета, в котором казачеству предполагалось дать «достойное место, соответствующее его участию в 3-х-летней борьбе с большевиками, значению и силе».

Проект этот не был принят. 11 мая 1921 г. Русский Совет спешно признал главнокомандующего свободным от каких бы то ни было обязательств по отношению к атаманам и правительствам казачьих войск, обвинив последних: в нарушении договора 22 июля 1920 г., в «пагубных действиях» и «стремлениях создать независимое казачье государственное образование», «заменить государственное образование», «заменить сохранившуюся единую противосоветскую власть гибельным многовластием» и «отделить казачество от общерусских сил».

Объединенный Совет казачьих войск на обвинения Русского Совета ответил постановлением от 26 мая 1921 г.:

«1. Договоры Главного командования с Войсковыми Атаманами 2 апреля и 22 июля 1920 г. считать обоюдно расторгнутыми в полном их объеме с 13 мая 1921 г., когда о том же объявил генерал Врангель.

2. Войсковым атаманам вновь принять всю данную им законами краев власть.

3. С главнокомандующим и Русским Советом продолжать поддерживать деловые сношения, вытекающие из их заявления о продолжении их забот о казаках.

4. Сообщить о вышеизложенном Войсковым Кругам и Раде, войскам и беженцам».

Под постановлением стояли подписи донского атамана, ген-лейт. А.П. Богаевского; председателя Донского правительства В.А. Апостолова; зам. Кубанского атамана, председателя Кубанского правительства Д.Е. Скобцова; терского атамана, ген-лейт. Г.А. Вдовенко; председателя терского правительства Е. Букановского; председателя калмыцкой части Астраханского правительства С.Б. Баянова [158].

Но даже и после этого «разрыв» Врангеля с Объединенным Советом не был окончательным. Так считали обе /58/ стороны. На вопрос корреспондента «Последних новостей»: «Как конфликт с казаками?» Врангель ответил: «Никак. Какой же конфликт, если я командую казачьими частями, переправляя на Балканский полуостров весь Лемнос. Поверьте, в казачьем вопросе я сейчас сильнее, чем когда-либо» [159]. 13 октября 1921 г. Врангель еще раз подтвердил, что «несмотря на некоторые политические расхождения, мое сотрудничество с ата-манами прежнее. Самостийность чужда массе казачества» [160].

Ясно, что Врангель явно переоценивал свое влияние на ка-заков, особенно тех, которые оставались в России. Расторжение договора, занятость Врангеля размещением своей армии на Балканском полуострове (были, конечно, и другие причины) привели к тому, что, как считает В.И. Львов, «руководство повстанцами летом 1921 г. находилось в руках самостийников», о чем прежде всего говорит план восстания, готовившегося на осень 1921 г. Он состоял в том, чтобы, объединив и обучив все отряды Кубани и Черноморья, быстрым налетом овладеть Краснодаром, поднять восстание в хуторах и станицах, совершить переворот и, объявив самостийную Кубанскую республику, вступить в переговоры с Москвой [161].

Представители Кубанской рады и созданного ею Кубанского Повстанческого правительства были инициаторами со-званного в начале июля 1921 г. в Майкопе съезда представите-лей повстанцев Кубани, Ставрополья, Причерноморья, где был избран орган по общему руководству восстанием и принята программа «Северо-Кавказского крестьянско-казачьего союза». Программа заявляла, что «крестьяне и казаки Северного Кавказа будут стремиться к созданию «Северо-Кавказской союзной республики» и будут признавать лишь ту власть, которая «будет опираться на них», узаконит за ними как большинством населения России «первый голос при разрешении всех вопросов» [162].

Но даже и в это время врангельцы продолжали активно действовать на Северном Кавказе. Воронович свидетельствует, что после Майкопского съезда (начало июля 1921 г.) «махровые» «сильно забеспокоились».

В сентябре 1921 г. начался сбор продналога. Население ряда станиц обратилось с просьбой о помощи к «зеленым». Те спустились с гор и приступили к действиям. Их цель – сорвать сбор налога, не допустить его вывоза с Кубани, а если не /59/ удастся – сжечь. Особенно, по словам Вороновича, усердствовали отряды Маслакова и Попова.

Как только волна «зеленого» движения охватила всю Кубано-Черноморскую область, «махровые» решили использовать начавшееся восстание и подчинить его себе. Агенты «махровых» пишет Воронович, появились в различных местах и повели агитацию за создание «Кубанской повстанческой армии», во главе которой встал Пржевальский. Сначала ряды армии охотно пополняли казаки и вскоре вместе с «махровыми» численность ее достигла 5000 чел. Затем начались (пишет Воронович) «недоразумения между Пржевальским и «зелеными» организациями». Главное требование последних заключалось в том, чтобы Пржевальский заранее отказался от мысли быть диктатором и ограничился бы ролью военного руководи-теля. «Пржевальский не согласился, - говорит Воронович, - и повторил прошлогодние ошибки Фостикова. «Зеленые» отказались его поддержать. Буденный настиг Пржевальского 27 сентября 1921 г. при переправе через р. Белую и разбил. Пржевальский бежал с остатками армии в горы, бросив артиллерию, пулеметы, обоз [163].

Действия Врангеля до расторжения его союза с казаками тем более трудно свести лишь к пропаганде «его имени и лозунгов». Л.К. Шкаренков пишет, что «не успев добраться до Константинополя», Врангель стал говорить о возможности возобновления вооруженной борьбы. Он не только планировал, но предпринимал и конкретные действия. Шкаренков сообщает о попытках высадки десантов в Крыму и на Кубани, окончившихся неудачей [164].

В местечке Мцхет в Грузии не прекращало работу отделение контрразведки Врангеля, осуществлявшее связь с Кубанской радой и Горским правительством и продолжавшее вербовать в районе от Батуми силы для помощи повстанцам [165].

По плану, разработанному Кубанской радой (она находилась в Грузии) и штабом Врангеля в Константинополе, после разгрома армии Пржевальского начали формировать новую повстанческую армию. Вся Кубано-Черноморская область была разбита на участки, в каждом из которых подпольные белогвардейские организации, возглавляемые офицерами из остатков армии Деникина, Фостикова, десанта Улагая занимались подготовкой нового восстания. /60/

Полковник Серебряков, которому за полтора месяца удалось объединить более 20 отрядов, действовавших в Батаяпашинском и Лабинском отделах Кубани в группу (пусть не-прочную) «Народных войск Северного Кавказа», был представителем Главного Командования ВСЮР, имевшим широкие полномочия от Врангеля.

Штаб «Народных войск» для усиления влияния Врангеля на население области выступил с «Программой союза трудовых земледельцев», 14 пунктов которой обещали им Учреди-тельное собрание, землю и различные свободы [166].

Полковник Жуков, создавший «Дивизию помощи русской армии генерала Врангеля», тоже был известным врангелевцем. В апреле 1921 г. советская разведка характеризовала это объединение как, стройную организацию в правильных войсковых единицах» [167]. На Врангеля ориентировалась группа Рябоконя. Видимо, это была значительная войсковая единица, т.к. посылаемые Врангелем делегации, как отмечала советская разведка, не раз бывали у Рябоконя; ей уделял особое внимание один из главных руководителей движения генерал Потоцкий. На Дону действовали отряды полковника Назарова, тоже посланника Врангеля, открыто пропагандировавшего за «единую и неделимую Россию» [168].

Если же говорить о помощи Врангеля повстанцам до эвакуации его армии из Крыма, то ее трудно переоценить, о чем будет сказано в соответствующей главе нашей работы.

Глава «Мусульманский фактор вооруженных выступлений на Северном Кавказе» целиком посвящена горскому повстанчеству. Она содержит сведения о влиянии религии на повстанческое движение горцев-мусульман, о причинах движения, о составе повстанческих сил, об их действиях. Приводятся сведения о главных руководителях горских повстанцев (Н. Гоцинский, Узун-Хаджи, Али Митаев), говорится об их связях с зарубежными странами. Затронуты события 1917-1920 гг. (установление советской власти в горских районах, борьба горцев с деникинской армией, роль Врангеля в повстанчестве в 1920 г., до ухода его армии из Крыма, национально-государственное строительство в регионе и др.). Подробный анализ этих сюжетов будет дан в нашей работе при характеристике повстанческого движения горцев в 1920-1925 гг., пока ограничимся рассмотрением некоторых /61/ положений, высказанных в главе, с которыми никак нельзя согласиться.

Английский ученый А. Ливен утверждает, что «с 1829 до 1921 г. чеченские войны и восстания против русских были также религиозными войнами («газаватами»), проходившими под знаменами ислама и под руководством ордена Нашбандийя» [169]. А. Ливен говорит только о Чечне и только до 1921 г. И.В. Яблочкина расширяет временные (вероятно, до 1925 г.) и территориальные рамки (Северный Кавказ) «газавата»: «И, что самое главное, непременным атрибутом «политического бандитизма» на Северном Кавказе стала его религиозная окраска» (с.287). С этим выводом согласиться трудно, поскольку материал главы не дает тому убедительных доказательств.

Безусловно, этот сложнейший вопрос нуждается в основательном и скрупулезном изучении, требует знание хотя бы основных положений ислама, который в советское время был «не рекомендован» для изучения. Пока лишь можно усомниться в том, что «религиозная окраска» была характерна для повстанчества Северного Кавказа не только до 1925 г., но и для 1920-1921 гг., даже для борьбы горцев с Деникиным в 1919 – начале 1920 гг.

Если борьбу сторонников шейха Узун-Хаджи с Деникиным в 1919 г. считать «газаватом», священной войной с «иноверцами», то как тогда объяснить союз шейха с русскими большевиками, с повстанцами Н.Ф. Гикало, тоже «иноверца-ми»?

Такой же вопрос возникает и при рассмотрении вопроса о действиях Н. Гоцинского. Если, как пишет И.В. Яблочкина, на протяжении 1917-1920 гг. он выступал «против любой формы власти русских на Северном Кавказе», то почему он отказался бороться с Деникиным и получил от Узун-Хаджи презрительную оценку его верности исламу: «Я хотел сделать из него имама, а он оказался Иваном»? [170] (Заметим попутно, что В.А. Тишков ошибочно считает, что Н. Гоцинский вместе с Узун-Хаджи «на определенном этапе… сотрудничали с большевиками против белой армии генерала Деникина». Гоцинский почему-то назван в работе В.А. Тишкова Готсинским) [171].

Во время мятежа Н. Гоцинского (сентябрь 1920 - май 1921 гг.) руководителям повстанцев иногда, конечно же, удавалось внушить горцам мысль о том, что восстание против /62/ советской власти и Красной Армии – это возобновление войны, которую вел Шамиль. Они объявляли красноармейским час-тям кровную месть, и те с необыкновенным фанатизмом защищали «чистоту веры». Но всеобщего «газавата» поднять не удалось.

В повстанческом движении Северного Кавказа (всего региона) в период его наивысшего подъема (июль-октябрь 1920 г.) участвовало не больше 2 % не взрослого, а всего населения. Едва ли в горских районах края этот процент был выше. Уже в силу малочисленности движения его затруднительно считать «газаватом». К тому же, в тех районах, где удавалось поднять население на борьбу, то и дело наблюдались случаи его неповиновения своим духовным вождям.

Случай отказа горцев выполнить приказ самого имама Н. Гоцинского произошел во время Ботлихской драмы, по-трясшей обе воюющие стороны. 25 ноября 1920 г. по приказу Гоцинского в дагестанской крепости Ботлих было зверски уничтожено около 700 человек – красноармейцев Первого стрелкового полка Революционной дисциплины, сдавшихся в плен имаму.

Один из руководителей отрядов Гоцинского полковник Шамилев в переговорах с представителями полка дал красноармейцам честное слово горца в том, что при добровольной сдаче оружия они будут доставлены туда, куда пожелают, под надежной охраной. Как только 800 ружей были снесены в цейхгауз, в крепость приехал Гоцинский со свитой в 40 чело-век, которые ворвались в 2-этажное помещение, где был соб-ран полк, и начали снимать с безоружных одежду, расстреливать и закалывать их. Немногим удалось выброситься со II этажа и убежать из ловушки. До чеченской крепости Ведено, где стояли войска Красной Армии, удалось добраться только около 100 обмороженным красноармейцам.

Они рассказали, что дошли только благодаря помощи населения аулов, через которые они бежали. Несмотря на строгий приказ имама отбирать у бежавших все, что у них осталось, морить их голодом, избивать или лучше убивать их, жители некоторых аулов укрывали беззащитных, кормили их, давали им проводников, которые небольшими группами и в одиночку доставили их в Ведено. Это было грубым нарушением приказа имама, который правоверные мусульмане должны /63/ были исполнять неукоснительно, и за невыполнение которого им грозило суровое наказание [172].

Разведсводки Кавказского фронта и Кавтрудовой этого времени пестрят сообщениями о враждебном отношении к повстанцам аулов Унцуль, Цудукара, Гимры, о том, что население аулов оказывает сопротивление повстанцам, даже уходит навстречу Красной Армии. Категорически отказались от мобилизации жители аула Анди. 12 января 1921 г. штаб Кав-трудовой получил от жителей аул Мукар письмо с просьбой о том, чтобы их село занял один из отрядов Красной Армии и оградил их от повстанцев. В начале февраля 1921 г. отказался выступить вместе с мятежниками аул Гидатль. Его жителей даже штаб повстанцев, находившийся в ауле, не мог заставить расчищать дорогу от снега, необходимую, якобы, для подвоза продовольствия и оружия из Грузии (Жители знали, что она нужна была для бегства повстанцев). За непослушание с них взимали штраф по 6 ф. муки в день с каждого двора [173].

Мятеж Н. Гоцинского на территории горной Чечни, действительно, носил ярко выраженный религиозный отпечаток, отличался религиозным фанатизмом. Отчасти это объяснялось тем, что его возглавлял внук Шамиля Саид-бей, непосредственно руководивший военными действиями. Но и здесь он не был в полном смысле «газаватом», «священной войной с русскими». Плоскостная Чечня в силу разных причин в мятеже Гоцинского не участвовала. Так что повстанческое движение Северного Кавказа лишь в отдельные периоды, в отдельных районах, лишь отчасти принимало иногда религиозную окраску, оно было формой классовой борьбы, но не «газаватом» против русских.

Нельзя не сказать о фактических ошибках, допущенных И.В. Яблочкиной в главе «Мусульманский фактор вооруженных выступлений Северного Кавказа».

Мюриды – это не мусульманские священнослужители, как считает автор (с.271), а послушники, последователи, ученики, ищущие знаний и особых приемов самосовершенствования в соответствии с методами избранного ими учителя (мюршида) [174].

Шейх-уль-ислам – это не «глава религии», как читаем на с.273, а особо почетный титул авторитетных улемов (ученых), знатоков теологии и религиозного права, и суфиев, мистиков, /64/ главным смыслом жизни которых было приближение к богу, познание его [175].

«Союз объединенных горцев Кавказа» – это не «контрреволюционная организация на Северном Кавказе», как считает И.В. Яблочкина, руководство которой, по ее мнению, принимало «активное участие в создании и деятельности горской республики» (с.287, 288). Это название самой горской республики, провозглашенной на I съезде горских народов в мае 1917 г. в г. Владикавказе. Республика включала в себя «все горские племена, а также ногайцев и туркмен на территории от Каспийского до Черного моря, включая Ставрополье, Кубань, Черноморье» [176].

В главе говорится, что на I съезде горцев в мае 1917 г. Н. Гоцинский «смог… объявить себя лишь шейх-уль-исламом» (с.273). Другие исследователи уверяют, что на этом съезде его избрали муфтием, и он возглавил созданный на съезде же духовный совет [177].

Все историки едины во мнении, что Н. Гоцинский был четвертым и последним имамом Северного Кавказа. И.В. Яблочкина говорит еще об одном имаме. Ссылаясь на «агентурные данные ОГПУ», она пишет, что на съезде «руководителей отрядов Гоцинского, мулл из горной Чечни и Дагестана, а также представителей грузинских меньшевиков» (всего на съезде было 150 чел.), собранном самим Гоцинским 15 апреля 1924 г. в с. Нижелой, было вынесено постановление «о восстановлении шариатского Северо-Кавказского имамата в его прежних границах». На этом съезде, пишет автор «единогласно имамом был избран Каим-Хаджи» (с.295).

Это очень любопытное сообщение, но все в нем непонятно. О каком горском государстве идет речь? О том, что было провозглашено в мае 1917 г. во Владикавказе на I горском съезде? Или в сентябре 1917 г. на II съезде в с. Анди, где Гоцинского избрали имамом? Или в феврале 1918 г. на III съезде народов Дагестана в Темир-Хан-Шуре, где была предпринята новая попытка создания шариатского государства и где Узун-Хаджи и Гоцинский решили повторить процедуру избрания Гоцинского имамом?

Может быть, речь идет о «Северо-Кавказском эмирстве» Узун-Хаджи, созданном на небольшой территории с центром в Ведено в 1919 г.? /65/ Собирался ли Гоцинский добровольно сложить с себя полномочия и звание имама и, если да, то почему (поскольку сам собирал съезд)? Правомочен ли был съезд из 150 человек избирать нового имама? Грузинские меньшевики, присутствовавшие на съезде, тоже избирали его? Почему, если на съезде в с. Нижелой в апреле 1924 г. Каим-Хаджи избрали единогласно имамом, на с.298 Гоцинский называет имамом себя? Или были два имама одновременно? Как они разграничивали свои полномочия?

В работе И.В. Яблочкиной сказано, что Северный Кавказ «находился под контролем белогвардейских сил» «с середины 1918 г. по апрель 1920 г.» (с.271). На самом деле армия Деникина вошла в Осетию и Ингушетию в ноябре 1918 г. Территория Терской советской республики была занята в феврале

1919 г. [178]. 20 мая 1919 г. войска Деникина заняли дагестанские города Порт-Петровск и Дербент [179]. Ушла деникинская армия из региона не в апреле, а в марте 1920 г.

Ошибочно указаны в работе причины и время образования-расформирования СКВО. Автор считает, что военный округ был расформирован в марте 1920 г., а когда «политическая ситуация на Юге России оказалась настолько опасной, а угроза свержения Советской власти настолько реальной», приказом РВСР от 30 апреля 1921 г. СКВО «был образован» (с.242). И.В. Яблочкина понимает дело так, что с улучшением полити-ческой обстановки военный округ распускался, с ухудшением – создавался.

На самом деле – все наоборот. В марте 1920 г., после раз-грома армии Деникина, когда обстановка улучшилась, вместо расформированного фронта создали (а не расформировали) СКВО. Когда военная обстановка к июлю 1920 г. резко осложнилась (Врангель высадил десанты в Приазовье и на Кубани), в августе 1920 г. СКВО был ликвидирован, а его войска вошли в состав Кавказского фронта. В мае 1921 г., когда «посветлело», СКВО был создан вновь (Заметим, что в сноске на с.233 все события изложены верно).

И еще одно уточнение. В работе сказано, что созданный 30 апреля 1921 г. СКВО «охватывал территорию Донской, Кубанской и Терской областей, Ставропольской и Черноморской губерний и Дагестана» (с.242). Здесь неточность. Созданные в начале 1921 г. горские автономии не входили в состав СКВО /66/ до ноября 1921 г., что отчасти повлияло на усиление в них повстанчества. До октября 1921 г. он охватывал территорию Донской, Кубано-Черноморской областей, Ставропольской и Терской губерний. С ноября 1921 г. в округ вошли территории Кабарды, ГАССР, Дагестана, а с мая 1922 г. – Калмыцкая обл. [180].

В архивных документах то и дело искажаются собственные имена людей, географические названия и пр. К сожалению, автор работы перенесла их на страницы своего исследования, тогда как многие из них, наиболее известные, вполне можно перепроверить по работам исследователей. Так вместо А. Шерипова, К. Алиханова, Гибертиева, А. Богатырева, аула Автуры и др. читаем: Шарипов, Селиханов, Гебюертиев, Богатыров, Авгуры и др. Нельзя умолчать о не совсем корректных методах использования работ коллег, которыми пользуется И.В. Яблочкина. При дословном цитировании статьи (например, на с.279) она ссылается не на статью, а на архивные ссылки, указанные в цитируемой статье (6 ссылок на с.279), к тому же допуская в них ошибки.

В 2002 г. вышел в свет альманах «Белая гвардия» [181], целиком посвященный повстанческому движению в России. По проблеме повстанчества Северного Кавказа 1920-1925 гг. в нем помещены две статьи – «О численности повстанческих сил на Северном Кавказе в 1920-1925 гг.» Е.Ф. Жупиковой и статья Стрелянова (Калабухова) П.Н. «Армия возрождения России генерала Фостикова (март-октябрь 1920 г.), основанная на сведениях из дневников генерала. О них уже говорилось при обзоре напечатанных источников.

Выводы из анализа историографии и источников по интересующей нас проблеме с конца 80-х годов XX в. по сегодняшний день довольно неутешительны. Источниковая база для ее изучения почти отсутствует. Хотя в печати стали появляться отдельные документы по теме, научная их публикация, которая бы включала основной корпус источников с их основательным комментированием – все еще дело будущего. Как положительный факт в этом отношении следует отметить неоднократное переиздание Корана, что, несомненно, поможет изучению ислама, являющегося одним из факторов, влияющих на повстанческое движение. /67/

Что же касается научных исследований по проблеме, то по ним, как справедливо заметила И.В. Яблочкина, разлилась «широкая волна дилетантизма, ворвавшаяся в историческую науку». Счастливые исключения, конечно же есть. Особенно отрадно то, что активно начинают изучаться проблемы ислама, в том числе на Северном Кавказе [182], без чего, вне всяких сомнений, не может быть глубоко понята и проблема повстанчества.

д) Архивные источники

При видимом обилии опубликованных материалов (и документов, и литературы) их оказывается совершенно недостаточно, чтобы раскрыть историю повстанческого движения на Северном Кавказе в 1920-1925 гг. Поэтому ничего не оставалось, как заняться поисками новых, неопубликованных источников.

Выявление неизвестных ранее архивных источников оказалось сложным делом потому, что анализ причин повстанчества требовал привлечения документов по самым различным «ведомствам»: национально-государственное строительство, социальные отношения, аграрный вопрос, религия на Северном Кавказе, проблема культуры, создание аппарата советской власти на местах, проблема казачества, внешняя помощь повстанцам, действия Красной Армии и т.д., и т.п. Дело осложнялось еще и тем, что архивные фондообразователи «разбежались по национальным квартирам».

Материал по теме пришлось выявлять и изучать в 10 архивохранилищах страны - в 3 центральных (РГАСПИ, ГАРФ, РГВА) и в 7 республиканских и областных (в г.г. Грозном, Орджоникидзе, Ростове-на-Дону). В совокупности по теме обследовано свыше 150 фондов.

Собрание документальных материалов в партийном государственном архивах и в краеведческом музее бывшей Чечено-Ингушской АССР частично было утрачено в годы Великой Отечественной войны, в период депортации чеченцев в 1944 г. Неизвестно, уцелело ли что-нибудь от этого собрания после событий 90-х гг. в Чечне. К счастью, над многими архивами в г. Грозном нам удалось поработать в 70-80-е гг. В грозненских архивах и музее было просмотрено более 100 фондов. /68/

Материалы республиканских и областных архивов в Грозном, Орджоникидзе, в Ростовских документохранилищах хотя и не позволяют воссоздать полную картину повстанчества, но содержат неоценимые богатства - факты, которые можно анализировать и обобщать. В основном, это фонды местных и областных ревкомов, исполкомов, СНК ГАССР и его отделов, продовольственных комитетов, парткомов и партийных бюро, присланные на места материалы представительств Чечни, Ингушетии, Горской республики при Наркомнаце и пр. При работе в 70-80-е гг. в бывшем ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС (ныне РГАСПИ) на протяжении примерно двух месяцев (сделано было две общих тетради выписок) результаты оказались плачевными. Заведующая читальным залом запретила использовать выписки, сделав исключение примерно для 5 страниц.

Тем не менее, документы из РГАСПИ, если их ксерокопировал, зашифровывал своим «кодом» местный партархив (в частности, документы из фонда 17 - ЦК ВКП(б), его Пленумы, Политбюро, Секретариат и отделы) можно было все же использовать. Такую же «хитрость» пришлось применить к не-которым документам из личных фондов Г.К. Орджоникидзе (ф.85 в РГАСПИ), С.М. Кирова (ф.80), фонда Кавказского бюро ЦК РКП(б) - (в РГАСПИ это ф.64), Юго-Восточного бюро ЦК РКП(б) (ф.65).

Важнейшую роль для разработки истории повстанчества играют богатейшие материалы ГАРФ. В этом архиве были изучены документы фондов Совнаркома РСФСР (ф.130), ВЦИК и его отделов (военный, иногородний, казачий, общий, отдел национальностей) - ф.1235; фонд Наркомата по делам национальностей (ф.1318); фонд НКРКИ СССР (ф.374); НКВД (ф.393); фонд Особой коллегии высшего контроля по земельным спорам при Президиуме ВЦИК (ф.5201) и др.

Самый большой корпус источников по интересующей нас проблеме отложился в РГВА, в фондах: Управление войсками СКВО (ф.25896), X Терско-Дагестанской армии (ф.39247), XI армии Кавказского фронта (ф.195); фонд Политуправления при РВСР (ф.9), управление делами РВСР (ф.4), Управление делами Кавказского фронта (ф.109), Штаба РККА (ф.7) и др.

Среди изученных в разных архивохранилищах материалов можно выделить: /69/ а) документы и материалы, исходившие от ревкомов и исполкомов, местных парторганизаций, редко сельских сходов, раскрывающие их деятельность, показывающие их положение. В основном, это фонды местных ревкомов, исполкомов, партийных органов, СНК ГАССР, представительств горских республик при Наркомнаце.

б) источники, отражающие позицию работников центра, направленных на Северный Кавказ для работы в качестве полномочных представителей различных наркоматов РСФСР при Северо-Кавказском ревкоме; представителей ОГПУ, членов многочисленных комиссий, обследовавших горские области. Обширный материал по теме содержится в оперативных документах военных органов, ЧК-ОГПУ, ревтрибуналов, милиции и пр.

в) Группа документов, исходивших из антисоветского лагеря, представленная донесениями врангелевского «Комитета по очищению Терского края от большевиков», нотами Н. Гоцинского, программой партии «Ииттихиат-Ислам», агенты которой работали над созданием ячеек партии в горных областях Северного Кавказа. Сюда же можно отнести документы кубанских «самостийников» и повстанческих отрядов «с ориентацией на Врангеля», добытые разведотделом штаба СКВО, в которых изложена их программа, тактика борьбы, взаимоотношения с населением, приведены сведения о численности, структуре воинских формирований, финансировании и пр.

Из критического сопоставления данных этих источников можно воссоздать картины событий, близких к действительности. Этому способствует также использование в работе мемуарных свидетельств партийных, советских работников, работников просвещения, бывших свидетелями и даже участниками событий 20-х годов, к сожалению, ныне уже ушедших из жизни. Воспоминания А.А. Саламова, Х.Д. Ошаева, С.А. Зармаева, З.А. Гавришевской, Т.Т. Мальсаговой были собраны нами во время личных бесед с ними еще в 70-е годы. /70/