У трех нянек поп без глаза

Любой разговор о «Попе» Владимира Хотиненко предваряют камлания о «неоднозначности» проиллюстрированной фильмом исторической коллизии, «нравственном выборе» героя, угодившего между «большевистским молотом» и «нацистской наковальней». Ради бога, что тут «неоднозначного»?

Александр Ионин (Сергей Маковецкий) – один из священников так называемой Псковской православной миссии, рекрутированных нацистами летом 1941 года в Латвии и Эстонии. 18 августа первые из них приехали в оккупированную Псковскую область «возрождать православие». Естественно, на христианство нацистам было плевать: попы требовались, чтобы держать в узде население.

Фильм о попе, на свой страх и риск воскрешающем церковную жизнь в любой точке колоссальной оккупированной территории СССР, не вызывал бы никаких вопросов. И был бы действительно фильмом о нравственном выборе. Псковская миссия – другое дело: эти священники – штатные идеологические работники Рейха. Глава миссии протопресвитер Кирилл Зайц рассылал им циркуляры: доносить СД о партизанах и неблагонадежных, отслужить 22 июня 1942 года молебен за победу германского воинства. Разница между тем священником, о котором фильм не снят, и «псковичами» такая же, как между рядовым «власовцем» и генералом Власовым. Рука не поднимется кинуть камень в красноармейца или лейтенанта, пошедшего служить немцам, чтобы спастись из неописуемого ада лагерей военнопленных[1]. Но генералы, высшие офицеры – предатели без кавычек. Не для того они делали профессиональную военную карьеру, чтобы присягать Гитлеру: генералы должны погибать, но не предавать.

В истории миссии есть еще один щекотливый момент. Благо бы ее сотрудники были священниками РПЦЗ, изначально поддержавшей нацистов: взятки гладки. Но латвийские и эстонские приходы находились в ведении РПЦ, а патриарший местоблюститель Сергий (Страгородский) призвал православных христиан защищать родину. Так что миссионеры предали и страну, и церковь.

Почему фильм снят именно о них – секрет Полишинеля. Это был личный заказ покойного Алексия II: но и он хотел реабилитировать не миссию в целом, а своего отца Михаила Ридигера, к миссии причастного, во всяком случае, служившего в оккупированной Эстонии, но – надо же! – не репрессированного, а, напротив, сделавшего недурную карьеру в СССР.

Миссию – это понимают и Владимир Хотиненко со сценаристом Александром Сегенем – трудно оправдать. В своей публицистике Сегень выдвигает совсем безумную версию о том, что ее костяк составляли агенты НКВД, оставленные «под прикрытием», чтобы развернуть на Псковщине разведывательно–диверсионную работу. Ссылается на воспоминания генерала Павла Судоплатова: его личным, законспирированным даже от судоплатовского начальства агентом якобы был организатор миссии Сергей (Воскресенский). Плевать, что мемуары Судоплатова – палимпсест: не разберешь, где кончаются воспоминания, где начинаются провалы в памяти, а где – литературное творчество сына–публикатора. Вышел бы отменный фильм – о священниках–диверсантах: Тарантино сдох бы от зависти.

Но в фильме преобладают банальности, что, впрочем, не исключает здоровой доли абсурда. В самом начале фильма отец Александр дружески беседует с соседом–евреем, озабоченным увлечением дочери Хавы христианством. Чуть позже – крестит Хаву: отныне она Ева. Ее семью убьют, над чем она, на диво, не прольет ни слезинки, а саму Еву приютят на время войны поп с попадьей Алевтиной (Нина Усатова). Надо полагать, если бы она не крестилась, ее бы тоже убили. А те, кого убили, погибли потому, что не обратились в истинную веру: так, что ли, получается?

Зачем потребовалась Хава–Ева, понятно: чтобы никто не обвинил авторов в антисемитизме. Зачем ее крестили перед тем, как спасти, тоже понятно: чтоб и на елку сесть, и птичку съесть, и РПЦ не дразнить. Перестраховались, одним словом. Хотиненко я знаю, Сегеня не знаю лично, но подозревать их в антисемитизме у меня нет оснований. Появились подозрения лишь после столь назойливой демонстрации своей юдофилии в «Попе». Ведь антисемит это тот, у кого «все друзья – евреи».

Спаси Александр и Алевтина одну Еву, это было бы еще полбеды. Но число спасенных растет в геометрической прогрессии. К Еве прибавляется окруженец, вскоре уходящий в партизаны. Потом – стайка детей, называющих себя «беженцами из Ленинграда». Какие, к чертовой матери, беженцы из Ленинграда на Псковщине летом 1942 года? Там даже эвакуированные вряд ли могли бы оказаться. Потом – до кучи – поп привозит детей из концлагеря Саласпилс. К 1944 году в его доме ступить негде: чудо, что за просторные хоромы – везде кто–то прячется. Да так хорошо прячется, что немцы ничего не подозревают. Даром что один из них, остзеец Иван Федорович Фрейгаузен, у попа столуется, дрова колет. Но он душка. Подтолкнул забуксовавший грузовик, на котором оккупанты вешали партизан, только для того чтобы девушка, судорожно цеплявшаяся за жизнь, не мучилась. Отец Александр на Фрейгаузена за это было обиделся, но очень быстро позабыл.

Разве можно сравнивать воспитанного палача Фрейгаузена с грубым особистом, который после освобождения Псковщины врежет попу по затылку револьвером и сошлет в ГУЛАГ?

Оккупация – оргия гуманизма. Попу всё сходит с рук. Попытка помешать казни партизан. Отказ молиться за победу немецкого оружия. Брюзжание в духе: «Гитлеры приходят и уходят». Отказ отпевать убитых полицаев. Это, вообще, как? Разве священник может отказать кому бы то ни было в отпевании? А если он такой молодогвардеец, то чего его занесло в миссию? В партизаны, папаша, в партизаны.

Наверняка были священники, которые прятали окруженцев, евреев, «беженцев из Ленинграда». Но, наверное, большинство из них все–таки не служило в Псковской миссии. И подвиг одного такого священника не оправдывает само существование миссии. И наверняка, никто не был в состоянии спасать жертвы нацизма в промышленном количестве. Если бы каждый священник выполнил хотя бы половину нормы отца Александра, то немцам просто некого было бы вешать и расстреливать.

Если оставить в стороне мантры о безбожном большевизме, «неоднозначную» коллизию еще в июне 1941 года разрешил поэт Николай Глазков, изобретатель термина «самиздат» (в его версии – «самсебяиздат»), «летающий мужик» из пролога «Андрея Рублева» и вопиюще «несоветский» человек: «Господи, вступися за Советы, / Охрани страну от высших рас, / Потому что все Твои заветы / Гитлер нарушает чаще нас». Вот и всё. И этого достаточно.

У «Попа» слишком много заказчиков. Алексий. Администрация президента (АП), возомнившая себя идеологическим отделом ЦК: им хотелось что–нибудь духоподъемное, наше, православное. Но, в отличие от ЦК, в АП сидят люди, не блюдущие некую идеологию, а играющие в идеологии как в пиар–проекты[2]. Им положить с прибором на всё нематериальное, включая православие. Есть на экране поп, купола, обряды – ну и славно, галочка в отчете проставлена.

А еще «Поп» органично совпал с фашистским креном в умах «либералов», вытекающим из вульгарного антикоммунизма. Гавриил Попов обнаружил, благодаря тибетским практикам, что внутри него живет генерал Власов, предтеча, по Попову, академика Сахарова. Сахаров, проснись: Попов сошел с ума. Валерия Новодворская изошла от восторгов перед генералом Красновым, мало того что конкретным пособником нацистов, так еще – даже не антисемитом – «жидоедом». «Либералы» любят Маннергейма и Пиночета. Теперь вот – Псковская миссия.

Кстати, из области «либеральной» мифологии – повторяемая в фильме мерзость: дескать, нацисты истребляют пленных, потому что Сталин не подписал Женевскую конвенцию. Хорошо, забудем на минутку, что всё же подписал. Но Сталин–то немецких пленных не истреблял миллионами. А Гитлер, чью подпись под конвенцией никто не оспаривает, истреблял. Когнитивный диссонанс, однако.

Итак, «Поп» – дитя, по меньшей мере, тройного заказа. А не то что у семи – даже у трех нянек дитя без глаза. Дьявол, как всегда, прячется в эстетике, точнее говоря, в пределах эстетики, на которую способен режиссер Владимир Хотиненко.

Хотиненко – не пропагандист. Социальные заказы он получает не потому, что душа его пылает, а в силу близости к Никите Михалкову. Он никогда не был «западником», а всегда – патриотом и почвенником, но не агрессивным. Один из его лучших фильмов – «Рой» (1988), экранизация романа самого что ни на есть мохнатого почвенника Сергея Алексеева, из которого он сотворил эдакого «сибирского Гарсию Маркеса».

Хотиненко – в силу своего режиссерского темперамента – не способен на трагизм. На трагизм, вообще, способны очень немногие режиссеры. Вайда. Балабанов. Дюмон. Лоуч. Тарантино. Ханеке. Из наших молодых режиссеров способна, например, Катя Шагалова[3]. Но фильм Хотиненко об Отечественной войне? Сбивайте меня палками.

Хотиненко – скажем так, – не интеллектуал. Приколист. Достаточно вспомнить «1612», фильм, в котором он ни с того ни с сего, поперек любому заказу, поиграл в «Пятницу, 13–е», в фильм плаща и шпаги, в общем, поиграл в то, чего его левой ноге хочется. Такое своеволие может сойти с рук Сергею Соловьеву, честно признающемуся, что он и сам не понимает, что такое его «2–АССА–2». В «Попе» же у этих игр – привкус шизофрении.

Захотелось режиссеру взглянуть на мир глазами мухи, с которой беседует поп, – и взглянул. Наверное, интересно было имитировать фасеточное зрение. Но зачем этот барочный трюк в фильме, снятом, если выражаться с марксистской прямотой, «благолепно никак»? Да и сценарий написан точно так же. В нем нет никакого действия, развития: не физического, а внутреннего. Механическое сочленение эпизодов, в каждом из которых поп совершает что–нибудь хорошее. А сколько бы еще совершил, если бы не пришла Красная армия и всё не испортила: страшно подумать.

Происходит неизбежное. Фильм превращается в большую вампуку, Хотиненко не держит интонацию. Вот попадья Алевтина передает через третьи руки попу прощальное письмо. Дескать, когда мы навещали лагерь военнопленных (кстати, подозрительно мордатых), я заразилась тифом и ухожу умирать. Затем мы видим Алевтину, которая, богатырской грудью пробивая дорогу в сугробах с человеческий рост, бредет по лесу, да еще и с песнями. Заплакать можно только от смеха: с тифом шутки плохи, заболев им, не то что не распугаешь пением всю живность Псковщины, но и столь длинного письма не допишешь.

Кстати, главная загадка фильма – почему письмо подписано: «Твой точильный камень». Точильный камень, помнится, насадила на ногу мужу обезумевшая героиня Шарлотты Гинзбур в «Антихристе» Ларса фон Триера. Страшно даже представить настолько возвышенные отношения между супругами, если муж называет жену «точильным камнем». Впрочем, каких только сексуальных игр не бывает.

В полный разнос фильм идет в эпилоге, датированном 1978 годом. У стен монастыря застревает машина, набитая молодыми мажорами, чей кассетник оглашает округу «Вавилонскими реками». Почему именно эта песня Boney M оказывается метафорой молодежной бездуховности – тайна сия велика есть. Не «Симпатия к дьяволу» же, в конце концов. Издалека ковыляет скрюченный ГУЛАГом поп. Мажоры насмехаются над ним, но одновременно просятся в обитель: укрыться от дождя и перекусить.

Знаем–знаем, чем кончаются в фильмах ужасов такие насмешки над внешне безобидными старичками. Хотиненко тоже знает. С доброй улыбкой людоеда смотрит отец Александр на молодежь: дескать, ведаю, что вы сделали прошлым летом. «Заходите, детки. А там видно будет». Не слушайте его, детки. Бегите, детки, бегите и не оглядывайтесь. А то станете героями сиквела «Поп–2: Кровавая обитель».

P.S. В интервью Newsweek (5–11 апреля) Сергей Маковецкий рассуждает о провидении. «А что иначе как не провидение было, когда немцы вошли в Петербург и повернули назад?» No comments.

По этой теме читайте также:

Примечания