1. Большое общество пропаганды и рабочий вопрос

Программа Большого общества пропаганды — первая из русских революционных программ, содержащая особый раздел по «рабочему вопросу», который, если верить Н. А. Чарушину, с тех пор как «чайковцы» познакомились с книгой Берви «Положение рабочего класса в России», никогда не выходил из их поля зрения, привлекая к себе их внимание «наравне с крестьянским вопросом»[1]. Уже в программном документе кружка М. А. Натансона обстоятельно, по пунктам, были изложены принципы и методы пропаганды среди рабочих[2], легшие в основу организации «рабочего дела» «чайковцев». В Записке П. А. Кропоткина этот вопрос развит и детализирован, но в чисто народническом духе.

В частности, то «серьезное значение», которое «чайковцы» придавали революционной деятельности среди рабочих, обусловливали, по их мнению, отнюдь не какие-то общеклассовые признаки, а «существенные отличия» русских рабочих от западноевропейских, т. е. наличие рядом с заводскими рабочими «гораздо более обширного класса (? — Н. Т.) рабочих так называемых фабричных», которые «нисколько не разрывают своих связей с селом и нисколько не изменяют своего прежнего крестьянского образа жизни», отчего им и должно уделять преимущественное внимание[3].

Характер и методы деятельности среди рабочих определены «чайковцами» на основании их же собственного опыта. Для установления связей с рабочими в Записке рекомендуется использовать их естественную тягу к обучению грамоте. Если по ходу обучения в рабочем проявляется интерес к социальным вопросам, нужно, мол, развивать в нем этот интерес, давая ему понять, что «занятия арифметикой и письмом вовсе не ведут к цели»; «тех же, которые будут видеть в занятиях арифметикою свою исключительную цель», следует через некоторое время оставлять. С другой стороны, «человека восприимчивого, энергичного, обещающего сделаться полезным агитатором», но неграмотного, необходимо выучить грамоте, чтобы сделать его еще более полезным[4].

Развитие революционной пропаганды среди рабочих предусмотрено здесь в двух направлениях. Во-первых, требуется выделять из рабочей среды «сознательных единиц» и готовить их как «народных агитаторов» посредством неустанной и кропотливой пропагандистской работы; систематически беседовать с ними на общественные темы, знакомить их с революционной литературой, читать им «курс истории и политической экономии» и т. д.[5].

Вместе с тем, в Записке предписывается всемерно влиять и на массу рабочих. В этом отношении на первый план выдвигается «фактическая пропаганда», т. е. организация или использование организованных самими рабочими учреждений (артелей, касс, кружков и пр.) как опорных пунктов. Правда, целесообразность использования в революционных целях производственных и потребительских артелей, касс взаимного вспоможения и т. п. отвергается «чайковцами», поскольку, мол, «всякое временное улучшение материального быта небольшой кучки людей в нынешнем разбойничьем обществе неизбежно отзывается на них усилением их консервативного духа»[6], т. е. на основании той же теории «зла во имя добра», которая побудила «чайковцев» отвергнуть требование политических свобод. Зато они стремятся способствовать организации «всяких касс для социальной пропаганды» (иначе говоря, для приобретения книг, помощи агитаторам, содержания конспиративных квартир и т. д.), общежитий рабочих «на коммунистических началах» с общей собственностью на весь заработок (хотя и «в ограниченных размерах», лишь для «исключительных личностей»), наконец, всякого рода «местных волнений» на предприятиях против отдельных злоупотреблений и лиц из начальства[7].

Особо выделен в Записке Кропоткина вопрос о стачках. Признавая воспитательное значение стачек в развитии боевого духа и солидарности рабочих, «чайковцы» считали, что не следовало бы, если бы имелись силы, упускать ни одной стачки без того, чтобы народные деятели не принимали в ней, по возможности, активного участия. Но нарочно ради этого возбуждать стачки, по их мнению, неосновательно, ибо в России встает на очередь задача «коренного преобразования» общества, не разрешимая в рамках стачечного движения. Последнее возникло и развилось на Западе как средство борьбы за «частное улучшение быта», а в России еще не получило должного развития; организовывать стачки в современной России- значило бы, как гласит Записка, «противодействовать злу в частной его форме, когда уже сознана общая причина зла», уводить рабочих от решения задач «коренного преобразования» к малоперспективной борьбе за «частные улучшения»[8]. Впрочем, это «коренное преобразование» «чайковцы» предполагали осуществить, в основном, силами крестьянства — самого многочисленного класса тогдашней России; рабочему же классу, который, в их глазах, был «малочислен и слаб[9] и особых надежд для борьбы за освобождение сам по себе представлять не мог», они отводили роль «проводника революционной агитации в деревне», вспомогательного эшелона революции[10].

Таким образом, становится очевидным, что «рабочий вопрос» интересовал «чайковцев» не сам по себе, а лишь в его связи с крестьянским вопросом: усматривая главную силу революции в крестьянстве и учитывая трудности непосредственного общения с далекой и невежественной крестьянской средой, они стремились использовать рабочих, более культурных, чем крестьяне, и к тому же находившихся «под боком» как посредников между крестьянством и революционной интеллигенцией, причем особенное внимание уделяли, естественно, фабричным рабочим, еще не порвавшим связи с деревней.

Это обстоятельство подчеркивалось в литературе всякий раз, когда заходила речь об отношении Большого общества пропаганды к рабочему классу, но при этом упускалось из виду, что «чайковцы» не игнорировали рабочий вопрос, не растворяли его в вопросе крестьянском, как, например, долгушинцы, в программе которых вообще нет ни рабочего класса, ни фабрично-заводской промышленности[11], а специально выделяли его в своих программах и специально же его толковали, хотя и в народническом духе. Утверждение акад. А. М. Панкратовой, будто до программы В. М. Дьякова (1875 г.) народники не только «не имели специальной программы пропаганды среди рабочих», но и «полностью отрицали рабочий вопрос»[12], неосновательно.

Безусловное признание «чайковцами» рабочего вопроса, хоть и подчиненного более важному, с их точки зрения, крестьянскому вопросу, подтверждает — прежде всего и больше всего — их «рабочее дело».

2. «Рабочее дело» Общества в Петербурге в 1871-1872 гг.

В развитии «рабочего дела» Большого общества пропаганды явственно различимы два периода, из которых первый занял отрезок времени с конца 1871 до конца 1872 гг., а второй — с начала 1873 до весны 1874 гг. В первый период пропаганду среди рабочих вели по собственной инициативе лишь некоторые члены Общества, тогда как большинство их было занято главным для того времени «книжным делом». Поэтому масштабы «рабочего дела» вплоть до конца 1872 г. оставались узкими, хотя они и расширялись со временем. Что же касается его направления в 1871-1872 гг., то оно сводилось к подготовке из массы фабрично-заводских рабочих «сознательных единиц», которые были бы способны помочь Обществу в его пропагандистско-организаторской деятельности среди трудящихся города и деревни: фабричные рабочие — исключительно среди крестьян, а заводские — главным образом, среди рабочей же массы[13].

Первыми установили связь с фабрично-заводскими рабочими С. С. Синегуб и Н. А. Чарушин. В декабре 1871 г.[14] они предложили свои услуги знакомому совладельцу химического завода братьев Ждановых (на Петербургской стороне), нанимавшему учителей для обучения рабочих грамоте, и вскоре — вместе с Л. В. Поповым, В. А. Стаховским и группой студентов рязанского землячества — приступили к занятиям с рабочими завода. Молодые учителя повели уроки по-разному: в то время как рязанцы преследовали исключительно учебные цели, Синегуб, Чарушин и их товарищи «неизбежно сводили обучение рабочих на пропаганду», начиная всякий раз после урока чтения или письма беседы с рабочими об их «житье-бытье»[15]. С начала 1872 г. Чарушин и Попов, а затем Синегуб и Стаховский, не довольствуясь занятиями на малолюдном ждановском заводе, стали заводить связи с фабричными рабочими на Выборгской стороне.

Почти одновременно с Чарушиным и Синегубом начали пропаганду среди заводских рабочих (главным образом, — самого крупного тогда в Петербурге Патронного завода и машиностроительного завода Нобеля на Выборгской стороне) А. И. Сердюков и А. А. Лисовский. В январе 1872 г. Лисовский с помощью рабочего С. В. Митрофанова (с завода Нобеля) организовал на большой Посадской улице артельную сапожную мастерскую, которая получила известность среди рабочих под названием «ассоциация». Рабочий Патронного завода Д. Н. Смирнов вспоминал, что средства на устройство «ассоциации» дали А. И. Корнилова и участница бывшего кружка Перовской С. А. Лешерн-фон-Герцфельд[16].

«Ассоциация» стала главным местом встреч «чайковцев» с рабочими. Здесь же, кроме того, бывали студенты Медико-хирургической академии А. В. Низовкин и К. К. Доводчиков и студент университета Б. И. Корнеев. По данным Низовкина, согласующимся с показаниями Доводчикова и рабочего Митрофанова, Корнеев в январе-феврале и Доводчиков с марта до лета 1872 г занимались с рабочими по истории, географии и физиологии единственно с учебной целью, что очень не нравилось Сердюкову и Лисовскому, которые «уже тогда стремились внушать рабочим ненависть к государственному и гражданскому строю России и видели в сближении с рабочими только необходимый практический ПРИЕМ для осуществления революционно-организаторских замыслов»[17].

Знакомясь с рабочими, присматриваясь к ним и расспрашивая их, бывая у них дома, а иногда и на производстве, «чайковцы» воочию узнавали условия их жизни и работы. Мы знаем, что они уделяли преимущественное внимание фабричным рабочим, а именно положение фабричных было особенно тяжелым. Ярчайшей иллюстрацией здесь могут служить воспоминания В. Г. Герасимова, который работал в 1864-1873 гг. на Кренгольмской мануфактуре: 16-часовой рабочий день, варварская эксплуатация женского и детского труда, розги и карцер за провинности и жалобы, отвратительное питание (в особенности, летом, когда «капуста была гнилая, мясо тухлое, хлеб заплесневевший») и, наконец, нищенская зарплата (в лучшее время, работая на двух-трех станках, Герасимов получал от 18 до 22 рублей в месяц)[18]. Подобные же условия труда были и на петербургских фабриках начала 70-х годов. Все это производило на «чайковцев» потрясающее впечатление[19], но чем яснее видели они нетерпимость положения фабричного люда, тем основательнее становилась их вера в революционные возможности фабричных рабочих и тем сильнее влекло их на фабрики и в артели с целью пропаганды[20].

Более сдержанно относились «чайковцы» к заводским рабочим. Последние уже не были связаны с деревней и занимали их лишь сами по себе, т. е. гораздо меньше, чем фабричные, поскольку рабочий класс, на взгляд «чайковцев», «особых надежд для борьбы за освобождение сам по себе представлять не мог». Иными были и условия труда заводских (особенно, квалифицированных) рабочих. Трудились они меньше фабричных, а зарабатывали больше: слесарь инструментального отдела Патронного завода Д. Н. Смирнов, например, зарабатывал до 100 рублей в месяц, а некоторые рабочие из того же отдела — еще больше[21]. Нужды деревни мало беспокоили заводских рабочих, а к фабричным они, по наблюдениям «чайковцев», относились «свысока», «презрительно-снисходительно», называя их «серым людом», «шпаной»[22]. Это шокировало «чайковцев», которые ориентировались главным образом на фабричных рабочих.

С другой стороны, более развитые, по сравнению с фабричными, заводские рабочие лучше разбирались в общественных вопросах. Их жизненный кругозор был гораздо шире, а запросы — глубже, чем у фабричных рабочих. Поэтому они быстрее реагировали на социалистическую проповедь «чайковцев», что и привлекало этих последних к заводской массе: целый ряд членов и сотрудников Большого общества пропаганды (Кравчинский, Клеменц, Сердюков, Левашов, Гауэнштейн, Лисовский) действовал преимущественно среди заводских рабочих. По словам Низовкина, «чайковцы» «пренебрегали» лишь «известною частью заводских», т. е. наиболее высокооплачиваемыми рабочими, считая их «плохим революционным материалом», но основная масса заводских рабочих представляла собой, по их мнению, «отличный материал» для революционной пропаганды[23].

Итак, в конце 1871 — начале 1872 гг. рабочее дело Общества вели единицы: Сердюков и Лисовский — исключительно среди заводских, Синегуб, Чарушин, Попов и Стаховский — главным образом, среди фабричных рабочих. Однако трудности первых шагов нового, «рабочего дела» объяснялись не столько малочисленностью и неопытностью пропагандистов, сколько отсталостью рабочей массы. Особенно удручала «чайковцев» широкая (у фабричных — почти поголовная) неграмотность рабочих. «Мы шли в народную среду, чтобы путем пропаганды приобщить ее к нашим идеям, — вспоминал Чарушин, — а приходилось прежде всего брать на себя чисто черновую работу, (...обучать грамоте и сообщать хотя бы самые элементарные сведения по разным отраслям знания...), которая должна бы быть сделана начальной школой»[24]. Кроме того, как показали первые же опыты пропаганды, фабричные рабочие плохо воспринимали идеи социализма, настороженно относились к осуждению царя и религии и вообще более склонны были обсуждать свои конкретные нужды. «В соответствии с этим как-то сами собой менялись и наши задания в пропагандисткой деятельности», — читаем у Чарушина[25]; приходилось подводить рабочих к идеям социализма постепенно, с большим тактом, «не распоясываясь», «не задевая царя и религию» и т. д.[26].

В результате, «чайковцы» — инициаторы «рабочего дела» — поначалу усомнились в своих силах. При виде всех трудностей и необъятности дела, за которое они взялись с таким пылом и которое приходилось начинать так издалека, их, по словам Чарушина, «охватывала невольная оторопь»[27]. Но уверенность в конечном торжестве начатого дела помогала им преодолевать все сомнения. Главное было в том, что «народная» среда «не оттолкнула и не разочаровала» их, «а, наоборот, увлекла»; «рабочие в большинстве случаев принимали «студентов» хорошо, охотно соглашались обучаться грамоте, если ее еще не знали, охотно шли на обучение и другим наукам, а еще более охотно слушали чтение или вели беседы на общественные темы»[28].

С весны 1872 г. в «рабочее дело» постепенно включаются Клеменц, Кравчинский, Кропоткин, Перовская, Кувшинская и др. В различных районах Петербурга возникают постоянные «пункты» пропаганды, из которых в 1872 г. важнейшими были дом Байкова на Выборгской стороне для пропаганды среди фабричных и квартира Сердюкова и Низовкина в доме № 38 по Астраханской улице на той же стороне для пропаганды среди заводских рабочих.

В конце августа 1872 г. Синегуб в качестве учителя завязал сношения с группой рабочих бумагопрядильной фабрики Мальцева (Сампсониевская мануфактура), быстро сблизился с ними, побывал на их фабрике, а когда число рабочих, пожелавших заниматься у него, стало расти, он пообещал им найти еще несколько учителей и обратился за помощью к товарищам. По инициативе Синегуба группа «чайковцев» (Попов, Стаховский, Кувшинская, Чемоданова, А. Охременко и Купреянова), а также близкие к ним С. А. Жуков, К. Я. Шамарин, Н. И. Кочурова, А. Е. Рязанцева и В. А. Красовский поселились в доме Байкова, который был снят Чарушиным и Кувшинской, и каждый из них начал заниматься с группой из трех-пяти рабочих. Так, в ноябре 1872 г. была устроена, по словам Чарушина, «целая школа». В восьми отдельных комнатах дома Байкова, словно в классах, рабочих учили грамоте и различным наукам, а для более подготовленных из них проводились в общем зале беседы и лекции на социальные темы. Занятия шли ежедневно, в течение нескольких месяцев. До февраля 1873 г. ими руководил Синегуб, а затем, после отъезда Синегуба в деревню, — Чарушин[29].

До январского собрания 1873 г. «чайковцы» вели занятия в доме Байкова с большой осторожностью, готовя «сознательных единиц», которые могли бы составить «нечто вроде ядра рабочей организации, долженствующего впитать в себя таковые же элементы из других районов, где велась работа»[30]. Рабочие, уровень которых не отвечал требованиям отборочной программы «чайковцев», либо отходили сами, либо их отстраняли «как не подававших никаких надежд»[31].

Из фабричных рабочих вполне «сознательными единицами» в первый период «рабочего дела» были ткачи с фабрики Мальцева Иван Артемьевич Абакумов, Никита Петрович Шабунин и, в особенности, Г. Ф. Крылов.

Григорий Федорович Крылов родился около 1849 г. в с. Андреевском Новоторжского уезда Тверской губернии, в семье крепостных крестьян княгини Голицыной. В Петербурге он выучился грамоте, окончил фабричную школу. Познакомившись с Синегубом, а затем и с другими «чайковцами», Крылов до самозабвения был увлечен пропагандой и скоро выделился даже среди лучших рабочих революционным энтузиазмом и активностью. По отзывам «чайковцев», это был «выдающийся, симпатичный и искренне преданный делу человек»[32], «страстная и самоотверженная натура, рвавшаяся на подвиг»[33]. «Между рабочими встречались люди с гораздо более широким взглядом на вещи, ловкие спорщики и люди, готовые на всякую красивую и оригинальную выходку,- писал журнал “Вперед!” 15 октября 1876 г. в некрологе Крылова,- но никто не превосходил его в серьезной и глубокой преданности делу, которая невольно покоряла ему всех. Никто не превосходил его в энергии. Никто не умел пользоваться так искусно всевозможными обстоятельствами и мелочами в жизни рабочего, как Григорий Федорович».

В 1872-1873 гг. Крылов был правой рукой «чайковцев» в их сношениях с фабричными рабочими Петербурга. Летом 1873 г. он самостоятельно вел пропаганду среди фабричного люда в окрестностях столицы, а в начале декабря того года, когда начался разгром петербургских «пунктов» пропаганды, уехал по настоянию «чайковцев» на родину, в Тверскую губернию. Зимой 1873-1874 гг. Крылов вместе с Клеменцем, приезжавшим к нему по его просьбе, пропагандировал среди тверских крестьян. 21 марта 1874 г. он был арестован, но по недостатку улик 28 марта вышел на свободу[34] и под чужим паспортом отправился возбуждать народ по России, побывав в Москве, Казани, Саратове, на Урале и в других местах. 25 августа 1874 г. Крылов был вновь арестован в Нижнем Новгороде и после девятимесячного заключения умер в московской тюремной больнице 21 мая 1875 г.[35].

В № 4 журнала «Земля и воля» за 1878 г. имя Г. Ф. Крылова было названо первым в ряду имен тех рабочих, «которые своими страданиями, жизнью и смертью положили первые камни социально-революционного движения на Руси»[36].

Важнейшим «пунктом» пропаганды «чайковцев» среди заводских рабочих с весны 1872 г. стала квартира Сердюкова и Низовкина на Астраханской улице. Здесь Сердюков «приступил к изложению перед рабочими социалистической программы, причем знакомил их с сочинениями Ф. Лассаля, призывал рабочих к свержению существовавшего политического строя и переходу к социализму, который он изображал как общинное владение землей и промышленный союз производительных ассоциаций»[37]. Беседы Сердюкова были рассчитаны на подготовленных и надежных слушателей, т. е., в основном, на старых посетителей «ассоциации», из которых выделялись В. П. Обнорский, братья М. Я. и Ф. Я. Вангесовы, П. Г. Кудров (Кокушкин) с Патронного завода, С. В. Митрофанов, А. И. Козлов, Д. Н. Николаев с завода Нобеля, С. И. Виноградов с завода Лесснера[38]. Во второй половине 1872 г. к ним присоединились рабочие М. А. Орлов и А. В. Лавров с Семянниковского завода и А. Н. Петерсон с Патронного[39].

Весной 1872 г. в квартире Сердюкова и Низовкина была создана библиотека для рабочих. Основателем ее был Сердюков, который, по рассказу Низовкина, для начала передал рабочим бесплатно не один десяток книг, включая «Положение рабочего класса в России» Берви, «Пролетариат во Франции» Шеллера-Михайлова, 1-й том сочинений Лассаля, романы Ф. Шпильгагена и различные тома журналов «Современник» и «Отечественные записки». Рабочие, по словам Низовкина, «с большою охотою» поддержали инициативу Сердюкова и в дальнейшем старательно, с помощью «чайковцев», пополняли библиотеку «только серьезными сочинениями»[40]. Первый каталог библиотеки составил Сердюков[41].

Для приобретения книг рабочие завели специальную кассу с фондом из ежемесячных членских взносов, по 2% с зарплаты. До июня 1872 г. кассой заведовал Низовкин, а затем рабочие — Обнорский (до отъезда в Одессу в августе 1873 г.) и Лавров[42].

К осени 1872 г. на квартире Сердюкова-Низовкина по приглашению Сердюкова начала проводить беседы с рабочими А. И. Корнилова, только что возвратившаяся из Вены. Часто и подолгу она рассказывала о рабочем движении в Австрии, о своем участии в венских сходках, показывала фотокарточки австрийских рабочих. Вообще, по данным Низовкина, она «развивала те же идеи, как и Сердюков», и «указывала на необходимость политической и социальной революции»[43]. Постоянными слушателями Корниловой были рабочие М. А. Орлов и В. Т. Тимофеев с Семянниковского завода, С. К. Волков, Д. Н. Смирнов и В. А. Графов с Патронного, а также старожилы «ассоциации» Обнорский, Митрофанов, Виноградов, Козлов, Вангесовы[44].

Той же осенью 1872 г. начали пропаганду среди заводских рабочих Выборгского района Кравчинский, Кропоткин, Гауэнштейн, Левашов, встречавшиеся с рабочими обыкновенно в квартире Сердюкова и Низовкина.

Группа рабочих, проверенных и распропагандированных на сходках в «ассоциации» и в квартире Сердюкова-Низовкина, составила тот организующий центр, вокруг которого «чайковцы» сплачивали массу заводских рабочих. «Из массы они, — рассказывал о «чайковцах» наблюдавший за ними Низовкин, — выбирают подходящих людей, коих воспитывают в настоящих, фанатически преданных их убеждениям агитаторов; так что масса рабочего люда служит для них громадным материалом, из которого, так сказать, профильтровывается через их руки чистейший революционный элемент»[45]. Именно такой «элемент» представляли собой ближайшие помощники «чайковцев» в их «рабочем деле» Обнорский, Орлов и Лавров.

Самым выдающимся из них был слесарь-инструментальщик Патронного завода Виктор Павлович Обнорский — крупнейший, наряду с П. А. Алексеевым и С. Н. Халтуриным, деятель русского рабочего движения 1870-х годов, один из организаторов и руководителей знаменитого «Северного союза русских рабочих»[46]. Несмотря на молодость (в 1872 г. ко времени знакомства с «чайковцами» Обнорскому было всего 20 лет), он уже тогда выделялся даже среди самых развитых рабочих умом и кругозором. Лично знакомый с ним в 1872-1873 гг. Низовкин характеризовал его как «личность, выходящую из ряда обыкновенных по своему умственному развитию и образованности, несмотря на то, что рабочий»[47]. Естественно, «чайковцы», занятые подготовкой «сознательных единиц» из рабочих, обратили на Обнорского особое внимание. Он же, со своей стороны, был увлечен революционным подвижничеством «чайковцев» и, по свидетельству его друга С. И. Виноградова, «очень сблизился» с ними[48]. Из показаний Низовкина и многих рабочих (Виноградова, Митрофанова, Д. Смирнова, Ф. Вангесова и других) по делу «193-х» выяснилась столь внушительная картина делового сотрудничества Обнорского с «чайковцами», что даже на его процессе в 1880 г. тот факт, что он был «первостепенным деятелем в кружке чайковцев из класса рабочих», фигурировал как главное обвинение[49].

Наряду с Обнорским, заметно выделились из заводской среды еще в начале «рабочего дела» Большого общества пропаганды Михаил Андреевич Орлов и Алексей Васильевич Лавров (оба — с Семянниковского завода). По развитию и тот и другой, в особенности Орлов, не уступали Обнорскому («чуть ли не ученые по призванию»,- отзывался о них Низовкин), но, не имея должной силы характера, они, по словам Низовкина, представляли собой в большей степени, нежели Обнорский, «орудие в руках чайковцев»[50]. Тем не менее, и Обнорский, и Орлов, и Лавров по своим убеждениям были, как утверждал Низовкин, «вполне самостоятельными и рьяными революционерами, подобно остальным чайковцам», и пользовались большим авторитетом среди рабочих[51].

Выборгский район был самым крупным, но далеко не единственным районом деятельности петербургских «чайковцев» в первый период их «рабочего дела». С весны 1872 г. «чайковцы» заводили связи с рабочими и в ряде других фабрично-заводских районов столицы. Так, на Васильевском острове в квартире Обнорского и Кудрова (угол Малого проспекта и 8-й линии) вместе с Сердюковым пропагандировал среди рабочих Патронного завода Чайковский[52]. Другие «чайковцы» (Клеменц, Купреянов, Рогачев, В. Шлейснер) в 1872 г. вели «рабочее дело» за Нарвской и Невской заставами, на Лиговке и Малой Охте. По воспоминаниям Шишко, к весне 1873 г. «чайковцы» поддерживали связи с рабочими «во всех главных заводских и фабричных центрах Петербурга»[53].

Собственно, уже к началу 1873 г. «рабочее дело», как подчеркивал Чарушин, стало для петербургских «чайковцев» «фактически важнейшим делом»: среди них к тому времени «почти не было никого, кто бы в той или иной степени не принимал активного участия в этом деле. Но все это делалось пока без специальной санкции кружка в целом, а как-то само собой, благодаря естественному уклону настроений именно в эту сторону. Откладывать дальше обсуждение назревшего вопроса становилось уже невозможным. Нужно было, наконец, санкционировать это дело»[54].

3. «Рабочее дело» в Петербурге в 1873-1874 гг. Пропаганда среди фабричных рабочих

В январе 1873 г. петербургская группа Большого общества пропаганды, обсудив итоги деятельности среди рабочих за 1871-1872 гг., санкционировала «рабочее дело» как главное в практике группы. В связи с этим Чарушину было поручено договориться с провинциальными группами Общества о координации их действий. Миссия Чарушина завершилась успешно. Поскольку провинциальные группы к тому времени сами начали заводить сношения с рабочими, инициатива петербуржцев встретила у них одобрение и поддержку. Таким образом, «рабочее дело» официально заняло в деятельности Общества «самое почетное место»[55]. Петербургские «чайковцы» с января 1873 г. «расселились по всем фабричным центрам Петербурга и систематически расширяли свои связи с рабочими», используя старые и создавая новые «пункты» пропаганды[56].

Важнейшим центром деятельности «чайковцев» среди фабричного люда столицы и во второй период «рабочего дела» оставался Выборгский район, а главным «пунктом» пропаганды здесь в первые месяцы 1873 г. по-прежнему был дом Байкова, где «учительствовали» Синегуб, Чарушин, Кропоткин, Клеменц, М. и Н. Купреяновы, Кувшинская, Чемоданова, А. Корнилова, Попов и Стаховский, а также близкий к ним В. И. Алексеев (тот, который через пять лет стал домашним учителем детей Льва Толстого). По сравнению с предыдущим годом занятия в доме Байкова после январского собрания 1873 г. стали более регулярными и многолюдными. По данным Шишко, согласующимся с показаниями рабочих, здесь вечерами собирались «по нескольку десятков» фабричных[57].

К весне 1873 г. в связи с тем, что многие «чайковцы» по разным причинам временно выехали из Петербурга[58], «пункт» пропаганды в доме Байкова был ликвидирован, а затем вновь открыт уже в другом доме, на Саратовской улице, в квартире, где первыми поселились Чарушин и Кувшинская. Активное участие в работе нового «пункта» пропаганды приняли также Перовская, Кропоткин, Купреянов, Клеменц и только что принятый в Общество Шишко.

По воспоминаниям Чарушина, в квартире на Саратовской улице собирались лишь «наиболее подготовленные и искренне преданные делу» рабочие, с которыми и проводились «вполне откровенные беседы и более правильные и серьезные занятия», тогда как с остальными рабочими «чайковцы» встречались обычно в других квартирах и вели «чисто подготовительную работу»[59].

По мере углубления «рабочего дела» все важнее становилась задача проверки и отбора в особую группу наиболее надежных рабочих. Помогали в этом «чайковцам» их старые друзья из фабричной среды (Крылов, Абакумов, Шабунин), которые старательно подыскивали на фабриках и в артелях «подходящих» рабочих и рекомендовали их «на доверие». Со временем «чайковцы» обрели среди фабричных Выборгского района новых друзей и помощников. «Особым доверием и дружбой» пользовался у них, по данным следствия, З6-летний ткач с фабрики Мальцева Яков Иванович Иванов[60], распропагандированный народниками еще в 60-е годы. Познакомившись с «чайковцами» при содействии Г. Ф. Крылова и вскоре сблизившись с ними, он так деятельно помогал им в организации сношений с рабочими, что предатель П. А. Корюшкин называл его «их приближенным»[61]. К числу самых доверенных участников фабричного кружка «чайковцев» на Выборгской стороне принадлежали также молодые рабочие-революционеры Вильгельм Анцов Прейсман (один из руководителей знаменитой стачки на Кренгольмской мануфактуре в 1872 г.[62]), Аким Гаврилович Стульцев и Андрей Егорович Коробов.

О конкретном содержании бесед и занятий «чайковцев» с фабричными рабочими одни рабочие (такие, как Крылов, Прейсман, Коробов) говорили на дознании сдержанно или вовсе отказывались говорить. Другие же, вроде Е. П. Кудряшова или Д. И. Прохорова (о предателях М. Т. Тарасове, Н. А. Кондратьеве и Корюшкине речь пойдет особо), рассказывали откровенно и подробно, местами даже сгущая краски.

По «сознанию» Прохорова, Чарушин, например, обучал рабочих арифметике и... закону божьему (причем из всего цикла занятий по закону божьему Прохоров запомнил только, как Чарушин говорил, что «святых угодников нет») и читал «почти каждый раз» какие-нибудь книги («Стенька Разин», «История крестьянина», «Как должно жить по закону природы и правды» и др.). После чтения Чарушин непременно заводил разговор о том, что «у нас положение крестьянина скверное, что нужно нам добиться облегчения, прибавки земли, уменьшения оброков {...} Вообще, он говорил, что нужно сделать так, чтобы все были равны, а этого добиться можно только, по его словам, когда весь народ восстанет»[63].

Точно так же передавали содержание бесед Чарушина рабочие И. С. Волков[64] и Кудряшов. Последний «сознался», что Чарушин, Кувшинская и Кропоткин призывали «возмутить народ, чтобы уничтожить правительство», а Кропоткин к тому же указывал на примеры из истории Франции и Испании, где «такие восстания уже были» и «правительства там свергались»[65]. Как явствует из предательских показаний Кондратьева, Кропоткин и Клеменц вообще «порицали правительства — не только русское, но и других стран», рассказывая слушателям, что «теперь существует соглашение между рабочими всех стран, чтобы сделать общую революцию и уничтожить правительства»; поэтому, мол, надо и русским рабочим «стоять твердо и не робеть», а готовить «для бунта {...} как можно больше людей»[66].

Те же рабочие «чистосердечно сознавались», что слушали рассказы «чайковцев» о таком устройстве общества в будущем, чтобы оно «само собою управлялось». Всех «дворян, чиновников, купцов и капиталистов» «чайковцы» будто бы призывали «перерезать» и при этом втолковывали рабочим, что «землею будут владеть крестьяне, а фабриками — рабочие, сообща»[67].

Заметим, что в ходе бесед о положении народных масс в России «чайковцы» особо выделяли нужды рабочего класса, указывая, как передавали Корюшкин, Кондратьев и другие, что «быт рабочего класса нигде так не безобразен, что у нас богатеют одни фабриканты, превращая рабочих в пролетариев», и что поэтому «капиталистов надо уничтожить, а капиталы должны принадлежать всем так же, как и земля»[68]. Кроме популярных брошюр и рассказов, вроде «Ежа» Н. И. Наумова[69], «чайковцы» использовали в этих беседах труды прогрессивного статистика Ю. Э. Янсона, объясняли рабочим отдельные места из примечаний Чернышевского к «Основаниям политической экономии» Д. С. Милля[70]. Большой успех имели беседы Кропоткина о западноевропейском рабочем движении и I Интернационале. По воспоминаниям самого Кропоткина, фабричные слушали его с «чрезвычайным интересом» и, как правило, засыпали его вопросами «о мельчайших подробностях рабочих союзов, о целях Интернационала и о шансах его на успех», а также о том, «что можно сделать в России»[71]. С исключительной силой, как сообщал предатель Тарасов, «чайковцы» внушали рабочим идею революционной солидарности, подчеркивая, что «когда один человек встает, то всегда погибает, а ежели бы встали все, то с ними бы ничто не поделали»[72].

Но все же главной темой в беседах «чайковцев» с фабричными рабочими была тема деревни. Лучшим, наиболее подготовленным и сознательным рабочим «чайковцы» предлагали возвращаться в деревни и вести революционную пропаганду среди крестьян. Рабочие с различных фабрик, интересовавшиеся нуждами деревни больше, чем фабричными, встречали эти предложения с такой готовностью, что «приходилось только удерживать их рвение»[73]. Многие рабочие, в том числе Крылов, Абакумов и Шабунин, отправлялись в деревню уже с весны 1873 г.

К середине 1873 г. масштабы пропаганды среди фабричных рабочих как в Выборгском (более всего), так и в других районах Петербурга, значительно выросли. Если в первый период «рабочего дела» «чайковцы» испытывали трудности в расширении своих контактов с фабричной средой, то теперь им приходилось ограничивать наплыв рабочих, стремившихся к ним, иначе они приводили бы с собой «сотни товарищей»[74]. Разумеется, большую роль сыграло здесь то обстоятельство, что с января 1873 г. «рабочее дело» вели уже не отдельные энтузиасты, а вся петербургская группа Общества в целом. С другой стороны, и рабочие, увлеченные пропагандой, стали проявлять гораздо большую активность, чем прежде. В результате тот размах, который приобрело «рабочее дело» к середине 1873 г., был даже несколько неожидан для «чайковцев». В связи с этим пришлось видоизменять направление и самый стиль пропаганды. Если ранее «чайковцы» считали своей задачей подготовку «сознательных единиц» из рабочей среды, то теперь «стало заметно усиливаться стремление к массовой пропаганде»[75].

Новые задачи порождали и новые формы пропагандистской работы. Наряду со сходками и занятиями в «пунктах» пропаганды «чайковцы» стали все чаще устраивать более многолюдные загородные сходки. Случалось и так, что некоторые из них, особенно склонные к общению с массами, «надевали полушубки и отправлялись прямо в квартиры рабочих артелей, чтобы читать там по вечерам книжки»[76]. «Очень часто,- вспоминал, например, Кропоткин, — после обеда в аристократическом доме, а то даже в Зимнем дворце, куда я заходил иногда повидать приятелей, я брал извозчика и спешил на бедную студенческую квартиру в дальнем предместье, где снимал изящное платье, надевал ситцевую рубаху, крестьянские сапоги и полушубок и отправлялся к моим приятелям-ткачам»[77].

Идейную и деловую связь между различными группами передовых рабочих «чайковцы» стремились закрепить организационно. Я. Иванов рассказывал на допросе, как однажды Чарушин и Шишко, собрав несколько самых активных рабочих (кроме Иванова, здесь были Прейсман, Стульцев, Коробов и другие), предложили им завести рабочую кассу, которую можно было бы использовать, в частности, для оказания помощи арестованным товарищам. По словам Иванова, Чарушин и Шишко здесь же обещали дать на основание такой кассы 500 рублей и советовали рабочим далее вносить в кассовый фонд по 3 копейки с рубля из месячной зарплаты[78]. Из воспоминаний Чарушина явствует, что такая касса была создана с первоначальным фондом в 500 рублей, отпущенных «чайковцами», и находилась в ведении особого кружка доверенных лиц из рабочих[79].

В начале зимы 1873-1874 гг. «чайковцы» приступили к созданию общегородской фабричной организации «из лучших представителей всех районов», чтобы централизовать «рабочее дело» в фабричной среде, но в связи с разгромом Невского района пропаганды этот план не осуществился[80].

Зимой 1873-1874 гг., после того как был разгромлен Невский район, сузились масштабы «рабочего дела» и в Выборгском районе. Тем не менее, пропаганда среди фабричных на Выборгской стороне активно велась и в последующие три-четыре месяца. Создавались даже новые «пункты» пропаганды: в квартире С. К. Хохрякова (гимназический товарищ Чарушина) с декабря 1873 г. и в доме Бабонина на Головинской улице с января 1874 г. «Пункт» пропаганды в доме Бабонина, где встречались с рабочими Клеменц, Кропоткин, Купреянов, Шишко, Гауэнштейн, Левашов, Зубок-Мокиевский, Кувшинская и другие, действовал менее двух месяцев, вплоть до разгрома Выборгского района.

Гибель Выборгского района пропаганды — во многом дело рук предателей М. Т. Тарасова и Н. А. Кондратьева. Материалы дознания и следствия по делу «193-х», в особенности пространные показания Тарасова и Кондратьева[81], позволяют с достаточной полнотой восстановить историю этого предательства. В середине декабря 1873 г. Данило Прохоров познакомил с Чарушиным ткача фабрики Чешера (Никольская мануфактура) Никифора Кондратьева, который в свою очередь на следующую же встречу с Чарушиным 24 декабря привел с собой еще двух рабочих с той же фабрики — Матвея Тарасова и Павла Корюшкина. Тарасов, Кондратьев и Корюшкин (первый из них был совершенно неграмотен, а двое других едва брели по складам) охотно согласились заниматься у «чайковцев», чтобы «осилить грамоту». Услышав, однако, что в ходе занятий «чайковцы» заводят разговоры «против правительства», Тарасов и Кондратьев посоветовались между собой и решили: «лучше заявить и отстать». В ближайшие же дни они донесли обо всем слышанном в полицию, где им поручили продолжать сношения с «чайковцами» и доносить о том, «что будет дальше»[82]. Не удовольствовавшись этим, Тарасов донес на «чайковцев» фабриканту О. Ф. Чешеру, который не замедлил осведомить обо всем Ф. Ф. Трепова.

Таким образом, с конца декабря 1873 г. через Тарасова и Кондратьева власти могли следить за пропагандой «чайковцев» в Выборгском районе, тем более, что к двум предателям вскоре присоединился и третий, Корюшкин, который 4 марта 1874 г. явился с доносом к приставу 2-го участка Выборгской стороны. Пользуясь тем, что «чайковцы» в условиях, когда «рабочее дело» чрезвычайно расширилось, не сумели обеспечивать надлежащую конспирацию, полиция взяла их под наблюдение, выжидая удобный момент для удара до середины марта 1874 г.

В ночь с 17 на 18 марта в различных «пунктах» пропаганды Выборгского района одновременно полиция устроила поголовные обыски. Были арестованы Купреянов (в квартире Тарасова и Кондратьева), Гауэнштейн, Зубок-Мокиевский и Кувшинская, а также рабочие Прейсман и Я. Иванов. В следующие дни обыски и аресты продолжались: 21 марта был арестован Крылов, 22-го — Стульцев, а 25-го — Коробов и Кропоткин, оставшийся к тому времени единственным из «чайковцев», кто вел «рабочее дело» в Выборгском районе[83]. Разгром Выборгского района пропаганды знаменовал собой конец «рабочего дела» в Петербурге, поскольку другие районы были разгромлены еще раньше.

В других районах столицы пропаганда среди фабричных рабочих имела меньший, но тоже значительный размах. За Невской заставой в 1873 г. пропагандировали Синегуб, Тихомиров, Перовская, Чемоданова, Стаховский и Рогачев; на Лиговке — Клеменц, Драго, А. Корнилова, Кувшинская, а также еще не входившие в Общество В. Перовский и Эндауров; за Нарвской заставой — Попов и т. д.[84] Вторым по значению, после Выборгского района, центром «рабочего дела» в Петербурге был Невский район.

Организатором пропаганды среди фабричных рабочих в Невском районе был Синегуб. С середины июня 1873 г., возвратившись из Тверской губернии, он завязал оживленные связи с рабочими двух соседних бумагопрядильных мануфактур Губбарта и Ко, называвшихся вместе по имени их управляющего фабрикой Максвеля. Большой пропагандистский талант Синегуба позволил ему в короткий срок придать этим связям организованный и широкий характер. Квартира Синегуба и Чемодановой в доме № 33 по Шлиссельбургскому тракту превратилась, по словам Шишко, в «настоящий клуб», где каждый вечер собирались 30-40 рабочих[85]. Со временем, ближе познакомившись с рабочими, Синегуб выделил лучших (Е. И. Севастьянова, Ф. П. Заозерского, И. М. Гришина, Е. С. Носова, А. М. Моисеева и др.) в особый кружок и поселил их на отдельной квартире. В этот кружок вошли также С. П. Зарубаев и два брата Панкратовых, оставшихся жить в своих артелях.

Между тем, число рабочих, желавших «учиться» у Синегуба, росло с каждым днем. К осени 1873 г. у него, как он сам заявлял, «учеников была тьма»[86], и он, несмотря на помощь со стороны Чемодановой, Стаховского и близкого к «чайковцам» К. В. Борисевича, не успевал вести занятия. В середине сентября «чайковцы» направили в помощь Синегубу Тихомирова, а еще через две-три недели в пропаганду за Невской заставой включились Перовская и Рогачев, которые сняли себе квартиру по соседству с квартирой Синегуба и Чемодановой[87].

Главным «пунктом» пропаганды в Невском районе до конца оставалась квартира Синегуба-Чемодановой, где, кроме хозяев (фиктивный брак которых, кстати сказать, к тому времени перешел в действительный), занимался с рабочими Тихомиров. По словам Зарубаева, занятия у Синегуба продолжались обыкновенно с 19-ти до 23-24-х часов, но нередко затягивались далеко за полночь. Собирались здесь, как вспоминал Тихомиров, рабочие с самой различной подготовкой, и занятия с ними проводились дифференцированно: одни рабочие только учились читать и писать, другие занимались арифметикой, третьи — географией и т. д., причем все это происходило одновременно[88]. Учебные занятия, кроме того, что они позволяли «чайковцам», не вызывая подозрений, привлекать к себе и проверять[89] все новых и новых рабочих, были очень полезны и своим прямым назначением: они расширяли кругозор рабочих и приучали их к сознательному восприятию действительности. Так, на занятиях по естествознанию «чайковцы» вооружали рабочих правильным взглядом на мир и его происхождение, настойчиво преодолевая их невежество и предрассудки[90]. С рабочими, которые вызывали к себе доверие, даже самые элементарные уроки строились обычно на революционном материале. Характерен переданный рабочим Иваном Терентьевым эпизод, когда Стаховский на уроке по арифметике «начал вычислять, кто из чиновников и министров какое получает жалованье» и при этом говорил, что «крестьянин бьется, работает 14 часов в сутки, а с него берут оброк и кому же идут эти деньги? — все министрам да чиновникам»[91].

Главной формой пропаганды здесь, как и всюду, были общие чтения и беседы, причем они всегда давали повод для живых бесед на революционные темы, и «не было нужды вызывать рабочих на эти разговоры; наоборот, они сами приводили к ним своего собеседника»[92]. Чаще всего читались народные брошюры вроде «Стеньки Разина» Синегуба, «Дедушки Егора» Цебриковой, «Очерков фабричной жизни» Голицынского и др.[93], которые были ходячим подспорьем для пропаганды в фабричной среде. Но при этом «чайковцы» старались вести пропаганду основательно и последовательно. Вот как наставляла рабочих прокламация «С чего следует начать?», отнятая при обыске у Зарубаева 12 ноября 1873 г.: «В начале дела вы твердо помните три вещи. Первое — нам следует понять причины, по которым нам живется плохо, чтобы знать, чего нам не надо. Второе — следует понять условия, при которых можно бы жить лучше, чтобы знать, что нам нужно. Третье — следует хорошенько разузнать, что делается за границей, чтобы нам воспользоваться уроком заграничных братьев-работников»[94].

В квартире, где жили рабочие Севастьянов, Заозерский и другие, обыкновенно вел занятия Синегуб. С Севастьяновым и его товарищами «чайковцы» могли рассуждать открыто — это были уже достаточно подготовленные рабочие. Самым выдающимся из них был совсем юный Ефим Иванович Севастьянов (1855-1878 гг.), который, по мнению его старшего товарища Зарубаева, «особенно аккуратно посещал занятия и добился наибольших успехов»[95]. Синегуб был очень дружен с Севастьяновым и считал его своим помощником в организации «рабочего дела». Ткач И. А. Куликов показал на допросе, что Севастьянов многих рабочих «уговаривал ходить учиться» к Синегубу и Стаховскому[96]. До конца своей короткой жизни Севастьянов остался верен революционному делу. «Не оставляйте начатого дела, — говорил он товарищам перед смертью. — Это дело справедливое, берегите его»[97].

Неутомимый Синегуб, наряду с занятиями у себя дома и в квартире Севастьянова, вел пропаганду и прямо в рабочих артелях. С одной из таких артелей (из 180 каменщиков) он познакомился при помощи А. В. Ярцева и часто бывал там, организуя чтения и беседы с рабочими. Сам Ярцев тоже участвовал в пропаганде среди артельщиков, но, судя по его прокламации «Братцы! Вам нечего говорить...», преследовал больше просветительские, чем революционные цели[98].

Особые «пункты» пропаганды среди фабричных Невского района были организованы в квартирах Перовской-Рогачева и Стаховского. Из рабочих-учеников Софьи Перовской быстро выделились ткачи суконной фабрики Торнтона Иван Тимофеевич Смирнов и знаменитый впоследствии Петр Алексеевич Алексеев. Оба они попросились было в ученики к Синегубу, рассказав, что они «уже читать умеют и даже пишут, хоть и не бойко, но хотели бы еще поучиться науке географии и геометрии»[99]. Однако Синегуб, крайне обремененный занятиями, предложил рабочим обратиться к более свободной. Перовской, которая и занималась с Алексеевым и Смирновым (в составе целой группы рабочих) вплоть до разгрома Невского района пропаганды[100].

В одной из биографий, Петра Алексеева сообщается многозначащий эпизод. Перовская, прочитав рабочим первую часть поэмы Некрасова «Русские женщины» о подвиге княгини Трубецкой, последовавшей за мужем-декабристом на каторгу, заявила: «На месте Трубецкой, я поступила бы так же!» В ответ все рабочие «дружно зааплодировали, а Петр поднялся из-за стола, подошел к ней и крепко пожал руку. Его примеру последовали все присутствовавшие на занятии»[101].

В разгроме Невского района, как и Выборского, роковую роль сыграл донос. Некто М. М. Какшеров, купеческий сын, живший в квартире, соседней с той, которую занимали Севастьянов и его товарищи, подслушал через отверстие в стене беседы Синегуба с рабочими и донес о них в полицию[102]. С помощью Какшерова властям удалось выследить организацию пропаганды за Невской заставой. 7 ноября 1873 г. пристав шлиссельбургского участка доложил начальнику петербургской пригородной полиции Н. А. Редингеру о раскрытии «четырех тайных школ, имеющих целью нарушение основ существующего государственного строя», в домах по Шлиссельбургскому тракту № 33 (т. е. в квартире Синегуба), 82 (в квартире Севастьянова) и 17 (в квартире Стаховского), а также в трактире «Рожок», где Синегуб встречался с заводскими рабочими. При этом сообщалось, что в доме 33 ведет занятия с рабочими «дворянин Сергей Синегуб». В заключение доклада пристав торопил своих хозяев «не откладывая ни на один день, принять все меры к накрытию этого общества и притом одновременно действовать во всех четырех пунктах»[103]. 10 ноября Редингер известил об этом начальника Петербургского ГЖУ, а в следующую ночь, с 11 на 12 ноября, последовали обыски и аресты а домах №№ 33 и 82 по Шлиссельбургскому тракту.

Заметим, однако, что каратели действовали неоперативно. Еще за несколько дней до того как Редингер получил сигнал от шлиссельбургского пристава, жандармы явились с обыском к В. С. Синегубу (брату Сергея Силовича) и, выяснив, что им нужен был не тот Синегуб, мирно удалились. Разумеется, С. С. Синегуб был немедленно предупрежден о случившемся и очистил как свою, так и севастьяновскую квартиры от всего подозрительного, передав книги и рукописи рабочему Семянниковского завода Г. А. Щеглову. Занятия с рабочими за Невской заставой были приостановлены. Перовская и Рогачев возвратились в город, а Синегуб стал ждать жандармов, которые и пожаловали, как уже сказано, лишь в ночь с 11 на 12 ноября. При обыске совершенно неожиданно для Синегуба жандармы нашли черновик его стихов, начинавшихся словами:

Гей работники, несите
Топоры, ножи с собой!
Смело, братья, выходите
За свободу в честный бои!

а также упоминавшееся воззвание Севастьянова «К избиению проклятого племени чиновников и собственников». Оказалось, что Чемоданова по близорукости выбросила все это в мусорный ящик. В ту же ночь при обыске в квартире Севастьянова у рабочего Гришина были отняты написанные рукой Синегуба революционные стихи «Барка», «Народ и царь» и «Дума ткача».

Оказавшийся той ночью в квартире Синегуба Тихомиров, который уже разыскивался по оговору Ф. М. Любавского, был арестован немедленно. Что касается Синегуба и рабочих из кружка Севастьянова, то их обязали явиться на следующий день в III отделение для объяснений, и по прибытии в жандармскую обитель все они тоже были арестованы. 16 ноября взяли Стаховского и Борисевича (последний, впрочем, скоро был освобожден). Перовскую арестовали 5 января 1874 г. Наконец, 13 января того года была арестована и Чемоданова, но через два месяца она по недостатку улик вышла на свободу.

В ходе дознания по делу о пропаганде в Невском районе рабочие не скрывали своих очевидных связей с Синегубом и Стаховским. Однако ни Чемоданову, ни Перовскую, ни Рогачева, ни близких к ним заводских рабочих, вроде Щеглова или И. И. Медведева, из-за Невской заставы и с Выборгской стороны никто из них даже не упомянул. Синегуб, узнав об этом и подкупив стражника, сумел договориться со Стаховским о характере показаний, и оба они в одинаковых выражениях стали рассказывать, что организовали «школы», где обучали рабочих и пропагандировали среди них — вдвоем, — не имея никаких связей с кем бы то ни было. Власти, производившие дознание, поддались на этот маневр. Таким образом, Синегуб и Стаховский, взяв свою вину за пропаганду в Невском районе на себя, отвели на время удар от Выборгского и других районов пропаганды, которые продолжали действовать еще несколько месяцев, до середины марта 1874 г.[104]

4. «Рабочее дело» в Петербурге в 1873-1874 гг. Пропаганда среди заводских рабочих

Революционная пропаганда «чайковцев» среди заводских рабочих Петербурга с января 1873 г. тоже вступила в новую фазу. Наряду с людьми, которые почти в одиночку пропагандировали среди заводских в 1871 -1872 гг. (главным образом, Сердюков и Лисовский), теперь в заводскую среду идут Клеменц, Кравчинский, Кропоткин, Гауэнштейн, Левашов, Драго, Зубок-Мокиевский и другие, совсем или почти не знавшиеся с этой средой ранее. В результате, буквально с первых же недель после январского собрания 1873 г. в развитии пропаганды среди петербургских заводских рабочих стали сказываться значительно больший размах и более четкая организация.

До лета 1873 г. главным «пунктом» пропаганды среди заводских оставалась квартира Сердюкова и Низовкина на Выборгской стороне (ул. Астраханская, 38). Здесь встречались с рабочими Сердюков, Лисовский, Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, Чайковский, Левашов, Гауэнштейн, А. Корнилова и Н. Купреянова[105]. Наибольшее значение в этом «пункте» пропаганды имели лекции Кропоткина и Кравчинского.

По свидетельству С. В. Митрофанова, Кравчинский читал свой курс лекций (русской и всеобщей истории) с января до лета 1873 г. по воскресеньям — и не только у Сердюкова и Низовкина, но и в квартире рабочих Обнорского и Виноградова, в том же доме № 33 по Астраханской улице. Из показаний Митрофанова, Виноградова и Низовкина известно, что постоянными слушателями Кравчинского были, в основном, проверенные и хорошо подготовленные рабочие, общее число которых Митрофанов определял в 20 человек[106]. Наиболее старательно, по наблюдению Виноградова, посещали лекции В. П. Обнорский и А. В. Лавров[107]. В число прочих слушателей входили М. А. Орлов, братья А. Н. и П. Н. Петерсон, братья М. Я. и Ф. Я. Вангесовы, В. И. Мясников, Д. Н. Смирнов, С. И Виноградов, С. К. Волков, Д. Н. Николаев, Н. И. Соболев, С. В. Митрофанов, Иван Меркулов, Константин Евграфов, Василий Евдокимов, Ефим Федоров, Симаков и 14-летний Окладский[108]. Эти лица и составили организованную рабочую группу Выборгского района.

Кравчинский, доверявший своей аудитории, читал лекции «в баррикадно-революционном» духе[109]. По словам Виноградова, он «больше всего» бичевал «несовершенство настоящего порядка» и доказывал, что «всему виновато правительство, допускающее владение большею частью земли помещиками и фабрик — капиталистами». Отсюда Кравчинский подводил слушателей к выводу о том, что «все эти беспорядки могут быть уничтожены только бунтом и свержением правительства»[110]. Глубочайшее, неотразимое впечатление от этих лекций один из рабочих — слушателей Кравчинского засвидетельствовал в 1902 г. такими словами: «Если есть еще оставшиеся в живых те рабочие, которые его слушали, то такие рабочие и самому Зубатову не по зубам придутся»[111].

В тех же квартирах на Астраханской улице, где выступал с лекциями Кравчинский, читал в первой половине 1873 г. свой лекционный курс для рабочих Кропоткин[112]. По словам Низовкина, на кропоткинских лекциях всегда было многолюдно и оживленно, причем вместе с 20-30 рабочими здесь время от времени появлялись и «чайковцы» — Кравчинский, Клеменц, Левашов, Рогачев[113]. Читал Кропоткин «в таком же направлении», как и Кравчинский[114], хотя тематика его лекций была иная: если Кравчинский вел общие курсы русской и европейской истории, то Кропоткин излагал историю европейского рабочего движения (включая Парижскую Коммуну) и I Интернационала.

Среди вещественных доказательств по делу «193-х» сохранилась записная книжка Кропоткина с черновыми набросками его лекций для рабочих. Характерные выдержки из этих набросков в 1946 г. опубликовала Э. А. Корольчук[115]. Исследовав кропоткинский текст, она установила, что «вся первая часть записи Кропоткина — это предельно сжатое изложение временного устава I Интернационала, написанного Марксом. Сохранена даже последовательность текста Маркса»[116]. Вторая же часть записи построена так, чтобы разъяснить основные идеи устава Интернационала и подвести к ним слушателей из рабочей аудитории. «Так, — замечает Корольчук, — дошла до передовых русских рабочих мысль Маркса, бывшая стержнем устава I Интернационала, так услыхали они впервые лозунг: “Освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом”»[117]. Естественно, что Корольчук, вообще, как мы увидим далее, склонная умалять значение «рабочего дела» Большого общества пропаганды, признает, что лекции Кропоткина должны были производить на рабочих «сильнейшее впечатление»[118], поскольку они прививали рабочим идеи пролетарской и интернациональной солидарности и объективно способствовали тем самым пробуждению их классового самосознания.

Успех лекций Кропоткина среди рабочих во многом определялся и выдающимся пропагандистским талантом лектора. «Массовая аудитория всегда пьянила Кропоткина и придавала необыкновенный блеск его красноречию, — вспоминал о нем академик И. М. Майский. — {...} Речь Кропоткина была на редкость обаятельна и проникновенна. Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно... Слушая Кропоткина в Брайтоне, я хорошо понимал, почему лекции Бородина[119] за Невской заставой пользовались таким успехом среди рабочих»[120].

«Пункт» пропаганды в квартире Сердюкова-Низовкина действовал до лета 1873 г., после чего «чайковцы», не желая поддерживать обострившиеся отношения с Низовкиным, стали собирать рабочих в других «пунктах». Тем же летом главным центром пропаганды среди заводских стало местечко Клочки (возле монастыря Кинавей, за Невской заставой), где действовали Кравчинский, Кропоткин, Клеменц, Синегуб и другие. Здесь, в квартире М. А. Орлова, Кравчинский читал рабочим лекции пo политэкономии и, в частности, популярно излагал 1-й том «Капитала» Маркса[121]. Из числа постоянных слушателей «чайковцев» в Клочках сформировалась особая, Невская группа заводских рабочих (М. А. Орлов, В. И. Мясников, И. И. Медведев, К. А. Иванайнен, Г. А. Щеглов, И. А. Бачин, В. Т. Тимофеев, К. Ф. Лаврентьев, Ф. И. Беляков, И. Ф. Окладский, Дмитрий Дмитриев, Василий Евдокимов, Дмитрий Кондратьев[122]).

С осени 1873 г. пропаганда среди заводских особенно развернулась на Васильевском острове, где главным «пунктом» ее стала квартира братьев Петерсон, С. Волкова и Д. Смирнова (10-я линия, дом 33, квартира 12). Здесь встречались с рабочими, в основном, те же лица, которые вели пропаганду и в других районах, т. е. Кравчинский, Кропоткин, Клеменц, Сердюков, Левашов и другие. В сентябре 1873 г. Кропоткин возобновил здесь по воскресеньям курс лекций о европейском рабочем движении: впечатляюще обрисовав успехи германской социал-демократии и рабочего класса Франции, Бельгии, Швейцарии, он призывал своих слушателей организовываться по примеру европейских пролетариев[123]. К числу тех рабочих, которые слушали Кропоткина на Астраханской улице и в Клочках, теперь присоединялись новые слушатели (главным образом, рабочие Патронного завода): К. А. Иванайнен, А. Е. Городничий, В. А. Графов, А. Ф. Бек, Н. И. Соболев, Роман Осетров, Иван Звонников, Адам Бедункович, Иван Любимов, Энно Лилиенталь и др.[124].

Наряду с идейным воздействием на рабочих «чайковцы» теперь все более поощряют их стремление к организации, используя для этого рабочую библиотеку и кассу.

Библиотека рабочих, созданная по инициативе Сердюкова еще в начале 1872 г., пополнялась при руководящем участии «чайковцев». Много книг перепродали по дешевым ценам и подарили заводским рабочим Клеменц, Кравчинский, Гауэнштейн, Купреянова, Рогачев[125]. К середине 1873 г. фонд рабочей библиотеки составил 200 книг. Чтобы сделать его более доступным для рабочих разных районов, «чайковцы», как рассказывал Низовкин, в июне 1873 г. предложили разделить библиотеку между районами. Были созданы три отделения библиотеки соответственно трем основным районам пропаганды: Василеостровское, Выборгское и Невское. Василеостровским отделением стал заведовать Обнорский (после его отъезда в Одессу — П. Г. Кудров, а после отъезда Кудрова в Киев — Д. Н. Смирнов), Выборгским — А. И. Козлов, Невским — В. И. Мясников. Кроме того, часть книг хранилась, по словам С. В. Митрофанова, в Колпине, у Ефима Федорова.

Фонд рабочей библиотеки был весьма основателен. Например, в числе 40 книг Невского отделения значились 4 экземпляра «Гражданской войны во Франции» Маркса, сочинения Добролюбова, «Положение рабочего класса в России» Флеровского, «Исторические письма» Лаврова, «Пролетариат во Франции» Шеллера-Михайлова, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского, «История революции 18 марта» Ланжоле и Корье и др.[126]. Примерно таков же был состав и василеостровского фонда библиотеки: «Гражданская война во Франции», «Положение рабочего класса в России», «Основания политической экономии», сочинения Лассаля, Бокля, журнал «Современник»[127]. В Выборгском отделении преобладала литература общеобразовательного характера («Физиология» Сеченова, «Химия» Малиньи и Фабра, «О положениии человека в ряду органических существ» Гексли и др.) и революционная беллетристика («Франц-фон-Зиккинген» Лассаля, «Эмма» Швейцера, «Один в поле не воин» Шпильгагена), но и здесь были сочинения Добролюбова, Шелгунова, «Пролетариат во Франции» Шеллера, а также «Историческое развитие Интернационала» и «Государственность и анархия» Бакунина[128]. Наконец, «Пролетариат во Франции» и «Ассоциации» Шеллера имелись и в Колпинском, самом скромном отделении библиотеки[129].

Народные брошюры, которые служили важным подспорьем для пропаганды среди фабричных рабочих, в библиотеке заводских почти не встречались, кроме двух-трех изданий, вроде «Сказки о четырех братьях» и «Дедушки Егора»[130], что лишний раз убеждает нас в том, насколько солиднее вели «чайковцы» «рабочее дело» в заводской сфере по сравнению с фабричной[131].

Наряду с библиотекой, другим средством организации и сплочения заводских рабочих служили кассы. Первая из них, библиотечная, была создана по инициативе Сердюкова и Низовкина еще в первой половине 1872 г. Весной 1873 г. рабочие Патронного завода учредили специальную кассу взаимопомощи[132]. Членами ее стали 20 рабочих, в том числе В. П. Обнорский, А. Н. Петерсон, С. К. Волков, Д. Н. Смирнов, П. Г. Кудров, А. Ф. Бек, Н. И. Соболев, А. А. Сушинский, А. Бедункович, И. Звонников, И. Любимов, П. Гуринов и другие, составившие особую Василеостровскую рабочую группу. Кассиром был избран Смирнов. Фонд кассы составляли членские взносы по 1 руб. в месяц. Ссуды выдавались только членам кассы под поручительство двух других членов.

Касса имела успех у рабочих. Одобрительно отнеслись к ней и «чайковцы». Их ближайший помощник в организации «рабочего дела» М. А. Орлов говорил товарищам, что «подобные кассы нужно завести и на других заводах»[133]. Вместе с тем «чайковцы» критически восприняли благотворительный уклон и узкопрофессиональный состав кассы. Напомню, что в своей программе они сочли «бессильными» и даже «вредными» «кассы взаимного вспоможения, взаимного пособия и т. д.» и выступали за организацию «касс для социальной пропаганды», которые объединяли бы рабочих разных специальностей[134].

Такое заключение «чайковцы» вынесли из опыта своей деятельности в рабочей среде. Осенью 1873 г. «рабочее дело» петербургской группы Большого общества пропаганды достигло наивысшего размаха. Группа поддерживала связи с рабочими всех фабрично- заводских районов столицы. Революционной пропагандой, по наблюдению Тихомирова, были охвачены «сотни рабочих»[135]. Сам Тихомиров, уже пропагандировавший среди рабочих в Москве, по приезде в Петербург (к концу августа 1873 г.) «был поражен успехами пропаганды за Невской заставой и называл это место Сент-Антуанским предместьем»[136]. Такое же впечатление произвело рабочее дело» «чайковцев» и на Г. А. Лопатина, который осенью 1873 г. бежал из Сибири и был проездом в Петербурге, где Кравчинский познакомил его с «рабочим делом»; по словам Лопатина, он «решительно не ожидал встретить того, что встретил тогда в Петербурге»[137].

Не довольствуясь собственными силами, петербургские «чайковцы» вовлекали в «рабочее дело» другие народнические кружки, развивавшиеся под их влиянием. Например, занялись пропагандой среди рабочих «артиллеристы»[138] и «оренбуржцы» (кружок С. С. Голоушева)[139], широкие планы деятельности в рабочей среде строили члены общества воспитанников Морского училища[140]. Кроме того, «чайковцы» поддерживали контакт с теми, кто, помимо них, в 1873-1874 гг. вел пропаганду среди рабочих (преимущественно с кружком В. С. Ивановского[141]).

Жандармские власти склонны были даже преувеличивать масштабы «рабочего дела» Большого общества пропаганды в 1873 г. Генерал В. Д. Новицкий описывал его в таких выражениях: «Сближение было настолько сильное и открытое, что давало возможность сосредоточиваться рабочим в громадном числе. На этих сборищах распространялись в большом числе экземпляров брошюры преступного содержания, и Кравчинский во всеуслышание читал лекции баррикадно-революционного содержания. Масса рабочих была на стороне агитаторов, которых не выдавала. Это время преступной пропаганды среди мастеровых и фабричных и заводских рабочих, что было летом 1873 г., в среде пропагандистов того времени известно как «золотой век пропаганды». Брошюра «Слово верующего к народу» Кравчинского в десятках тысяч экземпляров раздавалась рабочим, которые собирались в толпы около Кинавея, вблизи Петербурга, и были сближены настолько между собою, что выражали открыто готовность идти на баррикады в столицу»[142].

Впрочем, к концу 1873 г. выросли не только широта и глубина пропаганды среди петербургских рабочих. Под воздействием пропаганды выросли и сами рабочие. Низовкин, проведший лето 1873 г., т. е. как раз время «золотого века пропаганды», в деревне, на родине, по возвращении в Петербург не узнавал своих знакомых из рабочей среды. «К сентябрю 1873 г. рабочие были уже не те, — утверждал он. — Развязно толковали об общественных вопросах, об идее рабочего сословия и устремлялись мыслями и симпатиями за границу {...} В конце 1873 г. рабочие, прочно усвоив идеи солидарности, явно начали обнаруживать наклонности к тесному сближению между собой, между тем как раньше это была нейтральная среда, из которой агитаторы отбирали отдельных лиц, как Обнорский и др.»[143].

Наряду с Обнорским, Орловым и Лавровым, которые в 1871-1872 гг. стояли головой выше остальной массы заводских рабочих (не говоря уже о фабричных), теперь из заводских выдвинулся целый ряд сознательных революционеров, почти не уступавших по развитию Обнорскому или Орлову. Таковы были, например, будущие организаторы «Северного союза русских рабочих»: Василий Иванович Мясников (столяр с Семянниковского завода, близкий друг С. Н. Халтурина), Алексей Николаевич Петерсон (слесарь с Патронного завода, активный деятель революционного движения в России конца XIX — начала XX вв.), Карл Адамович Иванайнен (слесарь с Патронного завода, участник Казанской демонстрации 1876 г., член «Общества друзей» 1877 г., Рабочей организации «Народной воли» 1880-1881 гг.), Игнатий Антонович Бачин (слесарь с Семянниковского завода, член «Общества друзей»), Семен Кузьмич Волков и Дмитрий Николаевич Смирнов (слесари с Патронного завода[144]). Таковы же были рабочие Семянниковского завода Григорий Алексеевич Щеглов, Константин Федорович Лаврентьев, Василий Тимофеевич Тимофеев, Иван Ильич Медведев[145].

Возросшие масштабы пропаганды и выделение из рабочей среды довольно большего по тому времени числа сознательных революционеров побуждали «чайковцов» обращать все больше внимания на организационную сторону дела. «Прежде всего, — вспоминал Чарушин, — отдельные группы рабочих, имевшиеся уже в каждом рабочем районе и составленные из достаточно подготовленных и преданных делу людей, надлежало объединить в единое целое на федеративных началах с общей союзной кассой и библиотекой. На обязанности такого объединения должны были лежать общая планировка текущей работы, выделение из своей среды пропагандистов на местные фабрики и заводы, еще не затронутые пропагандой, и посылка таковых же в провинцию, как в городские поселения, так и в деревни»[146].

Здесь важно отметить, что самый подход «чайковцев» к заводским рабочим как в организационном, так и в тактическом плане отличался от их подхода к фабричным. Если фабричных они готовили лишь как «проводников революционной агитации в деревне», то заводские, по их расчетам, должны были стать «ценными пропагандистами и организаторами среди городских рабочих»[147], из которых предполагалось выдвинуть «боевую организацию для революционного движения в самом Петербурге»[148].

Вот почему «чайковцы» старались придать организации заводских рабочих все более широкий и действенный характер. Рабочие кассы, созданные в 1872-1873 гг. (общегородская библиотечная касса взаимопомощи рабочих Патронного завода), казались им малоэффективными из-за узкой специализации. В согласии со своей программой «чайковцы», должно быть, побуждали заводских устроить особую межрайонную «кассу для социальной пропаганды» или соответственно реорганизовать их библиотечную кассу. Во всяком случае, главную роль в созыве и работе межрайонного собрания заводских рабочих по вопросу о реорганизации библиотечной кассы, которое состоялось «на елке» 31 декабря 1873 г. в квартире братьев Петерсон, играл А. В. Лавров — один из самых авторитетных и самый близкий к «чайковцам» рабочий после Обнорского (уехал в августе 1873 г. в Одессу) и Орлов (арестован 5 декабря того года).

Именно Лавров, по свидетельству рабочего К. Ф. Лаврентьева, обеспечивал явку участников собрания, число которых достигало 30-ти: братья Петерсон, Д. Смирнов, С. Волков, Карл Иванайнен, Графов, Соболев, Городничий, Симаков, Бедункович, В. Н. Федоров с Патронного завода; Лавров, Лаврентьев, Тимофеев, Дмитриев, Окладский с Семянниковского завода; Виноградов с завода Лесснера, Митрофанов с завода Нобеля, Евдокимов с Охтенского порохового завода, Епифаноз с завода Берда и другие рабочие, не названные в источниках[149].

Собрание решило учредить на базе старой библиотечной кассы две новые — собственно библиотечную и так называемую «кассу противодействия», основное назначение которой, как рассказывал Митрофанов, состояло в оказании помощи рабочим, пострадавшим от политических репрессий (заметим, что собрание происходило через полтора месяца после разгрома Невской рабочей группы Синегуба). Членские взносы в кассу противодействия были установлены в 1% с месячной зарплаты, почему и в библиотечную кассу решили вносить не 2%, как ранее, а тоже 1%. Для того чтобы касса начала действовать сразу, Лавров предложил внести в кассовый фонд единовременный взнос от каждого рабочего в размере его суточного расхода, что и было принято собранием. Кассиром вновь созданной «кассы противодействия» был избран Лавров[150].

Как явствует из корреспонденции в газете «Вперед!» от 15 февраля 1875 г. (со слов С. И. Виноградова и Карла Иванайнена, эмигрировавших в октябре 1874 г.), «чайковцы» имели прямое отношение к организации и функционированию «кассы противодействия». В целом, однако, их связи с заводскими рабочими в 1873-1874 гг. все более теряют былой характер повседневного участия в жизни рабочих кружков, о чем свидетельствует и тот факт, что на рабочем собрании 31 декабря 1873 г. не присутствовал никто из «чайковцев». Все это объяснимо. Во-первых, заводские рабочие, гораздо более развитые, чем фабричные, и не нуждавшиеся, в отличие от фабричных, в постоянной опеке со стороны «чайковцев», всегда обнаруживали и проявляли деловую самостоятельность, а «чайковцы», вообще склонные поощрять всякую инициативу, шли в этом отношении — не торопясь, но твердо, — им навстречу. Шишко прямо указывал на стремление «чайковцев» «передать дело рабочих в их собственные руки»[151]. Во-вторых, опираясь на группу наиболее передовых и авторитетных рабочих (Обнорский, Орлов, Лавров; в меньшей степени, — Мясников, Иванайнен, Щеглов, Медведев), «чайковцы» могли решающим образом влиять на заводскую среду и без особого вмешательства в ее деловую жизнь. Мы видели, что главным лицом на рабочем собрании 31 декабря 1873 г. был Лавров, который, безусловно, действовал если не по прямому указанию «чайковцев», то в согласии с ними. Наконец, деловой контакт «чайковцев» с заводскою средой облегчался еще и тем, что их организационные планы и, в частности, идея общегородской рабочей организации, отвечали интересам самих рабочих.

Больше того, «чайковцы» нашли общий язык с заводскими рабочими и в тактическом плане. Считая, что народное восстание может рассчитывать на успех лишь при условии его основательной подготовки, они старались внушить такой взгляд и рабочим, но распропагандированные рабочие горели желанием перейти от слов к «делу». Поскольку же конкретных задач в подготовке восстания перед ними в первое время не ставили, они, по наблюдению Чарушина, «устремлялись к совершению тех или иных эксцессов бунтарского характера или к попыткам осуществления конечной цели движения, что неизбежно привело бы лишь к ненужным жертвам, разочарованию и даже к дискредитации самого движения»[152]. Все это заставляло «чайковцев» обдумывать и весьма иллюзорные военно-тактические планы, о которых сохранились именно рабочие свидетельства[153], и вполне реальную идею организации стачек, которые, «помимо возможных непосредственных достижений, полезных для рабочего, могли бы в то же время служить могучим средством для массового вовлечения рабочих в борьбу и их объединения»[154]. Рабочие, причем не только заводские, но и фабричные, встречали эту идею с воодушевлением. К началу 1874 г. среди рабочих Выборгского района «уже шла речь о подготовлении к стачке», а некоторые рабочие «настаивали даже на том, чтобы припасти кое-какое оружие на случай, если бы во время стачки стали бить рабочих»[155]. Лишь вследствие полицейских репрессий, которые вскоре обрушились на «чайковцев», эти планы не были реализованы.

Итак, зимой 1873-1874 гг. «чайковцы» ведут «рабочее дело» в петербургской заводской среде с учетом возросшей сознательности и самостоятельности рабочих: хотя их целевая установка на использование рабочего класса лишь в качестве вспомогательной силы революции, в отличие от крестьянства, как основной силы, остается незыблемой, они выступают за сплочение рабочих в особую организацию и за то, чтобы рабочая организация до тех пор, пока не подготовлено всеобщее народное восстание, обогащалась опытом стачечной борьбы. Тем не менее, как раз в это время заводские рабочие все более открыто выражают свое недовольство пропагандистами-интеллигентами, обострившееся к весне 1874 г. в такой мере, что представители различных заводских групп на сходке 3 марта выносят (судя по агентурным данным) решение о разрыве с «чайковцами».

Исследователи, занимавшиеся этим вопросом (В. И. Невский, Э. А. Корольчук, Е. А. Соколова, Ш. М. Левин)[156], объясняли разногласия заводских рабочих Петербурга с «чайковцами» «инстинктивным протестом рабочих против тактики тех революционеров- интеллигентов, которые звали рабочих, по существу, к отказу от постановки самостоятельных классовых целей и растворению в общей крестьянской стихии»[157]. Следуя этой линии объяснения, Ш. М. Левин отмечал, что «инстинктивный протест» рабочих злонамеренно подогревался демагогом и предателем Низовкиным, который не жалел усилий для того, чтобы дискредитировать «чайковцев» в глазах рабочих и достиг в этом видимого успеха[158]. В. И. Невский же, Е. А. Соколова и Э. А. Корольчук, приняв в принципе форму «инстинктивного протеста», так ее прокомментировали, что «инстинктивный протест» превратился в сознательное выступление передовых рабочих против отсталых «чайковцев». В. И. Невский и Е. А. Соколова убежденно писали об «оппозиции» «чайковцам» среди передовых рабочих и ставили во главе этой «оппозиции» В. П. Обнорского[159], а Э. А. Корольчук выделила в одной из глав своего исследования о «Северном союзе русских рабочих» специальный раздел под названием «Борьба группы заводских рабочих против чайковцев»[160], выдержанный в том же духе, что и труды В. И. Невского и Е. А. Соколовой.

Между тем решительно все источники говорят, что как раз самые передовые рабочие, и, в первую очередь, Обнорский, Орлов и Лавров были особенно близки к «чайковцам», близки так, что Низовкин называл их «орудием в руках чайковцев»[161]. Л. Г. Дейч, лично знавший Обнорского, свидетельствовал, что последний относился к «чайковцам» «восторженно» и лишь впоследствии стал «довольно критического и невысокого мнения» о народниках[162]. Ни в мемуарах «чайковцев», ни в показаниях рабочих, ни в каких-либо других документах нет даже намека хоть на что-нибудь подобное оппозиции «чайковцам» с участием Обнорского. Напротив, Низовкин, изо всех сил пытавшийся внести разлад в отношения рабочих с «чайковцами», вынужден был признать, что Обнорский «не послушал» его, а до конца «близко стоял» к «чайковцам» и «очень не ладил» с ним, Низовкиным[163].

Еще теснее были связаны с «чайковцами» М. А. Орлов и А. В. Лавров. Первого из них Кропоткин и Тихомиров предлагали даже (в ноябре 1873 г.) принять в члены Большого общества пропаганды[164]. Так же, как и Обнорский, Орлов и Лавров осудили попытки Низовкина настроить рабочих против «чайковцев». Орлов, например, увидев однажды Низовкина, когда тот уговаривал рабочих «отстать от чайковцев», публично назвал его «подлецом»[165]. Лавров, по свидетельству рабочего Мясникова, тоже говорил о Низовкине, что он — «в сущности, просто дрянь, от которой следует отворачиваться»[166].

Не поддавались на агитацию Низовкина против «чайковцев» (как это признал сам Низовкин) Мясников, Карл Иванайнен, Щеглов и «многие другие их товарищи»[167]. Показателен в этом смысле отзыв еще одного, тоже видного рабочего-революционера из окружения «чайковцев» Д. Н. Смирнова. «Каковы были в 70-х годах отношения рабочих к интеллигенции? — вспоминал Смирнов уже в советское время. — К той, конечно, которая посещала нас и ходила с нами на сходки. Скажу о себе. Я долгое время относился к интеллигенции чуть не с благоговением. Думаю, что и другие мои товарищи относились к ней с большим уважением, — в то время мы еще не умели относиться к ней иначе, критически, что уже появилось после»[168]. Здесь все ясно без комментариев.

Все сказанное приводит нас к выводу, что сознательной оппозиции «чайковцам» среди передовых рабочих не было, да и быть не могло. Классовое самосознание рабочих в то время только еще формировалось. Отчетливо противопоставить политической линии «чайковцев» какую-то особую, самостоятельную линию рабочие не могли. Время, когда стало возможным выделение «в общем потоке народничества пролетарски-демократической струи»[169], было еще далеко впереди. Поэтому и борьбы рабочих против «чайковцев», которую пыталась исследовать Э. А. Корольчук, не было. Кстати, ее не видно и в тексте монографии Э. А. Корольчук, несмотря на большое желание автора показать эту борьбу: рабочие, причем именно сознательные, стали избегать общения с «чайковцами» — только и всего.

Таким образом, надо признать справедливой точку зрения Ш. М. Левина об инстинктивном протесте рабочих. Действительно; хотя свой взгляд на рабочий класс лишь как на подсобную революционную силу «чайковцы» в своих отношениях с заводскими рабочими не афишировали; хотя их организационные и тактические планы во многом отвечали интересам самих рабочих; хотя наиболее сознательные, передовые рабочие до конца оставались их верными друзьями и соратниками, — тем не менее, весь ход «рабочего дела» Большого общества пропаганды грешил такими недостатками, которые должны были вызвать протест — именно стихийный, инстинктивный протест — заводской массы.

Прежде всего, русские условия того времени исключали возможность создания широкой пролетарской организации, на которую надеялись заводские рабочие, в связи с чем вся организаторская деятельность «чайковцев» в заводской среде становилась малоперспективной и переставала удовлетворять рабочих. Возникшее на этой почве недовольство рабочих направлялось, естественно, против «чайковцев» (поскольку именно они ориентировали рабочих на организационное сплочение) и еще более обострялось в тех случаях, когда «чайковцы» слишком явно связывали свои революционные расчеты с крестьянством.

Далее, «чайковцы» действовали в заводской среде, руководствуясь общими интересами революции, но не были достаточно внимательны к профессиональным нуждам рабочих, о чем говорит, например, тот факт, что они считали «бесполезными» и даже «вредными» рабочие кассы взаимопомощи — естественную форму организации рабочих. Отсюда проистекала одна из причин недовольства «чайковцами» со стороны именно рядовых рабочих, заводской массы.

Наконец, рабочие, после того как они прошли под руководством «чайковцев» двухгодичный курс революционного воспитания и почувствовали в себе силы и способности развиваться далее самостоятельно, с болезненным недовольством стали ощущать чужой, интеллигентский дух и обособленность организации своих руководителей, доступ в которую им фактически был закрыт: рабочие могли быть лишь ее сотрудниками, но не членами. Из показаний самих рабочих видно, что они начали тяготиться «руководительством» «партии, в которой находились барышни, студенты, словом — не рабочие», и которая, как жаловался, к примеру, рабочий Ф. И. Беляков, «находится в стороне от нас, не сообщая, что у них делается, но желая знать, что делается у нас»[170].

Все это учитывал, использовал и разжигал Низовкин. С начала 1872 до середины 1873 г. он сотрудничал с «чайковцами» и в какое-то время настолько был близок к ним, что Сердюков и Чайковский предлагали даже принять его в члены Общества. Но с середины 1873 г., когда «рабочее дело» «чайковцев» развернулось особенно широко, Низовкин начал кампанию против них в заводской среде, чтобы оторвать от них рабочую массу и увлечь ее за собой. По признанию самого Низовкина, он действовал «не открыто», а «путями скрытными»: не вступая в столкновение с «чайковцами» в присутствии рабочих, он «обрабатывал» этих последних с глазу на глаз и при случае собирал заговорщические сходки, на которых искусно внушал рабочим, что «чайковцы» им «чужие» и что от них поэтому «надо быть в стороне»[171].

Мы видели, что наиболее сознательные рабочие встретили демагогию Низовкина враждебно. Но рядовая масса рабочих, и без того начавшая тяготиться «руководительством» «студентов», прислушивалась к Низовкину и мало-помалу склонялась на его сторону, тем более, что он поощрял стремление рабочих к самостоятельности, льстил им и подделывался под них, обзывая «чайковцев» «буржуями»[172]. В конце концов, если верить жандармскому осведомителю, Низовкин добился на сходке более чем 20-ти представителей рабочих кружков 3 марта 1874 г. «единогласного решения» о разрыве с «чайковцами», потому, мол, что они «постоянно только мутят рабочих и никогда нельзя от них ожидать никакого толка»[173].

Таким образом, Низовкин разжигал, именно разжигал, а не «поддерживал», как считала Э. А. Корольчук[174], недовольство рабочих «чайковцами». «Основную пружину действий Низовкина» (против «чайковцев») Ш. М. Левин усмотрел «едва ли не исключительно в болезненном самолюбии этого человека»[175]. Думается, однако, что эта пружина была сложнее. Верно, что Низовкин был очень самолюбив, причем его самолюбие могло быть особенно уязвлено тем, что «чайковцы» не приняли его в свои ряды. Но главное, по-моему, — не в этом, а в том, что Низовкин представлял собой обычный в каждом крупном революционном движении тип попутчика революции. Как деятельность, так и судьба его доказывают, что он был одним из тех представителей «мелкобуржуазной революционности», каждый из которых, по словам В. И. Ленина, «легко переходит к крайней революционности, но не способен проявить выдержки, организованности, дисциплины, стойкости», отсюда — «неустойчивость такой революционности, бесплодность ее, свойство быстро превращаться в покорность»[176].

Действительно, разные источники свидетельствуют, что Низовкин вел пропаганду в ультрареволюционном духе: «везде, где только предоставлялся случай», он призывал «уничтожить буржуазию, капиталистов, дворянство и духовенство» и «вообще людей не работающих»[177]. Увлеченный революционными идеями, честолюбивый и экспансивный, Низовкин на время с головой окунулся в движение, мечтая, по-видимому, о славе революционного вождя, героя и, возможно, мученика. Именно поэтому, увидев в рабочих большую революционную силу, он пытался оторвать их от «чайковцев» и повести за собой. Однако в жутких условиях царских застенков его экзальтированная, но нестойкая натура легко и быстро сломалась. На первых допросах он еще пробовал держаться героем и мучеником, отказываясь от показаний против кого бы то ни было, но уже через месяц одиночного заключения все его романтические иллюзии обратились в ничто, и всепоглощающей страстью несостоявшегося героя стала свобода — свобода любой ценой. Так из «крайнего» революционера вырос предатель[178].

Вернемся теперь к рабочей сходке 3 марта 1874 г. Единственным источником, который засвидетельствовал принятие здесь «единогласного решения» о разрыве с «чайковцами», является агентурное донесение осведомителя из рабочих[179]. Трудно поверить такому свидетельству. Правда, в сходке по разным причинам не участвовали ни Обнорский, ни Орлов, ни Лавров. Но там были такие рабочие, как Мясников, Карл Иванайнен, Щеглов, Медведев, А. Петерсон, Д. Смирнов, которые не раз давали отпор Низовкину в его интригах против «чайковцев». Возможно ли, чтобы они единогласно решили порвать с «чайковцами»?

Опубликованное в 1964 г. показание Низовкина о сходке 3 марта освещает ее совсем по-иному: «на этой сходке я попытался высказаться против чайковцев, но был тотчас же остановлен рабочими, которые довольно резко предложили мне или “промолчать” или “переменить разговор” — это не выдумка, и сами рабочие подтвердят это обстоятельство. Эта сходка показала мне ясно, на чьей стороне были симпатии рабочих»[180]. Допустим, Низовкин мог дать ложное показание в отместку тем рабочим, которые не захотели идти за ним, но ведь и Митрофанов (или другой рабочий, завербованный в осведомители) тоже мог заняться домыслами, чтобы выгородить тех же рабочих, а всю вину за пропаганду взвалить на «чайковцев». Поскольку агентурное донесение о сходке 3 марта 1874 г. никакими другими источниками (включая показания рабочих — участников сходки) не подтверждается, составители сборника документов «Революционное народничество 70-х годов» резонно заключили, что оно «вряд ли заслуживает доверия»[181].

Как бы то ни было, если не решение (особенно единогласное), то разговоры на сходке 3 марта о нежелательности дальнейшего «руководительства» со стороны «чайковцев» представляются возможными. Низовкин в показании о сходке зафиксировал, что ее участники говорили главным образом «о сближении рабочих между собою»[182].

Тем временем полицейские власти столицы, наблюдавшие через своего осведомителя за деятельностью рабочих кружков, хладнокровно готовили удар. В ночь с 17 на 18 марта 1874 г., т. е. одновременно с массовыми арестами среди фабричных рабочих Выборгского района, отряд полиции явился в квартиру братьев Петерсон на Васильевском острове, где собралась по случаю именин хозяина большая группа кружковцев[183], и арестовал всю группу. В ту же ночь был арестован Низовкин. В следующие дни подверглись аресту рабочие Митрофанов (возможно, для инсценировки), Бачин, Тимофеев, Козлов, И. Волков, Кондратьев и др.[184]. Из «чайковцев» как уже сообщалось, в те же дни, 17 и 18 марта, были арестованы Купреянов, Гауэнштейн, Зубок-Мокиевский и Кувшинская, после чего еще в течение недели продолжали встречаться с рабочими лишь Кропоткин и Сердюков. К концу марта 1874 г. «рабочее дело» Большого общества пропаганды в Петербурге было разгромлено полностью.

Основная причина гибели «рабочего дела» петербургской группы Общества заключалась в его организационной слабости. Организовано оно было столь простодушно, что нельзя не удивляться тому, как долго оно просуществовало. В самом деле, с тех пор как «чайковцы» перешли от подготовки «сознательных единиц» из рабочей среды к массовой пропаганде среди рабочих, т. е. с самого начала 1873 г., масштабы «рабочего дела» росли чуть ли не изо дня в день. Все труднее становилось блюсти необходимую осторожность в работе, проверять рабочую аудиторию и обеспечивать безопасность сношений с нею. «Волей-неволей, — вспоминал Чарушин, — конспирацию приходилось пускать побоку и полагаться больше на счастье, удачу и «божью волю». Все равно, думали мы, шила в мешке не утаишь, и рано или поздно какая-нибудь нелепая случайность, предвидеть которую и невозможно, откроет глаза удивленному и перепуганному начальству на эту новую и наиболее опасную для него крамолу, так постыдно проморганную им»[185].

Чарушин не без оснований предполагал, что власти долго «моргали» на «рабочее дело» оттого, что оно было для них новым, непредвиденным делом, поскольку их внимание по привычке было занято настроением интеллигенции и крестьян. Но даже при отсутствии должной бдительности со стороны полиции «чайковцы» не могли долго сохранять выраставшее, будто снежный ком, «рабочее дело» в тайне, тем более, что среди рабочих, охваченных пропагандой, появились доносчики. Раскрытие Невского района пропаганды среди фабричных рабочих (группа Синегуба) всполошило карательную власть и насторожило ее. 19 ноября 1873 г. III отделение в секретном циркуляре по губернским жандармским управлениям предписало усилить надзор за фабричными рабочими[186]. Вскоре после этого с помощью ряда предателей власти взяли под наблюдение «рабочее дело» и, выждав удобный момент, расправились с ним.

Не желая, чтобы в судебном процессе, который готовился с 1874 г. против революционеров-народников, фигурировал сам «народ», царизм решил дела большинства рабочих, арестованных за связь с «чайковцами», в административном порядке. Митрофанов, Виноградов и Д. Кондратьев (все трое — за откровенные показания), а также Городничий и Беляков были освобождены под надзор полиции через считанные дни после ареста, 24 марта 1874 г.[187]. Летом 1876 г. вышли на свободу А. Петерсон, Бачин, Лаврентьев, Карл Иванайнен, С. Волков, Д. Смирнов, Тимофеев. Несколько раньше, в марте 1876 г., был освобожден под надзор полиции тяжело больной Лавров, которого еще в ноябре 1875 г. перевели из Петропавловской крепости в клинику душевных болезней. Орлов, отсидевший четыре года в одиночках Петропавловской крепости и Дома предварительного заключения, судился по делу «193-х» и получил 1 год и 3 месяца арестантских рот. По тому же делу судились еще Медведев, Щеглов и Виноградов, которым было вменено в наказание предварительное заключение. Что касается Обнорского, то он был арестован лишь в феврале 1879 г., спустя год после процесса «193-х», судился отдельно в мае 1880 г. и был приговорен к десятилетней каторге.

5. «Рабочее дело» в Москве и на периферии в 1872-1874 гг.

Одновременно с петербуржцами и в контакте с ними вели «рабочее дело» провинциальные группы Большого общества пропаганды. В принципе, т. е. по совокупности целевой установки, тактических расчетов и методов пропаганды, «рабочее дело» в Петербурге, Москве и на периферии строилось одинаково. Но малочисленность провинциальных групп Общества, по сравнению с петербургской группой, и гораздо меньшая, чем в Петербурге, база для пропаганды среди фабрично-заводских рабочих (менее развитая фабрично-заводская промышленность, меньшее число и большая отсталость рабочих) затрудняли развитие «рабочего дела» на периферии. Поэтому здесь его размах был неизмеримо меньшим, чем в Петербурге.

В Москве «чайковцы» смогли начать «рабочее дело» лишь с весны 1873 г. Когда, в феврале того года, Чарушин приехал в Москву по заданию петербургской группы, чтобы согласовать с москвичами принятый в Петербурге курс на пропаганду среди «народа», москвичи занимались еще исключительно интеллигентскими кругами; о пропаганде среди рабочих, не говоря уже о крестьяcтве, «лишь шли разговоры»[188]. Тем не менее московские «чайковцы» уже тогда «вполне одобряли», новую позицию петербургской группы, «сочувствовали ей и не выставляли против нее ни одного принципиального возражения. Готовность была полная, но все дело было лишь в том, как начать и где зацепиться»[189]. Чарушин поделился с москвичами опытом петербургских «чайковцев» и предложил им заводить, по примеру петербуржцев, связи с фабричными артелями.

Начало «рабочего дела» в Москве сулило хорошие перспективы. Москва была крупнейшим после Петербурга промышленным центром страны. Здесь в 1872 г. насчитывалось до 600 крупных промышленных предприятий и около 6 тысяч ремесленных заведений[190]. Московские рабочие шли в первых рядах зарождавшегося стачечного движения. Ряд стачек стихийного характера на предприятиях Москвы был зарегистрирован в 1870-1872 гг.: в октябре 1870 г. — на сахарном заводе Пассбург и К° и на шелковой фабрике Шелаева, в апреле 1871 г. — на суконной фабрике бр. Носовых, в июне 1872 г. — на кирпичном заводе Катуар и красильной фабрике Кузнецова, в сентябре 1872 г. — на платочно-набивной фабрике Котова и т. д.[191] Все это создавало благоприятную почву для революционной пропаганды.

Однако московские «чайковцы» не имели сил для широкой организации «рабочего дела». Как правило, они заводили связи лишь с отдельными артелями фабричных рабочих, не проникая дальше, в рабочую массу. Например, Л. А. Тихомиров и К. В. Аркадакский вели пропаганду в рабочих артелях на Маросейке, а М. Ф. Фроленко — в артели у Хитрова рынка. В. И. Князев устроился учителем в ремесленное училище при ситценабивной фабрике Прохорова и, пользуясь своим положением, выбирал здесь «подходящих» рабочих, которых рекомендовал далее своим товарищам для особо доверительных занятий с ними.

Заводских рабочих московские «чайковцы» почти не затрагивали. Только И. Ф. Селиванов с целью пропаганды «поступил на какой-то завод»[192]. Поскольку главная ставка была сделана на фабричных, москвичи сосредоточивали все свои, крайне незначительные, силы именно в фабричной среде. Тем не менее и с фабричными занимались они без особого успеха.

Характеризуя московский кружок «чайковцев» первой половины 1873 г.[193], Чарушин отмечал, что все участники кружка «были безусловно отличные люди, искренние и преданные делу народа, но им недоставало {...} спаянности и инициативности, присущих петербургскому кружку», отчего в московском кружке «было мало жизни и воодушевления. Объяснялось это в значительной степени, может быть, тем, что состав московского кружка гораздо чаще обновлялся, там меньше было деловой преемственности и почти не было лиц с прочно установившейся революционной репутацией и с необходимыми для дела организаторскими талантами»[194]. Во всяком случае, московские «чайковцы» не смогли увлечь рабочих. По свидетельству Тихомирова, рабочие относились к ним «как-то странно, безразлично»[195], а на предложение идти с целью пропаганды в деревню отвечали решительным отказом[196]. Летом 1873 г., когда в Петербурге «рабочее дело» расширялось день ото дня, в Москве оно явно не клеилось. К осени того года Тихомиров разочаровался в своих занятиях с рабочими и уехал «поучиться вести пропаганду» в Петербург[197]. Остальные члены московской группы продолжали заниматься «рабочим делом» с прежним успехом до конца 1873 г.

К концу ноября 1873 г. в Москве появились Кравчинский и Рогачев, только что возвратившиеся из пропагандистского рейда по деревням. Своими рассказами о пропаганде среди крестьян они, как вспоминал Фроленко, дали понять москвичам, что вести революционное дело с крестьянами «можно, помимо всяких посредников, непосредственно всем и каждому; тогда и подавно является мысль — зачем тратить время на подготовку посредников, достаточно надеть на себя простой костюм, изучить какое-нибудь ремесло, и дело в шляпе»[198].

Появление в Москве Кравчинского и Рогачева совпало с приездом из Петербурга Кропоткина, которому петербургская группа поручила ознакомиться с результатами и перспективами «рабочего дела» москвичей. По этому случаю было созвано специальное собрание московской группы с участием Кравчинского и Рогачева, где после оживленного обмена мнениями было решено «занятия (с рабочими. — Н. Т.) прекратить, а вместо этого начать обучаться какому-нибудь ремеслу, а затем в качестве рабочих идти прямо каждому в деревню и самолично приняться за проповедь»[199].

К тому времени идея массового «хождения в народ» волновала умы народников уже в такой степени, что и петербургская группа Большого общества пропаганды ставила ее в порядок дня, но поскольку в Петербурге «рабочее дело» развивалось с большим успехом, свертывать его не имело смысла; в Москве же, где «рабочее дело» не оправдывало надежд, «чайковцы» (как москвичи, так и петербуржцы) согласились безотлагательно перейти к практической организации «хождения» в деревню, т. е. к тому, чем некоторое время спустя занялись все группы Общества.

Этот переход не означал, однако, что москвичи совсем оставляют рабочих без внимания. С отдельными группами фабричных, которые подавали большие надежды на использование их как революционных пропагандистов в деревне, и в дальнейшем поддерживались деловые сношения (правда, весьма ограниченные). Так, в августе 1874 г., уже в пору массового «хождения в народ», Н. А. Морозов начал вести занятия с группой рабочих, среди которых («темных алмазов», по выражению Морозова) выделился Иван Осипович Союзов — «большой бриллиант чистейшей воды»[200].

Союзов происходил из крестьян с. Шелково Дмитровского уезда Московской губернии и работал в Москве, на ситценабивной фабрике Гюбнера. В 1874 г. ему было 22 года. Наблюдательный и сообразительный, с большим природным умом, он горячо откликнулся на революционную пропаганду «чайковцев» и вскоре сам стал талантливым пропагандистом. Вместе с Морозовым он пропагандировал среди крестьян Московской и Ярославской губерний, а в 1875 г. — на Украине. Весной 1876 г. он был арестован в Харькове и после полуторагодичного заключения судился на процессе «193-х». В докладе министра юстиции царю о «хождении в народ» подчеркивалась «особенно выдающаяся» деятельность Союзова[201]. По делу «193-х» Союзов был осужден на 9 лет каторги. С 1878 до 1882 гг. он отбывал каторгу на Каре, а затем был переведен в Читу, где в 1904 г. погиб от рук грабителей.

Значительно успешнее, чем в Москве, развивалось «рабочее дело» Большого общества пропаганды в Одессе. К началу 1870-х годов Одесса представляла собой один из главных торгово-промышленных центров России, который «по-американски быстро рос и развивался»[202]. В городе были крупные по тому времени промышленные (металлургические и машиностроительные) предприятия, вроде заводов Беллино-Фендериха, Фалька, Гулье-Бланшарда, Бертрана. В 1875 г. только фабрично-заводских рабочих Одесса имела не менее 5 тысяч[203]. Однако внимание одесских «чайковцев» привлекали главным образом сезонные рабочие, которых в Одессе было великое множество (в 1873-1874 гг., по наблюдению М. В. Ланганса, — «тысяч 80»[204]) и которые, вследствие своего образа жизни, как полагали «чайковцы», могли быть особенно восприимчивыми к революционным идеям.

Участники одесской группы Большого общества пропаганды уже в 1872 г. начали заводить связи с рабочими, предлагая учить их грамоте и, таким образом, создавая себе аудиторию для занятий пропагандистского характера. Наряду с «книжным делом», пропаганда среди рабочих ширилась и все более увлекала одесских «чайковцев». Поэтому, когда в начале марта 1873 г. в Одессу приехал Чарушин, «убеждать Волховского и его товарищей в чем-либо {...} не пришлось. Они уже не только идеологически, но и фактически стояли на той же точке зрения», с которой выступали петербуржцы[205].

По случаю приезда Чарушина одесситы провели совместно с рабочими кружковое собрание «человек в 90», на котором Чарушин рассказал об успехах «рабочего дела» в Петербурге[206]. Это в немалой степени подняло «дух и настроение» одесских «чайковцев» и распропагандированных ими рабочих. Весной и летом 1873 г. масштабы «рабочего дела» в Одессе значительно выросли.

И учебные занятия, и революционную пропаганду одесситы вели преимущественно в рабочих артелях. Первыми, по воспоминаниям Ланганса, завели сношения с артелями (каждая из 30-40 человек) А. А. Франжоли, В. Ф. Костюрин и Ал. Скрыпницкий, а месяц спустя их примеру последовали Ланганс и Л. И. Голиков. Число артелей, охваченных пропагандой, выросло таким образом до пяти, причем в них насчитывалось более 200 рабочих[207].

Занятия в артелях, как вспоминал Ланганс, «шли удачно»: «чайковцы» читали рабочим и распространяли среди них народные брошюры, обсуждали прочитанное, вели беседы на социальные темы, пробуждая у рабочих сознательное и революционное отношение к действительности. Лучшие рабочие из разных артелей (8-10 человек) были выделены в особую группу и с ними занимались отдельно.

В августе-сентябре 1873 г. «чайковцы» приняли участие в подготовке однодневной переписи городского населения Одессы (5 сентября), что помогло им «стать в более близкие отношения к широким слоям населения» и, в частности, умножить их связи с рабочими[208]. К концу года они вели пропаганду среди рабочих во всех районах города, хотя по-прежнему ориентировались на сезонные артели и некоторые фабрики. Что же касается заводских рабочих, то с ними одесские «чайковцы», как и московские, почти не имели связей. Есть лишь некоторые данные о том, что они пытались вести пропаганду среди рабочих металлообрабатывающих предприятий Одессы[209].

«Рабочее дело» увлекало всех участников одесской группы. Даже те из них, кто был занят в других сферах деятельности (А. И. Желябов, С. Л. Чудновский, Д. И. Желтоновский), подключились к пропаганде среди рабочих. Кроме того, «чайковцы» вовлекали в «рабочее дело» своих многочисленных сотрудников и единомышленников.

Однако за внешним успехом «рабочего дела» в Одессе скрывалось глубокое противоречие. Рабочие охотно учились грамоте, знакомились с революционной литературой, приобщались к социалистическим идеям, но как только дело доходило до того, что должно было, по мысли «чайковцев», венчать все их усилия, т. е. к возвращению рабочих в деревню для пропаганды среди крестьян, рабочие выражали недовольство и говорили, что далее они «поведут свое дело сами, без участия интеллигенции», а «полем деятельности выбирают города»[210]. Это весьма озадачивало «чайковцев» и, в конце концов, заставило их признать несостоятельность ставки на рабочих как на посредников между революционной интеллигенцией и крестьянством. Поэтому к началу 1874 г. они резко затормозили «рабочее дело» и стали переключаться на непосредственную пропаганду среди крестьян.

Члены херсонского кружка (Франжоли, Ланганс, Дическуло, Лукашевич) еще до объединения с одесситами в 1872 г. вели пропаганду среди рабочих чугуно-литейного и пильного заводов в Херсоне и военно-морских верфей в Николаеве[211]. После того как в Херсоне побывал (в марте 1873 г.) Чарушин, познакомивший Франжоли и его товарищей с организацией «рабочего дела» в Петербурге, усилия херсонцев по революционизированию местных рабочих «заметно увеличились»[212]. Однако в Херсоне возможности революционной пропаганды были невелики. Поэтому, спустя три-четыре месяца после приезда Чарушина, ведущие участники херсонского кружка переехали в Одессу, вошли в состав местной группы «чайковцев» и подключились к ее «рабочему делу».

В Киеве с конца 1872 г. пропаганду среди рабочих вели участники кружка П. Б. Аксельрода. В первую очередь, были установлены связи с артелями сезонных рабочих (плотников, столяров, каменщиков и пр.) на окраине города, за Подолом. По воспоминаниям Аксельрода, вначале пропаганда не удавалась: сами пропагандисты не имели навыков общения с «народом», а рабочие, со своей стороны, «довольно туго» воспринимали революционные идеи[213]. Зимой 1872-1873 гг. Аксельрод и его товарищи смогли распропагандировать лишь несколько человек из плотничьей артели. Среди них очень выделялся плотник Гаврила, который, если верить Аксельроду, привел в восторг Чарушина, заявившего будто бы, что «таких умных и сообразительных рабочих он не встречал и в Петербурге»[214].

Чарушин приезжал в Киев для знакомства с Аксельродом и его товарищами феврале 1873 г. Его предложение сосредоточить основные усилия на пропаганде среди рабочих киевляне встретили одобрительно. Однако возможности «рабочего дела» в Киеве были тогда немногим лучше, чем в Херсоне: фабрично-заводская промышленность здесь только набирала темпы развития, а рабочее население было еще малочисленно и непостоянно[215]. «Поэтому, — заключил Чарушин, — несмотря на все сочувствие новым задачам в деятельности петербургского кружка, проведение их в жизнь в Киеве было затруднительно»[216].

Тем не менее приезд Чарушина заметно оживил пропаганду киевской группы среди рабочих. Летом 1873 г. группа сумела придать своим контактам с рабочими довольно широкий для Киева размах. Кроме занятий с отдельными «сознательными единицами» из рабочей среды, бесед и чтений в артелях и т. д., Аксельрод, Н. Н. Колодкевич, В. Г. Эмме, И. Ф. Рашевский, братья Левенталь и другие стали проводить загородные сходки рабочих[217] — предвестники будущих маевок. Их отношения с распропагандированными рабочими не оставляли желать ничего лучшего: «Рабочие и “студенты” были на “ты”, беседовали по товарищески и не придавали значения различию в образовании, воспитании и звании»[218].

Вместе с тем, и киевские рабочие, так же, как одесские, отнюдь не обнаруживали желания идти для пропаганды в деревню. Поэтому в конце 1873 г., когда участники кружка Аксельрода стали тяготеть к бакунизму, кружок, по существу, оставил «рабочее дело» и занялся организацией пропаганды в деревне.

Различные источники свидетельствуют, что деятельность среди рабочих увлекала и некоторых агентов Большого общества пропаганды. В частности, имел отношение к «рабочему делу» Д. А. Лизогуб, который, как видно из доноса предателя Г. С. Трудницкого, в октябре 1873 г. рассказывал друзьям о своих поездках за границу для изучения «ассоциаций рабочих» и о намерении «осуществить устройство этих ассоциаций в России»[219].

В конце 1873 г.. И. И. Гауэнштейн обещал агенту Общества в Казани Е. М. Овчинникову помочь войти в сношения с рабочими на искусственных минеральных водах некоего Шредера, который был знаком с Гауэнштейном и слыл за вольнодумца. В день ареста Овчинникова (4 августа 1874 г.) у него была отнята записка Гауэнштейна, адресованная Шредеру: «Потрудитесь Овчинникова познакомить с вашими рабочими; он тот самый, о котором я говорил с вами»[220].

Под Нижним Новгородом в слободе Печора летом 1874 г. пробовал вести пропаганду среди мастеровых местный агент Большого общества А. И. Ливанов[221].

Наконец, отметим, что в Самаре весной 1873 г. пытался организовать «рабочее дело» воспитанник местной гимназии, студент петербургского Технологического института А. П. Соколовский, незадолго до того возвратившийся в Самару из Петербурга вместе с Сердюковым[222].

Вполне вероятно, что «чайковцы» содействовали зарождению и развитию «рабочего дела» и в других местах. Однако все это представляло собой лишь незначительные эпизоды, лишь отголоски той плодотворнейшей революционно-пропагандистской деятельности среди рабочих, которая была развернута в 1871-1874 гг. в Петербурге.

6. Значение «рабочего дела» Большого общества пропаганды

Первые попытки революционной пропаганды среди русских рабочих, как известно, предпринимались еще в 60-е годы. Например, имели к ним отношение некоторые участники первой «Земли и воли» и «Организации» ишутинцев[223]. Однако те попытки были единичны, разрозненны и почти не оставили никаких следов. Большое общество пропаганды было первой русской революционной организацией, которая планомерно, по особой программе, и целенаправленно начала пропагандировать среди рабочих идеи социализма. Именно в этом смысле В. И. Ленин отметил (ссылаясь на мнение А. Н. Потресова), что «чайковцам» принадлежит «заслуга первых сношений с рабочими»[224]. Косвенным образом эта заслуга «чайковцев» всегда признавалась в литературе, хотя и не исследовалась специально. В трудах Ш. М. Левина, А. М. Панкратовой, Э. А. Корольчук, О. Д. Соколова о первых опытах революционной пропаганды среди русских рабочих главное место заслуженно отведено «чайковцам», причем суммированы многочисленные примеры того, что делали они в рабочей среде. Зато результаты сделанного и значение деятельности Большого общества пропаганды среди рабочих до сих пор еще не получили надлежащей оценки.

Прежде всего, надо говорить о роли Общества в формировании мировоззрения первых русских рабочих-революционеров. В исследованиях 1940-1950-х годов, относящихся к этому вопросу, сквозит тенденция изобразить революционное становление рабочих как самостийный процесс: рабочие идейно растут, не столько учатся у народников, сколько борются с ними и с первых же шагов движения (в 1872-1874 гг., как прямо указывала А. М. Панкратова, имея в виду рабочие кружки «чайковцев») «по своему уровню и пониманию общественных отношений в России» становятся, уже на голову выше народников»[225]. Время от времени эта тенденция проявляется до сих пор. Так, высказанный в 1957 г. А. С. Трофимовым тезис о том, что народники уже в начале 70-х годов «сбивали рабочих с правильного классового пути борьбы»[226], — тезис, опровергнутый специалистами[227], — недавно вновь выдвинут О. Д. Соколовым[228].

Сторонники тенденции, о которой идет речь, принижали революционно-народническую пропаганду. Э. А. Корольчук, например, пыталась доказать, что «чайковцы» вели занятия с заводскими рабочими на низком уровне, преимущественно «пичкая» рабочих «началами географии и геометрии», тогда как рабочие, мол, стояли выше «народнической агитки» и «уже тогда (в 1871-1874 гг. — Н. Т.) хотели быть на уровне современной им социально-политической мысли», от которого, якобы, отставали «чайковцы»[229].

Желая подтвердить такой вывод, Э. А. Корольчук ссылалась на факты, которые удостоверяли обратное. Так, она указывала, что заводские рабочие читали «Гражданскую войну во Франции» Маркса и даже приобрели для своей библиотеки через А. В. Низовкина и С. И. Виноградова 14 экземпляров этой книги[230]. Но ведь «Гражданскую войну» перевели на русский язык, напечатали в собственной типографии и распространяли среди рабочих «чайковцы», которые, кстати, передали рабочим через Низовкина и Виноградова и упомянутые Корольчук 14 экземпляров книги![231]

Более того, нельзя забывать, что «чайковцы» комплектовали рабочую библиотеку и такими книгами, как «Положение рабочего класса в России» Берви, «Пролетариат во Франции» Шеллера-Михайлова, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского, сочинения Добролюбова, Шелгунова, Лассаля, Бокля; популярно излагали рабочим «Капитал» Маркса (хотя и под народническим углом зрения), читали им лекции о европейском рабочем движении, Интернационале, Парижской Коммуне. Не говорит ли это, что теоретический уровень «рабочего дела» Большого общества пропаганды в заводской среде был достаточно высоким и вполне современным?[232]

Ныне взгляд Э. А. Корольчук развивает А. С. Трофимов, полагающий, что передовые рабочие 70-х годов не удовлетворялись народнической литературой, «заявляли: хорошо бы было, если бы книги распространялись с содержанием — социально-рабочими вопросами», и, например, любили читать «Письмо Белинского к Гоголю»[233] (как будто оно более «социально-рабочее», чем «Положение рабочего класса в России» или «Пролетариат во Франции»!). Под этим углом зрения А. С. Трофимов формулирует такой перл: «Из народнической поэзии пролетариат воспринял очень немногие, близкие по духу произведения, среди них две песни: “Вы жертвою пали в борьбе роковой...” и гимн на смерть Н. Г. Чернышевского “Замучен тяжелой неволей...”»[234].

Здесь в немногих словах — много ошибок, и все они одного (уничижительного по отношению к народникам) плана. Во-первых, стихотворение (отнюдь не гимн!) Г. А. Мачтета «Замучен тяжелой неволей» написано в 1876 г. на смерть не Чернышевского, который тогда еще здравствовал, а рядового народника П. Ф. Чернышева. Во-вторых, помимо «двух песен», названных А. С. Трофимовым, пролетариат воспринял из народнической поэзии и другие, не менее популярные песни «Рабочая Марсельеза» («Отречемся от старого мира») П. Л. Лаврова и «Красное знамя» («Слезами залит мир безбрежный...») В. Г. Богораза, упомянутые А. С. Трофимовым далее, на с. 165-166 его книги, как будто бы не народнические. Главное же, в пролетарский обиход прочно вошел еще целый ряд стихотворений и песен, написанных «чайковцами» («Прогресс» и «Крестьянская песня» Волховского, «Дума ткача» Синегуба, его же и Клеменца «Барка», «Дума кузнеца» Клеменца и др.)[235], о которых А. С. Трофимов умалчивает.

Все, что мы знаем о «рабочем деле» «чайковцев», позволяет заключить, что в начале 70-х годов, когда рабочее движение в России только зарождалось, народники и, в первую очередь, «чайковцы» играли основополагающую роль в идейном и нравственном воспитании кадров рабочих-революционеров. Выступать от имени класса с самостоятельными политическими требованиями рабочие могли только после того, как они приобрели достаточную общетеоретическую подготовку, способность критически осмысливать общественные явления и разбираться в динамике революционных переворотов, т. е. все то, что давала им народническая пропаганда[236].

Не забывая о порочной оценке народниками исторической роли рабочего класса, надо признать, что они посредством революционно-социалистической пропаганды вооружали рабочих мировоззрением революционеров и (пока утопического толка) социалистов. Тем самым они объективно «способствовали пробуждению и развитию классового сознания рабочих»[237]. Во всяком случае, подняться «на голову выше народников» уже в 1872-1874 гг. не могли даже самые передовые рабочие. Это можно признать, да и то с оговорками, лишь по отношению ко второй половине 70-х годов, когда идейный багаж, полученный от народников, облегчил рабочим поиски самостоятельной, классовой политической линии. До тех же пор рабочие, в крайнем случае, были способны лишь на инстинктивный протест против «руководительства» народников, но по смыслу и уровню своего идейного развития они оставались еще целиком в плену народнической пропаганды. Не были исключением даже Виктор Обнорский и Петр Алексеев — самые передовые рабочие той эпохи. В. И. Ленин со всей определенностью писал о 70-х годах, что тогда «в общем потоке народничества пролетарски-демократическая струя не могла выделиться. Выделение ее стало возможно лишь после того, как идейно определилось направление русского марксизма (группа “Освобождение труда”, 1883 г.) и началось непрерывное рабочее движение в связи с социал-демократией (петербургские стачки 1895-1896 годов)»[238].

Каковы же были конкретные, практические результаты «рабочего дела» Большого общества пропаганды? У А. С. Трофимова, Э. А. Корольчук, О. Д. Соколова неверен, по-моему, самый подход к этому вопросу: они идут не от фактов, а от целеустановки, от программы «чайковцев». Между тем еще Г. В. Плеханов подметил, что революционные народники «занимались рабочими более, чем этого требовала их программа»[239].

В осуществлении программных требований к «рабочему делу» «чайковцы» действительно добились немногого. Использовать рабочих в качестве посредников между революционной интеллигенцией и крестьянством им не удалось. Но нельзя забывать, что по ходу «рабочего дела», когда его масштабы стали выходить за рамки первоначальных расчетов, «чайковцы» усилили внимание к тактической стороне рабочего движения, создавали как среди фабричных, так и среди заводских рабочих революционные кружки[240], занимались объединением этих кружков в самостоятельную рабочую организацию, подготовляли стачки и пр. Все это быстро сказалось в росте сознательности, организованности и солидарности рабочих. Показательна докладная записка III отделения царю от 18 сентября 1874 г. Она содержит столь яркие доказательства «влияния пропагандистов, успевших поселить в рабочей среде ненависть к хозяевам и убеждение в эксплуатировании ими рабочей силы», что у царя вырвалось характерное замечание: «Весьма грустно»[241].

Посев революционной пропаганды «чайковцев» среди петербургских рабочих 1871-1874 гг. дал хорошие всходы. Ведущие участники заводских рабочих кружков, возникших и действовавших под руководством «чайковцев» (Виктор Обнорский, Алексей Петерсон, Василий Мясников, Карл Иванайнен, Дмитрий Смирнов, Игнатий Бачин, Антон Городничий, Сергей Виноградов), составили то основное ядро, из которого вырос славный «Северный союз русских рабочих».

Многочисленные документы свидетельствуют, что влияние Большого общества пропаганды в рабочей, особенно фабричной, среде было прочным и длительным. Напомню, что «чайковцам» приходилось даже «удерживать рвение» фабричных к пропаганде, иначе они приводили бы с собой «сотни товарищей»[242]. К самим «чайковцам» фабричные рабочие относились с величайшим уважением. Синегуба, например, они, как вспоминал И. Ф. Окладский, «положительно боготворили» и «когда его арестовали, то велико было горе рабочих, которые клялись вечно его помнить и во имя его продолжать дело пропаганды»[243]. Петр Алексеев писал 11 ноября 1884 г. из сибирской ссылки Н. Ф. Цвиленеву, что с первых же встреч с «чайковцами» он их «полюбил всей силой своей души» и что «с самых тех пор» он «не встречал таких людей» и в такой степени «не сходился с ними»[244].

Подобно заводским кружкам, в фабричных кружках Большого общества пропаганды формировались последовательные революционеры, как тот же Петр Алексеев, Григорий Крылов, Ефим Севастьянов, Степан Зарубаев, Иван Союзов, Аким Стульцев, Андрей Коробов, Иван Смирнов, получили революционную закалку Вильгельм Прейсман и Яков Иванов.

Итак, «рабочее дело» Большого общества пропаганды сыграло в развитии не только революционно-демократического, народнического, но и массового, рабочего движения большую положительную {стимулирующую, направляющую, организующую) роль, отрицать или принижать которую из каких бы то ни было побуждений несправедливо и безосновательно. От первых стачек 1870-х годов до Октябрьской революции 1917 г. рабочее движение в России прошло долгий и трудный путь. Именно титаническая борьба с неслыханными трудностями на этом пути прославила русский рабочий класс на весь мир и незачем прирезать ему славы с чужого плеча, изображая его во всеоружии с колыбели. Нет ничего унизительного для памяти первых рабочих-революционеров в том, что интеллигенты, подобные Софье Перовской или Андрею Желябову, помогли им встать на ноги и сделать первые шаги в революцию, как нет ничего унизительного для памяти интеллигентов, подобных Желябову и Перовской, в том, что рабочие, обязанные им основами революционного воспитания, в дальнейшем превзошли своих воспитателей как в теории, так и в практике освободительного движения. Всему — свое время.

«Нигде в мире, — указывал В. И. Ленин, — пролетарское движение не рождалось и не могло родиться “сразу”, в чистом классовом виде, явиться на свет готовым, как Минерва из головы Юпитера»[245]. Русский рабочий класс вырос во всепобеждающую революционную силу только после того, как он осознал свои классовые интересы и вооружился научным социализмом. Но в том и была историческая заслуга Большого общества пропаганды, что оно первым, хотя и с ошибочной целевой установкой, организованно и в широких масштабах начало вносить идеи социализма (пока еще утопического) в едва зарождавшееся рабочее движение, тем самым объективно способствуя пробуждению классового самосознания русских рабочих.

Примечания