1. Особенности идейной эволюции Большого общества пропаганды

В оценке идеологического направления Большого общества пропаганды царит поразительное разноречие: одни исследователи утверждали, что «чайковцы» суть убежденные бакунисты[1], другие сочли их лавристами[2], третьи полагают, что они занимали некую «промежуточную позицию между лавризмом и бакунизмом»[3]. По мнению Б. С. Итенберга, идеология Большого общества пропаганды — это эклектический конгломерат идей Чернышевского, Бакунина, Лаврова «и других авторов демократического направления»[4], а на взгляд Р. В. Филиппова — цельное «средоточие ведущего революционно-пропагандистского направления» в народничестве 70-х годов, более зрелого и авторитетного, чем бакунизм и лавризм[5]. Между тем, внимательный анализ всей совокупности источников позволяет увидеть, что ни одна из перечисленных точек зрения в той или иной мере не основательна.

Мировоззрение «чайковцев» складывалось в переходную эпоху от феодализма к капитализму в России. Совершавшийся на их глазах социально-экономический переворот заставлял задумываться о судьбах отечества и усиливал их внимание к Западу, где подобный переворот уже совершился. С другой стороны, политическое бесправие и спад освободительной борьбы в России второй половины 60-х годов, когда на Западе в условиях политических свобод ширилось революционное рабочее движение, как будто подтверждали тезис об исключительности судеб России вообще и русской революции, в частности. Все это толкало «чайковцев» к переоценке старого русского революционно-теоретического наследия, которое сложилось в докапиталистическую эпоху и уже не обеспечивало достаточно верную ориентировку в новых условиях.

Рубеж 60—70-х годов явился, таким образом, в развитии русского революционного движения одним из тех переломных моментов, когда «одна разновидность какой-нибудь идеологии сменяется другой ее разновидностью» и возникают «организации переходного типа, {...} совмещающие в известной мере старые идеи с новыми»[6]: если до середины 60-х годов движение развивалось преимущественно под знаменем политических идей Чернышевского, то к началу следующего десятилетия обозначилось преобладание другой (не столько теоретически, сколько тактически) разновидности народничества, наиболее ярко выраженной в аполитичных идеях Бакунина и Лаврова. Образцом организации переходного типа, отразившей в своей идеологии обе разновидности революционного народничества, можно считать Большое общество пропаганды.

В период возникновения Общества (1869—1871 гг.) его участники были еще далеки от того аполитизма, который стал характерным для них впоследствии, и не чуждались политической программы 60-х годов. В программном документе кружка М. А. Натансона (конец 1870 — начало 1871 гг.) объявлялась война «абсолютной монархии» во имя торжества «федеративной республики», хотя и с оговоркой, которая выставляла политическую революцию выгодной только буржуазии, но не народу[7], и поэтому таила в себе зачаток аполитизма[8].

Под этим углом зрения в начале деятельности Общества «чайковцы» неоднократно обсуждали вопросы политической борьбы с самодержавием и государственных преобразований в России[9]. Так, в декабре 1871 г. петербургская группа «чайковцев» почти в полном составе вместе с известными представителями либерально-радикальной интеллигенции приняла участие в дискуссии по вопросу о видах на конституцию в России[10].

В один из декабрьских вечеров в квартире проф. Н. С. Таганцева на Васильевском острове собрались «чайковцы» — Волховский, Клеменц, Купреянов, Чайковский, Сердюков, Чарушин, Лермонтов, Перовская, Л. Корнилова, Ободовская, О. Шлейснер, — а также Н. К. Михайловский, В. Д. Спасович, Е. И. Утин, В. И. Водовозов, В. П. Воронцов («В. В.») и др., всего — 40—50 человек. Цель собрания заключалась в том, чтобы «побеседовать на злободневные темы и попытаться соединенными силами наметить ближайшие пути для выхода из тупика»[11], а центральным вопросом разгоревшейся дискуссии стал вопрос о возможности конституции в России. Один из участников собрания сенатский чиновник С. Е. Шевич[12] прочел реферат «О сущности конституции» — «исключительно по Лассалю, без какого-либо экскурса в русскую действительность», — после чего развернулись прения, сразу же перешедшие «на русскую почву»[13].

Главными ораторами были трое — Клеменц, Волховский и близкий к «чайковцам» Воронцов. Все они говорили, что «конституция, в особенности конституция подлинная, — дело хорошее, но сами собой конституции с неба не падают, а их добывают». Завоевать же подлинно демократическую конституцию не в состоянии ни «привилегированные сословия» (дворянство и буржуазия) из-за своей классовой ограниченности, ни разночинская интеллигенция, поскольку она «материально бессильна». Единственная сила, способная вывести страну из тупика, — это «широкие народные массы», которые, однако, заинтересованы не в конституции, а в коренном преобразовании существующего строя. «Отсюда, — вспоминал Чарушин, — сам собою вытекал вопрос о необходимости организации народных масс в целях вовлечения их в активную борьбу с самодержавием»[14].

Впрочем, считая главной силой политического переворота в России «широкие народные массы» и признавая «бесплодность и даже вредное значение таких политических переворотов, в которых народные массы не играли бы самостоятельной роли, а служили бы простым орудием в руках буржуазии»[15], «чайковцы» одно время готовы были использовать для политической борьбы любые возможности в самых различных сферах общества. Многие из них (Синегуб, Шишко, Волховский, Желябов и др.) завязывали связи с земством, чтобы «убедиться в возможности или невозможности воспользоваться земскими учреждениями и начинаниями в революционных целях»[16], а Кропоткин, учитывая подобные настроения «чайковцев», предлагал даже мобилизовать свои придворные связи для организации конституционной партии и политического переворота, хотя и оговаривался при этом, что он отдает эту идею на усмотрение товарищей, а сам «лично не выбрал бы такой деятельности»[17].

Требования политических преобразований и, для начала, «подлинной» конституции в России были весьма популярными на раннем этапе деятельности Большого общества пропаганды: во всяком случае, весной 1872 г. Клеменц рекомендовал Кропоткину петербургских членов Общества как «большей частью конституционалистов»[18]. Интерес «чайковцев» с первых же шагов к различным аспектам политической борьбы, безусловно, проявился в переговорах Натансона с представителями Русской секции I Интернационала (1870—1871 гг.), когда «чайковцам» довелось, между прочим, самостоятельно решать новый, не стоявший перед Чернышевским, вопрос об отношении к Интернационалу. Решение оказалось непоследовательным. Приветствуя, в принципе, деятельность Интернационала, «чайковцы», тем не менее, сочли нецелесообразным примкнуть к нему и действовать под его эгидой, «вследствие громадной разницы (как объяснял Кропоткин в своей Записке 1873 г. — Н. Т.) строя мышления нашего народа, его склада представлений, его стремлений с этими свойствами западноевропейских рабочих»[19].

Теоретическая непоследовательность «чайковцев» выразилась и в том, что, признавая вслед за Чернышевским решающую роль народных масс в истории, они одобрительно восприняли идею Лаврова о «критически мыслящей личности» как творце общественного развития[20]. Эта противоречивая концепция обусловила тактику Большого общества пропаганды на первом этапе его деятельности (примерно, до конца 1872 г.). Считая, что грядущая революция в России будет делом народных масс и, вместе с тем, учитывая, что революционная мобилизация масс должна быть осуществлена хорошо подготовленной, «истинно-народной» по характеру, но интеллигентной по составу партией[21], «чайковцы» сосредоточили свою первоначальную деятельность в интеллигентских кругах.

Вопрос о том, почему «чайковцы» (как и другие народники 70-х годов) не смогли удержаться на позициях своего «преимущественного учителя жизни» Чернышевского, решается с учетом не только гораздо меньшей, по сравнению с Чернышевским, философско-теоретической вооруженности «чайковцев», но и конкретно-исторических условий, в которых они действовали. Весьма распространенная версия о снижении идейно-теоретического уровня народников 70-х годов по сравнению с «великими шестидесятниками»[22] нуждается в существенных уточнениях. Во-первых, «великие шестидесятники» Чернышевский, Герцен и Добролюбов (особенно первый) стояли на таком идейном уровне, до которого не поднимался никто более не только в 70-е, но и в 60-е годы. Во-вторых, теоретический уровень освободительной борьбы временно снизился не в 70-х годах по сравнению с 60-ми, а еще до середины 60-х годов, после того как была исчерпана первая революционная ситуация. Доказательства: «раскол в нигилистах» между «Современником» и «Русским словом» 1864—1865 гг., ряд выступлений Д. И. Писарева («Мотивы русской драмы», «Цветы невинного юмора»), М. Е. Салтыкова-Щедрина («Письма о провинции»), В. А. Зайцева («Белинский и Добролюбов»), программные установки Н. А. Ишутина и Д . В. Каракозова 1863—1866 гг.

Главное же, хотя по некоторым вопросам теории революционеры 70-х годов отступили от позиции Чернышевского назад, в других вопросах (о капитализме, рабочем классе, государстве, нравственном сознании, революции) они шли вперед, пытаясь использовать качественно новые, по сравнению с рубежом 50—60-х годов, социальные сдвиги, обусловленные развитием капитализма[23]. Иначе говоря, «шаг назад» революционеров-народников от Чернышевского выражал собой поиски правильной революционной теории в условиях, изменившихся сравнительно с теми, когда действовал Чернышевский. Деятели народнического подполья 70-х годов (среди которых «чайковцы» занимали одно из самых почетных мест) не складывали оружия после неудачи первого демократического натиска, не отступали к либерализму, а изыскивали все новые и новые пути к революции, выстрадав при этом анархизм и аполитизм, заговорщичество и терроризм. Внимательный анализ этих поисков убеждает в том, что, несмотря на видимые зигзаги, революционная мысль и в 70-х годах продолжала развиваться по восходящей линии, идейно подготавливая почву для распространения марксизма. Не зря В. И. Ленин осуждал «теоретическое принижение 70-ков сравнительно с людьми 40-х и 60-х годов»[24].

2. «Книжное дело» общества в Петербурге в 1871—1872 гг.

Широкая и многообразная деятельность Большого общества пропаганды среди интеллигенции всеобъемлюще выразилась в так называемом «книжном деле».

«Книжное дело» Общества было прямым продолжением и развитием «книжного дела» кружка Натансона: как и прежде, оно было нацелено на теоретическое просвещение и организационное сплочение интеллигентной (преимущественно учащейся) молодежи, на которой предполагалось готовить кадры революционных пропагандистов и организаторов народа. Однако, обладая, по сравнению с кружком Натансона, неизмеримо большими силами и средствами, Общество развернуло «книжное дело» в таких масштабах, о которых натансоновцы могли только мечтать.

Во-первых, значительно шире стали распространяться книги, имевшие хождение и ранее, по инициативе кружка Натансона: собрания сочинений Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Лассаля, «Исторические письма» Лаврова и «Положение рабочего класса в России» Флеровского, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского, «История Великой французской революции» Блана, «Деятели 1848 года» Вермореля и др. Вместе с тем, в книжном фонде «чайковцев» появилось и множество новых изданий: двухтомник А. Н. Радищева, сочинения А. И. Герцена, Н. И. Костомарова, Д. Л. Мордовцева, В. И. Сергеевича, И. И. Хлебникова; «Социальная статистика» Г. Спенсера, «История умственного развития Европы» Д. Дрэпера, «История Французской революции» Ф. Минье, «История Нидерландской революции» Д. Мотлея, «История контрреволюции в Англии» А. Карреля и др.[25].

Примечателен интерес «чайковцев» к трудам К. Маркса. Несмотря на то, что они воспринимали марксизм по-народнически предвзято, считая его неприменимым к русской действительности, многие из них ценили разящую силу и глубину марксовой критики капитализма, детально изучали и знали «Капитал». Напомню, что большинство петербургских «чайковцев» ознакомилось с 1-м томом «Капитала» по реферату, сделанному Натансоном летом 1871 г., еще до выхода в свет русского перевода. Особенно много занимался «Капиталом» Купреянов, который, по свидетельству Чудновского, «знал (и как знал!) гигантское творение Маркса чуть не наизусть»[26]. Старательно штудировали «Капитал» петербуржцы Кравчинский (познакомился с ним в оригинале еще в 1870 г. и позднее популярно излагал его рабочим)[27] и Клеменц, который «высоко ценил это произведение и умел вовремя, при дебатах об экономических и социальных вопросах, сослаться на Маркса»[28]; киевлянин С. Г. Лурье, в бумагах которого сохранилось начало краткого переложения «Капитала»[29]; одессит М. В. Ланганс, не расставшийся с «Капиталом» и в страдную пору «хождения в народ»[30].

Интерес «чайковцев», как и всех вообще народников 70-х годов, к «Капиталу» объяснялся их потребностью уяснить возможно основательнее генезис, сущность и механизм капиталистического производства, чтобы не менее основательно противопоставить ему русский «особый уклад». Иначе говоря, народники уже в 70-е годы пытались (пока в добросовестном заблуждении) приспособить марксизм к народнической доктрине, «по Марксу» {...} опровергнуть приложение к России теории Маркса!»[31]. Но, с другой стороны, как подметил В. Г. Базанов, изучение трудов Маркса и Энгельса (особенно «Капитала») в какой-то мере побуждало народников к отходу от анархизма, расшатывало их веру в коммунистические инстинкты мужика и помогало им увидеть в пролетариате грозную революционную силу[32].

В декабре 1871 г. в цюрихской типографии Большого общества пропаганды была впервые опубликована на русском языке книга Маркса «Гражданская война во Франции». Перевел ее член московской группы Общества С. Л. Клячко[33]. И «Капитал», и «Гражданская война», а также написанный Марксом «Устав Международного товарищества рабочих» имели широкое хождение в «книжном деле» Общества[34].

Книжный фонд «чайковцев» включал в себя и ряд изданий Русской секции I Интернационала — ее устав, журнал «Народное дело», газету «Egalite», которая была органом Романской федерации Интернационала и в 1870—1871 гг. редактировалась Н. И. Утиным[35].

Распространение литературы, изданной легально и нелегально (эмигрантами), составляло только одну сторону «книжного дела» Большого общества пропаганды. Кроме того, Общество почти сразу наладило собственными силами как в России, так и за границей издание особенно полезных, на его взгляд, книг. Отправляя весной 1871 г. в Цюрих В. М. Александрова, «чайковцы» поручили ему в первую очередь напечатать собрание сочинений Чернышевского[36]. Одновременно, еще до открытия своей заграничной типографии, они вступили в деловые сношения с владельцами некоторых петербургских типографий, рассчитывая воспользоваться относительно мягким цензурным уставом 1865 г. для издания отдельных книг на месте, в России. Первым издательским опытом Большого общества стал выход в свет книги В. В. Берви-Флеровского «Азбука социальных наук».

Петербургские «чайковцы» (в особенности Натансон, Перовская, Чайковский, Ободовская и Чемоданова) находились в дружеских отношениях с Берви и нередко навещали его — группами и порознь — в Любани, а затем в Новой Кирке (у русско-финляндской границы), где он жил под надзором полиции. Берви, в свою очередь, тайно приезжал к ним из Любани в Петербург[37]. На одном из собраний петербургской группы «чайковцы» договорились с Берви, что они будут издавать все его сочинения и для начала предложили ему переиздать «Положение рабочего класса в России». Берви, однако, счел нужным исправить ряд мест в «Положении рабочего класса», а пока предложил «чайковцам» издать его новую книгу «Азбука социальных наук», первую часть которой, уже готовую, он тут же им передал[38].

Используя свои знакомства в деловых кругах, «чайковцы» склонили к участию в издании «Азбуки» прогрессивного издателя Н. П. Полякова, книгопродавца А. А. Черкесова и владельца одной из петербургских типографий В. Г. Нусвальдта. Корректуру книги правил Натансон. 24 сентября 1871 г. «Азбука социальных наук» была отпечатана в типографии Нусвальдта без имени автора тиражом в 2500 экземпляров. Предвидя запрещение книги, «чайковцы» немедленно закупили на имя Н. В. Чайковского большую часть тиража (1690 экз.) и укрыли ее на разных складах и квартирах, чтобы в случае, если власти запретят и уничтожат книгу, распродать спасенный тираж постепенно и нелегально. Остальная часть тиража была передана в магазин Черкесова (600 экз.) и в книжный магазин «для иногородних» (200 экз.)[39].

30 октября царь был ознакомлен с извлечениями из книги и, возмутившись «крамольностью» ее содержания[40], повелел министру внутренних дел запретить книгу и возбудить судебное преследование против издателя. Задержаны были, однако, лишь 594 экз. из 2500: 301 — у Черкесова[41], 161 — у Чайковского, 5 — у Клеменца, В. Корниловой и студента-медика И. А. Рождественского и 127 — в различных магазинах, библиотеках, у случайных лиц[42]. Остальные 1906 экз. были уже распроданы.

Затеянное властями расследование ничего не дало. Чайковский на допросе показал, что он, получив от Полякова 60% скидки от номинальной цены, распродал закупленную им часть тиража с намерением извлечь для себя «барыш»: 300 экз. — Рождественскому, 200 — студенту Технологического института А. А. Вербицкому, 50 — Клеменцу, а остальные 979 — в розницу Натансону, О. Шлейснер, М. Ф. Кокушкину[43] и другим лицам, которых он уже не помнит. Рождественский, Вербицкий и другие, со своей стороны, объясняли (видимо, по уговору с «чайковцами»), что книги, скупленные ими у Чайковского, они продавали единственно «с коммерческой целью»[44].

Власти оказались в затруднении. С одной стороны, не только действия распространителей книги, нарочито козырявших своей (модной для того времени) коммерческой ажитацией, не удавалось подвести под юридическое понятие государственного преступления, но и в самой книге, где «о России и ее порядках не было сказано ни единого слова»[45], не усматривался состав преступления. С другой стороны, власти инстинктом самосохранения ощущали тенденциозную, пропагандистскую направленность издания «Азбуки социальных наук». III отделение заключило, что «целью напечатания и дешевой распродажи этой книги было желание главных участников в настоящем деле: Полякова, Черкесова, Чайковского, Рождественского и Натансона распространить в студенческой среде вредные философско- социальные понятия»[46]. Больше того, как явствует из доклада III отделения царю от 29 ноября 1871 г., жандармские власти сочли издание «Азбуки» делом рук «особой тайной организации» во главе с Натансоном. В докладе отмечалось, что III отделение «уже более года» следит за развитием этой организации и считает формальным доказательством ее «преступных замыслов» обнаруженную в апреле 1871 г. «Программу для кружков самообразования и практической деятельности». Подчеркнув, что наблюдение за участниками организации «было усилено до крайних размеров» и дошло до столкновений «между лицами, за которыми наблюдалось, и агентами», III отделение выразило готовность отказаться от «тактики ожидания» и «накрыть всю организацию одним ударом» посредством повального обыска у всех подозреваемых лиц[47].

В следующие дни жандармы одновременно провели целый ряд обысков у предполагаемых участников организации. При этом в доме Корниловых, который уже давно соблазнял третьеотделенцев как «один из главных складов книг», были «накрыты» 200 экземпляров «вредной» литературы: девять номеров газеты «Egalite», сочинения Герцена, Добролюбова, Шеллера-Михайлова, Лассаля, Прудона и др.[48]. В квартире Натансона нашли корректурные листы «Азбуки социальных наук». Рукопись «Азбуки» была изъята у Чайковского. Обыски у других лиц не дали ничего.

Взвесив полученные улики, III отделение доложило царю, что «организация не успела еще развиться настолько, чтобы решиться на какое-либо действие, подпадающее под юридическое понятие о политическом преступлении», и что поэтому желательно «избегнуть в настоящее время нового политического процесса, который по недостаточности юридических улик окончился бы новым (после суда над нечаевцами. — Н. Т.) поражением обвинительной власти»[49]. Правда, Натансон «как личность, которая неоднократно доказала свою полнейшую неблагонадежность и вредность» после двухмесячного заключения был административно выслан в г. Шенкурск Архангельской губернии «под строжайший надзор полиции»[50], но все остальные «чайковцы» и лица, сотрудничавшие с ними в издании и распространении «Азбуки социальных наук», остались безнаказанными[51], хотя против некоторых из них (Н. П. Полякова, Л. И. Корниловой) решено было возбудить судебное преследование за незаконную торговлю книгами. Что касается Берви, то он поплатился лишь усилением полицейского надзора за ним.

Удовлетворившись такими мерами, III отделение рискнуло заверить царя в том, что деятельность «организации» Натансона и других пресечена в корне, поскольку основа основ этой деятельности — «организованная пропаганда посредством тайной книжной торговли, — окончательно уничтожена» на всей территории страны, «ибо уничтожение ее в Петербурге неминуемо повлечет за собою исчезновение ее во всех других местах»[52].

Дальнейший ход событий показал, что III отделение, объявив «книжное дело» похороненным, приняло желаемое за действительное. В течение зимы 1871—1872 гг. и весны 1872 г. петербургские «чайковцы» продолжали «тайную книжную торговлю», а при каждом удобном случае возобновляли и свои издательские опыты. Отдельные жандармские находки скоро заставили III отделение признать, что «книжное дело» живет и развивается.

В марте 1872 г. в Петербурге было раскрыто организованное при руководящем содействии «чайковцев» нелегальное общество воспитанников Морского училища под названием «Народное благо»[53].

При обыске у члена общества А. Бухарова была изъята приходо-расходная книга, где значилось, что с 1 октября 1871 г. по 13 февраля 1872 г. Бухаров приобрел 794 экземпляра книг, включая 175 экз. сочинений Добролюбова, 130 экз. «Азбуки социальных наук», 26 экз. «Положения рабочего класса в России» и др., а продал 958 экземпляров (150 — сочинений Добролюбова, 130 — «Азбуки», 21 — «Положения рабочего класса», 20 — «Исторических писем» Лаврова и др.)[54]. У другого члена общества Г. Зенченко были найдены корректурные листы «Азбуки социальных наук», которые, по мнению жандармов, мог передать ему живший с ним вместе В. А. Шлейснер — брат жены Натансона. Наконец, у Зенченко оказалось разорванное письмо В. Шлейснера в Херсон к А. А. Франжоли от 5 января 1872 г., где, между прочим, было сказано, что «книжное дело продолжает существовать и, по малости, поправляется»[55].

Действительно, еще до конца 1871 г., почти одновременно с «Азбукой социальных наук», «чайковцы» издали тиражом в несколько тысяч экземпляров сочинения Добролюбова[56]. По агентурным данным, значительная часть тиража (ровно 1000 экз.) была сразу же распродана среди петербургского студенчества[57]. Примерно тогда же был издан и распродан в количестве 2000 экземпляров 1-й том сочинений Лассаля[58].

В январе 1872 г., как явствует из сопоставления отрывочных свидетельств мемуаристов с данными Главного управления по делам печати, петербургские «чайковцы» отпечатали в типографии Ф. С. Сущинского 3500 экземпляров 1-го тома «Истории февральской революции 1848 г.» Луи Блана (в собственном переводе), однако цензурный комитет, узрев «основную мысль» этой книги «в том, что существующий в настоящее время во всех государствах политический и социальный порядок никуда не годен» и что для выхода из современного положения есть «только одно средство — революция», немедля запретил ее, и весь тираж книги был опечатан и сожжен[59].

22 мая 1872 г. в той же типографии Сущинского вышло тиражом в 2500 экземпляров подготовленное «чайковцами» 2-е издание «Положения рабочего класса в России» Флеровского. Учитывая широкую популярность 1-го (1869 г.) издания книги Флеровского в демократических кругах, власти тотчас задержали 2-е издание, и весь его тираж был уничтожен[60].

В мае же 1872 г. в типографии В. Г. Демакова были напечатаны 2000 экземпляров «Естественной истории мироздания» Э. Геккеля, перевод которой, как передавал О. В. Аптекман со слов Натансона, был сделан «чайковцами»[61], однако и это издание постигла участь двух предыдущих. Цензурный комитет не только запретил книгу, но и возбудил против нее судебное преследование, ввиду того, что автор, «развивая материалистическое учение о мироздании, о происхождении человека, о существе божием, о духовной природе человека» и т. д., «глумится над преданиями священной истории, вызывает неуважение к авторитету священных книг и христианскому учению вообще, наконец, совершенно неожиданно вводит в свое изложение политические воззрения, враждебные монархистскому началу и наследственности верховной власти»[62].

Вслед за тем были запрещены и преданы сожжению изданные «чайковцами» «Рабочий вопрос» Ф. Ланге (в их переводе[63]) и «Философия нищеты» П. Прудона, 2-й том сочинений Ф. Лассаля, «Исследования по текущим вопросам» Берви, «Исторические письма» Лаврова (2-е издание) и две книги А. К. Шеллера-Михайлова (тоже во 2-м издании): «Ассоциации» и «Пролетариат во Франции». Последнюю книгу цензурный комитет признал «вредною в том отношении, что в ней затрагивается один из самых жгучих вопросов— вопрос рабочий, и что изложен он не в умиротворяющем смысле, а напротив, в смысле возбуждающем»[64].

Досадуя на беспрестанные попытки издания «вредной» литературы, III отделение ходатайствовало перед царем о пересмотре цензурного устава 1865 г., чтобы облегчить преследование и, по возможности, пресечь само появление такой литературы. 7 июня 1872 г. в ответ на тревожные сигналы жандармского ведомства царь утвердил новый закон о печати, согласно которому министр внутренних дел мог по личному усмотрению, через голову суда, задержать любое издание как «особенно вредное»[65]. Теперь и без того узкие легальные возможности для революционной пропаганды сузились еще более.

После этого «чайковцы» только один раз попытались выступить в качестве легальных издателей, осуществив в феврале 1873 г. издание «Истории революции 18 марта» П. Ланжоле и П. Корье (книга вышла 10 февраля в типографии Сущинского[66] тиражом в 2500 экз.). Попытка не удалась. Цензурный комитет, отметив, что в книге Ланжоле и Корье дается «подробнейшее, день за днем, описание господства Парижской Коммуны с 18 марта по 28 мая 1871 г.» и «приводятся целиком все воззвания, декреты и речи Коммуны и ее агентов», объявил авторов «приверженцами Коммуны», а саму книгу счел «крайне вредной»[67]. Книга была запрещена, и весь ее тираж сожжен.

Таким образом, с середины 1872 г. издательская деятельность Большого общества пропаганды целиком сосредоточилась в его заграничной типографии, которая начала работать под руководством В. М. Александрова не раньше осени 1871 г. в Цюрихе, а весной 1872 г. перебазировалась в Женеву. Первым заграничным изданием «чайковцев» был сборник статей Чернышевского «Об общинном владении»[68]. Вслед за ним впервые увидел свет на русском языке гениальный труд Маркса «Гражданская война во Франции». Из других изданий этой типографии 1871—1872 гг. пока известны только «Программа работников» Лассаля, «Степан Разин» А. А. Навроцкого, 2-е издание «Отщепенцев» Н. В. Соколова и «Протест русских студентов против русского правительства по поводу закона о печати», который был опубликован Александровым летом 1872 г. и перепечатан осенью того же года в немецком журнале «Sozial-democrat»[69].

По вине Александрова, не проявившего ни таланта, ни энергии издательских делах, типография в 1871—1872 гг. работала плохо. Клячко осенью 1871 г. и Сердюков весной 1872 г. ездили в Цюрих и Женеву «с требованием отчета» от Александрова, но тот сумел «провести обоих»[70]. Использовать свою заграничную типографию на полную мощность «чайковцы» смогли только после того, как третий ревизор (Купреянов) отнял ее у Александрова и передал Гольденбергу[71], т. е. с весны 1873 г., когда деятельность Большого общества пропаганды уже вступила в новый период развития.

3. «Книжное дело» в Москве и на периферии в 1871—1872 гг.

Используя опыт и связи кружка Натансона, Большое общество пропаганды сумело в короткий срок придать «книжному делу» чуть ли не всероссийский масштаб и уже в 1871 —1872 гг. распространяло столько книг, что ему, по словам Л. А. Тихомирова, «позавидовала бы любая издательская фирма»[72]. В европейской части страны не было, пожалуй, ни одного крупного города, где Общество не имело бы своих агентов.

В 1871—1872 гг. вторым по значению, после Петербурга, центром «книжного дела» Большого общества пропаганды была Москва, где еще до оформления местной группы Общества действовали в качестве агентов петербургской группы С. Л. Клячко и Н. П. Цакни. По заданию петербуржцев Клячко и Цакни, а также сложившаяся вокруг них группа будущих членов Общества, с весны 1872 г. устроили в Москве как бы передаточный пункт «книжного дела» между Петербургом и другими центрами страны.

В июне 1872 г. III отделение расследовало дело об организации нелегальной библиотеки слушателей Петровской академии. Вместе с Клячко и Цакни, которые заведовали библиотекой, к дознанию были привлечены И. К. Львов, В. И. Князев, П. М. Макаревич, И. П. Стенюшкин, Д. И. Гамов и А. В. Андреева. В квартире Князева жандармы арестовали весь библиотечный фонд (213 экземпляров) с каталогом явно «неблагонадежной» литературы, а у Цакни были отняты вольнодумные «Правила библиотеки»[73]. Из писем Цакни, перехваченных жандармами, стало известно, что группа Клячко намеревалась открыть книжный магазин и библиотеку в Симферополе (по инициативе Львова), центральный книжный магазин в Харькове и книжные лавки с читальнями в других городах Харьковской губернии (по инициативе Макаревича)[74]. Все лица, причастные к этому делу, были арестованы, но на допросах «доказали» чисто благотворительный характер своей затеи с библиотеками и книжными магазинами и вскоре вышли на свободу.

Однако в конце 1872 г. Клячко и Цакни были вновь привлечены к дознанию по делу об организации «Тайного юридического общества» студентов и выпускников Московского университета. По агентурным данным, общество ставило целью «знакомить студентов и вообще молодых людей с революционными идеями» и «готовить из них распространителей социализма», располагало несколькими библиотеками с фондом в 2000 книг «социального направления» и кассой в 2000 руб. Членами общества значились будущие знаменитости адвокатуры и публицистики Ф. Н. Плевако, В. А. Гольцев, Н. С. Тростянский и др., а также Клячко и Цакни[75].

Данные III отделения говорят о том, что фонды библиотек «Тайного юридического общества», как и библиотеки слушателей Петровской академии и ряда других студенческих библиотек, которые возникали тогда в Москве, создавались главным образом за счет литературы, приобретенной у петербургских «чайковцев». Доставляли литературу либо московские агенты петербуржцев, либо сами петербуржцы, — иногда большими партиями. Так, в апреле 1872 г. в квартире Клячко была задержана А. И. Корнилова с двумя тюками, в которых оказалось более 100 экземпляров «Азбуки социальных наук» и «прочих книг, без предварительной цензуры»[76].

Вместе с тем, группа Клячко посредничала между петербургскими «чайковцами» и русской эмиграцией в доставке литературы из-за границы. В ноябре 1872 г. Клячко и Цакни, уже привлеченные к дознанию по делу о «Тайном юридическом обществе», были арестованы за связь с В. М. Александровым и 3. К. Ралли: в руки жандармов попали два письма, одно из которых (из Одессы, для Клячко) извещало о намерении Ралли транспортировать в Россию 1000 экземпляров сочинений Чернышевского, а другое (из Симферополя, от Львова к Цакни) содержало изложение письма Александрова в Петербург сестрам Корниловым о переводе типографии «чайковцев» из Цюриха в Женеву[77].

Наконец, судя по данным III отделения, группа Клячко в 1872 г. держала связь по линии «книжного дела» со студенчеством Петербургского, Харьковского и Новороссийского университетов[78], а также с учащимися Виленского раввинского училища[79].

Другая группа московских агентов Большого общества пропаганды (Тихомиров, Аносов, Батюшкова, Армфельд) в 1872 г. действовала менее активно, по сравнению с группой Клячко, но в деловом контакте с нею. При участии Клячко Тихомиров и его товарищи основали для студентов Московского университета библиотеку «по наирадикальнейшему списку», которая хранилась у Тихомирова[80].

В Киеве со второй половины 1872 г. организатором «книжного дела» Большого общества пропаганды стал кружок Аксельрода, который поддерживал деловую связь с петербургскими «чайковцами» через Эмме и Рашевского. По воспоминаниям В. К. Дебогория-Мокриевича, деятельность этого кружка до 1873 г. «выражалась главным образом в пропаганде социалистических идей среди молодежи {...} при помощи таких книг, как «Азбука социальных наук» и сочинения Лассаля»[81]. Судя по агентурным данным, Аксельрод и его товарищи вовлекли в «книжное дело» Р. А. Ширмер, которая содержала в Киеве с 1868 г. богатую библиотеку и пользовалась известностью в жандармских кругах как «крайнего образа мыслей нигилистка» и организатор «подозрительных сборищ» молодежи[82].

В Одессе «книжное дело» Большого общества пропаганды нашло отклик уже в 1871 г., благодаря усилиям старого агента кружка Натансона — С. Л. Чудновского. К концу 1872 г., когда начала складываться во главе с Волховским местная группа Общества, петербургские «чайковцы» наладили регулярную связь с Одессой, присылая время от времени Волховскому и его товарищам большие партии книг. Первую из этих партий доставил в Одессу из Петербурга Драго, который устроил книжный склад для одесских «чайковцев» в квартире своего гимназического товарища Льва Аркудинского[83].

Одним из первых по времени центров «книжного дела» был Херсон, где в 1871—1872 гг. действовали в качестве агентов Большого общества пропаганды участники кружка Франжоли. После того как летом 1871 г. Франжоли, Ланганс и Дическуло возвратились из Петербурга в Херсон с первой партией книг, связь между Херсоном и Петербургом стала постоянной: петербуржцы «часто и в изрядном количестве» начали присылать в Херсон сочинения Чернышевского, Добролюбова, Лаврова, Берви, Лассаля, Устав Международного товарищества рабочих и другие издания, которыми Франжоли и его товарищи пополняли единственную в Херсоне библиотеку своего кружка[84]. Расширяя круг подписчиков библиотеки, организуя общие чтения и дискуссии, кружковцы успешно использовали свой книжный фонд для революционной пропаганды среди херсонской молодежи. В 1871—1872 гг. кружок Франжоли представлял собой бесспорный центр общественной жизни Херсона.

Кроме Москвы, Киева, Одессы и Херсона, где постепенно складывались федеративные группы Большого общества пропаганды, «книжное дело» развивалось в 1871—1872 гг. усилиями многочисленных агентов Общества и в других городах страны.

В Вильно с 1872 г. петербургские «чайковцы» через посредство А. М. Эпштейн сумели опереться на кружок еврейской молодежи с участием будущих народовольцев А. И. Зунделевича, В. И. Иохельсона, Л. С. Вайнера и др. Этот кружок помогал «чайковцам» доставлять нелегальную литературу из-за границы, а Зунделевич вскоре стал главным агентом Большого общества в книжной контрабанде. В то же время участники кружка Зунделевича получали некоторые книги из Петербурга, читали их сами и распространяли «среди сочувствующей интеллигенции»[85].

В Харькове «книжное дело» Большого общества пропаганды до 1873 г. вели Лизогуб и П. Синегуб, в Орле — Маликов и Оболенский[86], в Казани — Овчинников, в Туле — Цвиленев, в Нижнем Новгороде — Ливанов, в Самаре — Соколовский, в Новгороде — Шапиро, в Псковской губернии — Богданович и т. д.

Кроме того, сами петербуржцы часто выезжали в различные города страны, закрепляя таким образом старые связи и каждый раз устанавливая новые. Летом 1872 г. по случаю волнений в Екатеринбургской гимназии они направили в Екатеринбург С. С. Синегуба, чтобы «утилизировать гимназическое движение в революционном смысле»[87]. Из Екатеринбурга Синегуб отправился в Невьянск, где в июле 1872 г. организовал революционный кружок в составе студента-технолога Л. Ф. Бердникова (будущего землевольца), учителя Перелозова, горного чиновника Бурцева и детей местного купца И. П. Башенина, в доме которого проходили собрания кружка. В лавке Башенина кружок устроил тайную библиотеку. Ее составили привезенные Синегубом экземпляры заграничного издания трудов Чернышевского, несколько номеров «Народного дела», сочинения Писарева, только что изданные «Сказки Кота-Мурлыки» Н. П. Вагнера и др.[88]. В начале августа 1872 г. слух о собраниях кружка дошел до невьянских властей, и Синегуб был выслан из Невьянска в 24 часа.

Миссия Синегуба была обычной в практике петербургских «чайковцев». Тем же летом 1872 г. Чарушин вел пропаганду в Вятке, Ободовская — в Тверской губернии, а Л. Корнилова была задержана в Москве с рекомендательным письмом в Казань[89].

Наконец, чтобы расширить и углубить свое воздействие на передовую интеллигенцию, все члены, сотрудники и агенты Большого общества пропаганды старались вступать в контакт с теми революционными кружками, которые складывались независимо от них. В 1871—1872 гг., о которых пока идет речь, такие кружки только начали возникать. Из них самым близким к «чайковцам» был кружок Л. С. Гинзбурга («кружок лавристов»). Некоторые «чайковцы» (Перовский, Эндауров, Драго) еще до вступления в Большое общество сотрудничали с «лавристами»[90]. По воспоминаниям Н. Г. Кулябко-Корецкого, «вращались» среди «лавристов» также сестры Корниловы и Наталья Армфельд, а сам Кулябко-Корецкий, ведавший связями «лавристов», общался (главным образом именно по линии «книжного дела») с Кравчинским, Клеменцем, Чайковским в Петербурге, Желябовым и Чудновским в Одессе, Колодкевичем в Киеве[91].

С кружком Гинзбурга и другими кружками пропагандистского направления (О. В. Палицыной, В. С. Ивановского) Большое общество пропаганды сразу наладило не просто деловые, но и дружеские связи. Что же касается бунтарских кружков (А. В. Долгушина, С. Ф. Ковалика, Ф. Н. Лермонтова), то они в первое время относились к «чайковцам» неприязненно. Долгушинцы, например, «смеялись» над «чайковцами» как наивными «книжниками», «образованниками»[92]. Лишь после того как Большое общество перешло от «книжного» к «рабочему делу» и, особенно, в страдное время подготовки массового похода в деревню его отношения с бунтарями нормализовались и приняли форму сотрудничества.

4. Большое общество пропаганды и основание журнала «Вперед!»

Многообразный и весьма непоследовательный (рядом с Марксом — Прудон) выбор литературы, которую издавали и распространяли «чайковцы», объяснялся их расчетом лишь на пробуждение революционных настроений среди молодежи, но отнюдь не на теоретическое руководство движением. Последнее же, как они полагали, должен был обеспечить свободный заграничный орган печати во главе с одним из корифеев литературной и политической борьбы.

Петербургский кружок Большого общества пропаганды пытался создать такой орган едва ли не с первых дней своего существования, но не находил подходящей кандидатуры для руководства органом. Первый кандидат— Н. Г. Чернышевский — был в ссылке. С менее желательными, но приемлемыми кандидатами — Н. К. Михайловским и В. В. Берви (Флеровским) — не удалось договориться: Михайловский не захотел променять на опасное поприще руководителя нелегального органа свое прочное и влиятельное положение в легальной печати[93], а переговоры с Берви не дали результата отчасти потому, что кружок сам «колебался возложить столь ответственное дело на Берви, человека, хотя и во всех отношениях достойного и уважаемого, но большого оригинала, что не давало уверенности в том, что он сумеет объединить около себя пишущую братию»[94].

«В запасе оставался, таким образом, Лавров», — вспоминал Чарушин[95]. К Лаврову «чайковцы» всегда относились критически. Подтверждая в ответ на запрос Б. П. Козьмина, что авторитет Лаврова «как писателя, мыслителя и публициста» у «чайковцев» «был велик», Чарушин оговаривался, что в их глазах Лавров «был по преимуществу кабинетный ученый, русской жизни надлежащим образом знать не мог, а поэтому, естественно, и явилось сомнение, в состоянии ли он будет руководить заграничным политическим органом печати, способным улавливать нужды момента и соответствующим образом реагировать на них»[96]. Словом, «чайковцы» не считали Лаврова вполне подходящим к роли идейного руководителя русских революционеров и остановились на его кандидатуре лишь из-за отсутствия более подходящих кандидатур. Под этим углом зрения и надо рассматривать их участие в основании журнала «Вперед!».

Вопрос об основании «Вперед!» давно озадачивал исследователей обилием путаницы. Раньше и больше всех его запутал сам Лавров. По его словам, в марте 1872 г. к нему в Париж явились с предложением издавать журнал «делегаты из России», не только идейный облик которых, но и самый состав их был для него «далеко не ясен»[97]. Поэтому Лавров, приняв предложение, «построил себе гадательную теорию» о представительстве таинственных делегатов: он предположил, что имеет дело с «представителями радикальной литературы», которые учли слабость легальной почвы в России для литературной и политической борьбы и обратились к нему, эмигранту, «способному литературно вести» радикальный орган[98]. Исходя из этого предположения, Лавров весной 1872 г. составил первую программу журнала, весьма умеренную, в духе «литературного радикализма» и с акцентом на легальных возможностях освободительного движения[99], которая была встречена русской революционной эмиграцией крайне неодобрительно.

Осенью 1872 г. Лавров, по его словам, неожиданно узнал, что он имеет дело не с литературными радикалами, а с революционной молодежью, и к концу того года составил вторую, а летом 1873 г. (после того как выяснилось, что и вторая программа квалифицируется в революционных кругах как «недостаточно социалистическая») — третью программу, которая и была опубликована в первом номере журнала[100].

Такова история основания «Вперед!» в передаче Лаврова. При всех недомолвках она с очевидностью показывает, что инициатива журнала принадлежала не Лаврову, а русской революционной молодежи, как это и признавал сам Лавров: «не я бросился в бой» – «меня вызвали»[101].

Кто же вызвал Лаврова «в бой»? Кто именно предложил ему весной 1872 г. возглавить революционный журнал? В литературе об этом высказаны разные мнения. Если П. А. Витязев говорил о безвестной группе «революционной молодежи»[102], то, по мнению М. А. Антонова, делегаты 1872 г. «принадлежали к левым либералам»[103]. Э. А. Корольчук утверждала, что инициатором «Вперед!» был кружок Л. С. Гинзбурга, делегаты которого совместно с делегатами «от некоторых чайковцев» и предложили Лаврову возглавить журнал[104]. Развивая это утверждение, Н. К. Каратаев вовсе не счел нужным упоминать о кружке Гинзбурга: «весной 1872 г. Лаврова посетили представители чайковцев и сделали ему официальное предложение о редакторстве»[105]. Наконец, по мнению Б. П. Козьмина, мысль об издании журнала зародилась одновременно у эмигрантов и в кружке Гинзбурга; последний вступил в соглашение с петербургским кружком «чайковцев»; оба кружка договорились об условиях издания, согласовали кандидатуру редактора и весной 1872 г. направили к Лаврову своих делегатов[106].

Иные и, главное, определенные ответы на вопросы о том, кто был инициатором «Вперед!» и кто персонально в марте 1872 г. предложил Лаврову возглавить журнал, читатель может найти в моей статье «Основание журнала П. Л. Лаврова “Вперед!”»[107]. Архивные документы позволили мне тогда установить, что петербургские «чайковцы» еще в 1871 г. не только замышляли издавать революционный журнал и подбирали кандидатуру редактора, но и практически готовили издание. Агентура III отделения 27 мая и 5 июня 1872 г. сообщала, что в Петербурге собраны по подписке 8 тыс. рублей для заграничного журнала, редактирование которого «решено поручить Лаврову и Берви (Флеровскому)», причем «главным сборщиком был до своего ареста Натансон», а его заменил «бывший питомец артиллерийской академии некто Карчевский, Квачевский, Карачевский или что-то в этом роде», т. е., безусловно, Кравчинский; деньги же «хранились и хранятся у Корниловых и Лавровых»[108]. Выходит, что петербургские «чайковцы» не позднее ноября 1871 г. (Натансон был арестован 27 ноября) уже проводили сбор средств на издание журнала и намечали его редактором, вместе с Берви, Лаврова.

Осенью 1871 г. лидер московской группы Большого общества пропаганды Клячко ездил по заданию петербуржцев в Цюрих, встретился там со своими знакомыми, политическими эмигрантами В. Н. Смирновым, A. Л. Эльсницем и В. А. Гольдштейном, свел их всех с В. М. Александровым и договорился с ними о совместной подготовке издания социалистического журнала или газеты[109]. Все это происходило, по-видимому, еще до возникновения кружка Гинзбурга, начало которого мемуаристы и исследователи относят к 1872 г.[110].

Цюрихская миссия Клячко позволила наладить регулярную связь между Большим обществом пропаганды и группой эмигрантов, среди которых первую роль играл В. Н. Смирнов — будущий секретарь редакции «Вперед!» и ближайший помощник Лаврова. В феврале 1872 г. Смирнов тайно приезжал из Цюриха в Петербург и Москву для переговоров с членами Общества (в частности, он вел переговоры с Клячко) и условился «в способе переписки с ними»[111].

Здесь мы подходим к вопросу о тех таинственных лицах, которые в марте 1872 г. предложили Лаврову возглавить журнал и о которых в литературе до 1964 г. встречались лишь самые общие (без фамилий) и противоречивые сведения. Ясный ответ на этот вопрос дает письмо Смирнова Сердюкову (с передачей через Клячко), изъятое жандармами в Москве у родственницы Эльсница А. М. Сытенской 15 апреля 1872 г. Рассказав о своих встречах в Женеве с П. Ф. Байдаковским и супругами Криль[112] и о совместном с ними обсуждении перспектив задуманного журнала, Смирнов далее сообщал:

«Я ждал от вас денег, чтобы отправиться в Париж взять у Миртова (Лаврова, жившего тогда в Париже. — Н. Т.) программу и с ним начать журнал, т. е. на миртовскую программу собрать посредством вас[113] литературные и материальные силы. Тогда инициатива журнала, т. е. организование партии, исходила бы от вас, т. е. из нашей организации (имеются в виду Большое общество пропаганды и группа Смирнова как единомышленники — социалисты. — Н. Т.):, если теперь она слаба, то это сильно подвинуло бы ее жизнь вперед. Это важно было бы, по-моему, для победы социалистов над другими русскими партиями. Байдаковский и Крили предупредили (в смысле опередили — Н. Т.) нас, достали денег и начали выполнять вышеозначеный план (издания журнала. — Н. Т.), и плодами его будут пользоваться они. Миртов дал им свое согласие работать, вообще горячо отозвался на это предложение...»[114].

Как видно из текста письма, речь идет о мартовских переговорах с Лавровым. Значит, «делегаты из России», предложившие Лаврову руководство журналом, — это А. А. Криль, С. Н. Криль (Ткачева) и П. Ф. Байдаковский. Такой вывод был сделан мною в статье 1964 г.[115] и позднее зафиксирован как в советской[116], так и в зарубежной[117] литературе. С ним не согласен Б. С. Итенберг, полагающий, будто из письма Смирнова Сердюкову «видно, что в то время, когда Байдаковский и Крили установили контакт с Лавровым, у него была программа журнала; следовательно, кто-то до них предложил Лаврову стать организатором и редактором журнала»[118]. По-моему, из письма Смирнова видно другое: программа у Лаврова была готова в то время, когда к нему приезжал Смирнов, а не Байдаковский и Крили. Допустим, что кто-то раньше Крилей и Байдаковского уже предложил Лаврову возглавить журнал. Тогда почему Лавров сразу (в том же месяце!) «горячо отозвался» на новое предложение?

Итак, если инициаторами издания «Вперед!» были «чайковцы», то в приглашении намеченного редактора их опередили супруги Криль и Байдаковский, которые весной 1872 г. явились к Лаврову в качестве «делегатов из России». Кого же они представляли?

В 1964 г. я считал, что за ними не было конкретной организации, поскольку кружок Гинзбурга, членом которого А. А. Криль стал по возвращении в Россию, в марте 1872 г. едва ли уже сложился: «неопределенное положение делегатов, вероятно, и обусловило неопределенность их предложения, в связи с чем Лавров не смог даже разобраться вначале, с кем он имеет дело»[119]. Такова же точка зрения Б. М. Сапира[120], а Г. М. Лифшиц уклончиво допускает, что Крили и Байдаковский представляли «один из революционных кружков»[121].

В 1974 г. В. Ф. Антонов и И. С. Вахрушев выдвинули новую версию: Байдаковский и Крили действовали от имени кружка Л. С Гинзбурга, который (кружок), судя по косвенным данным, мог существовать уже в 1871 г. Неопределенность же их позиции объяснялась избытком конспиративности и осторожности в инструкциях Гинзбурга[122]. Эта версия резонна, хотя в ней и есть одна слабость: если визитеры Лаврова представляли революционную организацию, непонятно, почему они держались так, что Лавров счел их всего лишь «литературными радикалами». Может быть, кружок Гинзбурга в марте 1872 г. только формировался и еще не определил свою идейную позицию? Такое уточнение к версии В. Ф. Антонова и И. С. Вахрушева напрашивается само собой.

Как бы то ни было, супруги Криль и Байдаковский принимали в подготовке издания «Вперед!» самое деятельное участие, причем (здесь это важно отметить) — в тесном контакте с руководителем женевской типографии Большого общества пропаганды В. М. Александровым[123].

В цитированном письме к Сердюкову Смирнов просил прислать кого-нибудь из «чайковцев» для переговоров с Лавровым по уточнению программы журнала[124]. Возможно, о содержании этого письма «чайковцы» так и не узнали. Но, по всей вероятности, они были информированы о подготовке издания супругами Криль, которые возвратились в Петербург 3 мая 1872 г. и о которых Смирнов сообщал в цитированном письме, что они «через несколько дней будут в Петербурге хлопотать о сотрудниках, корреспондентах и деньгах»[125]. Во всяком случае, по некоторым данным, «чайковцы» намеревались весной 1872 г. вести переговоры с Лавровым[126]. Не смогли же они осуществить это намерение главным образом потому, что с начала 1872 г. надолго занялись урегулированием разногласий внутри Общества из-за требования большинства перенести основное внимание с интеллигенции на рабочих[127].

Велика роль Большого общества пропаганды не только в подготовке издания[128], но и в работе над программой журнала «Вперед!» Отвергнув «земско-конституционное» направление первой программы Лаврова[129], «чайковцы» весной 1873 г. командировали в Цюрих Купреянова, который встретился с Лавровым уже после того, как тот успел составить вторую, тоже неудовлетворительную, на их взгляд, программу. По воспоминаниям Кропоткина, Купреянов в ходе переговоров с Лавровым «указал ему на необходимость более социалистической программы (третья программа Лаврова), если он хочет работать для нарождавшегося движения молодежи»[130]. Таким образом, третья, «более социалистическая» программа «Вперед!», разработанная Лавровым летом 1873 г. после переговоров с Купреяновым, явилась результатом известного давления на Лаврова со стороны Большого общества пропаганды. В бакунистских кругах считали даже, что эта программа была продиктована «чайковцами»[131]. Возможно, «чайковцы» через посредство группы Смирнова оказали давление на Лаврова и в разработке его предыдущих программ. Во всяком случае, Л. А. Тихомиров категорически заявлял: «Мы его три раза заставляли переделывать программу будущего органа»[132].

5. Начало нового периода в развитии Большого общества пропаганды и разработка программы общества

Первоначальная деятельность Большого общества Пропаганды нередко изображалась в литературе как «чисто просветительная»[133]. Это согласуется с Кропоткиным, по словам которого петербургский кружок «чайковцев» в 1872 г. еще «не имел в себе ничего революционного»[134], и с Тихомировым, который считал, что в 1869—1872 гг. «чайковцы» были только «книжниками», «образованниками» и относились к народу «свысока»[135]. Между тем, другие источники единогласно свидетельствуют, что «просветительная» деятельность Общества никогда не была самоцелью, а с самого начала преследовала лишь промежуточную задачу подготовки революционных кадров для последующей деятельности «в народе»: непосредственная работа в массах и тогда рассматривалась Обществом как главная задача, — она только откладывалась на будущее, пока не подготовлены кадры пропагандистов и организаторов народа[136]. Во всяком случае, относиться к народу, который в глазах революционеров-народников был своего рода идолом, «божеством»[137], свысока «чайковцы» не могли, — сказанное на этот счет Тихомировым нигде и ни в чем не находит подтверждений.

Стремление перенести центр тяжести пропаганды в народную среду обнаружилось в Обществе довольно скоро. Уже к весне 1872 г. петербургская группа начала дискуссии по вопросам тактики: меньшинство стояло за продолжение подготовительной работы в интеллигентной среде, большинство же выступило за переход к пропаганде среди рабочих.

Эти дискуссии были вызваны главным образом двумя обстоятельствами. Во-первых, «чайковцы» в большинстве своем старались не допустить затягивания подготовительной работы, помня о печальной судьбе революционных организаций прошлого (петрашевцев, ишутинцев, нечаевцев), которые гибли, как правило, еще в подготовительный период, не успев приступить к главной деятельности в массах. Во-вторых, сказался заметный подъем стачечного движения рабочих: в 1870—1871 гг., еще до того как вспыхнула знаменитая Кренгольмская стачка, в Петербурге и близ него уже имел место целый ряд стачек (особенно крупная — на Невской бумагопрядильне 22 мая 1870 г., а также стачки кронштадтских докеров в июне 1870 г., рабочих алебастрового завода С. Д. Липина в октябре 1870 г. и Путиловского механического завода в июле 1871 г. в Петербурге[138]). Стачки 1870—1871 гг., о которых «чайковцы» хорошо знали (по некоторым данным, они даже оказывали материальную помощь стачечникам Невской бумагопрядильни[139]), не могли не повлиять на них в перенесении центра их деятельности из интеллигентной среды в рабочую, т. е. уже в «народную» среду, малочисленную, но зато более доступную и активную, чем среда крестьян, в связи с чем она рассматривалась как посредническая между интеллигенцией и крестьянством[140].

Переход Общества к новому этапу деятельности был ускорен разочарованием «чайковцев» в надеждах на поддержку со стороны либеральной, в частности земской, интеллигенции, с которой они (Кропоткин, Шишко, Синегуб, Волховский, Желябов) в 1871—1872 гг. поддерживали связи. Очень скоро «чайковцы» на практике увидели, что земство, родившееся калекою и вслед за тем еще более искалеченное центральной властью, с самого начала осужденное, по словам В. И. Ленина, на то, «чтобы быть пятым колесом в телеге русского государственного управления»[141], богатое людьми, нередко гуманными и честными, но боязливыми, инертными, совершенно не способными к подвижничеству, — такое земство оппозиционно существующему режиму, но для борьбы с ним непригодно[142]. «Единственным полезным результатом» сношений Большого общества пропаганды с деятелями земства Шишко считал тот факт, что «в некоторых школах места учителей, фельдшеров и фельдшериц были заняты своими людьми»[143].

В итоге весенних споров 1872 г. «чайковцы» занялись практическим опробованием идеи большинства, развернув пропаганду в рабочей среде, но формально оставляя вопрос открытым, пока, наконец, в январе 1873 г. общее собрание петербургской группы не признало «рабочее дело» своим главным делом. Командированный по этому случаю в провинциальные группы Общества Чарушин встретил там полное понимание и поддержку инициативы петербуржцев. Так, в самом начале 1873 г., прежде чем распространились в России (с осени того года) основные программные сочинения Бакунина и Лаврова, Большое общество пропаганды завершило этап предварительной революционной работы и перешло к практической деятельности в массах.

В связи с этим легко понять критическое отношение Общества к программе Лаврова. Характер и содержание этой программы, а также самый факт ее двукратного переделывания показательны для лавризма. Революционер и социалист громадной умственной и нравственной силы Лавров не имел, однако, должной последовательности. «Эклектик до конца ногтей», по мнению Ф. Энгельса и Г. В. Плеханова[144], он не смог дать четкой, конкретно-мобилизующей программы. Напротив, его программа (несмотря на ее двукратную переработку) страдала именно абстрактностью и расплывчатостью.

Сила программы «Вперед!» заключалась, прежде всего, в том, что она объявляла войну существующему режиму России: «Мы враждуем не против личностей, а против общественных начал, против несправедливости общественного строя»[145]. Устранение этого режима признавалось возможным лишь путем революции («все пути, кроме этого, закрыты»[146]), а главное — «не только для народа, но и посредством народа»[147].

Однако задачи революции формулировались отвлеченно, расплываясь в «мудрствованиях, которые в столь общей форме имеют приблизительно такую же ценность, как исследования схоластов о деве Марии»[148]. «Для нас в настоящую минуту существуют две общечеловеческие цели, — гласит программа, — две борьбы, в которых должен участвовать всякий мыслящий человек {...} Это, во-первых, борьба реального миросозерцания против миросозерцания богословского, короче говоря, борьба науки против религии. Это, во-вторых, борьба труда против праздного пользования благами жизни, борьба полной равноправности личности против монополии во всех ее формах и проявлениях, борьба рабочего против классов, его эксплуатирующих, борьба свободной ассоциации против обязательной государственности, короче говоря, борьба за реализацию справедливейшего строя общества»[149].

Вопрос о конкретных преобразованиях страны в программе не стоял. Перспективы революции определялись формулой: «подготовлять и только подготовлять»; «лишь тогда, когда течение исторических событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению этого переворота»[150]. В порядок дня поэтому ставилась самоподготовка революционеров-интеллигентов, т. е. подготовка подготовителей революции, ибо последние, прежде чем пойти «в народ», должны «идти в науку», «должны учиться, должны усвоить вопросы, которые {...} необходимо встретятся и в проповеди, и в борьбе, и в создании нового строя», чтобы взяться за осуществление переворота уже готовыми ко всему и способными на все[151].

Программа «Вперед!» и, особенно, ее идея длительной теоретической самоподготовки революционеров, которая, по словам Кропоткина, шла «прямо вразрез» с практическими устремлениями Большого общества пропаганды, «глубоко разочаровала» членов Общества[152]. От их имени Чайковский написал открытое письмо Лаврову, которое было опубликовано в 3-м томе «Вперед!» как «Письмо из Петербурга». В письме отмечался абстрактный, заимствованный почти исключительно из книг, характер идеалов революционной молодежи и указывалось в связи с этим на необходимость ценить и поощрять порыв «юношеской натуры» к жизни, деятельности, борьбе: «останавливать ее и доказывать, что, мол, милый человек, ты еще не подготовлен, тебе нужно изучить и естественные науки, и гигиену, и медицину, и психологию, и статистику, и политическую экономию, и историю, и право, и законодательства, и ремесла — значит, совершать преступление»[153]. Не отрицая в принципе значения научных знаний для революции, авторы письма требовали главным образом приобщать молодежь к живой деятельности среди народа, к познанию действительности из революционного опыта, из практики жизни; «книжные» же знания, «приобретенные без ясно сознанной и вынесенной из жизни программы, — подчеркивалось в письме, — цены не имеют, а могут только сбивать людей с толку»[154].

«Чайковцы» не пошли на разрыв с журналом «Вперед!» и даже распространяли его, полагая, что «польза его как революционного толкача несомненна, и что ошибки его, каковы бы они ни были, будут корректированы самой жизнью»[155], но они не присоединились к программе Лаврова и, как бы в противовес ей, немедленно (той же осенью 1873 г.) занялись составлением собственной программы.

Это не значит, однако, что до осени 1873 г. «чайковцы» и не помышляли о программе. Разговоры об этом, несомненно, были и раньше. Еще в январе 1872 г. в письме к А. Я. Ободовской из ссылки М. А. Натансон с беспокойством отмечал, что «полной системы или катехизиса совершенно пока еще нет у народной партии» и, призывая Ободовскую стараться всеми силами, «чтобы друзья не разбрелись», брал на себя разработку такого «катехизиса» в продолжение двух-трех лет[156]. Разумеется, все «чайковцы» были ознакомлены с этим письмом и даже в том случае, если ранее вопрос о программе у них не поднимался, теперь они должны были выразить к нему свое отношение. Долгое время среди неустанных, практических исканий и теоретических споров они не имели ни должного единства в программных вопросах, ни достаточного опыта для их решения, что вынуждало их довольствоваться общностью цели, но к концу 1873 г., когда твердо определился их курс на пропаганду в массах и был накоплен в этом отношении ценнейший опыт, им захотелось обобщить все сделанное и наметить конкретные вехи дальнейшей деятельности. Тот же факт, что они предпочли доверить составление программы не Натансону, а Кропоткину, объясняется большим, чем у кого бы то ни было в Обществе, жизненным опытом Кропоткина (в частности, и его знакомством с европейским революционным движением), непосредственным участием его в практической деятельности Общества, тогда как Натансон с 1871 г. был в ссылке, а возможно и тем еще, что «чайковцы» сочли меньшим злом в разработке программы чрезмерный радикализм практика Кропоткина, чем излишнюю умеренность теоретика Натансона.

Кропоткин был тогда единственным в петербургской группе Большого общества пропаганды сторонником бакунизма и не делал из этого секрета[157]. Казалось бы, в такой момент, когда «чайковцы» критически восприняли программу Лаврова и по всей стране «несогласные ждать ухватились за Бакунина»[158], поручение составить проект программы, сделанное именно Кропоткину, означали поворот «чайковцев» к бакунизму. Однако свидетельства самого Кропоткина[159] и его товарищей по делу[160], а главное, как мы увидим, содержание его проекта убеждают нас в том, что Кропоткин не навязывал организаций свои бунтарские взгляды, а, напротив, подчинял их взглядам большинства, которое сторонилось бакунизма не менее, чем лавризма.

Итак, осенью 1873 г. петербургская группа Большого общества пропаганды поручила Кропоткину разработать проект программы Общества и «приблизительно к началу ноября» того года[161] Кропоткин представил на обсуждение группы программную записку под названием «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?»

Выясним, в какой мере можно считать Записку Кропоткина программным документом Большого общества. О том, была ли она принята в качестве программы, есть разные мнения: Шишко, Чайковский и сам Кропоткин решали этот вопрос как будто бы положительно[162], тогда как Чарушин и Корнилова утверждали, что Записка была обсуждена лишь в петербургской группе, но не доведена до сведения провинциальных групп Общества и, следовательно, не была принята, поскольку одни петербуржцы без участия остальных членов организации, согласно своему неписаному уставу, принять программу не могли[163]. Провинциальным группам Общества Записку действительно разослать не успели. Буквально через несколько дней после ее обсуждения, петербургская группа была застигнута волною арестов, оказавшейся для нее гибельной, в связи с чем ей было уже не до программы. Это подтверждает и Шишко[164]. Таким образом, следует признать ошибочным мнение, издавна бытующее в литературе[165], о том, что Записка Кропоткина была принята «чайковцами» в качестве их программы.

С другой стороны, Чарушин оговаривался, что хотя Записка и не была принята, в ней «вполне правильно и с исчерпывающей полнотой», за исключением «разве некоторых небольших уклонений», выражены «настроение, мысли, планы, чаяния и надежды «чайковцев»[166]. Отдельные недостатки, обнаруженные при обсуждении Записки, Кропоткин, по-видимому, устранял в дополнении к ней под названием «Программа революционной пропаганды», которое было найдено в незаконченном виде при обыске 29 декабря 1874 г. у его брата[167].

Таким образом, выясняется, что петербургская группа Большого общества пропаганды, обсудив Записку Кропоткина, приняла ее за основу программы и ко времени разгрома группы Записка, как вспоминали Кропоткин и Шишко, «переписывалась набело для сообщения ее провинциальным организациям»[168], чтобы решить вопрос об ее утверждении в качестве программы Общества. Именно в этом смысле Шишко и Кропоткин, а также Чайковский, не заботясь о точности терминов, могли засвидетельствовать принятие кропоткинского проекта. Вопрос, следовательно, не в том, что «чайковцы» фактически не захотели признать Записку Кропоткина своей программой, а в том лишь, что они формально не успели этого сделать. Иначе говоря, есть все основания рассматривать Записку как фактическую программу Большого общества пропаганды[169].

6. Программные основы Большого общесства пропаганды

Записка Кропоткина состоит из двух частей. Первая из них, меньшая по размерам, — теоретическая. Здесь характеризуется в анархистском духе идеал будущего строя. Чарушин не мог вспомнить, оспаривалась ли эта часть Записки и вообще обсуждалась ли она, настолько не занимали трезвомыслящих «чайковцев» изображенные в ней «золотые сны человечества» о «бесконечно далеком будущем»[170]. Основное содержание Записки сосредоточено во второй ее части, где наряду с обобщением богатого практического опыта Большого общества пропаганды изложены его идеологические основы и сформулирована программа, которая включает в себя условно как программу-минимум (революционный переворот и ниспровержение существующего строя), так и программу-максимум (социально-экономические преобразования после переворота).

Генеральной задачей русских революционеров Записка провозглашала «уничтожение экономического барства и современного государственного строя» путем «социальной революции», помимо которого нет иных путей к решению этой задачи и, стало быть, «во всей массе (народа. — Н. Т.) необходимо развивать сознание безвыходности мирных реформ»[171]. Хотя в Записке заявлено о стремлении партии к самой радикальной революции, здесь же указывается, что она отнюдь не рассчитывает при этом, будто «с первою же революциею» ее социальная программа непременно «осуществится во всей полноте»: «мы убеждены даже, что для осуществления равенства, какое мы себе рисуем, потребуется еще много лет, много частных, может быть даже общих взрывов»[172].

Вместе с тем, говорится далее в Записке, «все, что мы видим кругом нас» (экономические неурядицы, социальные и политические конфликты, бедствия и недовольство трудящихся), «приводит к несомненному убеждению, что приступить к организации революционной партии вполне своевременно», а партия должна «немедленно же приступить к деятельности среди народа», «сходиться с крестьянами или городскими рабочими {...}, подбирать из них себе единомышленников», готовить «из лучших людей этой среды преданных делу народных агитаторов», «наконец, сплачивать наиболее деятельных личностей в одну общую организацию»[173].

Такая постановка вопроса о революции не вяжется ни с лавризмом, ни с бакунизмом. С одной стороны, здесь конкретно ставится в порядок дня революционная мобилизация масс, в отличие от абстрактной фразеологии Лаврова, который делал акцент на подготовке подготовителей революции, а практическую организацию революционного переворота даже не рассматривал, отодвигая ее в неопределенно-далекое будущее, «когда течение исторических событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского»[174]. С другой стороны, здесь же подчеркивается и необходимость подготовки революции, а также ее особая трудность и длительность, в отличие от авантюрной установки Бакунина, согласно которой народ в России уже готов к революции и в данный момент «ничего не стоит поднять любую деревню», а все дело — только в том, чтобы «поднять вдруг все деревни», для чего достаточно лишь хорошенько агитнуть крестьян сразу по всем деревням[175].

Таким образом, в решении принципиальных вопросов тактики революционного переворота (в чем, собственно, и заключалось различие между лавризмом и бакунизмом) «чайковцы» разошлись как с Бакуниным, так и с Лавровым, заняв позицию более реалистическую, свободную от крайностей лавризма и бакунизма.

Зато в оценке политической борьбы они отступили от ее признания или, точнее сказать, допущения, что было свойственно им в 1870—1871 гг., и вместе с Бакуниным и Лавровым склонились к типичному для народничества 70-х годов аполитизму. Боясь, что провозглашение политических свобод в России приведет (как это уже бывало на Западе) к господству буржуазии и стимулирует развитие капитализма, который в обычных русских условиях казался им случайным, бесперспективным явлением, они сочли, что в интересах народа следует осуществлять социальную революцию, без которой политические свободы не столько полезны, сколько вредны. Этому вопросу в Записке Кропоткина отведены несколько страниц.

Здесь, во-первых, утверждается, что политические свободы, создавая иллюзию «обеспеченности личности», глушат «революционный дух в народе», тогда как «чем менее чувствует себя обеспеченною личность в самых святых своих правах, тем более в ней склонности к революционному способу действий»[176]. С другой стороны, говорится в Записке, политическая свобода усиливает позиции правящих кругов, ибо «чем менее насилует правительство разные права личности {...}, чем популярнее оно, тем сильнее оно, тем легче сможет оно подавить восстание»[177].

«И после всего этого еще говорить о приобретении политических прав? — спрашивается в заключение первой части Записки. — Нет, нам нет другого пути: там, где нет этих прав, нам нечего заботиться о них; там, где они есть, мы не должны ими пользоваться, применяя правило Ростопчина относительно французской армии 1812 года: faire de vide devant eux»[178].

Вряд ли столь ясное толкование вопроса нуждается в комментариях. Заметим только, что оно ярко иллюстрирует ленинскую характеристику «старого русского революционного народничества», с точки зрения которого «борьба за политическую свободу отрицалась, как борьба за учреждения, выгодные буржуазии»[179].

Здесь, однако, следует помнить, что «чайковцы» не отвергали в принципе необходимость политической свободы[180]. Они не понимали ее самостоятельного значения, не видели за одной ее стороной (той, что она, прежде всего, выгодна буржуазии и не облегчает положения масс) другую ее сторону (именно ту, что она облегчает условия борьбы масс за коренное изменение их положения). Поэтому они и целиком основывались на идее социальной революции, рассчитывая, что побочным ее результатом «сама собой явится и политическая свобода»[181]. Иными словами, «чайковцы», подобно всей массе народников 70-х годов, «не отрицали необходимости политической революции, но растворяли ее в революции социальной»[182].

Какова же была в представлении «чайковцев» конкретная программа этой социальной революции, как они мыслили себе практическое ее осуществление?

Началом всех начал признавалась организация революционной партии на принципах, исключающих «такие отношения между лицами и такие способы действия, которые прямо противоречат идеалу, ради которого они вводятся»[183]. Главное дело партии — «не вызвать восстание, а только подготовить успех» его, ибо «никакая революция невозможна, если потребность ее не чувствуется в самом народе»[184]. Поскольку же «восстание должно произойти в самом крестьянстве и городских рабочих, — только тогда оно может рассчитывать на успех», постольку партия, взявшая на себя руководство подготовкой восстания, обязана сосредоточить свою деятельность в рабоче-крестьянской среде[185].

Вместе с тем, предписывалось не прерывать сношений и «с образованною средою», особенно «со средою учащейся молодежи», выбирая, однако, такие кружки и таких лиц, относительно которых можно быть уверенным, «что они направят свою дальнейшую деятельность в среду крестьянства и городских рабочих»[186].

Конкретное содержание деятельности революционеров среди рабочих и крестьян, а также в лучшей части «образованной среды», говорится далее в Записке, на первых порах должно состоять в пропаганде необходимости и возможности революции, а главное, в организации на местах революционных ячеек из «лучших людей» крестьянства, рабочего класса, интеллигенции[187].

Лишь после того как народ осознает, «что ему нет другого выхода из положения, которым он недоволен, кроме восстания»[188], и повсюду организуется четкое взаимодействие между местными революционными ячейками партии, «чайковцы» считали целесообразным начать восстание. Главное в организации восстания они усматривали в том, чтобы сделать его повсеместным и одновременным[189]. При этом они рассчитывали на поддержку общероссийского крестьянского восстания рабочими выступлениями.

Предатель А. В. Низовкин сообщал властям, что он «буквально слышал» о намерении «чайковцев» одновременно с крестьянским восстанием в провинции «двинуть и городских рабочих» в обеих столицах, «дабы этим двойственным движением разрознить военную силу правительства и поставить ее между двух огней»[190]. По словам Низовкина (ссылавшегося на признания близких к «чайковцам» рабочих), «чайковцы» «очень дельно и обстоятельно обдумали и развили известный план относительно предполагаемого овладения Петербургом», где в первую очередь планировалось, будто бы, «нападение на артиллерийские казармы и крепость с расчетом захвата пушек», а также план овладения Москвой, извилистые улицы и переулки которой, как, якобы, слышал Низовкин от Кравчинского и Рогачева, «представляют все удобства для борьбы с войском»[191]. Рабочие Н. А. Кондратьев и Е. П. Кудряшов передавали на дознании слова Чарушина, что, мол, «нужно всем рабочим сговориться действовать заодно и тогда произвести общий бунт, но начать прежде в провинции, на Волге»; когда же «войско из Петербурга пойдет на усмирение, то можно сделать бунт и тут. В то время телеграф и железные дороги будут испорчены, и войско не поспеет на помощь правительству»[192]. Рабочий П. А. Корюшкин заявил даже, что «чайковцы» приурочивали общее восстание к тому времени, «когда Россия, по смерти царя, начнет войну с Пруссией и все войска будут высланы за границу»[193].

Военные планы Большого общества пропаганды не нашли освещения ни в Записке Кропоткина (несомненно, из конспиративных соображений), ни в мемуарах. Поэтому проверить истинность цитированных показаний Низовкина и рабочих, к сожалению, нельзя. Тем не менее, наличие таких планов представляется реальным, если учесть, что в петербургской группе Общества было много офицеров (Кропоткин, Кравчинский, Шишко, Рогачев, Грибоедов, Ярцев — все, кроме Кропоткина, артиллеристы), и что с конца 1873 г. в Обществе стало заметным не отраженное в его программе, но удостоверенное другими источниками стремление форсировать подготовку революции. Кропоткин вспоминал позднее, что при обсуждении его Записки он «внес боевую программу, в которой ставил целью крестьянское восстание и намечал захват земли и всей собственности, который должен был бы совершиться в этом восстании, если бы ему удалось разрастись и дойти до торжества»[194]. Безусловно, здесь шла речь о немедленном крестьянском восстании, вместо подготовительной пропагандистской работы, что подтверждает и Чарушин, по словам которого Кропоткин в ходе обсуждения Записки «предлагал и горячо защищал идею организации боевых крестьянских дружин для открытых вооруженных выступлений, чтобы они своей кровью лучше запечатлели в уме и сердце народа эти проявления народного протеста и таким образом постепенно революционизировали массы»[195]. О том, как отнеслись «чайковцы» к бунтарскому предложению Кропоткина, мемуаристы вспоминали по-разному: если Чарушин утверждал, что оно «как несвоевременное не встретило ни поддержки, ни сочувствия»[196], то Кропоткин рассказывал о «горячих спорах» по этому поводу, называя в числе поддерживающих его Перовскую, Кравчинского, Тихомирова и... Чарушина[197].

Как это было в действительности, поможет нам уяснить автобиографическая рукопись члена одесской группы Большого общества пропаганды В. Ф. Костюрина, которая хранится в архиве Государственного Исторического музея и до сих пор не публиковалась. Из нее явствует, что весной 1874 г. некоторые «чайковцы»-одесситы (в частности, сам Костюрин и А. Макаревич) стали склоняться к идее «немедленного примерного вооруженного восстания, хотя бы совершенно безнадежного, но важного как опыт наглядного обучения и наслоения революционных традиций». Эта идея была поддержана Кравчинским, который побывал тогда в Одессе и рассказал, что «такие планы приходили в голову и в Питере некоторым из чайковцев. Так, князь Кропоткин был арестован почти накануне задуманного им объезда всех революционных кружков, уцелевших от разгрома, с предложением желающим собраться где-нибудь на Волге, в таком месте, где наиболее популярны легенды о Пугачеве и Степане Разине, и, развернув красное знамя, пойти войной на Москву, хотя бы в составе отряда в 100 человек, везде поднимая крестьян против помещиков и властей. Кропоткин исходил из той мысли, что все аресты и провалы ушедших «в народ» остаются непонятными народу, а открытое выступление с оружием в руках во имя известного лозунга сразу выяснило бы народу истинный смысл движения молодежи, и если бы даже пришлось погибнуть на первых шагах, то и тогда это был бы залог успеха в будущем»[198].

Таким образом, сообщение Костюрина вполне согласуется с воспоминаниями Кропоткина о том, что в петербургской группе Большого общества пропаганды (как и в одесской) действительно сложилось в конце 1873 и начале 1874 гг., под вероятным влиянием бакунизма, какое-то (очень малое) число сторонников перехода к радикальнейшим, бунтовским мерам: Кропоткин, Кравчинский и, возможно, Перовская и Тихомиров. Кропоткин ошибся лишь, причислив к ним Чарушина. Чарушин же, в свою очередь, говоря, что высказанная Кропоткиным идея примерного крестьянского восстания не встретила в петербургской группе поддержки, вероятно, имел в виду не обсуждение этой идеи, когда отдельные лица поддержали Кропоткина, а заключение большинства, которое отвергло кропоткинскую идею и заставило самого Кропоткина, а также тех, кто его поддерживал, подчиниться своему решению.

Итак, революционная мобилизация крестьянских, в первую очередь, а также рабочих масс, общее крестьянское восстание в деревне при возможной поддержке рабочих выступлений в обеих столицах и ниспровержение существующего строя — таковы ближайшие цели Большого общества пропаганды, его (в условном смысле) программа-минимум. Вместе с тем, в Записке Кропоткина изложена развернутая программа социально-экономических преобразований, которые предполагалось осуществить после победы восстания, т. е. своего рода программа-максимум Общества.

Коренной вопрос революции — о власти — разрешается здесь анархистски: «всякое, ныне существующее, правительство» подлежит безусловному уничтожению, и на развалинах русского государственного строя создается самоуправляющаяся федерация земледельческих общин и рабочих артелей. Власти как таковой здесь вообще нет места — все основано на договоре и коллективном мнении[199].

Поскольку одновременно с разрушением государственного строя предполагалось и уничтожение «экономического барства», «чайковцы» рассчитывали «тотчас же после дезорганизации нынешнего правительства» коренным образом преобразовать экономику и социальную структуру России[200].

Всю землю, и помещичью, и крестьянскую, предполагалось объявить «собственностью всех, всего русского народа» с передачей ее в пользование крестьянским общинам. Помещикам, лишенным земли (в записке подчеркивалось, что «никакого вознаграждения за отобранную землю не полагается»), но «оставшимся в живых», предоставлялась возможность «обрабатывать мирскую землю наравне с прочими крестьянами».

Все фабрики и заводы с оборудованием и запасами сырья должны были быть переданы «во владение» рабочим, равно как и контроль за производством и распределением фабрично-заводской продукции, а фабрикантов и заводчиков, «которые остались в живых», допускалось принимать на предприятия «с согласия рабочих» и «наравне со всеми».

Точно так же «все бывшие чиновники, от министра до писца» подлежали трудоустройству «в любую артель», с ее согласия.

«Все денежные капиталы отдельных лиц, учреждений, дворцов, церквей и монастырей» предназначались «в общую казну» с последующей передачей их губерниям и волостям. Долговые обязательства «как отдельных лиц, так и государства», платежные записи, крепостные книги в судах подлежали уничтожению «сожжением на площади».

Заметим, что в Записке Кропоткина подчеркнута необходимость перехода не только земли, но и «всего разрабатываемого общественного капитала» (промышленных предприятий, путей сообщения, запасов сырья и пр.) в собственность «всего общества, которое само и должно быть полновластным его распорядителем», передавая его лишь «в пользование (на некоторый срок) тем лицам, которые ныне прилагают свой труд»[201]. Такая постановка вопроса расходится с программой других пионеров революционного народничества 70-х годов — долгушинцев, выступавших за «всеобщий осмотр и передел всей земли крестьянской, помещичьей и казенной, — для того, чтобы распределить ее между всеми по справедливости, чтобы всякому досталось, сколько надобно»[202]. Если программа «чайковцев» была социалистической (разумеется, утопического толка), то для долгушинской программы характерен, как доказал еще в 1930-х годах Б. П. Козьмин[203], не социализм, а эгалитаризм, в основе которого лежит идея уравнительного передела, т. е. «устранение недостатков индивидуалистического производства при сохранении его индивидуалистического характера», тогда как в основе социализма — идея обобществления, иначе — «преодоление этого» индивидуализма при помощи общественной организации труда на базе общественных средств производства»[204].

Основой основ будущего общества провозглашался в Записке Кропоткина «великий принцип — всякому по потребностям и от каждого по способностям»[205]. Словом, здесь уже был налицо тот самый «анархический коммунизм», который Кропоткин прогнозировал 40 лет спустя в книге «Современная наука и анархия»[206] и главной бедой которого, в отличие от коммунизма научного, был его утопизм, поскольку в России 1870-х годов, стоявшей на пороге лишь буржуазно-демократических преобразований, выступать с программой коммунизма вообще, а безгосударственного коммунизма в особенности, могли только утописты чистой воды.

К чести Кропоткина надо признать, что он сам, как, может быть, еще в большей мере, и другие «чайковцы», которых вообще «мало занимала» анархистско-теоретическая часть, Записки[207], сознавал, что нельзя писать «проект устройства общества за много лет вперед», можно лишь «в самых общих чертах набросать эскиз будущего строя», а «всякая попытка определить этот строй точнее есть бесплодная трата времени»[208]. Но, как пишет об этом В. А. Малинин, хотя субъективно Кропоткин «понимал несостоятельность утопического прожектерства», объективно его Записка проникнута социалистическим утопизмом[209].

Таким образом, выясняется, что программа-максимум Большого общества пропаганды, построенная на идее минования фазы капитализма в России, представляет собой типичный продукт «старого русского крестьянского социализма»[210], однако ее революционный пафос и самый факт ее разработки в отличие от программ Бакунина и Лаврова, где даже не ставился вопрос о конкретных социальных преобразованиях, должны быть отмечены в особую заслугу «чайковцам».

Самой сильной стороной программы Общества в целом является тот «передовой, революционный мелкобуржуазный демократизм», который, по словам В. И. Ленина, был в руках народников 70-х годов «знаменем самой решительной борьбы против старой, крепостнической России»[211]. Вместе с тем, для теоретической части программы, трактующей вопрос о судьбах России и, в особенности, о форме общественного устройства после революции, характерен очевидный анархизм.

Для самого автора программной Записки анархизм был своего рода откровением: Кропоткин еще до вступления в Общество успел побывать за границей, сблизился там с так называемой Юрской федерацией Интернационала и вернулся в Россию убежденным анархистом[212]. Главное в том, что другие «чайковцы» не возражали при обсуждении Записки Кропоткина против анархистского идеала будущего строя. Правда, во многом это объяснялось, как вспоминал Чарушин, их нежеланием ломать копья над столь отвлеченной проблемой, однако, не разделяя целиком кропоткинских убеждений, они, по словам того же Чарушина, в узловом пункте (именно в признании безгосударственного федерализма как основы будущего строя) были согласны с Кропоткиным[213]. Если учесть к тому же засвидетельствованную источниками склонность к анархизму, в большей или меньшей степени, и со стороны провинциальных групп Большого общества пропаганды[214], то станет ясно, что анархистский оттенок в идеологии был свойствен не одной только петербургской группе, а всему Обществу в целом. Для того времени это было в порядке вещей, ибо все «старое русское революционное народничество стояло на утопической, полуанархической точке зрения»[215].

7. «Книжное дело» Общества в 1873—1874 гг.

С переходом Большого общества пропаганды к «рабочему делу» его пропаганда среди интеллигенции «не отбрасывается, а видоизменяется», т. е. отходит на второй план, заняв обслуживающее положение относительно работы «в народе»[216]. С 1873 г. Общество делает упор не на теоретическую подготовку революционеров-интеллигентов, а на вовлечение их в практическую деятельность среди рабочих и крестьян. Соответственно меняется и характер «книжного дела». Если в 1871—1872 гг. «чайковцы» распространяли литературу главным образом в кружках интеллигентной молодежи с расчетом на ее идейное вооружение, то с 1873 г. это делается почти исключительно для «народа» и среди «народа». Поэтому иным становится и книжный фонд Общества: теперь преимущественно издаются и распространяются не капитальные произведения социалистической литературы, а популярные народные брошюры остро пропагандистского содержания.

Вопрос о распространении народной литературы впервые был поднят петербургской группой Большого общества пропаганды в январе 1873 г., как только был санкционирован новый, «рабочий» курс в деятельности Общества. Решение вопроса затруднялось тем, что в легальной литературе, на взгляд «чайковцев», «чего-либо подходящего почти не было», а что касается нелегальной литературы для народа, то ее «и совсем не было»[217]. Все же «чайковцы» поначалу занялись изысканием материала, уже опубликованного; но разбросанного по разным изданиям и практически недоступного для народа, вступили в переговоры с авторами о переиздании ряда книг (Чарушин, к примеру, пытался договориться с В. Н. Майновым и А. К. Шеллером-Михайловым). «Едва ли не первым», по свидетельству Чарушина, народным изданием «чайковцев» стал рассказ М. К. Цебриковой «Дедушка Егор» (вышел отдельной книгой в Петербурге 15 марта 1873 г.)[218]. Однако крайняя бедность материала для переизданий скоро заставила «чайковцев» положиться на собственные литературные силы.

Многие из участников Большого общества пропаганды, завоевавшие впоследствии широкую известность в качестве литераторов (Кропоткин, Кравчинский, Тихомиров, Шишко, Синегуб, Клеменц, Волховский, Иванчин-Писарев), впервые проявили недюжинный литературный талант именно тогда, как авторы первых революционных произведений «для народа». С начала 1873 г. все перечисленные и некоторые другие лица наряду с участием в прочих делах Общества занялись писательским творчеством. Для руководства им в петербургской группе был создан особый Литературный комитет в составе Кропоткина, Кравчинского, Тихомирова и Клеменца. Уже к началу 1874 г. были написаны, не считая стихов (Синегуба, Клеменца, Волховского), пропагандистские брошюры «Чтой-то, братцы...» Шишко, «Где лучше? Сказка о четырех братьях и об их приключениях» Тихомирова, «Емельян Иванович Пугачев или бунт 1773 г.» Тихомирова и Кропоткина, «Правдиве слово хлiбороба до своïх землякiв» Волховского и переделка «Истории одного французского крестьянина» Эркмана-Шатриана[219], в 1874 г. — «О правде и кривде», «Из огня да в полымя!», «Сказка о копейке» и «Мудрица Наумовна» (иначе «Сказка-Говоруха») Кравчинского, в том же и 1875 г. — «Раек», «На богатого суда не ищи, а сам с него не взыщи», «О смутном времени на Руси» и «Внушителя словили» Иванчина-Писарева.

Не только по содержанию, но и по форме изложения народные брошюры «чайковцев» живо напоминают знаменитую прокламацию начала 1860-х годов «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»[220], хотя «чайковцы», естественно, знать ее не могли. Примечательна в этом смысле их первая по времени брошюра-прокламация— «Чтой-то, братцы...» Шишко, — которая была написана еще весной 1873 г., летом того же года вышла в свет и стала одним из самых популярных в России революционно-пропагандистских изданий. Ярко и эмоционально, но не крикливо, сочным народным языком обрисована здесь безысходная нищета трудового люда — созидателя всех земных благ: «Мы сеем рожь и пшеницу, роем золото, куем железо, ткем полотна, сукна тонкие и бархаты, строим дома каменные и дворцы мраморные, а живем мы сами, братцы, в избах дымных да конурах собачьих, а едим мы, братцы, кору древесную да мякину голодную, и одеты мы, братцы, в паневу дырявую да сермягу холодную»[221]. Причина всех бедствий народа, разъясняется в прокламации, — это несправедливое общественное устройство, произвол царя и господ; «пока нами управлять будут цари, бояре да чиновники, не будет у нас ни земли, ни воли, ни хлебушка. Они тысячи лет нами правили, и все время мы только стонали да бедствовали, а они себе жили припеваючи да посмеиваясь».

Прокламация внушала крестьянам, что от царя и господ нельзя ждать ничего хорошего, что все царские благодеяния фальшивы, и в качестве примера оценивала «дарование воли» в 1861 г.: «Обошли нас ловко господа с царем своим, чисто дело обделали, и славу нажили за “освобождение”, и карман-от набили пуще прежнего; наделили нас песком да каменьями по три десятины на душу, да заставили оброк платить, не хуже прежнего, — выкупать ее, значит, родимую-то нашу землю-матушку, что отцами да дедами с испокон века возделана, с потом и кровью вспахана, слезами омочена!» В общем, вольны стали крестьяне, как та «собака голодная», которая «вольна бежать, куда вздумается»; «как жрать-то нечего, да семья помирает с голоду, так пойдешь в кабалу к купцу-кулаку да разбойнику и за кусок хлеба черствого продашься в работу тяжелую! Что допрежде с нас брали кнутом, теперь берут голодом».

Поэтому, говорится в заключение прокламации, к освобождению и счастью народа есть только один путь — всеобщее восстание: «Только будемте дружно, как братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а порознь нас задавят враги наши лютые!»

Не позднее лета 1873 г. была написана Тихомировым «Сказка о четырех братьях», которая в характерной и для прокламации «Чтой-то, братцы...» манере повествует о том, как четыре брата («Иван, да Степан, да Демьян, да Лука») пошли в разные стороны света — «на Юг, на Север, на Восток и на Запад» — искать, «где лучше, где жить хорошо», и, увидев, что «везде давят народ мироеды проклятые, те дворяне, фабриканты и хозяева», решили поднимать народ на общероссийское восстание: «С той поры они ходят по русской земле, они будят везде мужиков-крестьян, их зовут они на кровавый пир {...} И когда просветят они всех крестьян, загудит, зашумит Русь-матушка, словно море синее заколышется, и потопит волнами могучими она своих лютых недругов»[222].

Собственно, у Тихомирова сказка кончалась иначе: четыре брата, натерпевшись от произвола властей, встречаются в сибирской ссылке и плачут. Кропоткин вспоминал: «Мы (т. е. Литературный комитет. — Н. Т.) совсем разочаровались {...} Сергей (Кравчинский. — Н. Т.) и я настаивали, чтобы конец был переделан, и я переделал его и сделал так, как он теперь в брошюре, — что они идут на север, на юг, на запад и на восток проповедовать бунт»[223].

Литературный комитет подправил и другое сочинение Тихомирова, написанное осенью 1873 г., — «Пугачев или бунт 1773 г.» Одобрив подробный рассказ о самом бунте, комитет решил усилить брошюру мобилизующими выводами. Кропоткин написал к «Пугачеву» заключение, в котором были обобщены уроки пугачевщины. Во-первых, «при Пугачеве бунт начался только в одном месте. По всей России не было заранее никакого сговора насчет бунта. И то пол-России отозвалось на клик, только не разом. В это-то и горе было»[224]. Теперь же нужно сговориться и выступать всем одновременно: «вся сила в том, чтобы не дремать в других губерниях, когда бунт начался в одной», чтобы «не четыре губернии» поднялись, а «вся Русь-матушка», — «уж не пугачевщина будет это, а крестьянщина»[225]. Во-вторых, «дело крестьянское не выгорело потому еще, что Пугачев все норовил устроить народ по-старому», с царскими и господскими атрибутами. Между тем, «надо помнить, что никакая царская власть не поможет народу. Разделавшись с теперешним господским правлением, народ может устроиться только сам, по своему разуму и по своей воле, без всякого начальства. Как умен ни будь человек, а нет того человека, чтобы он был умнее всего народа»[226]. Здесь, таким образом, в популярной форме изображался тот же идеал будущего строя, который именно тогда Кропоткин обосновывал на страницах своей программной Записки.

В конце 1873 или в начале 1874 г. Волховский написал брошюру «Правдиве слово хлiбороба до своïх землякiв», которая «в прекрасной, чисто народной форме знакомила народ с социализмом»[227]. Совпадающая (местами текстуально) с прокламацией «Чтой-то, братцы...», брошюра Волховского разоблачала грабительскую политику царя как «наибольшего из помещиков» («вместо воли дал такую штуку, что не разберешь, ярмо ли это для рабочего человека, или веревка, чтобы на ней повеситься») и звала крестьян поднимать на господ «топоры или косы»[228].

В 1874—1875 гг. получили широкое распространение сказки Кравчинского. Лучшей из них, по авторитетному мнению В. Г. Базанова, является «Сказка о копейке», которая «может идти в сравнение с народными сказками и со сказками Щедрина»[229]. Политически острая и художественно выразительная, она выделялась особой силой воздействия на сознание народа, хотя развивала, собственно, те же идеи, что и «Сказка о четырех братьях» или прокламация «Чтой-то, братцы...»: главным образом, идею безысходности положения крестьян при существующем режиме («встанет солнце — мужик думает: где бы мне добыть копейку? Заходит солнце — мужик думает: где бы мне добыть копейку?») и призыв к народу сплачиваться воедино для борьбы с такими «лиходеями», как «баре, царь, попы да купцы»: «тогда всей землей, как один человек, поднимется вся Русь-матушка, и никакая сила вражья не устоит против нас!»[230]

Другая сказка Кравчинского — «Мудрица Наумовна», — хотя она и слабее в художественном отношении[231], осложнена чрезмерным аллегоризмом и резонерством, зато богаче по содержанию, чем «Сказка о копейке» и, вообще, любая из народных брошюр эпохи. Здесь представлены и самодержавный деспотизм в России, и капиталистическая эксплуатация на Западе, деятельность Интернационала и образцовый строй будущего. «Весь теперешний порядок— это ядовитое дерево, — так изображается в сказке общественный строй царской России. — Ветки на нем — это купцы. Ствол— это помещики. А корень — это царь. Не истребишь дерева, коли отрубишь одни ветки, потому что из ствола вырастут новые. Не истребишь ты дерева, коли и самый ствол срубишь, потому что из корня вырастет новый, который покроется новыми ветвями. Только тогда истребишь ты его, когда с корнем вырвешь из земли и сожжешь его до последней веточки и развеешь пепел на все четыре стороны»[232].

Призывая трудящихся России к беспощадной борьбе против царизма, автор «Мудрицы Наумовны» учил их боевой солидарности на примере европейских рабочих, которые, мол, тоже бедствуют под гнетом хозяев-капиталистов и «после долгих мук поняли наконец, что не будет конца их мучениям, коли не соединятся они и не поднимутся против врагов своих», поняли это и «решили они составить союз, куда вошли бы рабочие всего мира»[233]. Здесь налицо — явное влияние на Кравчинского со стороны К. Маркса и его «Капитала»[234]. Сам Кравчинский даже переоценивал это влияние, считая свою «Мудрицу Наумовну» «формой популяризации “Капитала”»[235]. На деле все основные вопросы социальной структуры, движущих сил и перспектив революции в России трактуются здесь по-народнически, а будущее общество изображено в кропоткинском духе: «Всем — и землей, и фабриками, и заводами — будут владеть миром, артелью. То, что сработают, будет делиться поровну между всеми, чтобы не было ни бедных, ни богатых»[236].

Революционным пафосом пронизаны и две другие пропагандистские сказки Кравчинского— «Из огня да в полымя» и «О правде и кривде»[237] — причем в каждой из них сказалось влияние Маркса, «Капитала», Интернационала, этой «самой могучей силы на земле»[238]. Е. А. Таратута обратила внимание на такую новаторскую особенность сказок Кравчинского, как применение и разъяснение новых для русского народа, почерпнутых из «Капитала» понятий. «Он упорно искал русские эквиваленты терминов Маркса, стремясь сделать их понятными и простыми (“наиупростеннейшими”!). В своих книжках Кравчинский для обозначения “феодализма” пишет — “помещичий порядок” Капитализм у него — “нанимательский порядок”. Социализм он называет — “работницкий порядок”»[239]. В сказке «Из огня да в полымя» Кравчинский оригинально и доступно истолковал понятие экономического кризиса, определив его как «торговый погром»[240].

Четыре рассказа Иванчина-Писарева[241], получившие хождение с 1875 г., уже после гибели Большого общества пропаганды, написаны в том же духе революционной мобилизации трудящихся, который свойствен всем народным изданиям Общества. Особенно интересен рассказ «Внушителя словили», повествующий о показательном для 70-х годов случае, когда крестьяне «словили» революционера-народника («внушителя»), но поддались его пропаганде и выпустили из-под ареста.

Наряду с прозой «чайковцы» сочиняли для революционной пропаганды и поэзию. Это, в первую очередь, — составленный и напечатанный ими в 1873 г. «Сборник новых песен и стихов», где, вместе со стихотворениями Н. А. Некрасова и Н. П. Огарева, представлены, причем главным образом, стихи и песни Клеменца и Синегуба призывно-революционного содержания. Так, в песне Клеменца «Барка» говорится о царе-лоцмане: «чтобы барка шла быстрее, надо лоцмана в три шеи»[242], а Синегуб в поэме «Стенька Разин» предрекал скорое время, когда народ поймет,

что не ждать ему воли-матушки
от царя, от бар, от господ других {...}
А и Разин тут снова явится {...}
и народ тогда вместе с Разиным
издобудет себе волю-матушку[243].

Из 26 народных брошюр, изданных русскими революционерами за 1873—1876 гг.[244], 16 — были написаны «чайковцами» (включая «Песенник», который они составили). Не все написанное ими «чайковцы» успели издать. Ряд прокламаций и стихотворений они использовали в рукописях. Таковы опубликованные лишь в 1960-е годы прокламации «Братцы! Вам нечего говорить...» А. В. Ярцева[245] и «С чего следует начать?» неустановленного автора (изъята у С. П. Зарубаева)[246], поэмы С. С. Синегуба «Илья Муромец»[247] и «Атаман Сидорка»[248], его же стихотворения «Разговор царя с народом», « К рабочему народу», «Видна в отдаленье свобода в цветах»[249]; хранящаяся в ЦГАОР прокламация «Все люди должны быть равны», автором которой В. Ф. Захарина обоснованно называет Я. В. Стефановича[250]. Все они, кроме сравнительно умеренной прокламации Ярцева, отличаются революционным воодушевлением, которое так присуще народной литературе «чайковцев».

Итак, главная тема произведений, написанных «чайковцами» для народа, — это тема революции, именно осознанной и подготовленной революции, а не стихийного бунта. В. Ф. Захарина подметила, что лишь в двух рассказах Иванчина-Писарева, «Раек» и «На богатого суда не ищи...» проповедовался бунт[251].

Решительно вся народная литература «чайковцев» (не исключая в этом смысле и рассказов Иванчина-Писарева, и даже прокламации Ярцева) строилась на идее всеобщности и одновременности восстания. При этом едва ли не все брошюры, прокламации, стихотворения, хотя они и признают решающей силой восстания крестьянство, ориентируются на рабочих как вспомогательную силу, а некоторые («Правдиве слово хлiбороба», особенно же «Мудрица Наумовна») — и на солдат. Мало того, ряд произведений (та же «Мудрица Наумовна», «О правде и кривде», «С чего следует начать?») указывал на опыт европейского пролетариата: «Если мы воспользуемся уроком наших братьев — заграничных работников, то наше дело пойдет гораздо скорее»[252].

Сильной стороной народных брошюр «чайковцев» («Сказки о копейке», «Мудрицы Наумовны», «О правде и кривде», «Чтой-то, братцы...», «Сказки о четырех братьях») была их антимонархическая направленность, развенчание в них мнимо «божественной» природы и авторитета царской власти, изобличение царизма как душителя свободы не только в собственной стране, но и за ее рубежами. Все это объективно способствовало политическому воспитанию масс, хотя субъективно «чайковцы» в 1873—1874 гг. отодвигали «политику» на второй план, заслоняя ее социально-экономическими заботами[253].

В статье В. И. Ленина «Из прошлого рабочей печати в России» есть хрестоматийное высказывание: «Эпоха 60-х и 70-х годов знает целый ряд начавших уже идти в “массы” бесцензурных произведений печати боевого демократического и утопически-социалистического содержания»[254]. Именно такие произведения создавали деятели Большого общества пропаганды.

Разумеется, фонд народной литературы Общества включал в себя не только собственные сочинения, но и прокламации, брошюры, стихотворения других революционеров («Как должно жить по закону природы и правды» В. В. Берви, «Русскому народу» А. В. Долгушина, «Хитрая механика» В. Е. Варзара, «Дубинушка» И. А. Богданова), сделанный Кравчинским перевод памфлета против власть имущих французского социалиста Ф. Ламенне «Слова верующего к народу», а также избранные легальные издания. Вслед за «Дедушкой Егором» М. К. Цебриковой «чайковцы» издали сборник рассказов Н. И. Наумова «Сила солому ломит», «Очерки фабричной жизни» А. П. Голицынского, «Степные очерки» А. И. Левитова[255], сильные правдивым показом нужд и чаяний народа.

Издание народной литературы потребовано активизировать работу заграничной типографии Большого общества пропаганды. Ее новый (с 24 марта 1873 г.) руководитель Л. Б. Гольденберг, по воспоминаниям Е. Н. Ковальской, которая встречалась с ним в Женеве в 1873—1874 гг., «весь был поглощен делами типографии» и делал максимум возможного[256]. Печаталась почти исключительно народная литература и, главным образом, сочинения самих «чайковцев». Всего за 1873—1876 гг. женевская типография «чайковцев» выпустила, по данным Гольденберга, 17 изданий, причем некоторые из них переиздавались большими тиражами: «Сказка о четырех братьях» — 15000 экземпляров, «О правде и кривде», «Внушителя словили» и «Сборник новых песен и стихов» — 10000 и т. д.[257].

В Россию книги доставлялись, как и раньше, крупными партиями — через Кенигсберг и Вильно, где действовали Зунделевич, Финкельштейн и другие агенты Общества, а также через пограничные города на Юге по заранее подготовленным (контрабандным) «путям». В книжной контрабанде практиковались всяческие ухищрения: книги провозились под видом разнообразных товаров (медикаментов, предметов дамского туалета и пр.) и были адресованы самым различным (разумеется, вымышленным) коммерсантам, которых — в роли их приказчиков — представлял при получении товаров в пакгаузах тот или иной из «чайковцев».

Хотя типография Гольденберга работала в 1873 г., что называется, на полную мощность, она не удовлетворяла потребности Большого общества пропаганды в народной литературе. «Чайковцы» стали заботиться об устройстве типографии в самой России, что позволило бы, в частности, наладить издание оперативных брошюр с откликами на текущие события. Для этого Купреянов, который летом 1873 г. выезжал за границу к П. Л. Лаврову, получил задание купить на Всемирной промышленной выставке в Вене типографское оборудование лучшей марки и доставить его в Россию. С помощью Чудновского, бывшего тогда в Вене на учебе, он выполнил это сложное задание мастерски: типографский станок был предварительно разобран и переправлен через границу под видом технических приспособлений для водолечебницы сотрудника петербургской группы Общества доктора О. Э. Веймара. В доме Веймара (Невский проспект, № 10) станок и был помещен на хранение, однако воспользоваться им «чайковцы» не успели — очень скоро начались аресты[258].

Вместе с тем, кое-кто из «чайковцев» пытался обзавестись типографией и по личной инициативе. А. В. Ярцев сообщил на дознании, что Кравчинский в сентябре 1873 г. «намеревался устроить подпольную типографию» в имении Ярцева (с. Андрюшино Новоторжского уезда Тверской губернии), но «потом почему-то охладел»[259]. Кстати, ранее, еще весной 1873 г. Кравчинский сумел использовать одну из петербургских типографий (И. Г. Шумахера, на Васильевском острове), где и был отпечатан перевод «Слов верующего» Ф. Ламенне[260].

Из обвинительного акта по делу «193-х» известно о попытке «чайковцев» оборудовать типографию совместно с кружком «артиллеристов», который был организован при руководящем участии Кравчинского и Шишко и находился под сильным влиянием Большого общества пропаганды[261]. Один из «артиллеристов» Н. Н. Теплов показал на дознании, что в квартиру, где он жил с двумя товарищами — В. П. Сидорацким (еще не входившим в состав Большого общества) и М. Д. Нефедовым, однажды (не ранее весны 1873 г.) были переданы кем-то «для сбережения» типографский станок и шрифт. Позднее типографские принадлежности хранились в верхнем помещении новой квартиры Теплова, где «раза два» провел по нескольку часов Шишко с каким-то неизвестным лицом, закрыв помещение на ключ[262].

Наконец, в апреле 1874 т. Иванчин-Писарев и Клеменц попытались было устроить нелегальную типографию в имении первого (с. Потапово Даниловского уезда Ярославской губернии). Уже были закончены необходимые приготовления, доставлены на место печатный станок, шрифт и пр., но предательский донос местного попа сорвал замысел «чайковцев». Типографские принадлежности были спешно укрыты в лесу, откуда, спустя много времени, их вывез Н. А. Морозов[263].

* * *

Провинциальные группы «чайковцев» в 1873—1874 гг. вели «книжное дело» в соответствии с новым тактическим курсом, но не менее активно, чем прежде.

Особую страницу истории «книжного дела» Большого общества пропаганды составляет деятельность знаменитой типографии И. Н. Мышкина в Москве. Сам Мышкин не входил в состав Общества и типографию свою устраивал самостоятельно, а не по заданию или инициативе «чайковцев», как полагали некоторые исследователи[264]. Однако «чайковцы» принимали в устройстве и функционировании типографии самое непосредственное и столь активное участие, что оно по праву должно быть вписано в революционный актив Большого общества.

Мышкин сначала держал типографию на Тверском бульваре в компании с Э. Э. Вильде, а весной 1874 г. отделился от компаньона и открыл 4 мая того же года собственную типографию на Арбате, в доме Орлова. В том же доме (№ 5 по Арбату) жили супруги П. И. и Н. П. Войнаральские и член московской группы Большого общества И. Ф. Селиванов, у которого часто бывали «чайковцы» М. Г. Соловцовский и К. В. Аркадакский, с братом А. В. Аркадакским. Все они, в особенности Селиванов и Войнаральский, были хорошо знакомы с Мышкиным и помогли оборудовать арбатскую типографию. Именно Селиванов при участии Соловцовского и братьев Аркадакских познакомил с Мышкиным и рекомендовал ему для работы в типографии Е. В. Супинскую, ставшую вскоре невестой Мышкина, а также сестер Елену Ивановну[265] и Юлию Ивановну[266] Прушакевич и Л. Т. Зарудневу. Супинская и сестры Прушакевич поселились вместе с С. А. Ивановой[267], Е. Ф. Ермолаевой и супругами Ф. А. и О. П. Фетисовыми тоже в доме Орлова. Они составили основную группу работников типографии. Заруднева же сняла отдельную квартиру, подысканную К. Аркадакским и занялась по предложению Мышкина у себя на дому брошюровкой книг, которые печатались в его типографии[268]. «Чайковцы» К. Аркадакский (с братом), Соловцовский и А. А. Малиновский пополнили штат технических сотрудников типографии, а Селиванов вместе с Войнаральским стал ближайшим помощником Мышкина в руководстве делом.

Первой, как показал на допросе А. Аркадакский, была напечатана тиражом не менее 2300 экземпляров переделка «Истории одного французского крестьянина» Эркмана-Шатриана, а затем — «Чтой-то, братцы...» Шишко, два тома сочинений Лассаля, выдержки из журнала «Вперед!» и 40—50 бланков для паспортов[269]. Хотя внешне типография не вызывала подозрений[270], ее работники соблюдали все меры предосторожности. Набор, верстка и печатание нелегальных книг производились в особом отделении типографии (т. н. «женской наборной»), скрытом от посторонних глаз. Отпечатанные листы К. Аркадакский, Соловцовский, Малиновский, а нередко и сам Мышкин тотчас уносили в квартиру Зарудневой, где их брошюровали и затем рассылали в разные города агентам Большого общества пропаганды и других революционных кружков.

Когда брошюровка книг в Москве стала опасной, Войнаральский отправил Клеопатру Блавдзевич (из кружка С. Ф. Ковалика) в Пензу к Д. М. Рогачеву с тремя ящиками отпечатанных листов, где, но словам А. Аркадакского, уместились 1000 экземпляров «Истории крестьянина»[271]. Еще 900 экземпляров той же «Истории» были отправлены в Саратов, куда выехали во второй половине мая 1874 г. Селиванов, Войнаральский и Ю. Прушакевич, а 400 экземпляров упакованы для отправки в Петербург[272].

В Саратове Войнаральский, Селиванов и Прушакевич поселились в доме Превратухиной на Царицынской улице (ныне ул. Первомайская, 88), где перед тем была открыта башмачная мастерская И. И. Пельконена[273]. Сюда и был доставлен печатный груз из типографии Мышкина (с накладной на «Турецкие папиросы»). Из Саратова Селиванов и Войнаральский отправились в Самару, где они рассчитывали открыть брошюровочную мастерскую, но из-за ареста Супинской, которая вызвалась заняться брошюровкой в Самаре, этот расчет был сорван. В отсутствие Селиванова и Войнаральского, 31 мая мастерская Пельконена подверглась обыску, а Прушакевич была арестована, успев, однако, телеграфировать Мышкину о разгроме мастерской[274].

Тем временем в Москве из-за отъезда Войнаральского, Селиванова и Ю. Прушакевич, а также Соловцовского и Малиновского, ушедших «в народ», пришлось пополнять штат работников типографии. К. Аркадакский привлек своего товарища по семинарии Н. И. Скворцова и учительницу, знакомую А. В. Ярцева, О. Д. Шевыреву. Типография продолжала работать, а отпечатанные листы, как и прежде, рассылались под видом каких-нибудь товаров в Петербург, Калугу, Саратов и Пензу[275].

2 июня Мышкин получил телеграмму Ю. Прушакевич. Типографию немедленно очистили от всего подозрительного, а Мышкин уехал в Рязань. 6 июня жандармы провели в типографии первый обыск и, не обнаружив ничего предосудительного, мирно удалились, но через два дня, 9 июня, по специальному распоряжению начальника Московского ГЖУ И. Л. Слезкина нагрянули вновь и арестовали всех оказавшихся в типографии работников — Уткина, Супинскую, Иванову, Ермолаеву, супругов Фетисовых. Так типография Мышкина прекратила свое существование.

На втором этапе «книжного дела» значительно активнее стали действовать одесские «чайковцы». В 1871—1872 гг. они, как мы помним, занимались преимущественно распространением литературы, доставлявшейся из Петербурга. Весной 1873 г. в связи с ростом книгопечатания в типографии Гольденберга Чарушин от имени петербуржцев предложил одесситам освоить самостоятельный контрабандный «путь» для доставки литературы из-за границы, что должно было сделать Одессу важнейшим центром «книжного дела» на Юге России. Организация такого «пути» была поручена С. Л. Чудновскому. Он летом 1873 г. с помощью своего гимназического учителя Д. П. Пильщикова[276], жившего тогда во Львове, устроил «путь» через станцию Волочиск на русско-австрийской границе, а осенью того же года сумел подготовить второй «путь» через русско-румынскую границу, использовав при этом свое знакомство с бывшим студентом Новороссийского университета неким В-ским, который учительствовал в помещичьем имении у самой границы[277]. 3. В. Першина допускает, что одесские «чайковцы» использовали для «книжного дела» и третий «путь», устроенный еще до весны 1872 г. известным народником Н. Ф. Мелединым с помощью Христо Ботева[278].

Контрабандные «пути» одесситов, наряду с северным «путем» (через Кенигсберг и Вильно) с осени 1873 г. стали главными артериями «книжного дела» и широко использовались не только самими «чайковцами», но и другими революционными кружками (Ф. Н. Лермонтова, И. И. Каблица, «Киевской коммуны», «сен-жебунистов»). Особенно большие партии литературы провозились по волочискскому «пути». Так, в ночь на 14 декабря 1873 г. близ Волочиска полиция задержала следовавший в Одессу транспорт, в котором оказались 1440 экземпляров нелегальных изданий (в том числе — 218 экз. прокламации «Чтой-то, братцы...» и 149 экз. переделки «Истории одного французского крестьянина»)[279], а в ночь на 31 декабря того же года — второй транспорт с 2000 книг, среди которых были «Гражданская война во Франции» Маркса, резолюции I Интернационала по поводу Гаагского конгресса 1872 г., «Очерки политической экономии (по Миллю)» Чернышевского, «Исторические письма» Лаврова, 244 экземпляра журнала «Вперед!», 390 экземпляров «Чтой-то, братцы...», 523 экземпляра «Истории крестьянина» и др.[280]

Одесская группа Большого общества пропаганды сосредоточила в своих руках все нити книжной контрабанды на Юге России. По заданию группы ее предприимчивый «министр путей сообщения» Чудновский следил за состоянием контрабандных «путей», проезжая по ним время от времени через границу, и под именем «Ивана Иванова» выступал посредником между «чайковцами» и евреями-контрабандистами при получении литературы в Одессе[281]. Каждый вторник «Иван Иванов» появлялся в квартире Мойши Зейликовича, куда обычно доставлялись печатные грузы, и узнавал о прибытии очередной партии литературы. Полученные книги распределялись по заранее приготовленным квартирам — «складам», а затем расходились — в процессе пропаганды — среди рабочих и крестьян. Четкая организация «книжного дела» и большое искусство конспирации позволили одесским «чайковцам» успешно вести свою опасную работу, вопреки бдительному надзору полиции, который усугубился в связи с так называемым «делом Любавского»[282].

Усилия одесских «чайковцев» в развитии «книжного дела» затруднялись еще и тем, что евреи-контрабандисты, которые по договоренности с ними провозили книги через границу, не всегда могли быть надежно проверены. В конце концов, среди них оказался и провокатор. Некий Мовша Сима (по другим документам — Мошко Симха), проведав о загадочных связях Мойши Зейликовича с «Иваном Ивановым», вкрался в доверие к Зейликовичу, завязал сношения с контрабандистами, а затем сообщил обо всем полиции. В ночь на 14 декабря 1873 г. он помог властям захватить близ Волочиска транспорт с книгами, следовавший в Одессу, а в ночь на 28 декабря искусно заманил в засаду «Ивана Иванова», который был схвачен жандармами и вынужден открыть свое настоящее имя[283].

Сопровождавшие Чудновского на свидание с Симой Желябов и П. Макаревич предусмотрительно держались в стороне, в отдельном экипаже, и должны были по уговору с Чудновским либо, в случае успеха, увезти транспорт с книгами, либо, в случае засады и ареста Чудновского, сообщить об этом товарищам. Они видели, что Чудновский попал в засаду, и немедленно предупредили организацию о случившемся. Своевременно приняв все необходимые меры, одесские «чайковцы» сумели и на этот раз, так же, как в деле Любавского, избежать разоблачения и гибели, тем более, что Чудновский вел себя на допросах безупречно и не позволил карателям обнаружить какие-либо нити, соединявшие его с товарищами.

Однако оба контрабандных «пути», налаженные Чудновским, погибли, что повлекло за собой значительное сужение масштабов «книжного дела» как в самой Одессе, так и на всем Юге России.

С начала 1874 г. «чайковцы» могли использовать для провоза литературы из-за границы лишь два северных «пути»: по Варшавской железной дороге и через Кенигсберг по морю. Второй из этих «путей», впрочем, тоже скоро был раскрыт, а оставшийся действовал еще некоторое время под наблюдением Перовского и Эндаурова[284].

Киевская группа Большого общества пропаганды тесно сотрудничала в «книжном деле» с одесситами. Правда, весной 1873 г. киевляне приняли предложение Чарушина организовать самостоятельный контрабандный «путь»[285], но до середины года им не удалось этого сделать, а затем, когда одесситы наладили свои «пути», киевские «чайковцы» стали получать литературу из-за границы так же, как и одесситы, по одному из этих «путей», через Волочиск. Центральное место в книжном фонде киевлян с 1873 г. тоже заняли народные брошюры, которые служили основным подспорьем в пропаганде среди рабочих и крестьян, но в интеллигентских кругах они распространяли и такие сочинения, как «Капитал» Маркса, причем столь активно, что, например, близко стоявший к ним В. К. Дебогорий-Мокриевич считал «Капитал» их главным пропагандистским оружием[286].

Деятельность провинциальных агентов Большого общества (в Казани, Орле, Харькове и других местах) и в 1873—1874 гг, носила, по существу, тот же характер, что и в предыдущие годы. Действуя большей частью в одиночку, хотя и в контакте с Обществом, и притом в таких районах, где возможности революционной пропаганды среди рабочих были гораздо хуже, по сравнению с Петербургом, Москвой, Киевом и Одессой, провинциальные агенты Общества не могли завести достаточно перспективных сношений с рабочими и, в результате, предпочитали по-прежнему иметь дело с интеллигенцией, т. е. главным образом с учащейся молодежью. Как и в 1871—1872 гг., агенты Общества занимались почти исключительно «теоретическим просвещением» молодежи, хотя теперь и в устной пропаганде, и во множестве новых книг сильнее, чем прежде, звучал призыв идти «в народ» и поднимать его на борьбу.

Необходимую литературу агенты получали из Петербурга, Москвы, Киева и Одессы, как правило, через тех членов Общества, которые систематически навещали их для обмена мнениями о положении дел в Обществе, России и за границей. В Казань, например, к Е. М. Овчинникову, кроме Чарушина, который держал с ним постоянную связь, приезжали Гауэнштейн (в августе и в конце 1873 г.), Кравчинский (в январе 1874 г.) и Лукашевич (в мае 1874 г.). Среди книг, привезенных в Казань Кравчинским, были «Гражданская война во Франции» Маркса и «Устав Международного товарищества рабочих»[287], а в числе книг, доставленных Лукашевичем, — пять экземпляров Устава Русской секции I Интернационала[288]. Нижегородский агент Общества А. И. Ливанов осенью 1873 г., как выяснилось на дознании, сам «привез с собой (из Петербурга.— Н. Т.) много книг», включая «Капитал» Маркса, сочинения Добролюбова, Писарева, Флеровского, Лассаля[289]. В постоянном контакте с различными группами Большого общества пропаганды действовали в 1873—1874 гг. по линии «книжного дела» Лизогуб (в Харькове, Чернигове и других городах), Маликов и Оболенский (в Орле), Зунделевич (в Вильно), Богданович (в Самаре и Псковской губернии), А. Охременко (в Подольской губернии) и др.

Кроме того, специальные эмиссары Общества (чаще всего, петербуржцы), как и прежде, посещали различные города страны, содействовали возникновению новых кружков и вовлекали их в «книжное дело». Например, в сентябре 1873 г. Рогачев приехал в Пензу, объединил там вокруг себя многолюдный (до 30 человек) кружок гимназистов и семинаристов и раздавал его участникам, наряду с произведениями Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Флеровского, народные брошюры, вроде прокламации «Чтой-то, братцы...» и «Сказки о четырех братьях», доставленные, по-видимому, из Москвы[290].

В Саратове, по данным Низовкина, в 1873 г. был с пропагандистской целью Гауэнштейн[291]. Отметим здесь, что будущий народоволец С. Г. Ширяев, учившийся в 1873 г. в Саратовской гимназии, вспоминал: «Весною того же (1873. — Н. Т.) года мне удалось нечаянно познакомиться с одним пропагандистом, прибывшим из Петербурга. Но все мои сношения с ним ограничивались одними общими разговорами и передачею книг, которые явились потом в изобилии»[292]. Вероятнее всего, «пропагандист», о котором пишет Ширяев, был не кто иной, как Гауэнштейн.

Приведенные примеры не были единичными. Подобно Рогачеву и Гауэнштейну, действовали в 1873—1874 гг. Чарушин в Вятке, Лукашевич в Нижнем Новгороде, Аксельрод в Чернигове, Костюрин в Бендерах и т. д.

В интересах «книжного дела» «чайковцы» старались поддерживать старые и заводить новые связи с другими самостоятельными организациями. Ближе всех к ним по-прежнему был кружок «лавристов» (Л. С. Гинзбурга и др.). После того как начал выходить журнал «Вперед!», «лавристы» сблизились с «чайковцами» еще больше и, в частности, активно использовали все контрабандные «пути» Большого общества пропаганды[293]. Петербургские «чайковцы» продолжали деловую связь с кружком «кавказцев» (О. В. Палицыной и др.), а с осени 1873 г. установили сношения с так называемым «кружком самарцев» (Л. С. Городецкого и др.) и бакунистскими кружками С. Ф. Ковалика и Ф. Н. Лермонтова[294]. Киевская группа «чайковцев» была связана с «Киевской коммуной» (В. Ф. Фишера, Е. К. Брешко-Брешковской и др.). Кроме того, киевляне и, в особенности, одесситы сотрудничали с кружком «сен-жебунистов»[295].

Поскольку с весны 1873 г. Большое общество пропаганды сосредоточило основные усилия на деятельности в рабочей (т. е. уже в «народной») среде, а его «книжное дело» обратилось лишь в подспорье для этой деятельности, оно сумело наладить сотрудничество (причем по линии именно «книжного дела») даже с долгушинцами, которые прежде относились к «книжникам» — «чайковцам» с явным недружелюбием. Типография долгушинцев была устроена с помощью «чайковцев». По данным III отделения, А. Я. Ободовская «почти все лето 1873 г.» провела у В. В. Берви, договариваясь с ним «о напечатании каких-то воззваний» (безусловно, прокламации «Как должно жить по закону природы и правды», которую написал для долгушинцев Берви, и, может быть, двух других долгушинских прокламаций, составленных самим А. В. Долгушиным: «Русскому народу» и «К интеллигентным людям»), а также «о приобретении для этой цели станка»[296]. В оборудовании приобретенной вскоре после этого долгушинской типографии участвовал Гауэнштейн[297].

Напечатанные долгушинцами прокламации использовались «чайковцами». По указанию Низовкина, «чайковцы» получали «откуда-то из-под Москвы», т. е. явно от долгушинцев, типография которых работала в дер. Сареево под Москвой, революционные издания, в числе которых Низовкин называл прокламацию «Как должно жить по закону природы и правды»[298]. Показание Низовкина подтверждается и данными III отделения, согласно которым у Ободовской (состоявшей в переписке с долгушинцем А. С. Чиковым) была найдена при обыске в сентябре 1873 г. долгушинская прокламация «Русскому народу»[299]. Ободовская и другой «чайковец», В. П. Сидорацкий, даже судились (последний — за передачу другому лицу прокламации «К интеллигентным людям») по делу долгушинцев, но за недостатком улик отделались легким наказанием — семидневным (для Ободовской) и трехдневным (для Сидорацкого) арестом[300].

8. Значение «книжного дела» Большого общества пропаганды

«Книжное дело» Большого общества пропаганды прошло через всю историю Общества и даже пережило его. Летом 1875 г., т. е. уже после гибели Общества, часть еще остававшихся на свободе членов московской группы (Аносов, Цвиленев, К. Аркадакский, Батюшкова и Армфельд) занималась распространением нелегальной литературы среди студенчества как в Москве, так и в провинции, пока арест одного из их агентов, А. П. Беляевского, не провалил все дело: 10 августа 1875 г. по оговору Беляевского были арестованы Аносов, Цвиленев и Батюшкова, а в сентябре того же года — Армфельд. В том же 1875 г. по инициативе Л. Корниловой и Чемодановой в Петербурге был основан политический Красный Крест, который сразу организовал в порядке помощи заключенным передачу книг в тюремные камеры — через особый стол в Петербургском окружном суде с помощью секретаря Сената Н. Ф. Жохова[301], чья библиотека была в распоряжении Красного Креста[302].

Важное место «книжного дела» в развитии Большого общества пропаганды вполне оправдано, поскольку пропаганда печатным словом есть самое действенное средство революционной пропаганды, а революционная пропаганда составляла основу деятельности Общества на всех этапах его развития. Значимость «книжного дела» «чайковцев» выражалась не только в осуществлении его главной функции, т. е. в идейном пробуждении и просвещении молодых революционных кадров, но и в том, что оно связывало собой эти кадры организационно и, фактически, во всероссийском масштабе. Распространители, издатели, отчасти даже авторы и переводчики пропагандистской литературы, «чайковцы» были и устроителями «книжного дела» в разных концах страны. Л. А. Тихомиров не преувеличил, а скорее преуменьшил, заявив, что в деле революционной пропаганды среди интеллигенции их Общество сделало «больше, чем десять любых кружков (того времени — Н. Т.) вместе взятых»[303].

С другой стороны, было бы ошибкой считать, вслед за Н. Ф. Бельчиковым, «книжное дело» «единственной и основной задачей работы» Общества «чайковцев»[304]. «Книжное дело» было основным в первый период развития Общества (с середины 1871 до конца 1872 гг.), когда «чайковцы» действовали преимущественно в интеллигентной среде, решая задачу идейно-теоретической подготовки кадров будущих пропагандистов и организаторов народа. Но во второй, более продолжительный и значимый период развития Общества (с начала 1873 до конца 1874 гг.) главной стала непосредственная практическая деятельность «в народе» (вначале среди рабочих, а затем и среди крестьян), — «книжное» же «дело» обратилось в подспорье, в одно, хотя и самое значительное, из многих средств развертывания этой главной работы. К этому, собственно, вело само направление развития Большого общества пропаганды, всегда рассматривавшего свою деятельность в интеллигентных кругах как подготовительную по отношению к тому, что предстояло делать или уже делалось «в народе». Об этом же со всей очевидностью свидетельствуют многочисленные факты, иллюстрирующие второй период деятельности Общества, — факты, которые будут рассматриваться в следующих главах.

Примечания