1. Формирование мировоззрения «чайковцев»

Революционная деятельность «чайковцев» совпала по времени с подготовкой и началом «хождения в народ», которое В. И. Ленин называл «расцветом действенного народничества»[1]. Следовательно, они формировались как революционеры в типично народнической атмосфере.

Тягчайший экономический гнет и беспросветная политическая реакция как характерное выражение русской действительности второй половины 1860-х годов; русская демократическая литература, представленная именами Чернышевского и Герцена, Пушкина и Некрасова, Гоголя и Тургенева; русские революционные традиции, в особенности — революционеров 60-х годов и, в первую очередь, Чернышевского, которого «чайковцы» считали своим «преимущественным учителем жизни»[2], — таковы были главные двигатели формирования идеологии «чайковцев». Именно под влиянием идей Чернышевского, а также Белинского, Герцена, Добролюбова, Писарева, совершался «тот нравственный переворот, который заставлял тогда людей отрекаться от окружающего их буржуазного мира и уходить в стан погибающих»[3]. Именно Чернышевский, больше, чем кто бы то ни было, наставлял «чайковцев» в том, «что делать» революционеру и каким должен быть его облик. Создавая феномен Рахметова, он, в представлении «чайковцев», как бы говорил им: «вот подлинный человек, который особенно нужен теперь России, берите с него пример и, кто может и в силах, следуйте по его пути, ибо это есть единственный для вас путь, который может привести к желаемой цели»[4].

«Желаемой целью» будущих «чайковцев» с ранних лет становилось освобождение русского народа, которому они буквально поклонялись как «самому даровитому из всех народов европейских» и сострадали в том, что он «за все свое историческое мученичество должен влачить такую нищенскую жизнь, ставящую его ниже даже негров Либерии»[5]. Такое отношение к народу привила им передовая литература. Ее исключительная роль в идейном становлении «чайковцев» была социально обусловлена. Дело в том, что при всей разночинской пестроте народнического движения 70-х годов значительный, а в ряде организаций (включая «чайковцев») и основной его контингент составляли выходцы из сословных верхов, «кающиеся дворяне», отрекшиеся от своего класса и «стремившиеся искупить невольную вину своего привилегированного положения»[6]. Поэтому «чайковцы» за малым исключением росли в стороне от народа и черпали впечатления о нем не столько из жизни, сколько из литературы, на которой главным образом и воспитывались.

Критический реализм русской литературы разбивал вдребезги ранние помещичье-идиллические представления юных дворян о народном быте и заставлял их стыдиться своего благополучия. Вся мерзость дворянских привилегий, уже заподозренная ими в случайных столкновениях с жизнью (мальчик Кропоткин навсегда запомнил, как по приказу его отца был высечен за пустяковую оплошность дворецкий), разоблачалась до конца и становилась для них нетерпимой. «Мы воспитывались в весьма неблагоприятных условиях, — читаем в следственном показании московского «чайковца» И. Ф. Селиванова. — Мы родились от помещиков, от людей, не имеющих понятия о том, что такое человек, и живущих за чужой счет»[7]. В них стало расти жгучее чувство «долга народу». Они сочли себя ответственными за народные бедствия и при виде страданий народа не могли уже пользоваться своими привилегиями, не считая себя «тряпками, слепцами, чтобы не сказать негодяями, которые могут наслаждаться оперой, театром, картиной, между тем как народ, которому они всем обязаны, мрет с голоду»[8]. Вот почему столь горячий отклик вызвали в сознании «чайковцев» «Исторические письма» П. Л. Лаврова с их теоретическим обоснованием «долга народу»[9] и отснятые с натуры картины народных бедствий в труде В. В. Берви (Флеровского) «Положение рабочего класса в России»[10].

С другой стороны, почерпнутое больше из книг, чем из жизни, основанное больше на обобщениях, чем на фактах, знакомство с народом обусловило присущую «чайковцам», как и другим революционерам-народникам, умозрительность, туманность их представлений о нуждах, революционной подготовленности и путях освобождения народа. Впрочем, «чайковцы» скоро сами почувствовали это, и тяга их к «хождению в народ» заключала в себе рациональную идею проверить на практике выводы, подсказанные теорией, литературой[11]. Естественно, что они выступили против призыва Лаврова «идти в науку» для обстоятельной самоподготовки к деятельности в народе. В открытом письме Лаврову по этому поводу Н. В. Чайковский указывал на отвлеченность идеалов революционеров: «Почвы реальности в них очень мало. Все это — прекрасные мечты, идеи и только идеи, жизненные впечатления здесь отсутствуют... Книжка составляет единственную пищу, единственный материал, из которого юной голове остается строить свои идеалы». Отсюда следует, говорилось далее в письме, что «необходимо настаивать на предпочтительном изучении вопросов жизни, а не науки {...}, самой современной русской жизни в ее самом реальном-фактическом виде»[12].

Существенно повлиял на формирование убеждений «чайковцев» Запад, поначалу опять-таки через посредство литературы. Н. А. Морозов, например, с детства увлекался романами В. Гюго и Ф. Шпильгагена, юный А. И. Желябов «носился с Байроном», «хвалил» Г. Гейне, с уважением говорил о Ч. Диккенсе, У. Теккерее, Г. Лонгфелло[13]. Особенно, популярной была социально-политическая литература Запада. Д. А. Лизогуб еще до вступления в общество штудировал Ш. Фурье, А. Сен-Симона, Р. Оуэна[14], Л. Э. Шишко изучал Л. Блана, П. Прудона, К. Фохта[15]. Многие «чайковцы» в ранних кружках самообразования знакомились с трудами Ф. Лассаля, Г. Бокля, Д. Милля, Л. Бюхнера и др.[16].

Обращает на себя внимание сочувственный интерес будущих «чайковцев» к философскому позитивизму — главным образом Э. Конта и Г. Спенсера. Р. В. Филиппов, подметивший, что тогда позитивизм «имел ярко выраженную антитеологическую, антимистическую направленность» и, по свидетельству Н. А. Бердяева, воспринимался даже как «радикальное отрицание всякой метафизики и всякой религиозной веры», справедливо объясняет его популярность в демократических кругах русской молодежи стремлением этих кругов разобраться в злободневных философских системах, отточить в себе критическую мысль, вооружиться знанием для борьбы против изживших себя общественных форм, официальной морали, теологии»[17].

Одним из самых авторитетных иностранных авторов был для «чайковцев» К. Маркс. Как известно, русский перевод «Капитала», изданный в марте 1872 г., был первым переводом величайшего произведения марксизма на иностранный язык. Но большинство петербургских «чайковцев» ознакомилось с «Капиталом» летом 1871 г. (когда только еще формировалось центральное ядро общества) по реферату, сделанному для них М. А. Натансоном с немецкого оригинала[18]. Сам Натансон относил свое «первое знакомство с Марксом» к лету 1869 г.[19]. В 1870 г. в оригинале же изучал 1-й том «Капитала» 18-летний С. М. Кравчинский[20]. М. В. Купреянов в том же возрасте «знал, (и как знал!) гигантское творение Маркса чуть не наизусть»[21].

Столь пестрый спектр идейных влияний на будущих «чайковцев» (от Прудона до Маркса и от Блана до Чернышевского) говорит о том, что «чайковцы» в начале своей сознательной жизни не отличались цельностью взглядов, но, с другой стороны, удостоверяет широту их умственных запросов и активность идейных исканий.

Большую роль в оформлении революционного кредо «чайковцев» сыграла деятельность I Интернационала. По мнению Д. А. Клеменца, «близкое знакомство с истинным характером и программой Интернационального общества рабочих», наряду с рождением Парижской Коммуны, «послужило поворотным пунктом, началом новой эры в развитии революционного дела в России»[22]. Стимулирующее воздействие Интернационала на мировоззрение русских народников отмечали Л. Э. Шишко и П. А. Кропоткин[23]. «Самым великим делом, какое только видела земля», — назвал Интернационал в одной из своих пропагандистских брошюр С. М. Кравчинский[24]. Заметим, что «чайковцы» знакомились с Интернационалом не только по литературе и слухам, но и по личным впечатлениям многих своих товарищей, бывших в разное время за границей (Кропоткина, В. М. Александрова, С. Л. Клячко, С. Л. Чудновского, М. В. Купреянова, А. И. Сердюкова, А. И. Корниловой и др.). Безусловно, и в ранних переговорах М. А. Натансона с представителями Русской секции I Интернационала (1870— 1871 гг.) отразился интерес «чайковцев» к Интернационалу.

Все «чайковцы» испытали на себе сильнейшее воздействие Парижской Коммуны, которая, по выражению С. М. Кравчинского, сыграла роль искры, превратившей «революционное брожение» в России во «всеобщий взрыв»[25]. А. О. Лукашевич считал Коммуну «далеко видной вехой, которой определялся весь дальнейший путь жизни»[26]. «С живейшим интересом» и «с радостью» встретили известие о Коммуне и другие «чайковцы»: Натансон, Н. А. Чарушин, Александров, Ф. Н. Лермонтов (последний даже собирался ехать в Париж на помощь коммунарам)[27]. Не вызывает сомнений причастность петербургских «чайковцев» к делу об известной прокламации Н. П. Гончарова «Виселица», написанной во славу Коммуны: следствие по этому делу установило, что Гончаров находился в «ближайших отношениях» с «чайковцами», причем последние три дня перед арестом (3—5 июля 1871 г.) скрывался у Л. И. Корниловой[28]. Все это позволяет нам понять особый интерес «чайковцев» к труду К. Маркса «Гражданская война во Франции», который они сами перевели на русский язык, издали и широко распространяли (речь об этом еще впереди).

Наконец, известную роль в революционном самоопределении «чайковцев» сыграло взаимодействие различных влияний со стороны русской политической эмиграции — в первую очередь, М. А. Бакунина и П. Л. Лаврова, которых официальная пропаганда тогда же объявила не только вождями, но и как бы прародителями революционно-народнического движения 70-х годов[29].

Здесь важно иметь в виду, что первые народнические организации того времени, включая самые значительные из них — «чайковцев» и долгушинцев, — не только сформировались, но и, в основном, просуществовали еще до того, как распространились в России программные установки Бакунина. Правда, еще в 1868 г. получил хождение среди народников первый номер эмигрантского журнала «Народное дело», в котором были изложены мысли Бакунина о характере и перспективах русской революции. Этот номер доставлялся на родину в особых конвертах, содержавших воззвания Бакунина к русской молодежи, а с весны 1869 г. — и бакунинско-нечаевские прокламации. Однако до появления в России к концу 1873 г. главных программных сочинений Бакунина «Государственность и анархия» и «Историческое развитие Интернационала» бакунинские идеи были достоянием лишь узкого круга народнической молодежи и большинству ее оставались неизвестными[30]. Н. А. Чарушин и А. И. Корнилова, например, категорически утверждали, они и другие «чайковцы» имели «самое смутное понятие» о бакунинских идеях и многие из них «не успели даже прочесть до своего ареста произведений Бакунина»[31]. В результате, «бакунинская программа, — заключал Л. Э. Шишко, — лишь совпала с тем главным выводом, к которому пришла внутренняя подготовительная работа и уже имевшаяся революционная практика данного поколения[32], а потому она как бы заменила собою в глазах некоторых историков движения все то, ничем не заменимое и гораздо более продолжительное воспитательное влияние, какое имела на это поколение социалистическая литература 60-х годов и пореформенное положение русского крестьянства»[33].

Отсюда следует, что влияние Бакунина в революционном становлении «чайковцев» не могло быть не только решающим, но и сколько-нибудь значительным.

Несколько по-иному решается вопрос о влиянии Лаврова. Его «Исторические письма» вышли в 1869 г., когда только закладывались основы будущей организации «чайковцев», и представили собой, по многочисленным отзывам современников, своего рода «революционное евангелие», на котором воспитывалось все поколение 70-х годов[34]. Это неоспоримо. Тем не менее, и здесь надо учитывать, что успех «Исторических писем» был подготовлен идейными исканиями русской революционной молодежи, которая в лице лучших своих представителей («чайковцев», в первую очередь) уже пришла к сознанию необходимости «работать на пользу обездоленного ближнего»; «Письма» же, по словам Л. Г. Дейча, «лишь подвели под это сознание определенную формулу — обязательность уплаты долга» и к тому же «конкретно не разрешали уже до них явившегося вопроса — каким образом можно сделаться полезным наиболее нуждающемуся населению»[35].

Мало того, одобрив идейную направленность «Исторических писем», «чайковцы» не пошли за Лавровым, а, наоборот, энергично подталкивали его самого к большей остроте и практичности в программных вопросах; их отношение к программе журнала «Вперед!», которую Лавров дважды вынужден был переделывать (усиливая ее революционность) и которая все-таки показалась «чайковцам» умеренной[36], лучше всего доказывает это. «Не Лавров создавал петербургскую и московскую молодежь, — подчеркивал Д. А. Клеменц, — не он сказал ей, что пора действовать, а, напротив, эта самая молодежь создала Лаврова. Она вытащила его из мира трансцендентальной метафизики, в изучении которой он до того времени мирно проводил дни свои, на путь более живой деятельности; не он — ей, а она ему крикнула: “вперед!”»[37]. Сам Лавров, впрочем, сознавал это и откровенно говорил, что он не по cвоей инициативе «бросился в бой», но его «вызвали», а он «не имел права отказаться», и что «не “Вперед!” вызвал энтузиазм 1873 и следующих годов», а именно этот энтузиазм поддерживал революционный дух «Вперед!»[38]. Не только «чайковцы», но и большая революционно-народнической молодежи той поры была радикальнее и последовательнее Лаврова, считавшегося ее учителем, Лавров же, как заметил Ф. Энгельс, оказывался по отношению к ней «в роли курицы, которая высиживает утиные яйца и потом с ужасом видит, что утята лезут в страшную воду»[39].

Таким образом, и влияние Лаврова, сказавшееся на первых революционных организациях 70-х годов в том, что его «Исторические письма» (кстати, неожиданно для самого Лаврова[40]) попали под настроение народнической молодежи и дали теоретическое обоснование ее собственным выводам, — и это влияние, почти так же, и влияние Бакунина, не было в идейном развитии «чайковцев» ни решающим, ни особо значительным. Безусловно, для революционного народничества 70-х годов в целом влияние идей Бакунина и Лаврова было выдающимся, а в ряде случаев и господствующим, но не в 1869—1871 гг., когда складывалась организация «чайковцев», а главным образом с конца 1873 г., когда широко распространялись в России программные сочинения Бакунина («Государственность и анархия») и Лаврова (статьи в журнале «Вперед!») и когда в народническом движении действительно возникали такие кружки, вся деятельность которых, да и сам процесс их формирования развивались явно «по Бакунину» («киевская коммуна» Фишера и др.) или «по Лаврову» (кружок Л. С. Гинзбурга в Петербурге).

Влияние русской революционной эмиграции сказалось на идеологии и первых шагах деятельности «чайковцев» со стороны не только Бакунина и Лаврова, но и Русской секции I Интернационала.

В мемуарах Л. Э. Шишко есть одна фраза о том, что петербургский кружок чайковцев «в 1871 г. вступил в близкие сношения с Русской секцией Интернационала»[41]. На этом основании все историки Русской секции сочли необходимым отметить ее связь с «чайковцами»[42], причем в диссертации Л. С. Бочаровой общее указание Шишко получило такое конкретное «развитие»: «Чайковцы установили связь с Русской секцией. А через них Русская секция имела связь и оказывала влияние на кружки в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Херсоне и (? — Н. Т.) на Украине», т. е., надо полагать, на провинциальные группы «чайковцев».

Между тем, еще в 30-х годах Б. П. Козьмин заметил, что ни один из многочисленных мемуаристов-«чайковцев», кроме Шишко, ни словом не обмолвился о сношениях своего общества с Русской секцией. Напротив, специально запрошенный тогда Козьминым по этому поводу Н. А. Чарушин отрицал такие сношения, а фразу Шишко счел ошибкой, «плодом неправильной информации кого-то»[43] (Шишко стал «чайковцем» лишь в 1873 г. и о предыдущей деятельности общества знал понаслышке). Агентурный материал о «чайковцах» и воспоминания близких к ним лиц также не позволяют установить их связь с Русской секцией. Взвесив все обстоятельства дела, Козьмин в своем последнем труде о Русской секции заключил, что ни петербургский, ни тем более, провинциальные кружки «чайковцев» деловых сношений с секцией не имели[44].

Вместе с тем Б. П. Козьмин по архивным данным установил факт деловой связи М. А. Натансона с представителями Русской секции Е. Г. Бартеневой и О. С. Левашовой и переговоров между ними (по-видимому, о совместной работе) в период, предшествовавший оформлению петербургской группы «чайковцев» (1870— 1871 гг.), когда действовал кружок Натансона, явившийся первым ядром группы[45]. Переговоры не привели к соглашению и остались, как утверждал Н. А. Чарушин в ответ на запрос Козьмина, «одними разговорами без каких бы то ни было даже попыток провести их в жизнь»[46], но не повлиять на революционное самоопределение «чайковцев» они не могли. Показательно заметное уже в программном документе кружка Натансона особое внимание «чайковцев» к пропаганде среди рабочих[47]. Позднее, когда оформилась петербургская группа общества, «чайковцы» хранили у себя и распространяли, наряду с другими, издания Русской секции. Это знал и Б. П. Козьмин[48]. Б. С. Итенберг, обнаруживший новые данные об том, заключил, что «отрицание Чарушиным какой-либо связи с Русской секцией представляется теперь не соответствующим действительности»[49]. Мне думается, примеры (сколько бы их ни было) использования «чайковцами» документов Русской секции I Интернационала сами по себе не опровергают суждений Чарушина об отсутствии связи «чайковцев» непосредственно с секцией. Нелегальная литература (включая издания Русской секции) доставлялась тогда в Россию и поступала в десятки и сотни кружков разными путями — не обязательно из первых рук. Кстати, «чайковцы» охотно использовали и распространяли документы самого I Интернационала («Устав Международного товарищества рабочих», книгу Маркса «Гражданская война во Франции»), но ни в какой связи с Интернационалом не состояли.

2. Начало революционной деятельности «чайковцев»

Первые революционные шаги большинства «чайковцев» были сделаны в студенческих волнениях 1868—1869 гг., ознаменовавших начало нового подъема освободительной борьбы в России после глубокого спада 1866—1868 гг. (от разгрома кружка ишутинцев до возникновения нечаевских кружков). Отчасти новый подъем был подготовлен в предыдущие годы, которые, несмотря на повсеместное засилье реакции, все же не были столь «глухим, томительным и безжизненным» временем, как воспринимали их П. Л. Лавров и А. Е. Пресняков[50]. Передовая общественность и в то время находилa возможность открыто, хотя и не в полный голос, пропагандировать демократические идеи, сделав своими рупорами лучшие отечественные журналы — «Дело», выходившее с конца 1866 г. во главe с бывшим редактором только что закрытого «Русского слова» Е. Благосветловым, и, в особенности, «Отечественные записки», которые с начала 1868 г. возглавил Н. А. Некрасов[51]. Больше того, уже в 1867—1868 гг. создавались в России подпольные организации революционеров.

Так, с 1867 до мая 1869 г. в Петербурге действовал многолюдный кружок революционной молодежи под названием «Сморгонская академия», куда вместе с П. Н. Ткачевым, Н. П. Гончаровым, бывшими ишутинцами Д. А. Воскресенским, А. Б. Сергиевским, В. Н. Черкезовым и др. входил будущий «чайковец» Л. Б. Гольденберг[52]. Участники кружка готовили освобождение Чернышевского, выдвигали идею цареубийства и пытались завязать связи с Интернационалом (один из них — И. И. Бочкарев — ездил по заданию кружка в Женеву, откуда привез первый номер журнала «Народное дело», который «сморгонцы» распространяли). На основании дружеского письма И. И. Бочкарева к М. О. Антоновой[53] Б. П. Козьмин предположил, что «Сморгонская академия» была связана с московским кружком Ф. В. Волховского, в который входила Антонова (позднее жена Волховского, член одесской группы «чайковцев»), тем более, что, по свидетельству самой Антоновой, она весной 1868 г. приезжала в Петербург и познакомилась там с П. Н. Ткачевым[54].

Ф. В. Волховский, впоследствии один из виднейших «чайковцев», был активным деятелем революционного движения конца 60-х годов. Еще в 1866 г. он привлекался к дознанию по делу Д. В. Каракозова (за отсутствием улик был оправдан), а в конце 1867г. вместе с Г. А. Лопатиным организовал, в Москве и Петербурге одновременно, тайный кружок с целью «издания и распространения книг для народа» — как легальных, так и (в случае запрещения намеченных изданий цензурой) изданных «за границей или подпольно»[55]. Поскольку каждый член кружка обязывался ежемесячно вносить на издательские нужды по рублю, за кружком укрепилось придуманное Лопатиным название: «Рублевое общество»[56].

Наряду с издательской деятельностью члены «Рублевого обществa» замышляли «собирать факты, наблюдения и опыты по вопросу о том, насколько наш простой народ доступен революционной пропаганде»[57]. Так, по наблюдению Ш. М. Левина, «Рублевое общество» предвосхитило в своих замыслах «некоторые из путей, которыми позднее шли революционеры 70-х годов: издание и распространение литературы для народа, странствования по деревням для изучения народной жизни и пропаганды среди крестьян»[58]. Мобилизуя себя на служение народу, деятели «Рублевого общества» вдохновлялись идеями и образом Чернышевского. В дневнике В. Волховского, захваченном жандармами, оказалась следующая запись: «Чернышевский — мученик за стремление к достижению общественного блага. И мы должны с любовью чтить эту светлую личность и чтить не бессильным хныканьем, а делом»[59].

Однако деятельность общества была пресечена в самом начале: оно успело издать лишь «Древнюю Русь» И. А. Худякова[60]. В феврале 1868 г. серия обысков и арестов одновременно в Москве и Петербурге положила конец существованию общества. Г. А. Лопатин 23 августа 1868 г. был приговорен к высылке на родину, в Ставрополь Кавказский. Волховский же, отбыв шестимесячное заключение при III отделении и (с 13 июля по 17 августа 1868 г.) в Петропавловской крепости, был освобожден под негласный надзор полиции и уже с осени 1868 г. начал группировать в Москве новый кружок — тот самый, который мог поддерживать связь с петербургской «Сморгонской академией».

В состав нового кружка вошли будущие «чайковцы» М. О. Антонова, В. А. Лопатин (родной брат Г. А. Лопатина) и Н. А. Саблин, а также П. Г. Успенский, А. И. Успенская (жена П. Г., сестра В. И. Засулич), Н. Г. Успенская (сестра П. Г. Успенского), М. К. Крылова (впоследствии член «Земли и воли» и «Черного передела»), В. Я. Евдокимов, В. П. Скипский, Н. М. Пирамидов и др. Посещал иногда собрания кружка известный в то время историк этнограф И. Г. Прыжов[61]. По воспоминаниям А. И. Успенской, то был «кружок саморазвития, участники которого стремились выработать революционное мировоззрение и намечали на будущее работу в народе». Они читали герценовский «Колокол», статьи Чернышевского в «Современнике», «Исторические письма» Лаврова, печатавшиеся тогда в легальной газете «Неделя», и «всякую нелегалыцину, попадавшую из-за границы или ходившую в рукописях»[62]. Сплоченный и деятельный кружок Волховского сыграл большую роль в студенческих волнениях 1868—1869 гг.

Студенческое движение конца 60-х годов по своему происхождению и характеру было аналогично «студенческим беспорядкам» 1861 г., которые В. И. Ленин включал в число компонентов революционной ситуации 1859—1861 гг. в России[63]. Сугубо корпоративное по форме, это движение по существу своему выражало недовольство и протест демократических кругов русского общества против тотального наступления реакции[64]. Курс правительства на усиление повсеместного надзора[65], особенно — за молодым поколением, отразился в так называемых Правилах от 26 мая 1867 г. (изданы в 1868 г.), которые вводили двойной контроль за студентами со стороны учебных и полицейских властей, обязанных взаимно осведомлять друг друга о проступках учащихся и «вообще о действиях, навлекающих сомнения в их нравственной и политической благонадежности»[66]. Обнародование Правил явилось поводом к началу студенческих волнений, которые с осени 1868 г. приняли организованный характер: студенты объединялись в кружки, устраивали сходки, дебатировали не только административные, но и политические вопросы. Общее возбуждение подогревал проникший той осенью в Россию первый номер журнала «Народное дело», со страниц которого М. А. Бакунин звал русскую молодежь оставить учебу и поднимать народ на революцию.

Центром движения был Петербург, где создавались и действовали многочисленные кружки студентов университета, Медико-хирургической академии, Технологического и Лесного институтов. Зимой 1868—1869 гг. движение петербургского студенчества попытался возглавить С. Г. Нечаев, которого официальная церковь вскоре признала едва ли не самым отпетым безбожником в России и который, тем не менее, словно по иронии судьбы, был тогда учителем закона божьего в Сергиевском приходском училище столицы.

Тактические основы нечаевщины изложены в «Программе революционных действий», наиболее вероятными авторами которой читают самого Нечаева и близкого к нему в то время П. Н. Ткачева. Она представила собой образец программы назначенного восстания, «ноты, по которым должна быть разыграна революция»[67]. Считая, вслед за Бакуниным, что русское крестьянство инстинктивно подготовлено к революции, Нечаев был убежден, что к 19 февраля 1870 г.[68] вспыхнут крестьянские бунты, которые, при условии заблаговременного создания революционной организации, способной объединить и возглавить их, перерастут в победоносное общероссийское восстание. Отсюда Нечаев и его сторонники планировали до мая 1869 г., «создать возможно большее количество революционных типов» из студенческой молодежи в столицах и университетских городах, в мае — перенести центр вербовки революционеров в губернские и уездные города, в среду «разночинцев, семинаристов и провинциальной голытьбы», а с октября 1869 г. развернуть общими силами столичных и провинциальных «революционных типов» пропаганду «в самой массе народа», чтобы к весне 1870 г. было все готово для массового восстания[69].

Итак, зимой 1868—1869 гг. Нечаев приступил к осуществлению своей программы в среде петербургского студенчества, пытаясь «максимально возбудить активность студентов и придать их движению политический (бланкистского толка, в духе П. Н. Ткачева) характер. Против Нечаева наряду с умеренной частью студенчествa выступили и революционные, но более осмотрительные, по сравнению с Нечаевым, элементы, среди которых видную роль играл студент Технологического института будущий «чайковец» Л. Б. Гольденберг. На многолюдных сходках с участием Нечаева Гольденберг возражал против бакунинско-нечаевского призыва к учащейся молодежи идти возбуждать народ к революции, доказывая, но «будет лучше и практичнее, если подготовить для этой цели ряд рабочих, а не наряжать совершенно неопытных юношей в красные рубахи и посылать их в деревню»[70].

Решительно восстал Гольденберг против попытки Нечаева организовать посредством сбора подписей студентов политическую демонстрацию перед Зимним дворцом: отказавшись сам подписать нечаевское обязательство, он старался убедить и других в том, что демонстрации подпиской не организуются, и что подписная кампания затеяна Нечаевым для того, «чтобы держать опрометчивых молодых людей в кулаке и заставлять делать, что ему захочется»[71].

Кроме Гольденберга, в числе петербургских противников Нечаева действовал зимой 1868—1869 гг. и другой будущий «чайковец», студент Медико-хирургической академии С. Л. Чудновский[72].

Потерпев неудачу в попытке увлечь за собой петербургское студенчество, Нечаев в январе 1869 г. уехал в Москву, где вместе с ним подвизались и его эмиссары — 3. К Ралли, Л. П. Никифоров и Л. А. Мгебров. Однако в Москве агитация Нечаева встретила энергичное противодействие со стороны кружка Ф. В. Волховского. Сам Волховский и при личных встречах с эмиссарами Нечаева, и на студенческих сходках с их участием, резко осуждал авантюризм нечаевской тактики, причем не удовольствовался выступлениями в Москве, а поехал вслед за Никифоровым и компанией в Петербург, где успел выступить как раз на той сходке, на которой Никифоров отчитывался о своем «посланничестве»: взяв слово после Никифорова, Волховский «счел своим долгом сказать всем, чтобы они не подумали, что москвичи их поддержат»[73].

Позиция Волховского и его товарищей была поддержана большинством московского студенчества. За Нечаевым москвичи, как и петербуржцы, на этот раз не пошли. Сам Нечаев, не разобравшись в причинах своей неудачи, усмотрел корень зла в том, что ему недоставало революционного авторитета. Отсюда — его попытки искусственно составить себе имя героя и мученика. Для начала он распустил слух, будто ему довелось осуществить то, чего никто из русских революционеров никогда не осуществлял, — ни до, ни после Нечаева, а именно побег из Петропавловской крепости. Затем, в марте 1869 г., Нечаев уехал за границу в надежде заручиться там поддержкой русской революционной эмиграции и, в первую очередь, М. А. Бакунина. В Женеве он явился к Бакунину, выдал себя за эмиссара мифического революционного комитета, будто бы опирающегося на большие и почти готовые к восстанию силы, и убедив Бакунина в том, что такому эмиссару для пользы дела необходимы полномочия агента Интернационала, получил от него искомый мандат с соответствующим порядковым номером (2771) и печатью[74].

При содействии Бакунина Нечаев наладил в Женеве издание архиреволюционного журнала под названием «Народная расправа» (такое же название он дал своей фиктивной организации), а главное, составил основополагающий документ нечаевщины, пресловутый «Катехизис революционера», который даже Бакунину показался столь одиозным, что тот назвал его «катехизисом абреков»[75]. С этим документом, а также с мандатом Бакунина Нечаев 3 сентября 1869 г. возвратился из Женевы в Москву.

Рассказывая Бакунину о наличии в России оформленной и мощной организации, Нечаев, по-видимому, был уверен в том, что ему удастся быстро создать такую организацию. По возвращении в Россию он немедленно начал вербовать для нее кадры на принципах «Катехизиса».

Единственным, всепоглощающим делом русских революционеров «Катехизис» объявлял «страстное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение» существующего строя и физическое уничтожение значительной часта современного «поганого общества». Создание же новых порядков рассматривалось как «дело будущих поколений». В интересах грядущей «всесокрушающей народной революции» предполагалось не готовить кадры революционеров, «не убеждать, а сплачивать те силы, которые уже налицо», в особенности «лихой разбойничий мир», объявленный здесь «истинным и единственным революционером в России»[76].

Сама организация революционеров строилась, согласно «Катехизису», на основе жесткого централизма и слепого, марионеточного послушания рядовых членов вожакам. «Катехизис» освобождал русского революционера от каких бы то ни было моральных ограничений: «нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему»[77].

К тому времени, когда Нечаев возвратился из-за границы, Волховский и его ближайшие соратники — Антонова и В. Лопатин,— а также большинство других членов кружка, были арестованы или высланы «на родину». Пользуясь этим, Нечаев сумел склонить свою сторону и завербовать в члены «Народной расправы» (если верить А. К. Кузнецову) до 400 московских студентов[78], включая некоторых, оставшихся на свободе, участников кружка Волховского (П. Г. Успенского, В. П. Скипского, Н. М. Пирамидова) и примыкавшего к ним И. Г. Прыжова. Крайности политической реакции в то время настолько ожесточили часть революционно настроенной молодежи, что отдельные ее представители добровольно поддержали Нечаева. Колеблющихся Нечаев подавлял и увлекал за собой своей титанической, буквально потрясавшей, а то и гипнотизировавшей тех, кто с ним сталкивался, энергией[79]. С молодежью, завербованной в организацию, Нечаев обращался как диктатор, требуя по отношению к себе беспрекословного и безграничного повиновения, в духе «Катехизиса революционера». На этой почве и было совершено Нечаевым при участии Успенского, Прыжова, Кузнецова и Н. И. Николаева 21 ноября 1869 г. злодейское убийство студента Петровской академии И. И. Иванова, не пожелавшего склониться перед новоявленным диктатором.

На следующий день после убийства Иванова Нечаев уехал из Москвы в Петербург, где он рассчитывал создать второе отделение «Народной расправы». Однако петербургское студенчество, в отличие от москвичей, дружно выступило против тактических установок и методов деятельности Нечаева. Важную роль в борьбе с нечаевщиной в Петербурге сыграл М. Ф. Негрескул (зять П. Лаврова, друг Волховского и Г. Лопатина, редактор журнала «Библиограф»), который разоблачал главным образом беспринципность и моральную нечистоплотность личности Нечаева[80]. Столь же непримиримую по отношению к нечаевщине, но более действенную позицию занял кружок студентов различных учебных заведений Петербурга во главе с М. А. Натансоном.

3. Кружок М. А. Натансона — первое ядро петербургской группы общества «чайковцев»

Еще в 1932 г. Б. П. Козьмин, используя найденный им в машинописной копии конспект воспоминаний Натансона, установил относительно точную дату возникновения натансоновсокого кружка (март—май 1869 г.)[81]. Инициатива образования кружка принадлежала, помимо Натансона, «отчасти» и В. М. Александрову[82], но ведущую роль в кружке, как об этом свидетельствуют «Очерк истории кружка чайковцев» и воспоминания А. И. Корниловой[83], играл Натансон; следовательно, не только удобнее, но и точнее называть его не кружком Натансона — Александрова (Александрова— Натансона тем более), как принято в большинстве случаев, а кружком Натансона[84].

В первоначальный состав кружка вошли М. А. Натансон, В. М. Александров, Н. К. Лопатин (двоюродный брат Г. А. и В. А. Лопатиных), А. И. Сердюков и Н. В. Чайковский[85]. К ним вскоре присоединились Ф. Н. Лермонтов, Д. М. Герценштейн, В. Г. Эмме и Д. А. Клеменц[86]. Все они сходились в отрицательном отношении к нечаевщине, которая, по их мнению, представляла собой авантюру, «попытку взбушевать море в совершенно тихую погоду»[87]. Они, по словам Н. В. Чайковского, задумали «объединить представителей всех игравших тогда роль высших учебных заведений Петербурга с целью придать более планомерное и здоровое направление, чем получило предшествовавшее под влиянием Нечаева»[88]. Чайковский и Клеменц представляли университет, Лопатин и Лермонтов — Технологический институт, а остальные — Медико-хирургическую академию.

Отсюда явствует, что возникновение кружка Натансона во многом объяснялось намерением кружковцев организовать коллективный отпор нечаевщине. П. А. Кропоткин считал даже, что кружок «возник из желания противодействовать нечаевским способам деятельности»[89]. Однако усматривать происхождение кружка лишь этом желании, по-моему, неправомерно. Заметим, что два главных источника по истории кружка Натансона, наиболее обстоятельно характеризующие его деятельность, а именно «Очерк истории чайковцев» и составленные при участии Н. В. Чайковского воспоминания Л. Э. Шишко[90], изображают борьбу с нечаевщиной как фактор, который ускорил организацию кружка и существенно предопределил его задачи, но вовсе не исчерпывал собою ни мотивов возникновения кружка, ни содержания его деятельности. По Чайковскому и Шишко, цель кружка «понималась его основателями таким образом: они хотели создать среди интеллигенции, преимущественно среди лучшей части студенчества, кадры peволюционно-социалистической или, как чаще выражались тогда, истинно-народной партии в России», которая смогла бы развернуть пропагандистскую и организаторскую работу «в народе»[91].

Эта целеустановка, сформулированная, кстати сказать, несколько позднее в программном документе кружка[92], проистекала из убеждения кружковцев в том, что народ пока еще не готов к революции и что подготовить его должна интеллигентская по составу, но «истинно-народная» по смыслу партия революционеров. Такое убеждение Натансон и его товарищи выработали путем самообразования под воздействием окружающей российской действительности и «социалистической литературы Чернышевского и Добролюбова»[93] еще до того как им пришлось столкнуться с Нечаевым, который исходил в своей деятельности из противоположного (обусловленного и экстремистской психоидеологией Нечаева, и односторонним увлечением с его стороны бакунинскими идеями) убеждения в готовности народа к революции. Выступление Нечаева вызвало у них резко отрицательную реакцию и ускорило оформление их организации, а также активизировало их деятельность, которая развернулась бы в условиях начавшегося общественного подъема, даже если бы не было ни самого Нечаева, ни нечаевщины.

Не будем преувеличивать и того места, какое заняла борьба с нечаевщиной в практике кружка. Показательно, что многие современники, описавшие студенческое движение 1868—1869 гг. (В. И. Засулич, А. К. Кузнецов, 3. К. Ралли, «чайковцы» Л. Б. Гольденберг и С. Л. Чудновский), ничего не говорят о борьбе Натансона и его товарищей против Нечаева. Еще показательнее, что в мемуарах «чайковцев», прямо относящихся к кружку Натансона, о борьбе кружка с нечаевщиной либо говорится вскользь[94], либо вообще ничего не говорится[95]. Все это позволяет утверждать, что борьба с нечаевщиной для кружка Натансона была лишь эпизодом.

Единственный из источников, который освещает фактическую сторону этого эпизода, — конспект воспоминаний Натансона — дословно воспроизведен в той части, которая интересует нас, Б. П. Козьминым[96]. Он свидетельствует, что первые столкновения Натансона с Нечаевым произошли в конце 1868 г., причем уже тогда Натансон был поддержан Александровым, Н. Лопатиным и Сердюковым. 16 марта 1869 г. Натансон и его друзья в числе большой группы участников студенческих «беспорядков» были арестованы и заключены в Выборгскую тюрьму. Среди заключенных оказалось много и противников, и сторонников Нечаева[97].

Поэтому Выборгская тюрьма стала местом жарких споров вокруг нечаевской программы, особенно того пункта ее, который приурочивал народное восстание к 19 февраля 1870 г. В тюрьме Натансон, Александров и Лопатин образовали «первое ядро чайковцев»[98] и, чтобы разоблачить несостоятельность программы Нечаева, выработали план «исследования народной жизни и настроения» посредством «объезда России» и сбора необходимых сведений на местах. Выйдя на волю (в мае 1869 г.), Натансон, Александров, Лопатин и присоединившиеся к ним Сердюков и Чайковский сформировали в студенческих кружках самообразования и землячествах 25 групп по 10 человек в каждой (т. н. «десятки»), которые занялись по поручению Натансона и др. обследованием родных мест на летних каникулах.

Участником одной из таких «десяток» был студент Технологического института И. Е. Деникер, оставивший интересные воспоминания о той компании «исследования народной жизни», которая была организована весной 1869 г. кружком Натансона. По его словам, натансоновская «программа собирания сведений о положении народа», распространявшаяся среди студентов перед разъездом на каникулы летом 1869 г.[99], представляла собой тип анкет с большим числом вопросов о положении и настроении крестьян и фабричных рабочих. Здесь были вопросы о заработной плате на фабрике, размерах крестьянского надела, податях и налогах, об отношении крестьян к религии, царю, местному начальству, кулакам, а также вопрос о том, «улучшилось ли положение крестьян данной деревни (села, волости) со времени упразднения крепостного права» и — «если да, то в чем выразилось это улучшение материально и морально?»[100]. Такое обследование истинного положения дел в деревне должно было, по мысли Натансона и др., дать материал, который позволил бы опровергнуть бакунинско-нечаевскую формулу о готовности русского крестьянства к революции и, вместе с тем, помог бы плохо ориентирующейся здесь молодежи составить правильное представление на этот счет. Иными словами, кружок Натансона взялся за решение вопроса, который несколько ранее предполагало, но не успело решить «Рублевое общество».

Силы и связи кружка оказались недостаточными для того, чтобы придать организованной им кампании всероссийский характер, но в пределах возможного он сделал все. Осенью 1869 г. кружок располагал сводкой данных, собранных его единомышленниками в различных концах Европейской России, и, пользуясь ею, провел цикл дискуссий по вопросу о возможности восстания 19 февраля 1870 г. Дискуссии проходили в октябре — ноябре 1869 г. в так называемой Вульфовской коммуне, т. е. в общей студенческой квартире на Малой Вульфовой улице, где жили, по данным III отделения, Натансон, Александров, студенты И. И. Добровольский, В. С. Ивановский, П. П. Воскресенский из Медико-хирургической академии, Заболоцкий и Маттисон из Земледельческого института, А. П. Воскресенская, акушерка Таубе-Ритенберг и некто Баулин[101]. Б. П. Козьмин установил, что Вульфовская коммуна возникла в октябре 1869 г.[102], через полгода после того как возник кружок Натансона. Поэтому, а также потому, что большинство вульфовцев составляли люди, не причастные ни к кружку Натансона, ни к будущей организации «чайковцев», нельзя отождествлять Вульфовскую коммуну с кружком Натансона и усматривать в ней ядро организации «чайковцев», как это случается в литературе, не исключая и трудов Б. П. Козьмина[103].

В ходе дискуссий обсуждались доклады как противников Нечаева (Натансона, Александрова, Н. Лопатина, Сердюкова и, возможно, М. Ф. Негрескула), так и его сторонников (Л. М. Шапиро, И. X. Пружанского, М. Д. Лавдовского, А. Н. де-Тейльса, Н. Н. Миролюбова и, вероятно, А. К. Кузнецова). Вполне возможен засвидетельствованный И. Е. Деникером факт выступления на одном из вечеров в Вульфовской коммуне самого Нечаева[104].

Бурные дискуссии, в которых участвовала значительная часть петербургского студенчества (на отдельные вечера собирались до 100 чел.), были выиграны кружком Натансона. Ставка Нечаева на молодежь столицы оказалась битой: число его петербургских последователей не достигло, по подсчетам Л. Э. Шишко, и 20 чел.[105]. В конце ноября 1869 г. Нечаев уехал в Москву, а 15 декабря, узнав об арестах лиц, примкнувших к нему как в Москве, так и в Петербурге, бежал за границу. Организация же его, так и не успевшая оформиться, была разгромлена. Ее участники, схваченные в результате массовых арестов зимой 1869—1870 гг., судились на первом в России крупном открытом политическом процессе с 1 июля по 27 августа 1871 г.[106].

В начале 1870 г. Нечаев через своего агента В. В. Александровскую прислал из-за границы на имя Натансона и Александрова тексты с революционными прокламациями. Вероятно (как объяснял это сам Натансон), Нечаев пошел на такой шаг «из-за мести» к Натансону, за то, что тот «обличал его вредную, злостную агитацию»[107]. 21 января 1870 г. Натансон и Александров были apестованы и заключены в Петропавловскую крепость. Лишь после того, как Александровская признала, что пакеты, фиктивно адресованные Натансону и Александрову, предназначаются другим лицам, Натансон и Александров 4 февраля 1870 г. были освобождены

После разгрома нечаевщины деятельность кружка Натансона стала еще более активной и плодотворной. Ее смысл и особенности выясняются из «Программы для кружков самообразования и практической деятельности», которую кружок составил зимой 1870—1871 гг. Натансон и его товарищи считали своей основной задачей подготовку в кружках самообразования (из лучшей части интеллигенции) кадров для всероссийской «партии борьбы», которая призвана мобилизовать все недовольные элементы русского общества на борьбу против царизма за «новую форму общественного устроения, основанного {...} на принципе федеративной республики»[108].

Конкретные задачи кружков самообразования сводились вначале к пропаганде демократических идей «во всех слоях российского общества»: до тех пор пока кружки не организованы в партию и, стало быть, не в состоянии «бороться с монархией», должны «способствовать, по возможности, прогрессивному ходу общества {...}, растаптывать уважение к отживающим формам и вводить в сознание общества новые принципы»[109].

Таким образом, главной заботой кружка Натансона после краха нечаевщины стало создание возможно более широкой сети кружков самообразования, где молодежь умственно работала над собой не в уродливом официозном духе, а в духе правил понимания действительности и критического отношения к ней. Прежде всего, Натансон и его друзья старались быть в центре студенческой жизни Петербурга, деятельно участвовали в сходках студентов всех высших учебных заведений столицы, искали и отбирали себе учеников. Помогая устройству того или иного кружка самообразования и, в особенности, создавая тот или иной кружок, Натансон и его товарищи в первое время, пока такой кружок не окреп, буквально опекали его и, как правило, сами руководили его занятиями.

Типичная история одного из таких кружков прослеживается в воспоминаниях И. Е. Деникера[110]. Осенью 1870 г. Деникер жил в одной коммуне с будущими «чайковцами» — Ф. Н. Лермонтовым (входившим тогда в кружок Натансона) и А. М. Эндауровым — и по приглашению первого из них посетил сходку в Лесном институте. Там осенью и зимой 1870 г. (по данным III отделения, с 26 сентября по 28 ноября[111]) каждую субботу собиралось по 200—300 студентов, приезжавших из города «целыми дилижансами». На первой сходке, где побывал Деникер, обсуждался «женский вопрос», а на следующей — о «производительных ассоциациях», причем выступавший на обеих сходках В. М. Александров привлек внимание Деникера ярким рассказом о программе занятий в кружках самообразования. Деникер вызвался участвовать в одном из таких кружков, и Александров, сказав, что «как раз тут заводится один новый кружок», пригласил его на квартиру студента-медика В. И. Афанасьева. Так Деникер стал участником кружка самообразования, в котором занимались студенты В. М. Махаев, Д. А. Крюкович, И. И. Козачек (привлекавшиеся впоследствии к делу «193-х»), В. И. Афанасьев и «еще кто-то» (всего 7—9 человек). Руководил кружком Александров.

На первом собрании кружка Александров, явившийся, как запомнилось Деникеру, в сопровождении юных С. Л. Перовской и А. К. Вильберг, изложил программу занятий, сообщив, между прочим, что занятия будут продолжаться два-три года (первое полугодие — по политэкономии, второе — по психологии, весь следующий год — по истории и т.д.), и что кружковцы займутся поочередным составлением рефератов, руководствуясь «Основаниями политической экономии» Д. С. Милля с примечаниями Чернышевского, книгами Г. Ч. Кэри и У. Т. Торнтона («О труде»), «Рефлексами головного моега» И. М. Сеченова и др. Здесь же кружковцы распределили между собой рефераты, и Александров прочел им «общее введение в политэкономию». В дальнейшем Александров появлялся в кружке редко, но занятия шли регулярно: «каждый читал реферат, а затем шли споры по всяким вопросам, длившиеся, далеко за полночь». Уже к началу 1871 г. кружковцы, по словам. Деникера, «одолели почти всю политическую экономию Милля», и ожидали указаний Александрова, «каким манером взяться за психологию».

Не довольствуясь Петербургом, кружок Натансона стремился распространить свои связи на все университетские города России, и с этой целью взял на себя инициативу созыва нелегального съезда студентов российских университетов. Съезд был созван в Петербурге в первой половине января 1871 г.: Москву представляли А. И. Иванчин-Писарев и М. О. Антонова, Киев — И. Я. Чернышев, С. А. Подолинский, П. Я. Армашевский и Андреяшев, Харьков — Я. И. Ковальский, Одессу — С. Н. Южаков, Казань — Д. Клеменц, а Петербург — весь кружок Натансона (то есть Натансон, Александров, Н. Лопатин, Сердюков, Чайковский и Лермонтов[112]). В «Очерке истории чайковцев» рассказывается, что Натансон и его товарищи, желая установить регулярную связь петербургского студенчества с молодежью других университетских центров, предложили съезду свою «Программу для кружков самообразования и практической деятельности» и выдвинули идею организации в каждом крупном городе Европейской России «книжного дела», т. е. распространения среди интеллигенции антиправительственной литературы, как легальной (эзоповской), так и запрещенной.

Участники съезда отнеслись к «Программе» натансоновцев по-разному: если москвичи и Клеменц с готовностью поддержали ее, то украинские делегаты отнеслись к ней холодно (Южаков, например, «обвинял петербуржцев в желании генеральствовать»)[113]. Зато идея «книжного дела» была одобрена съездом, что дало возможность Натансону и его соратникам при самом рождении их начинания заручиться поддержкой на местах.

Организуя «книжное дело», кружок Натансона руководствовался все той же заботой о подготовке кадров пропагандистов и организаторов народа. Кружок с самого начала старался использовать «книжное дело» как средство организационного сплочения молодежи, рассчитывая связывать многочисленные и разрозненные кружки самообразования в различных концах страны общим делом распространения литературы[114].

Используя свои обширные связи в интеллигентских сферах, кружок входил в сношения с прогрессивными столичными издателями (К. Т. Солдатенковым, Н. П. Поляковым) и книгопродавцами (А. А. Черкесовым, В. Я. Евдокимовым), брал у них на комиссию, с уступкой от 30 до 50%, большое число экземпляров нужных изданий и распространял их, отчасти в кредит, как в Петербург, так и в других городах, через посредство петербургских студентов из провинции, не терявших связи с родными местами, и тех студенческих кружков, которые создавались в университетских городах под опекой делегатов январского съезда, а также политических ссыльных. Главным образом кружок Натансона распространял сочинения Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Флеровского, А. П. Щапова («Социально-педагогические условия умственного развития русского народа»), А. К. Шеллера-Михайлова («Ассоциации» и «Пролетариат во Франции») и др.[115]. Из иностранных авторов наибольшим успехом пользовались Д. Милль, Г. Бокль и, в особенности, Ф. Лассаль. В августе 1870 г. издательство Н. П. Полякова выпустило в свет тиражом 3000 экз. 1-й том сочинений Лассаля (в переводе В. А. Зайцева). Почти половина этого издания была скуплена и распространялась «по всей России» кружком Натансона и его агентами[116]. По воспоминаниям Е. Н. Ковальской, распространялись также 1-й том «Истории Великой французской революции» Л. Блана, «Деятели 1848 года» О. Вермореля, «Комедия всемирной истории» И. Шерра[117]. Кружок распространял и произведения художественной, а также естественнонаучной литературы — стихи Некрасова, рассказы Н. И. Наумова, повесть Н. В. Соколова «Отщепенцы», роман Ф. Шпильгагена «Один в поле не воин», сочинения Ч. Дарвина, И. М. Сеченова и др.[118].

Успешному развитию «книжного дела» во многом способствовали сеть кружков самообразования и отдельные агенты кружка Натансона в крупнейших городах Европейской России. В Москве, например, сотрудничали с Натансоном и его кружком С. Л. Клячко, А. И. Иванчин-Писарев и М. О. Антонова — все будущие «чайковцы». В апреле 1871 г. московская агентура III отделения дозналась о слиянии нескольких кружков самообразования в один большой кружок, где первую роль, вместе с известными участниками студенческого движения 1868—1869 гг. (позднее — эмигрантами) В. А. Гольдштейном и А. Л. Эльсницем, играл Клячко, а библиотекарем был Иванчин-Писарев. Жандармы установили, что этот кружок доставлял книги из Петербурга, «куда за ними ездил Писарев»[119].

Широкий отклик нашло «книжное дело» кружка Натансона в Харькове. Руководитель одного из харьковских кружков самообразования В. И. Малютин в частном письме от 7 февраля 1871 сообщал, что Я. И. Ковальский, возвратившийся в Харьков из Петербурга с январского съезда, предложил на нескольких сходках организовать «сношение с Петербургом относительно получения книг по дешевым ценам»[120]. Студенты встретили это предложении с энтузиазмом. Общими усилиями различных кружков был создан книжный фонд в 700 руб. и учреждена комиссия с участием Ковальского и Малютина для организации библиотеки и слияния отдельных кружковых касс в общегородскую студенческую кассу[121]. После этого «книжное дело» в Харькове, как вспоминал Е. Н. Ковальская (жена Я. И. Ковальского), развивалось успешно и в контакте с кружком Натансона[122].

В Одессе зачинателями «книжного дела» стали два кружка студентов Новороссийского университета. Один из них, куда входили делегат январского съезда С. Н. Южаков, магистрант Г. Афанасьев, студенты И. В. Карвацкий, К. Е. Розен и др., преследовал, по свидетельству С. Л. Чудновского, «почти исключительно культурно-просветительные задачи»[123]. Этот кружок создал, в частности, нелегальную студенческую библиотеку, которая «ценилась не столько сама по себе как таковая, а как один из объединяющих центров»[124]. Другой кружок, во главе с Н. А. Шестаковским и юным А. И. Желябовым, «не удовлетворялся одними мирно-культурно-просветительными целями», а приобретал «политический характер»[125]. С обоими кружками был тесно связан С. Л. Чудновский, который в 1868—1869 гг. учился вместе с Натансоном в Медико-хирургической академии и теперь, по просьбе Натансона, стал одним из организаторов «книжного дела» в Одессе[126].

Кстати, Чудновский налаживал «книжное дело» и в Херсоне, где он жил под надзором полиции с апреля 1869 года до марта 1871 г.[127].

Можно предполагать, что «книжное дело» кружка Натансона встречало отклик и в других городах. При этом местные кружки старались поддерживать связь не только с натансоновским кружком, как организатором и руководителем всего дела, но и друг другом. Так, В. И. Малютин знал о «книжной» деятельности московских кружков и считал полезной взаимную осведомленность такого рода: «быть может, — писал он товарищу, — опыт москвичей был бы на пользу и нам, харьковчанам»[128].

Увлекавшее молодежь и разраставшееся по России «книжное дело» представляло собой благодатную почву для сближения различных кружков. Именно на этой почве кружок Натансона сблизился, а затем и объединился с женским кружком С. Л. Перовской.

4. Кружок С. Л. Перовской — второе ядро петербургской группы общества

Возникновение кружка Перовской относится к осени 1869 г. В нем участвовали главным образом слушательницы только что открывшихся в Петербурге у Аларчина моста так называемых Аларчинских женских курсов (подготовительных к университетским занятиям): С. Л. Перовская, А. П., В. И. и Л. И. Корниловы, О. А. Шлейснер, А. Я. Ободовская (все — будущие «чайковцы»), А. П. Корба, Е. Н. Ковальская, С. А. Лешерн-фон-Герцфельд, А. К. Вильберг, Н. К. Скворцова, Ф. М. Берлин-Кауфман, Е. Ф. Литвинова (трое последних стали впоследствии докторами соответственно медицины, юриспруденции, математики) и другие лица, не названные в источниках. Была близка к кружку и могла участвовать в нем О. А. Кислякова (Шапир) — известная писательница и общественная деятельница[129].

Кружок Перовской, в отличие от кружка Натансона, не был оформленной организацией и не имел определенного состава. Он представлял собой довольно большую группу женской молодежи, которая была связана общими интересами и личной дружбой и объединялась время от времени то в один, то в другой (хотя и в одинаковом, примерно, составе) кружок. Так, летом 1870 г. на даче под Петербургом, в Лесном, особый кружок самообразования составили Перовская, А. Корнилова, Вильберг и Лешерн[130]. В начале 1871 г. также обособленно действовал кружок по изучению политэкономии в составе Перовской, А. Корниловой, Вильбег, Шлейснер и Ковальской[131]. Лишь то обстоятельство, что такие кружки были недолговечны, постоянно сменяя друг друга, тогда как общий круг их участников долгое время (с осени 1869 до весны 1871 г.) оставался внутренне связанным и определенным, позволяет рассматривать всю группу лиц, составлявшую эти кружи как единое целое, как особый большой кружок.

Главную роль в кружке играла 16-летняя Софья Перовская. По свидетельству А. П. Корба, она «составляла маленький центр, вокруг которого группировались остальные курсистки»[132]. Из воспоминаний Е. Н. Ковальской мы знаем, что именно Перовская предложила ей участвовать в кружке по изучению политэкономии, сообщив при этом о своем знакомстве с пропагандистской деятельностью Ковальской в Харькове, а в дальнейшем придирчиво следила за кружковыми занятиями и «резко пробирала опоздавших»[133].

Б. П. Козьмин, считавший, что кружок объединялся «вокруг трех сестер Корниловых»[134], приписывал руководящую роль в кружке А. И., В. И. и Л. И. Корниловым, которые ни тогда, ни позднее (в организации «чайковцев») такой роли не играли, хотя и приносили большую пользу товарищам, предоставляя им квартиру для кружковых собраний и большие материальные средства. Самая активная и наиболее авторитетная из сестер Корниловых, Александра Ивановна, признавала, что в годы деятельности кружка, о котором идет речь, Перовская «обладала более выдающимися способностями» и «силой характера» и «подчиняла» ее своему влиянию[135].

Деятельность кружка Перовской освещена в источниках крайне бедно. Мемуары А. Корниловой и Ковальской характеризуют ее как обычный кружок самообразования, в котором регулярно проводились занятия и устраивались, совместно с другими кружками, оживленные дебаты на злободневные темы: по словам Ковальской, «гвоздем дебатов всегда был женский вопрос, хотя попутно затрагивались политические и социальные темы»[136].

Особого внимания заслуживают попытки кружка Перовской «развивать в женской молодежи дух протеста»[137]. Кружок старался влиять на молодых женщин (преимущественно, курсисток) не только Петербурга, но других городов: из компетентного источника явствует, что он был «центром некоторого движения в провинции»[138].

С кружком Натансона Перовская и ее подруги начали сближаться зимой 1870—1871 гг. Очень помогло этому сближению знакомство Натансона с Ольгой Шлейснер[139], ставшей несколько позднее его женой. Кроме того, Натансон еще с осени 1869 г. был знаком с А. Я. Ободовской[140].

Узнав о кружке Перовской, Натансон и его товарищи решили привлечь его к участию в «книжном деле». В начале зимы 1870 г. по инициативе Н. В. Чайковского в квартире А. П. Корба было проведено большое собрание женской молодежи с участием Перовской, сестер Корниловых, Лешерн и других лиц из кружка Перовской. Выступивший здесь Чайковский предлагал сообща основать нелегальную организацию с целью издания и распространения такой литературы, которая разоблачала бы действия правительства и открывала бы тем самым глаза «широкой публике». Девушки, однако, встретили это предложение столь холодно, что Чайковский усмотрел в них «среду, для его целей не подходящую» и больше к ним не приходил[141].

Неудача первой попытки сближения кружка Натансона с кружком Перовской объяснялась предубеждением девушек против совместной (в составе одной организации) деятельности мужчин и женщин. По воспоминаниям Ковальской, кружок Перовской «решительно не хотел соединяться с мужскими кружками, боясь, что мужчины, более развитые, будут оказывать давление на самостоятельное развитие женщин»[142]. Лишь после того как натансоновцам удалось разрушить это предубеждение (в чем самому Натансону, безусловно, помогли Шлейснер и Ободовская), оба кружка стали быстро сближаться друг с другом. Уже в начале декабря 1870 г. Перовская и А. Корнилова впервые посетили Вульфовскую коммуну, которая представляла собой нечто вроде штаб-квартиры кружка Натансона[143]. Примерно в то же время Перовская и Вильберг присутствовали на занятиях студенческого кружка самообразования, которым руководил В. М. Александров[144].

После январского съезда 1871 г. кружок Перовской включился в «книжное дело». Ковальская, примкнувшая к нему как раз в то время, запомнила, как при первом посещении кружка в квартире Корниловых, она удивилась множеству неразрезанных книг (Флеровского, Л. Блана, О. Вермореля и др.), которые «кучами лежа на полу»[145].

По-видимому, к весне 1871 г.[146] основное ядро кружка Перовской объединилось с кружком Натансона[147].

5. Оформление и состав петербургской группы

Главным занятием объединенного кружка осталось «книжное дело». Рассчитывая наладить собственными силами издание нелегальной литературы, кружок приступил к устройству типографии за границей. С этой целью ранней весной 1871 г. в Цюрих был направлен В. М. Александров, находившийся к тому времени под гласным надзором полиции и предназначенный к ссылке по окончании дела нечаевцев[148].

Вскоре объединенный кружок М. А. Натансона и С. Л. Перовской задумал «тактический маневр», нацеленный на создание революционной организации из активных и хорошо проверенных людей. Наметив себе ряд лиц, которые были бы желательны в такой организации, Натансон, Перовская и другие решили привлечь их в состав большого кружка самообразования, типа коммуны, полагая, что это даст возможность «лучше присмотреться к людям и безошибочнее сделать выбор»[149].

С наступлением лета 1871 г. кружковцы обосновались на доме купца Воронина в Кушелевке, под Петербургом. Сравнение воспоминаний Чайковского и А. Корниловой с полицейскими данными показывает, что Кушелевский кружок составили примерно 20 чел.[150]. В основном это были, естественно, участники кружков Натансона и Перовской: Натансон, Н. Лопатин, Сердюков, Чайковский, Клеменц, Перовская, А. и Л. Корниловы, Ободовская, Шлейснер, Скворцова. К ним присоединились М. В. Купреянов, А. К. Левашов, И. В. Охременко и И. А. Вернер (все — будущие «чайковцы»). Кроме них, в Кушелевском кружке участвовали студент Технологического института И. И. Басов, медики Н. Н Агапитов и М. Ф. Кокушкин и, возможно, два артиллерийских офицера — штабс-капитан А. А. Лобов и поручик И. И. Бобарыков, — которые жили на той же даче, в отдельной квартире.

Мужчины и женщины, участники Кушелевского кружка, жили отдельно[151]. Почти каждый из них имел по комнате для занятий. В самой большой из комнат проводились общие занятия, а также вечера отдыха. Обязательными в жизни кружка были упражнения в столярном ремесле, гимнастика и прогулки, причем женщины старались не отставать от мужчин[152].

Руководящую роль в Кушелевском кружке играл М. А. Натансон, который составил программу кружковых занятий и руководил общими чтениями и беседами. Кружковцы изучали физиологию, логику, психологию («насколько она необходима для решения всякого рода нравственных вопросов»), политэкономию, историю революционных движений[153]. Занятия строились по обычной для кружков самообразования системе: все кружковцы поочередно составляли рефераты на различные темы (главным образом, по тому или иному произведению), а затем обсуждали их. А. Корнилова, например, реферировала одну из глав «Оснований политической экономии» Д. С. Милля с примечаниями Чернышевского, а Натансон — еще не переведенный на русский язык 1-й том «Капитала» Маркса[154].

Деятельность кружка не ограничивалась самообразованием. В июле 1871 г. все кушелевцы были обысканы по подозрению в связи с автором известной прокламации «Виселица» Н. П. Гончаровым. Из агентурных источников власти узнали о «ближайших сношениях» Гончарова с участниками Кушелевского кружка. Выяснилось, что Гончаров 3 июля 1871 г., возвратившись в Петербург после неудачной попытки эмигрировать, «прямо с железной дороги отправился к известной нигилистке Корниловой, у которой проживал до вторника (6 июля. — Н. Т.), когда он был арестован» на улице[155]. На допросе Гончаров показал, что он не стал эмигрировать из-за отсутствия средств и скрывался у Л. И. Корниловой (которая, по его словам, не знала, что он «желающий эмигрировать») в надежде взять деньги на дорогу у М. А. Натансона. От Натансона же будто бы он получил найденное у него при аресте свидетельство на имя студента-медика М. Л. Чудновского[156]. 31 июля 1871 г. Натансон был арестован и освобожден лишь 16 августа, когда Гончаров отказался от своих показаний против него. Что же касается других членов Кушелевского кружка, то против них вообще не оказалось формальных улик. Поэтому дознание о кушелевцах по делу Гончарова было прекращено[157].

В Кушелевке участники кружков Натансона и Перовской, а также их новые товарищи «друг для друга, естественно, выяснились, подружились и сделались живыми частями одного целого»[158]. В конце августа 1871 г. Натансон и его ближайшие соратники сочли своевременным провести общее собрание Кушелевского кружка, которое занимает особое место в истории возникновения организации «чайковцев». Здесь было решено продолжать самообразование «по мере возможности», а основные усилия направить на революционную пропаганду среди интеллигенции посредством широкого (со своей издательской базой) развертывания «книжного дела»[159].

Сопоставление различных источников показывает, что из всего Кушелевского кружка отказались от революционной пропаганды, «не желая манкировать своими занятиями в учебных заведениях», лишь четверо — Агапитов, Басов, Кокушкин и Скворцова[160]. Таким образом, новый кружок составили М. А. Натансон, Н. К. Лопатин, А. И. Сердюков, Н. В. Чайковский, С. Л. Перовская, А. И. и Л. И. Корниловы, А. Я. Ободовская, О. А. Шлейснер, М. В. Купреянов, А. К. Левашов, И. В. Охременко и И. А. Вернер. Это и была петербургская группа «чайковцев» в своем первоначальном составе.

На первом же собрании группы было решено привлечь в нее «бывших членов кружка Натансона — В. М. Александрова (заочно), Д. А. Клеменца и Ф. Н. Лермонтова, участницу кружка Перовской В. И. Корнилову и Н. А. Чарушина. Примерно тогда же в группу был принят Ф. В. Волховский, который «чуть ли не прямо со скамьи подсудимых (по делу нечаевцев. — Н. Т.), полуглухой, еле движущийся пришел на Кушелевку узнать, нельзя ли начать какое-нибудь новое дело»[161]. Таким образом, осенью 1871 г. состав группы определился в 19 членов. Той же осенью группа начинает именоваться «среди публики, с которой велись деловые сношения», «кружком чайковцев».

Состав группы не отличался особой текучестью. Правда, в конце 1871 г. выбыли из нее Натансон, сосланный в Архангельскую губернию, и Лопатин, переехавший в Киев; в начале 1872 г. Шлейснер последовала за Натансоном в ссылку, а Волховский переехал в Одессу; в первой половине 1872 г. был выведен из группы Лермонтов, а весной 1873 г. — Александров; той же весной умерла В. И. Корнилова[162]. Но основной состав организации сохранялся почти до конца ее существования, постоянно пополняясь новыми членами. В апреле 1872 г. в группу вошли С. С. Синегуб и А. Д. Кувшинская[163], а в мае того же года — П. А. Кропоткин. Той же весной 1872 г., несколько раньше Кропоткина, был принят С. М. Кравчинский. В 1873 г. состав группы пополнили Л. В. Чемоданова и И. И. Гауэнштейн (в начале года), Л. Э. Шишко (весной), переехавшие из Москвы Л. А. Тихомиров (в конце августа) и В. Н. Батюшкова[164], С. В. Зубок-Мокиевский (в сентябре) и Н. И. Драго. В феврале 1874 г. был принят А. О. Лукашевич, который участвовал ранее (в 1871—1873 гг.) в херсонском кружке «чайковцев». Вероятно, в середине марта 1874 г. членом группы стал Н. A. Грибоедов (муж В. И. Корниловой)[165], а несколько позднее, в том же месяце, — В. Л. Перовский (брат С. Л. Перовской) и А. М. Эндауров. Еще позднее, по-видимому, уже во второй половине 1874 г. в группу вошел В. П. Сидорацкий (муж А. Я. Ободовской)[166]. Наконец, осенью 1874 г. в группу был принят Н. Ф. Цвиленев (муж В. Н. Батюшковой).

Таким образом, число членов петербургской группы «чайковцев» за весь период ее существования можно определить довольно точно в 36 человек. Однако состав группы не исчерпывался только разрядом членов. Отличительной особенностью ее организационной структуры было наличие в ней неоформленной категории постоянных сотрудников. Эти последние столь же активно участвовали в отдельных сферах работы группы, как и ее члены, но по разным причинам временно не оформлялись в члены организации и удерживались в стороне от организационных тайн. По существу, сотрудники петербургской группы «чайковцев», среди которых были и выдающиеся революционеры (М. Ф. Грачевский, Ю. Н. Богданович, Д. М. Рогачев, А. И. Зунделевич), представляли собой первых кандидатов в члены организации.

В списке сотрудников, который составлен А. И. Корниловой при участии Н. А. Чарушина и М. Ф. Фроленко в мае-июне 1928 г. для альбома «чайковцев» и приложен к брошюре Корниловой «Перовская и кружок чайковцев» (с. 61), перечислены следующие лица:

Несколько замечаний по поводу этого списка. О Грибоедове уже шла речь. Его так же, как и Левашова (одного из учредителей группы)[168], правильнее считать не сотрудником, а членом организации.

С другой стороны, в списке не назван ряд лиц, которые, как это выясняется из других источников, деятельно сотрудничали с группой. Различные источники свидетельствуют, в частности, что одним из инициаторов и ведущих участников пропаганды «чайковцев» среди заводских рабочих Петербурга был студент Технологического института А. А. Лисовский[169]. Обвинительный акт по делу «193-х», составленный с учетом откровенных показаний многих лиц, близких к «чайковцам» (А. В. Ярцева, А. В. Низовкина, С. В. Митрофанова, С. И. Виноградова и др.), назвал Лисовского в числе самых активных «чайковцев»[170]. В био-библиографическом словаре деятелей революционного движения в России Лисовский фигурирует как член петербургского кружка «чайковцев»[171]. В обоих черновых вариантах списка «чайковцев», составленного А. И. Корниловой, назван в группе сотрудников и Лисовский[172].

Таким образом, у нас достаточно оснований для того, чтобы отвести А. А. Лисовскому заслуженное место в ряду сотрудников петербургской группы «чайковцев».

К числу сотрудников группы следует отнести и А. В. Охременко (сестру И. В. Охременко). Из воспоминаний «чайковцев», а также из архивных документов известно, что она зимой 1872—1873 гг. жила вместе с А. Д. Кувшинской, Л. В. Чемодановой и Н. В. Купреяновой в доме Байкова, который был тогда центральным пунктом пропаганды «чайковцев» среди фабричных рабочих Петербурга, и участвовала в работе этого пункта[173], а летом 1874 г. пропагандировала среди крестьян в Подольской губернии, поддерживая деловые сношения с одесской группой «чайковцев»[174].

С достаточным основанием можно считать ближайшими сотрудниками петербургской группы «чайковцев» двух известных народовольцев — М. Ф. Грачевского и А. И. Зунделевича. В. Фигнер, хорошо знавшая Грачевского (как и Зунделевича) по совместной работе в Исполнительном комитете «Народной воли», прямо указывала, что Грачевский «принадлежал к чайковцам»[175]. С видимым знанием дела она рассказала о том, как осенью 1874 г. Грачевский, приехав в Петербург, «быстро сближается с представителями кружка чайковцев и принимается в их среду», работает по их заданию, с пропагандистскими целями, слесарем на заводе Струбинского, а через 2,5 месяца по их же решению «отправляется в Москву для пропаганды среди тамошних рабочих» и в Москве попадает в лапы полиции[176]. Эта деятельность Грачевского не нашла отражения в воспоминаниях «чайковцев» по той же причине, на которую я указывал, говоря о Сидорацком: осенью 1874 г., когда Грачевский примкнул к «чайковцам», основные кадры их организации уже вышли из строя, и никто из «чайковцев»-мемуаристов (включая составителей списка сотрудников — А. Корнилову, Чарушина и Фроленко) не имел с ним дела.

Что касается Зунделевича, то его деятельное сотрудничество с «чайковцами» отмечено во многих источниках, включая воспоминания «чайковцев»[177]. Н. И. Драго признавал Зунделевича одним из основных членов петербургского кружка[178]. В. Н. Фигнер тоже считала его «чайковцем»[179].

Наконец, руководитель заграничной типографии «чайковцев» Л. Б. Гольденберг, ошибочно названный в списке А. Корниловой среди членов киевского кружка[180], должен быть отнесен к сотрудникам петербургской группы «чайковцев». Из воспоминаний самого Гольденберга известно, что он бежал за границу летом 1872 г. с помощью петербуржцев и с их рекомендацией (к В. М. Александрову) и в дальнейшем (сначала как наборщик, а затем и руководитель типографии) поддерживал деловую связь именно с петербургской группой[181]. Киевляне же не имели к этому непосредственного отношения, и сам Гольденберг никогда не был в Киеве.

Итак, 36 членов и 17 ближайших сотрудников, т. е. всего 53 человека— таков относительно точный состав петербургской группы «чайковцев» за все время ее существования.

Разумеется, не исключено участие в группе (особенно, по разряду сотрудников) и других лиц, почему-либо, как В. П. Сидорацкий или М. Ф. Грачевский, отсутствующих в списке А. И. Корниловой. Первым из них назову Василия Ивановича Алексеева (1848—1919) —домашнего учителя детей Л. Н. Толстого. Биографы Толстого считают Алексеева «чайковцем»[182], основываясь при этом на воспоминаниях самого Алексеева о начале 70-х годов: «Из народников выдавался {...} Н. В. Чайковский. Вокруг него группировался целый кружок молодежи. К этому кружку принадлежал и я»[183]. По словам Алексеева, он участвовал и в революционной пропаганде петербургских «чайковцев» среди рабочих, и в «богоисканиях» орловского «чайковца» А. К. Маликова[184]. Но, поскольку никто из «чайковцев» или близких к ним лиц ни словом не обмолвился об участии Алексеева в их организации, считать его хотя бы сотрудником «чайковцев» на основании только его собственных данных о связях (вполне реальных) с ними, по-моему, нельзя, ибо связаны были и сотрудничали с «чайковцами» (но не настолько, чтобы войти в категорию ближайших, постоянных сотрудников) очень многие.

Точно так же документально удостоверенные деловые связи с «чайковцами» петербургских студентов С. А. Жукова и. А. С. Чикова (участника кружка долгушинцев) не дают оснований для зачисления их в организацию «чайковцев» — при отсутствии каких бы то ни было указаний на это самих «чайковцев» и лиц, близких к ним, — хотя некоторые исследователи считают обоих (В. Н. Гинев — Жукова, В. Г. Базанов — Чикова) «чайковцами»[185].

Об известном экономисте и социологе В. П. Воронцове («В. В.») есть версия О. В. Аптекмана: «Натансон его считал чайковцем (т. е. принадлежащим к кружку), в этом я почти уверен»[186]. Однако Н. А. Чарушин отвел эту версию еще в 1925 г. следующим разъяснением: хотя Воронцов был близок к «чайковцам», и они даже «не раз пытались вовлечь его в кружок», он «отклонял предложения, мотивируя свой отказ тем, что подпольная революционная деятельность в русских условиях, не давая реальных результатов, всегда лишь усиливает реакцию и сокращает возможности культурной работы в народе»[187].

Наконец, указано в литературе на имена еще около десять революционеров, будто бы принадлежавших только к петербургским «чайковцам»[188], но ни одно из этих указаний ничем не мотивировано.

6. Возникновение и состав провинциальных групп

Московская группа «чайковцев» формировалась в 1871—1873 гг. на базе кружков самообразования из студентов университета и Петровской земледельческой академии. Процесс ее организационного оформления был гораздо более сложным и длительным, чем изображал его О. В. Аптекман.

В очерке Аптекмана «Московские чайковцы» сказано, что еще весной 1871 г. сложился во главе с С. Л. Клячко кружок университетской молодежи, который был связан со студентами Петровской академии[189]. Этот кружок и представлял собой, по словам Аптекмана, «филиальное отделение» петербургской группы «чайковцев»[190].

Однако, во-первых, петербургская группа «чайковцев» сама оформилась, как мы видели, лишь в конце лета 1871 г., а во-вторых, состав кружка, о котором пишет Аптекман, таков, что в нем нет, кроме Клячко и Иванчина-Писарева, ни одного человека, хоть словом упомянутого в каких-либо источниках как лицо, причастное к деятельности «чайковцев». Нет никого из этих лиц и в списке А. Корниловой. Отсюда следует, что мнение Аптекмана о существовании в Москве весной 1871 г. «филиального отделения» «чайковцев» в составе перечисленных лиц неосновательно. Действительная история возникновения московской группы «чайковцев» прослеживается путем сопоставления как опубликованных источников, из которых самые важные в данном случае (воспоминания А. Корниловой, Чарушина и Тихомирова) изданы уже после смерти Аптекмана, так и архивных материалов, тоже большей частью не использованных Аптекманом.

Мы уже знаем, что кружок Натансона, организуя «книжное дело», с самого начала 1871 г. завязал связи в Москве, где действовали в контакте с ним Клячко, Иванчин-Писарев и М. О. Антонова. Двое последних представляли московское студенчество на январском съезде в Петербурге. В интересах «книжного дела» все трое поддерживали деловые сношения с московскими студенческими кружками и, в частности, с тем, о котором сообщает Аптекман.

С осени 1871 г., т.е. после того как сформировалась петербургская группа «чайковцев», Клячко стал ее главным агентом в Москве, поскольку Иванчин-Писарев к тому времени перевелся в Петербургский университет, а Антонова, с середины июля тоже находившаяся в Петербурге, в начале 1872 г. уехала вместе с Волховским на Юг. В первой половине 1872 г., как явствует из данных отделения, вокруг Клячко уже сложилось ядро московской группы «чайковцев» в составе Н. П. Цакни (будущий тесть И. А. Бунина), В. И. Князева и И. К. Львова[191].

Эта группа поддерживала с петербургскими «чайковцами» постоянный контакт. Так, осенью 1871 г. Клячко ездил по заданию петербуржцев в Цюрих к Александрову по делам типографии[192]. В дальнейшем через Клячко и Цакни пересылались из Цюриха в Петербург письма Александрова и В. Н. Смирнова — одного из инициаторов издания журнала «Вперед!»[193]. Чтобы упрочить деловую связь с группой Клячко, Чарушин (неоднократно)[194] и Л. И. Корнилова[195] приезжали в 1871—1872 гг. в Москву.

Вместе с тем, в 1872 г. петербургские «чайковцы» развивали деловые сношения и с другой группой московской молодежи (Л. Тихомиров, Н. М. Аносов, Н. А. Армфельд, В. Н. Батюшкова), которая, в свою очередь, была тесно связана с Клячко и др. Все эти люди, по свидетельству Тихомирова, «действовали более или менее вместе, но кружка не составляли» вплоть до весны 1873 и только по настоянию Чарушина, приезжавшего к москвичам в марте 1873 г., на специальном собрании с участием Тихомирова, Аносова, Князева, Армфельд, Батюшковой оформилась, наконец, московская группа «чайковцев»[196].

Клячко и Цакни на этом собрании не присутствовали, так как с ноября 1872 г. до 5 апреля 1873 г. отбывали тюремное заключение[197], но, выйдя на свободу, тоже вошли в состав группы[198].

Летом 1873 г. в группу вступил М. Ф. Фроленко, а несколько позднее — К. В. Аркадакский. С другой стороны, Тихомиров в конце лета 1873 г. по предложению Чарушина переехал в Петербург, а Клячко примерно тогда же был удален за нравственную неустойчивость[199]. В том же году уехала в Петербург и Батюшкова. Ближайшими сотрудниками группы, которые формально не входили в нее, но фактически участвовали в ее работе, в 1873 г. были И. К. Львов, Н. А. Саблин, И. Ф. Селиванов и И. И. Гамов.

С начала 1874 г., в период непосредственной подготовки «хождения в народ», деятельность московских «чайковцев» значительно расширилась. Их явочные квартиры (О. Г. Алексеевой и М. Ф. Фроленко)[200] стали служить нелегальными сборными пунктами для молодежи самых различных кружков, которые отправлялись «в народ» из Москвы и через Москву из других городов. Постоянно общаясь с этой молодежью, московские «чайковцы», тем не менее, не растворяли в общей массе участников «хождения» свою конспиративную организацию, а бережно сохраняли ее, пополняя время от времени число ее членов наиболее проверенными из сотрудников. Так, летом 1874 г. в группу был принят Н. А. Морозов, несколько раньше Морозова — Т. И. Лебедева и И. К. Львов, а несколько позднее — Н. А. Саблин и О. Г. Алексеева[201]. Активно сотрудничали в 1874 г. с местными «чайковцами» переехавшие в Москву А. О. Лукашевич (из Петербурга) и В. А. Лопатин (из Киева).

Общий состав московской группы «чайковцев» в списке А. Корниловой таков:

Как видно из списка, его составители не сделали различий между членами и сотрудниками московской группы «чайковцев». Между тем, по совокупности данных о каждом из них можно судить, что такие люди, как Малиновский, Соловцовский, Гамов, Селиванов, были не столько членами, сколько сотрудниками, — в том понимании, в котором мы говорим (как о сотрудниках петербургской группы) о В. А. Шлейснере или А. В. Ярцеве[202].

С другой стороны, список не полон — главным образом, потому что некоторые лица, принятые в московскую группу или близко сотрудничавшие с ней в период «хождения в народ», остались неизвестны составителям списка, из которых двое (Корнилова и Чарушин) с первых дней 1874 г. находились в заключении, a третий (Фроленко) с весны того года ушел «в народ» и в Москве являлся редко и ненадолго.

В списке не назван один из главных агентов кружка Натансона, а затем активный участник московской группы «чайковцев» А. И. Иванчин-Писарев[203]. Отсутствует в списке и И. К. Львов, который, по авторитетному указанию Морозова, летом 1874 г. был членом группы[204]. Наконец, к членам группы надо отнести Е. Дубенскую. Поскольку близкая связь Дубенской с «чайковцами» засвидетельствована в нескольких источниках[205] и не вызывает сомнений, нельзя не доверять ее словам, что она в конце 1873 г. «перезнакомилась с членами уже сформировавшегося московского кружка чайковцев, а затем вступила и сама в кружок»[206].

Н. А. Морозов предполагал, что членом группы могла быть еще 3. К. Львова (Цакни) — сестра И. К. Львова и жена Н. П. Цакни[207], но другие источники не подтверждают этого.

Таким образом, состав московской группы «чайковцев» за время ее существования устанавливается с относительной точностью в 22 человека[208].

* * *

История возникновения киевской группы «чайковцев» — самой скромной как по числу участников, так и по масштабам деятельности, довольно проста.

Родоначальником группы был кружок самообразования, основанный летом 1872 г. П. Б. Аксельродом, С. Г. Лурье и Г. Е. Гуревичем (все трое — друзья с гимназических лет), к которым в конце того же года примкнули бывший член кружка Натансона В. Г. Эмме, его друг И. Ф. Рашевский, будущий землеволец Н. А. Короткевич и некие Орлов и Рождественский[209]. В первое время этот кружок ничем не отличался от обычных кружков самообразования, хотя, по воспоминаниям Лурье, его участники «уже тогда сознавали несправедливость существующего порядка и были проникнуты идеями равенства, братства и справедливости»[210]. Повлияла на развитие кружка его связь с петербургской группой «чайковцев» — через Эмме и Рашевского, которые еще до вступления в кружок «состояли в тесном деловом общении» с «чайковцами»[211].

Со временем кружковцы все более убеждались, что «одних знаний недостаточно, что нужно разъяснить народу его положение»[212]. Под этим углом зрения сначала Аксельрод, а затем Лурье и Гуревич уже в 1872 г. повели пропаганду среди рабочих. Их примеру последовали Эмме и Рашевский и несколько позднее — присоединившиеся к кружку братья Лейзер (Елеазар) и Нахман Левенталь и сестры А. И. и Н. И. Каминер[213]. Зато Орлов, Рождественский и Короткевич отстранились от нового дела и вышли из кружка.

Таково было положение дел в кружке к началу 1873 г., когда в Киев впервые приехал Чарушин. С этого времени связь киевлян с петербургскими «чайковцами» упрочилась и поддерживалась не только деловой перепиской, но и личными контактами: до конца 1873 г. Чарушин еще трижды навестил киевлян, приезжали к ним и Н. В. Чайковский, и И. В. Охременко[214].

Окончательное оформление федеративной связи киевской и петербургской групп «чайковцев» Аксельрод относил ко времени четвертого приезда Чарушина (совместно с членом одесской группы Д. И. Желтоновским), т. е., примерно, к началу августа 1873 г.[215] Именно в то время киевская группа, наравне с петербургской, московской и одесской, стала частью, составной единицей общества «чайковцев»[216]. В ней состояли тогда П. Б. Аксельрод, С. Г. Лурье, Г. Е. Гуревич, В. Г. Эмме, И. Ф. Рашевский, А. И., Н. И. и С. И. Каминер, Н. и Л. Левенталь и будущий корифей «Народной воли» Н. Н. Колодкевич.

Состав киевской группы «чайковцев» почти не изменялся. Вскоре после ее оформления (летом или осенью 1873 г.[217]) уехал границу Гуревич. Незадолго до гибели организации в нее вступил Я. В. Стефанович, но «довольно скоро фактически оставил» ее[218].

В. Н. Фигнер называла в числе киевских «чайковцев» местного врача А. А. Волкенштейна (мужа известной народоволки Волкенштейн), а Г. Е. Гуревич — жену В. Г. Эмме Анну Егоровну[219]. Поскольку эти свидетельства не подтверждаются другими источниками, они, по-моему, недостаточны для того, чтобы считать А. А. Волкенштейна и А. Е. Эмме полноправными «чайковцами». Таким образом, состав киевской группы «чайковцев» за время ее существования можно определить в 12 человек[220].

* * *

Возникновение одесской группы «чайковцев» — в значительной степени результат инициативы и энергии Ф. В. Волховского.

Читатель помнит, что Волховский летом 1871 г., выйдя на свободу с оправдательным приговором по делу нечаевцев, примкнул к петербургской группе «чайковцев», только что сформировавшейся. Петербуржцам «очень понравилось» предложение Волховского затеять «какое-нибудь новое дело» против правительства: скоро они условились, что Волховский «будет организовывать молодежь в Одессе»[221].

В конце того же или в начале 1872 г. Волховский вместе с женой (М. О. Антоновой) отправился на Юг для лечения и к осени 1872 г. приехал в Одессу. Здесь он связался с местным агентом «чайковцев» С. Л. Чудновским. Поскольку созданию революционной организации в Одессе мешал, по словам Чудновского, «политически-общественный индифферентизм» одесского студенчества, Волховский и Чудновский с помощью Д. И. Желтоновского попытались пробудить активность студенческой молодежи изданием подпольного рукописного еженедельника «Вперед!»[222]. Главным редактором издания стал Волховский, который взял на себя также подготовку руководящих статей на политические темы и заведование отделом поэзии. Чудновский занялся в еженедельнике разработкой общественных и экономических вопросов, а Желтоновский возглавил фельетонный отдел. В числе самых активных сотрудников этого журнала был известный впоследствии революционер И. М. Ковальский[223].

Как явствует из воспоминаний Чудновского, в журнале освещались «самым популярным образом» такие вопросы, как труд, капитал, прибавочная стоимость, с точек зрения Д. Рикардо, А. Смита, Д. Милля, Ф. Лассаля, Н. Г. Чернышевского, К. Маркса, популяризировались теории А. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна, П. Прудона. В передовых статьях обозревалась внутренняя и зарубежная общественно-политическая жизнь, а в фельетонах под рубрикой «Магазин редкостей» высмеивались «все пошлые проявления окружающей мещанской жизни». Отдел поэзии на две десятых заполнялся самим Волховским и пользовался большими симпатиями читателей[224].

Еженедельник выходил аккуратно, каждое воскресенье, в продолжение 4—5 месяцев. Он быстро завоевал популярность в студенческих кругах и заметно оживил их общественную активность, т. е. сделал именно то, в чем его организаторы усматривали свою задачу. Что касается практических результатов издания, то важнейшим из них было сплочение первоначального ядра одесской группы «чайковцев» в лице Волховского, Чудновского и Желтоновского (Ковальский отошел от них и вскоре создал отдельный кружок).

Постепенно расширяя свои связи с передовой молодежью Одессы, Волховский и его друзья начали создавать из числа ближайших единомышленников конспиративную революционную группу. Уже к началу 1873 г. в нее вошли М. О. Антонова и Л. И. Голиков. Кроме того, группа окружала себя сотрудниками и сочувствовавшими, вплоть до служащих городской управы[225].

В марте 1873 г. в Одессу приехал Чарушин. С этого времени связь между одесской и петербургской группами стала регулярной: до конца 1873 г. в Одессе побывали Чайковский и еще трижды Чарушин. При посредничестве петербуржцев группа Волховского установила сношения с «чайковцами» Москвы, Киева и Херсона, которые, в свою очередь, были связаны между собой — и шифрованной перепиской, и личными контактами (из воспоминаний «чайковцев» известно, что в Одессу приезжали москвичка Армфельд, киевлянин Аксельрод, в Киев — одесситы Желябов и Желтоновский, в Херсон — Волховский и т. д.). Летом 1873 г. херсонский кружок в составе А. А. Франжоли, М. В. Ланганса, Л. А. Дическуло и Ал. Скрыпницкого объединился с группой Волховского. Тем же летом, не позднее конца июля, в группу были приняты В. Ф. Костюрин, И. П. Стенюшкин и О. И. Разумовская.

Итоговое оформление федеративной связи группы Волховского с другими группами «чайковцев» относится ко времени четвертого приезда Чарушина в Одессу (примерно, в конце июля 1873 г.). Именно тогда одесская группа вступила в договорные отношения с другими группами как составная часть единого общества «чайковцев»[226]. К тому времени группу составляли Волховский, Чудновский, Желтоновский, Антонова, Голиков, Франжоли, Ланганс, Дическуло, Скрыпницкий, Костюрин, Стенюшкин и Разумовская.

В дальнейшем группа почти не пополнялась. Только в конце 1873 г. к ней присоединились супруги П. М. и А. М. Макаревич и А. И. Желябов, а весной 1874 г. — Н. П. Макавеев.

Двадцатидвухлетний Андрей Желябов, сын крепостного крестьянина, блестяще (с высшим баллом по всем дисциплинам, но не с золотой, а с серебряной медалью за недостатком «благонамеренности») окончивший Керченскую гимназию[227], проучившийся больше двух лет в Новороссийском университете и в ноябре 1871 г. исключенный из него как «зачинщик» и «главарь» студенческих беспорядков[228], еще студентом участвовал в «книжном деле» кружка Натансона, но к 1873 г, увлекся земской деятельностью. Когда С. Л. Чудновский, знавший его со студенческих лет, предложил ему (примерно в июле 1873 г.) присоединиться к «чайковцам», Желябов отклонил это предложение, ссылаясь на заботы о семье (отец, мать, братья и сестры), благополучие которой целиком зависело от него. Чудновский понял, однако, что Желябов под влиянием своих новых друзей из либерального круга (С. С. Яхненко, П. Ф. Симиренко и др.) сомневается в целесообразности революционных действий[229]. Группа Волховского не оставила попыток завербовать Желябова. Переговоры с ним шли несколько месяцев. Наконец, Желябов взял три дня на размышление, а затем пришел к Чудновскому и сказал, что «Рубикон им перейден, корабли сожжены, и он окончательно и бесповоротно решил примкнуть к “чайковцам”»[230]. Это случилось в ноябре или декабре 1873 г.

Таким образом, состав одесской группы «чайковцев» за все время ее существования определяется в 16 человек[231].

* * *

Херсонская группа «чайковцев» возникла как кружок самообразования летом 1871 г. в составе А. А. Франжоли, М. В. Ланганса, Л. А. Дическуло, А. О. Лукашевича, Н. П. Макавеева, П. 3. Рябкова, Ал. Скрыпницкого и других лиц, которые не названы в источниках. Биограф М. В. Ланганса И. И. Жуковский-Жук утверждал, что именно Ланганс организовал в 1871 г. херсонский кружок «чайковцев»[232]. Участник же кружка Лукашевич подчеркивал, что главным организатором херсонской молодежи с 1871 был Франжоли, вокруг которого и сформировался в перечисленном составе «кружок единомышленников, признававший его — без слов — своим главой и вождем»[233]. Отметим здесь, что Франжоли провел один год (1870—1871) в Петербурге и познакомился там с участниками кружка Натансона, а возвратившись в Херсон, не терял с ними связи[234]. Через Франжоли херсонский кружок с середины 1871 г. и установил, по свидетельству Ланганса, «тесную связь» с петербургскими «чайковцами» по линии «книжного дела»[235].

«Воззрения членов кружка скоро сделались революционно-народническими», — вспоминал Лукашевич[236]. К тому времени, когда в Херсон приехал Чарушин (март 1873 г.), херсонцы уже пришли к выводу, что «лучший способ узнать народ и его нужды, сблизиться с ним и быть ему полезным, — это самому идти в народ в качестве рабочего или народного учителя»[237].

Однако, в отличие от московской, киевской и одесской групп, херсонский кружок не стал особой федеративной группой общества «чайковцев». В захолустном Херсоне трудно было развернуть широкую революционную деятельность. Поэтому херсонцы приняли предложение Волховского (который навестил их летом 1873 г.) переехать в Одессу. Не позднее июля 1873 г. Франжоли, Скрыпницкий, Дическуло, а месяцем позднее и Ланганс поселились в Одессе и вступили в группу Волховского[238]. Лукашевич незадолго до этого уехал в Петербург.

7. Организационные основы петербургской группы

Одно перечисление имен «чайковцев» красноречиво свидетельствует о блестящем составе их организации, в особенности — петербургской группы, где, кстати сказать, рядом с людьми, завоевавшими мировую славу, главным образом, своей последующей революционной деятельностью (Кропоткин, Перовская, Кравчинский, Натансон), не меньшую роль играли люди, деятельность которых в обществе «чайковцев» была главной, если не единственной их заслугой, — Купреянов, Чарушин, Синегуб, Сердюков.

Член организации, о котором следует говорить в первую очередь, — это, конечно, Софья Львовна Перовская, признанный «нравственный диктатор»[239] народнического движения 70-х годов и, пожалуй, самая обаятельная личность среди народников, ни в чем не уступавшая самым женственным из женщин и самым мужественным из мужчин.

Уже в организации «чайковцев» юная, только начинавшая свой революционный путь, Перовская пользовалась «большим уважением и влиянием» за ум, энергию, стойкость, за все проявления своей богатейшей натуры, в которой, по словам Кравчинского, совмещались «чисто женская нежность», «мощь бойца» и «самоотверженная преданность мученика»[240]. Целиком полагаясь на «глубину революционного настроения и исключительную смелость» Перовской[241], «чайковцы» доверяли ей ответственнейшие поручения: вместе с Купреяновым и Сердюковым она входила в конспиративную группу связи с заграницей, ведала сношениями с заключенными революционерами, а в 1872 г. предприняла попытку организовать бегство Натансона из Шенкурской ссылки[242].

Впрочем, Перовская пользовалась среди «чайковцев» не только уважением и вниманием, она была их «общей любимицей»[243], быстро приобретая ту, столь характерную для нее впоследствии, безграничную власть над людьми, о которой с восхищением отзывался Кравчинский: «Когда, устремив на человека свой пытливый взгляд, проникавший, казалось, в самую глубину души, она говорила со своим серьезным видом: “Пойдем!” — кто мог ответить “Не пойду”»?[244].

«Другим общим любимцем» «чайковцев» был Сергей Михайлович Кравчинский, в котором пленяли окружающих «честный, открытый характер, юношеская энергия, здравый смысл, выдающийся ум и простота, верность, смелость и стойкость»[245]. Кравчинский не блистал организаторскими дарованиями и не выделялся чем-нибудь особенным в общей работе[246], но, вследствие своей поразительной энергии, жизнерадостности, в некотором роде даже — экспансивности, он вносил в эту работу «много оживления и содержательности»[247]. Талантливость и революционная убежденность Кравчинского сочетались в нем с постоянным избытком жизненных сил. Благодаря этому счастливому сочетанию, он заслужил в обществе «чайковцев» репутацию ценнейшего революционного работника, которой пользовался до конца жизни. Для всех, кто знал Кравчинского, его безвременная трагическая гибель (23 декабря 1895 г., в возрасте 44 лет, он случайно попал под поезд) оказалась чудовищной неожиданностью[248].

Самым близким другом Кравчинского был Дмитрий Александрович Клеменц — этот, по мнению Л. Г. Дейча, «наиболее оригинальный человек» из революционеров-семидесятников[249]. Оригинальность Клеменца проявлялась, более всего, в особом, критическом складе его ума. По многочисленным отзывам современников, Клеменц был чрезвычайно умным и блестяще эрудированным человеком (владел почти всеми европейскими языками), но, как правило, он предпочитал не выступать с какими-либо идеями, а всесторонне оценивать идеи, выдвинутые другими умами. При этом он развивал аргументацию, неотразимую по глубине и изяществу, блиставшую остроумием с едкой примесью скепсиса и сарказма[250] и, наконец, подчеркнутую его личным обаянием[251]; в результате, он мог убедить или, напротив, разубедить слушателей в том или ином мнении, как никто другой. Общительный, обаятельный, весь искрящийся юмором, несравненный рассказчик, Клеменц был, в оценке Кравчинского, «едва ли не лучший из наших народных пропагандистов»[252]. В то же время он заслуженно считался одним из лучших среди «чайковцев» (и вообще среди деятелей народничества) литераторов — поэтов[253] и публицистов[254]. Но в нем не было ни таланта, ни склонности к организаторской работе, в связи с чем его колоссальное влияние на окружающих носило однобокий характер: по наблюдению Кравчинского, Клеменц возбуждал людей, но когда их нужно было организовать, это делали за него другие, — сам же он в таких случаях отходил в тень[255].

Еще больше, чем Клеменц, особняком держался среди «чайковцев» Петр Алексеевич Кропоткин, которого иные современники и исследователи считали «настоящим вождем» организации[256]. Наряду с Н. А. Грибоедовым, Кропоткин был старейшим по возрасту членом петербургской группы. Его замечательный ум, образованность, богатый жизненный опыт (до вступления в группу он ycпел провести пять лет на военной службе в Сибири и побывать в Западной Европе), наконец прямо-таки историческая значительность его происхождения (князь, прямой потомок — в 30 колене — самого Рюрика) вызывали к нему всеобщее уважение со стороны товарищей по делу. Вместе с тем, поскольку Кропоткин был убежденным бунтарем бакунистского склада, тогда как почти все остальные «чайковцы» всегда выступали против бакунизма, оказался среди них в стесненном положении, вынужденный подчиняться большинству в тактических вопросах и, как мы увидим далее, действовать порою в отличном от его мнения духе большинства. Уже отсюда следует, что Кропоткин не мог играть руководящей роли в организации. К тому же он, как и Клеменц, был плохим организатором. Один из наиболее близких к нему людей, Кравчинский, отмечая «великую силу убеждения» Кропоткина[257], подчеркивал в то же время его «полную непрактичность, абстрактность»: «прежде всего, он решительно не способен командовать и еще менее организовать кого-нибудь {...}. У него всегда одно: интерес идей, убеждения, а вовсе не практический результат, о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь себе кружка, не организуешь партии»[258].

Эта оценка роли Кропоткина целиком согласуется с замечаниями других «чайковцев» о том, что он «не обладал организаторскими способностями» и «не занимал руководящего положения в кружке»[259]. «Чайковцы» высоко ценили Кропоткина как мыслителя, литератора и трибуна (именно ему они поручили составить проект программы общества), но руководителем своим его не считали.

Наряду с перечисленными, широкую известность в русском и мировом социалистическом движении заслужили «чайковцы» Марк Андреевич Натансон и Леонид Эммануилович Шишко. Оба они в разное время (Шишко вступил в организацию уже после того, как Натансон выбыл из нее) играли выдающуюся роль в деятельности «чайковцев» и отличались незаурядными дарованиями, хотя по складу характера представляли собой две противоположности: Натансон, при всем своем уме, образовании и работоспособности, был прежде всего и больше всего организатор — яркий, волевой, энергичный, настойчивый и властный[260], Шишко же, напротив, будучи не менее умным и более образованным, чем Натансон[261], не только не имел организаторского таланта, но и «решительно не сознавал своей ценности». Поэтому он, хотя и вел в организации «чайковцев» разностороннюю деятельность, лично всегда старался держаться в тени: «только тот, кто, как говорится, съедал с Шишко несколько пудов соли, постигал, что за крупную нравственную и умственную силу он являл собой»[262].

К числу широко известных и, безусловно, видных «чайковцев» принадлежал также «сам» Николай Васильевич Чайковский, но о нем речь — впереди.

Из людей, революционная деятельность которых целиком связана с «чайковцами», самым выдающимся был Михаил Васильевич Купреянов. Все, кому довелось лично знать Купреянова, единодушно отмечали, что он воздействовал на окружающих, в первую очередь, «необычайной мощью своего ума»[263]. «Самый умный человек, какого я только встречал в жизни», — сказал о нем на склоне лет Шишко, который общался со многими знаменитостями России и Европы[264]. «Гениальным юношей» называл Купреянова Кравчинский[265]. По свидетельству Кропоткина, «чайковцы» относились к уму Купреянова «просто с благоговением»[266].

Совсем юный (в конце 1871 г. ему исполнилось 18 лет), не окончивший даже курса гимназии, «Михрютка», как любовно называли Купреянова друзья за сходство его внешнего облика с медвежонком, поражал не только мощью, но, главным образом, зрелостью и глубиной своего ума. «В нем, — вспоминал Шишко, — не было ни тени красноречия, и он даже жаловался на слабость своей памяти, которая мешала ему научиться иностранным языкам, но в нем была огромная сила мысли и способность проникать в глубину вещей»[267]. При таком аналитическом складе мышления Купреянов «легко разбирался в самых сложных философских вопросах»[268] и был, наряду с Клеменцем, лучшим среди «чайковцев» мастером дискуссий, уступая Клеменцу в блеске и стройности, но превосходя его в фундаментальности аргументации.

«В довершение всего, — читаем у Чарушина, — он был большим физиономистом и умел распознавать людей. Его большие лучистые глаза проникали как бы в самые таинственные глубины человеческой души и читали там то, чего не видели другие»[269]. Поэтому «чайковцы» охотно считались с его мнением о людях, поэтому его голос (как и голос Перовской) особенно много значил при обсуждении кандидатур новых членов организации; не случайно предложенная Чайковским кандидатура А. В. Низовкина (оказавшегося вскоре предателем) была отвергнута «чайковцами» по требованию Купреянова[270].

«Основательность Купреянова {...} проявлялась не только в вопросах теории, но и в практической жизни. На него можно было положиться и быть уверенным, что всякое дело, взятое им на себя, будет выполнено со всею тщательностью и предусмотрительностью»[271]. В революционной практике «чайковцев» Купреянов оставил не меньший след, чем в их идейной жизни или организационных делах. Вплоть до ареста (в марте 1874 г.) он неизменно оставался одним из самых активных и полезных членов организации на всех этапах ее развития, будь то «книжное дело», пропаганда среди рабочих или подготовка к «хождению к народ». Долгое время, вместе с Перовской и Сердюковым, Купреянов входил в конспиративную группу связи с заграницей. Артистически выполнял он и ответственнейшие специальные поручения: летом 1873 г. приобрел за границей и доставил в Россию полный комплект типографского оборудования, а в декабре того же года вывез из Великолукской ссылки и переправил через границу П. Н. Ткачева. «За какую отрасль деятельности чайковцев мы бы ни взялись, — подчеркнуто в некрологе Купреянова, — всюду мы непременно встречаемся с Михаилом Васильевичем, всюду мы видим следы его трудов»[272].

Немудрено, что среди «чайковцев» Купреянов пользовался всеобщим уважением и любовью. В блестящей плеяде таких людей, как Перовская, Кравчинский, Кропоткин, Клеменц, он, несмотря на свою молодость, был одним из самых выдающихся. Его безвременная смерть на пятом году заточения в Петропавловской крепости, куда он был водворен 20 лет отроду и откуда уже не вышел, помешала ему встать в один ряд с крупнейшими революционерами своего века[273].

Видную роль в организации «чайковцев» играли Сергей Силович Синегуб и Анатолий Иванович Сердюков — инициаторы пропаганды среди рабочих. Первый из них, популярный в революционных кругах 70-х годов (под псевдонимом «Вербовчанин») поэт, наблюдательный, живой, чрезвычайно сердечный, был одним из талантливейших среди «чайковцев» пропагандистов: Шишко характеризовал его как «пропагандиста по натуре», способного «воспламенять слушателей» и самому в таких случаях доходить «до беззаветного увлечения»[274]. Сердюков тоже обладал пропагандистским талантом, отличался умом и энергией, но, как подмечено в его некрологе, он был особенно привлекателен нравственно: «всякий, приходивший в сношения с ним, невольно проникался безграничным уважением к нравственной чистоте и поражался, если можно употребить такое выражение, красоте характера покойного»[275].

Безукоризненно чистый и честный, любимый товарищами, Сердюков в нравственном отношении был одним из «столпов» организации.

Видным членом петербургской группы был и Николай Аполлонович Чарушин — автор наиболее содержательных мемуаров о «чайковцах», в долгой жизни которого (1851—1937 гг.) участие в обществе «чайковцев» оказалось своего рода «звездным часом». Главной заслугой Чарушина в деятельности общества была (совместно с Синегубом и Сердюковым) инициатива пропаганды среди рабочих. Кроме того, он был одним из организаторов «книжного дела» и своеобразным полпредом петербургской группы в сношениях с другими группами «чайковцев». Товарищи ценили его за принципиальность, организаторский талант, силу воли и постоянную собранность. «Выдержка, стойкость, держание себя в рамках, поменьше разговора, побольше думы и дела, — вот Чарушин», — писал о нем Синегуб[276].

К самым деятельным «чайковцам» принадлежал и ближайший сотрудник петербургской группы Дмитрий Михайлович Рогачев – пылкий народолюбец из «раскаявшихся» дворян, неутомимый пропагандист, один из главных организаторов и героев «хождения в народ», работавший для удобства пропаганды кочегаром, пильщиком, грузчиком, бурлаком на Волге, человек редкой душевной красоты и физической силы, загубленный на Карийской каторге в том 1884 г., когда в Одессе был казнен его брат, народоволец Н. М. Рогачев[277].

В кружках «чайковцев» впервые сказалось активное участие женщин — до того времени совершенно исключительное, а с тех обычное явление в русском революционном движении. Только в петербургской группе, кроме Перовской, было еще 11 замечательных женщин, из которых «ни одна не отступила бы пред смертью на эшафоте»[278]. Все они — и корректная, деловая, превосходный организатор Александра Яковлевна Ободовская; и порывистая, страстная Ольга Александровна Шлейснер, которая, как отзывался о ней Александр Михайлов, пленяла «симпатичной натурой, гибким и развитым умом и настойчивостью»[279]; и энергичная, беспокойная, талантливая пропагандистка Анна Дмитриевна Кувшинская; и мечтательная красавица Лариса Васильевна Синегуб, одна из основательниц русского политического «Красного Креста», — самоотверженно и плодотворно участвовали во всех сферах деятельности «чайковцев».

Не удивительно, что таких людей все, кому доводилось встречаться с ними, характеризовали как средоточие «самого талантливого, честного и умного», что только было в революционной молодежи 70-х годов, ее «авангард» и «цвет»[280]. В 1877 г. Клеменц писал Чайковскому: «Много мне пришлось повидать народу за свою жизнь — столько, сколько и десяток других людей не перевидит, но чище и лучше людей нашего кружка {...} я не видал»[281]. Кропоткин на склоне лет вторил Клеменцу: «Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей {...}. До сих пор я горжусь тем, что был принят в такую семью»[282]. В представлении Кравчинского, его товарищи — это «люди с сердцами из золота и стали», которые «во всякой другой стране были бы гордостью и украшением нации»[283]. Выдающийся состав организации в значительной степени обеспечил жизненность ее оригинальной и не всегда практичной, единственной в своем роде, внутренней структуры.

* * *

Необычная структура общества «чайковцев» зависела от конкретных условий его формирования. В обстановке, когда подавляющее большинство революционеров отвергло тактические и организационные принципы Нечаева, из этого большинства, естественно, должны были выдвинуться люди, которые, не довольствуясь отрицанием нечаевщины, начали бы создавать новую организацию, «по типу, совершенно противоположному нечаевской»[284]. Такой организацией и стало общество «чайковцев».

Членов центральной, петербургской группы общества связывала, помимо единства цели и дела, исключительная личная близость. В группе «все были братья», «все знали друг друга, как члены одной и той же семьи, если не больше, и никто не хотел скрывать от других ни одного своего шага не только в общественной, но даже и в частной жизни»[285]. Личные связи значили в группе так много, что она страдала излишним «сектантством» и «семейственностью»[286]. Во всяком случае, петербургские «чайковцы» имели все основания полагать, что вряд ли были еще когда-нибудь организации, которые могли бы «похвастаться такой сплоченностью»[287].

Естественно, что при таком характере членских связей группа пополнялась только после тщательного отбора и предварительного изучения намеченных кандидатов, причем оценивались не только умственные и деловые качества того или иного кандидата, но и чуть ли не в первую очередь его нравственный облик. Выдвинутая кандидатура обсуждалась на общем собрании «со всею откровенностью, присущею нигилистам»[288], и утверждалась лишь при единогласном ее одобрении: достаточно было, например, Купреянову указать при обсуждении кандидатуры Низовкина на болезненное самолюбие кандидата, несовместимое с требованиями «чайковцев», и тот не был принят.

С другой стороны, если обнаруживалось, что кто-то в группе ведет себя в деловом или нравственном отношении предосудительно, «чайковцы» порывали с ним. Примерно в начале 1872 г. был выведен из группы Ф. Н. Лермонтов, который грешил самомнением, рисовался и явно «хотел играть первую роль»[289]. Весной 1873 г. та же участь постигла другого, еще более видного члена группы, основателя и руководителя заграничной типографии «чайковцев» В. М. Александрова. Он «всегда был человеком, у которого талант перевешивал нравственную чуткость»[290], что и побудило его заставить наборщицу своей типографии Е. И. Гребницкую (младшую сестру Д. И. Писарева) продаться какому-то богатому старику и передать вырученные таким образом деньги на типографские нужды[291].

Коренной основой структуры петербургского кружка «чайковцев» был своеобразный, полуанархистского толка, демократизм. Личная близость кружковцев придавала сложившейся здесь атмосфере делового сотрудничества неофициальный, полусемейный характер: «никакого принуждения не было и следа в жизни организации»[292]. Все, что обычно понимается под дисциплиной, поддерживалось в кружке исключительно силой общего мнения, «без всяких уставов, статутов и иных формальностей»[293]. Правда, некоторые кружковцы выполняли постоянные обязанности: Кропоткин, Клеменц, Кравчинский и Тихомиров составляли литературный комитет, а Купреянов, Перовская и Сердюков — конспиративную группу связи с заграницей, Гауэнштейн и Грибоедов (одно время и Кропоткин) были кассирами кружка и т. д. Кроме того, всем членам кружка приходилось в разное время выполнять те или иные (порою весьма ответственные) временные поручения: Чарушин, к примеру, весной 1873 г. совершил инспекционную поездку по провинциальным группам общества, а Купреянов летом того же года был командирован в Вену для закупки типографского оборудования и в Цюрих для переговоров с Лавровым. Однако все эти обязанности и поручения подбирались сообразно с талантами и склонностями кружковцев и на сугубо добровольной основе. Ответственность же «чайковцев» за порученные им функции оказывалась чисто моральной.

Формально действия «чайковцев» не регламентировались. Каждый из них свободно располагал собою и в соответствии с общим направлением развития организации изыскивал конкретные дела «по своим склонностям и способностям», отдавая им столько сил и времени, «сколько он мог или сколько требовало само дело»[294]: распространял литературу, вербовал единомышленников из интеллигентной среды, заводил связи с рабочими или пропагандировал среди крестьян; при этом он непременно держал других «чайковцев» в курсе своих дел и сам был в курсе их деятельности, запрашивая в необходимых случаях их помощь — советом ли, деньгами или людьми.

Возникавшие по ходу дел наиболее важные и спорные вопросы дебатировались в петербургской группе на общих собраниях. Здесь же «чайковцы» решали, в каком направлении действовать дальше и что считать главным, причем выводы их представляли собой не теоретические умозаключения, а результат обсуждения проявленной и проверенной на практике отдельными кружковцами той или иной инициативы, которая, в случае ее особой значимости, объявлялась главным делом группы. Именно так осуществился переход, «чайковцев» от «книжного дела» к пропаганде среди фабрично-заводских рабочих («рабочее дело»), а затем и к «хождению в народ».

Оригинально был решен в группе вопрос о лидерстве. Обычные в каждой организации роли «лидеров» у петербургских «чайковцев» до конца оставались незанятыми и никто на них не претендовал (отчасти за исключением Лермонтова, вскоре удаленного). «Чайковцы», по их словам, терпеть не могли «повелительного наклонения» и ни в ком из них не было и быть не могло при сложившихся между ними отношениях «ни малейшего поползновения генеральствовать над другими»; «генералов» в своей среде они, как утверждал Чарушин, не потерпели бы «ни одного дня»[295]. Они упразднили даже председательство на собраниях, подчеркивая тем самым одинаковую значимость всех членов группы[296]. Среди них не было, по выражению Низовкина, «ни главнейших, ни последних, ни больших, ни меньших, ни активных, ни пассивных; следовательно,— ни головы, ни хвоста», а все были «равнозначащи»[297]. Их лидером являлась группа в целом, каждый же член в отдельности был рядовым.

Все народническое движение первой половины 70-х годов переживало своеобразную болезнь роста в виде кружковщины и организационного анархизма. Дело в том, что народники, отвергнув макиавеллизм и крайний авторитаризм принципов С. Г. Нечаева, впали в другую крайность: вместе с нечаевщиной они отвергли саму идею централизованной организации, которая так уродливо преломилась в нечаевщине. Деятели 1871—1875 гг., большей частью, не признавали ни централизма, ни дисциплины, косо смотрели на любое проявление организаторской инициативы, считая это «генеральством», знать не хотели об уставах и стремились, как они говорили, «к полной индивидуальной самостоятельности»[298].

Мы видели, что совершенное отсутствие «малейшего поползновения генеральства» и, в буквальном смысле, «полная индивидуальная самостоятельность» были присущи и петербургской группе «чайковцев». Тем не менее, группа (как и все общество в целом) оказалась на редкость прочной и действенной, о чем свидетельствует самый факт ее разносторонней и плодотворной четырехлетней работы. Этот факт тем показательнее, что большинство петербургских «чайковцев» всегда находилось под наблюдением полиции, причем некоторые из них (Натансон, Александров, Чайковский, Сердюков) уже в 1871—1872 гг. неоднократно подвергались обыскам и арестам[299]. Отсюда явствует, что «чайковцы» могли долгое время развивать под носом у жандармов активную революционную деятельность лишь при условии искусной конспирации.

По словам В. И. Ленина, «конспиративность есть настолько необходимое условие такой (крепкой революционной. — Н. Т.) организации, что все остальные условия (число членов, подбор их, функции и проч.) должны быть сообразованы с ним»[300]. Организация «чайковцев» тем и выделялась в массе современных ей анархистских кружков, что полуанархистский характер ее структуры сочетался, как это ни парадоксально, с талантливо налаженной конспирацией. Предатель Низовкин, одно время настолько близкий к «чайковцам», что они даже ставили вопрос о его приеме в организацию, сетовал в откровенных показаниях, что «отличительная черта чайковцев — скрытность глубочайшая»[301]. Деловые тайны «чайковцев» никогда не выходили за пределы организации. Во избежание непредвиденной огласки своих дел «чайковцы» проводили кружковые собрания без протоколов, не имели списка членов[302] и вообще «считали губительной всякую канцелярщину»[303]. Что касается переписки между кружками (всегда заменявшейся, по возможности, личными контактами), то она головоломно зашифровывалась. «У нас имелись специальные шифры для каждого из провинциальных кружков, — вспоминал Кропоткин, — и часто после шести- или семичасового обсуждения мельчайших подробностей женщины, не доверявшие нашей аккуратности в шифрованной переписке, работали еще ночь напролет, исписывая листы кабалистическими знаками и дробными числами»[304]. Шифры, так же, как имена и адреса, «чайковцы» обыкновенно не записывали; весной 1874 г., передавая связи петербургской группы В. Перовскому и Эндаурову, Кропоткин и Сердюков в несколько «уроков» помогли им заучить «сотни адресов и десяток шифров»[305].

Осторожные и предусмотрительные, «чайковцы» знали о слежке за собою[306] и поэтому всегда были начеку, не оставляя за собой никаких улик. Через подкупленных и распропагандированных жандармов они установили связь с заключенными в III отделении, что позволяло им сговариваться о характере и содержании показаний. В результате, многократные обыски, аресты и допросы «чайковцев» долго не изобличали их, хотя III отделение было убеждено в их явной неблагонадежности, подозревало в «преступной деятельности» и, как отмечал Чарушин, «охотно бы расправилось с ними, если бы в его руках были какие-нибудь более веские данные»[307]. Лишь в последние полтора-два года существования петербургской группы «чайковцев», когда размах ее дел и связей необычайно вырос, «волей-неволей конспирацию приходилось пускать побоку»[308]. В этом, собственно, и заключалась первая причина раннего, по сравнению с другими группами общества, разгрома петербургской группы.

Анархизм внутренней структуры петербургского центра «чайковцев», в сущности, носил иной характер, чем организационный анархизм бакунистских кружков С. Ф. Ковалика, Ф. Н. Лермонтова или И. И. Каблица. Идейное родство, высокий нравственный уровень и личная близость «чайковцев» обеспечивали столь доверительные и требовательные отношения между ними, что каждый из них не только не злоупотреблял предоставленной ему «индивидуальной самостоятельностью», но, напротив, всякий раз, когда этого требовали интересы организации, добровольно брался за самое трудное и ответственное дело. В случае разногласий по любому вопросу незыблемым законом для «чайковцев» было мнение большинства, и каждый из них неизменно, причем опять-таки «не по необходимости или принуждению, а добровольно, под влиянием внутреннего убеждения, что правда должна быть на его (большинства. — Н. Т.) стороне»[309], подчинялся этому мнению. Таким образом, выдающийся состав петербургской группы «чайковцев» и сложившиеся в ней особые взаимоотношения сделали возможным наличие в группе, несмотря на ее полуанархистский демократизм, твердой дисциплины.

8. Организационные основы провинциальных групп

На тех же организационных основах (правда, менее ярко выраженных) строились и провинциальные группы «чайковцев». По мнению Чарушина, который лучше, чем кто-либо из петербуржцев, знал положение дел в местных группах общества, больше всего напоминала петербургскую одесская группа[310]. Она была только строже организована, по сравнению с петербургской и, тем более, другими группами.

Одесская группа еще до вхождения в общество имела устав и даже особое название — «кружок инициативы»[311]. Правда, уставные требования были выдержаны в духе характерной для «чайковцев» «индивидуальной самостоятельности», но уже тот факт, что они были документально оформлены, заслуживает внимания.

В отличие от петербургской группы у одесситов был признанный лидер — Феликс Вадимович Волховский. Несмотря на молодость (в 1871 г. Волховскому было всего 25 лет), он уже имел за собой наибольший среди членов общества революционный стаж, 4 ареста и более 3 лет заключения (из них более года — в Петропавловской крепости)[312]. Неудивительно, что человека с такой репутацией одесские «чайковцы» признали своим вожаком. Самая личность Волховского очень импонировала всем, кто знал его. «В высокой степени симпатичный, мягкий и доступный», он отличался большими организаторскими способностями и умел влиять на окружающих. Его энергии, умению мобилизовывать людей и сплачивать их одесская группа в значительной степени была обязана той действенностью, которая ставила ее как революционную силу на второе место в обществе, вслед за петербургской группой[313].

Волховский никогда не кичился и не злоупотреблял своим положением лидера, но он был требователен во всем, что касалось дисциплины и точности. Поэтому со временем товарищи стали упрекать его «в генеральстве»[314]. В конце концов, весной 1874 г. Волховский отошел от группы и в последние два-три месяца ее существования действовал обособленно, хотя и в контакте с ней[315].

В одесской группе были люди, которые по своей революционной значимости уже тогда не уступали Волховскому, а впоследствии далеко превзошли его, — это, в первую очередь, одна из крупнейших фигур во всей истории русского революционного движения, исполин «Народной воли» Андрей Иванович Желябов[316] и еще два выдающихся народовольца — Андрей Афанасьевич Франжоли и Мартин-Вильгельм Ланганс. По складу характера и дарований все трое были разными людьми: если Желябов, блестящий агитатор, трибун и организатор, представлял собой образец революционного вождя, то Франжоли, значительно уступавший Желябову в организаторских талантах, почти не знал соперников в умении воодушевлять людей[317], а Ланганс, вообще не склонный к руководству кем бы то ни было, подвижнически выполнял текущую, «черновую» революционную работу[318]. Каждый из них в равной мере, всеми своими силами двигал вперед общее дело.

Из других корифеев одесской группы «чайковцев» почетное место в истории революционного народничества занял Виктор Федорович Костюрин, прозванный товарищами за удаль и предприимчивость «Алешей Поповичем», в честь былинного героя[319].

Зато наша историко-революционная литература в большом долгу перед Анной Моисеевной Макаревич (урожденная Розенштейн, по второму мужу — Коста, по третьему — Турати, революционный псевдоним — Кулишова) — героиней русского и международного социалистического движения. На родине только в 1968 г. вышла первая статья о ней[320], тогда как в Италии гораздо раньше ей была посвящена книга[321].

А. М. Макаревич была одной из первых русских женщин, устремившихся в начале 70-х годов за границу с надеждой получить там высшее образование и, по словам Л. Г. Дейча, «чуть ли не первой женщиной в России, а может быть и во всем цивилизованном мире, избравшей своей специальностью технические науки»[322]. В 1871 г., окончив с золотой медалью Симферопольскую гимназию, она поехала в Цюрих и блестяще выдержала там конкурсный экзамен в университет. Красивая, изящная, энергичная, очень умная, она легко завоевала симпатии и уважение к себе как студентов, так и профессоров. Перед ней открывалась научная карьера[323]. Но под воздействием политических событий 1871—1872 гг. в России и Европе Макаревич предпочла научным занятиям революционное самообразование — зачитывалась социалистической литературой, участвовала в эмигрантских дискуссиях и, наконец (осенью 1872 г.), вступила в созданный незадолго перед тем в Цюрихе народнический кружок братьев Жебуневых (т. н. «сен-жебунистов»).

Избрав себе революционное поприще, Макаревич не захотела более оставаться за границей и в феврале 1873 г. вернулась на родину. В Одессе она познакомилась и скоро сблизилась с Волховским и его товарищами. В конце 1873 г. 19-летняя Макаревич вступила (вместе с мужем, П. М. Макаревичем) в одесскую группу «чайковцев» и сразу заняла в ней, благодаря своим дарованиям, революционной убежденности и энергии, видное положение.

Большим влиянием в группе пользовалась и Мария Осиповна (Иосифовна) Антонова-Волховская, которая, подобно Макаревич, обладала «выдающимся умом, твердым и решительным характером, ясным и определенным миросозерцанием революционера»[324]. Несмотря на тяжелую болезнь, нажитую в тюрьмах Москвы и Петербурга за 1869—1871 гг., она самоотверженно участвовала во всех начинаниях группы. В середине 1875 г. друзья отправили Антонову за границу для лечения, но спасти ее не удалось: в 1877 г. она умерла, не дожив и до 30 лет.

Одесский кружок был «прекрасно специализирован»: обязанности распределялись здесь гораздо тщательнее, чем в других группах «чайковцев»[325]. Чудновский, например, ведал доставкой литературы из-за границы (кружковцы называли его своим «министром путей сообщения»), Желябов и Костюрин агитировали и организовывали учащуюся молодежь, Голиков и Дическуло были заняты пропагандой среди рабочих и т. д. Что касается Волховского, то он добывал адреса и квартиры для явок, запасал паспорта, собирал деньги, завязывал (главным образом, из-за денег) контакты даже в бюрократических сферах.

Одесские «чайковцы» отличались и мастерством конспирации, не уступая в этом отношении петербуржцам. При всем многообразии своих дел и связей они так искусно хранили организационные тайны, что получили от единомышленников прозвище «франкмасонов»[326].

* * *

В киевской группе «чайковцев» тоже был свой лидер — Павел Борисович Аксельрод (позднее известный деятель «Земли и воли», «Черного передела», группы «Освобождение труда» и РСДРП). Уже тогда, в молодые годы, он проявил большой талант пропагандиста и организатора.

Впрочем, Николай Николаевич Колодкевич и Яков Васильевич Стефанович, бывшие в группе недолго, представляли собой еще более крупные революционные силы. Колодкевича В. Н. Фигнер ставила в один ряд с Желябовым и Перовской как одного из «несравненных деятелей слова и практики», «орлов и героев революции» и «самых выдающихся по своей нравственной чистоте», «совершенно идеальных людей» с «особым, чарующим обаянием»[327]. Незаурядным революционером, правда несколько авантюрного склада, был и Стефанович, позднее единственный член руководящего ядра и «Черного передела», и «Народной воли». «Это человек широких планов, — писал о нем Кравчинский, — лучший тип организатора, какого я когда-либо встречал», но «исключительно человек дела», практик, который к «теоретическим препирательствам» относился «с величайшим презрением»[328].

Остальные кружковцы — Лурье, Гуревич, Эмме, Рашевский, братья Левенталь и сестры Каминер[329] — были умны и талантливы, но им недоставало ни стойкости, ни революционного энтузиазма для того, чтобы они внесли в деятельность «чайковцев» вклад, соразмерный с их дарованиями.

В организационном отношении киевская группа строилась на тех же принципах, что и другие группы «чайковцев». Правда, из-за своей малочисленности киевляне не заботились о специализации, однако и среди них, наряду с людьми, занятыми главным образом пропагандой среди рабочих (Аксельрод, братья Левенталь), были люди, до конца действовавшие преимущественно в интеллигентских кругах (Эмме, Рашевский, сестры Каминер). Особенностью киевской группы было наличие в ней постоянного секретаря (Лурье), который имел даже список членов, изъятый у него при аресте[330].

* * *

Менее четко, по сравнению с другими группами «чайковцев», была организована московская группа. Частое обновление состава[331] и быстрый рост (с конца 1873 г., как только началась непосредственная подготовка «хождения в народ») деловых связей группы с участниками «хождения», съезжавшимися в Москву, затрудняли конспирацию. Группа сплошь и рядом действовала в контакте не только с близкими к ней людьми, но и с посторонними («сочувствующими» и «содействующими»). Поэтому нельзя даже точно установить, кто из известных нам московских «чайковцев» был членом группы, а кто — лишь ее сотрудником.

По значимости состава московская группа не уступала одесской. Вначале главную роль играл в ней Самуил (Семен) Львович Клячко — энтузиаст «книжного дела», искусный конспиратор, яркий пропагандист и один из лучших (наряду с Натансоном, Волховским, Желябовым и Стефановичем) организаторов среди «чайковцев»[332]. После исключения Клячко московские «чайковцы», как и петербуржцы, не имели лидера, но среди них нельзя не выделить группу лиц, которые вошли в историю революционного народничества как звезды первой величины.

Первым из них должен быть назван революционер и ученый с мировым именем, корифей «Земли и воли» и «Народной воли», «вечный узник», почти три десятилетия отсидевший в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, почетный академик Академии наук СССР Николай Александрович Морозов. Он был одним из самых юных членов общества. Примкнув к «чайковцам» на четвертом, последнем году их деятельности, 19-летний Морозов, идейно еще не созревший, а житейски почти беспомощный, в первое время несколько терялся среди опытных (в особенности, петербургских) соратников, но они быстро оценили в нем выдающуюся умственную, нравственную и революционную силу[333] и доверяли ему такие ответственные поручения, как пропаганда среди крестьян и основание газеты для рабочих. В результате организация «чайковцев» стала для Морозова подлинной школой борьбы, которая дала ему закалку на всю его долгую и богатую испытаниями жизнь.

В московской группе «чайковцев» начали свой революционный путь и другие народовольцы — один из крупнейших практиков народнического подполья Михаил Федорович Фроленко, который сумел в продолжение десяти лет кряду, находясь при этом на первом плане и ни разу не подвергнувшись аресту, инициативно участвовать во множестве рискованных актов на всех этапах движения и лишь в марте 1881 г. был арестован и приговорен по делу «20-ти» к смертной казни («милостью» царя казнь была заменена вечной каторгой, которую Фроленко отбывал более 23 лет в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях); жена и боевая подруга Фроленко, Татьяна Ивановна Лебедева, отличавшаяся недюжинным умом, стоицизмом и самоотверженностью, что делало ее «человеком величайшей ценности»[334], тоже приговоренная на процессе «20-ти» к смертной казни, но, вследствие монаршей «милости», загубленная в 1887 г. на каторге; любимец революционной молодежи, поэт и острослов Николай Алексеевич Саблин, застрелившийся вскоре после 1 марта 1881 г., в тот момент, когда жандармы явились арестовать его.

Еще один народоволец из московских «чайковцев» заслуживает здесь особого внимания ввиду редкостной эволюции его жизненного пути. Это — Лев Александрович Тихомиров. Как известно, после долгого и действенного участия в революционном движении (в трех крупнейших организациях — «чайковцев», землевольцев и народовольцев — он неизменно играл одну из главных ролей) Тихомиров стал злостным ренегатом и отъявленным реакционером-монархистом; бывший редактор центральных органов «Земли и воли» и «Народной воли», он в 1908—1913 гг. редактировал черносотенную газету «Московские ведомости». О причинах ренегатства Тихомирова вряд ли могут быть два мнения. В. Н. Фигнер свидетельствовала, что он был «человек безвольный и бесхарактерный: он поддавался влияниям, которые могли поднимать его на высоты или опускать в низины»[335]. В этой бесхарактерности Тихомирова, в его подверженности различным влияниям и коренился источник его жизненного «сальто»: пока революционное движение шло в гору, и Тихомиров оставался вместе с ним на высоте, но как только оно было разгромлено, у Тихомирова не нашлось сил для дальнейшей борьбы, и он скатился в низину реакции.

Что касается революционных заслуг Тихомирова, то они исчерпывались литературным поприщем. «На практические дела никто его и не думал посылать, — вспоминал о нем Фроленко, имея в виду период «Народной воли», — для этого были другие люди {...} На Тихомирова смотрели, как на большую мыслящую, литературную силу {...} В умении литературно выразить общую мысль и заключалось главное значение и роль Тихомирова»[336]. Эта оценка целиком применима и к тому времени, когда Тихомиров действовал в обществе «чайковцев», среди которых он подвизался тоже не в качестве пропагандиста или организатора, а как «литературная сила», автор популярных брошюр «Сказка о четырех братьях» и «Емельян Пугачев». Именно «литературные дарования» Тихомирова побудили Чарушина склонить его к переходу из московской группы «чайковцев» в петербургскую[337]. Во всяком случае обладая— при безволии и бесхарактерности — большими способностями и будучи искренне увлеченным на гребне подъема освободительного движения социалистическими идеями, Тихомиров в свое время и на своем месте был ценным революционным работником и принес много пользы тем организациям, в которых ему довелось участвовать.

Выдающимися деятелями московской группы «чайковцев» были также героиня процесса «50-ти», отважная, собранная и хладнокровная Варвара Николаевна Батюшкова (Цвиленева)[338] и Наталия Александровна Армфельд — талантливая, в высшей степени привлекательная женщина и пламенная революционерка, неоднократно подвергавшаяся арестам за свою деятельность в организации «чайковцев» и, в конце концов, погибшая на каторге[339].

9. Структура организации «чайковцев»

Итак, мы познакомились с историей возникновения, составом и организационными основами каждой из отдельных групп «чайковцев» — петербургской, московской, киевской и одесско-херсонской. Теперь необходимо подчеркнуть, что все эти группы не только в идеологическом, но и в организационном отношении составляли единое федеративное общество[340].

Отношения между группами строились по типу членских взаимоотношений внутри каждой группы. С одной стороны, все группы сохраняли самостоятельность и могли, сообразуясь с местными условиями, принимать и проводить в жизнь любые решения, но, вместе с тем, каждая из них была обязана систематически отчитываться в своей деятельности перед другими группами. Прием в ту или иную группу новых членов был делом всего общества и оформлялся лишь с согласия всех групп, которым заблаговременно сообщались намеченные кандидатуры. Точно так же для решения принципиальных вопросов не только в каждой отдельной группе, но и во всем обществе «чайковцы» считали обязательным единогласие членов организации.

Организационное единство четырех групп «чайковцев» закреплялось общностью их кассы. Денег у них «всегда было много»[341]. Организация требовала, чтобы каждый революционер, вступивший в ее ряды, отдавал ей безраздельно как «всю свою жизнь», так и «все имущество»[342]. Поскольку же в составе различных групп «чайковцев» были, и в немалом числе, очень состоятельные люди (сестры Корниловы, Гауэнштейн, Грибоедов, Кропоткин, Ободовская, Левашов в Петербурге; Батюшкова, Армфельд, Иванчин-Писарев в Москве; Гуревич, Эмме, Лурье в Киеве; Желтоновский в Одессе и, особенно, Лизогуб в Харькове), взносы членов организации уже обеспечивали стабильность революционного бюджета. Большие средства доставляли «чайковцам» их ближайшие сотрудники (Ярцев, Веймар) и единомышленники (П. И. Войнаральский, Ф. М. Любавский), а также «обширные связи в радикально-либеральных кругах, сочувствовавших деятельности» общества[343]. К лету 1874 г. денежный фонд общества исчислялся, если верить Н. А. Морозову, в 500 тысяч рублей[344].

Все четыре федеративные группы «чайковцев» были равны в правах и обязанностях[345]: ни руководящего кружка, ни какого-либо командного органа в обществе не было. Аксельрод вспоминал, что при объединении кружков «вопрос об общем руководящем центре не ставился. Но как бы само собой вышло, что фактически центром организации являлся петербургский кружок, выделявшийся и размахом работы, и богатством сил, и сравнительно продолжительным революционным опытом»[346]. К тому же он действовал в столице.

Впрочем, петербургские «чайковцы», вполне сознавая свое положение в обществе, никогда не злоупотребляли им: в сношениях с другими кружками они держались как равные с равными, без тени рисовки и «генеральства»; приоритет же их среди провинциальных коллег сказывался лишь в том, что к их деятельности все относились с большим вниманием, а к ним самим — с большим уважением, чем к представителям других кружков[347].

Организационная структура общества «чайковцев» не ограничивалась объединявшимися в нем четырьмя группами. В различных концах Европейской России (Орел, Казань, Тула, Вятка, Самара, Саратов, Ростов, Пермь, Харьков, Минск, Вильно и др.[348]) «чайковцы» имели своих агентов, действовавших по заданию общества и в контакте с ним. Некоторые из этих людей считались членами общества.

В Харькове членом организации «чайковцев» был Дмитрий Андреевич Лизогуб — земельный магнат, один из самобытнейших героев революционного народничества. По-детски добрый и отзывчивый, но принципиальный, необыкновенно чуткий ко всему хорошему в людях и нетерпимый к дурному, безукоризненно честный и преисполненный благородства в убеждениях, в отношении к делу и в обхождении с людьми, он воздействовал на окружающих, прежде всего, своим нравственным обаянием. «Было бы слишком мало назвать Лизогуба чистейшим из людей, каких я когда-либо встречал, — вспоминал Кравчинский. — Скажу смело, что во всей партии (русских революционеров 70-х годов. — Н. Т.) не было и не могло быть человека, равного ему по совершенно идеальной нравственной красоте»[349].

Лизогуб был самозабвенно предан идее революции и считал своим долгом и счастьем жертвовать собой в служении этой идее. Поскольку же самым сильным его оружием были деньги, ему приходилось главным образом материально обеспечивать революционные организации (сначала «чайковцев», а затем землевольцев), в то время как сам он «жил беднее последнего из своих приказчиков»[350], не желая тратить ни одной лишней копейки на удовлетворение собственных нужд. Этот исключительный, граничащий с фанатизмом, пафос самоотречения даже в ту эпоху, когда ригоризм среди революционной молодежи был массовым явлением, доходившим, как подметил Ф. В. Волховский, «иногда до комизма, иногда до трагизма»[351], резко выделял Лизогуба и ставил его на совершенно особое место среди революционеров эпохи. «В нашей партии, — читаем у Кравчинского, — Стефанович был организатор, Клеменц — мыслитель, Осинский — воин, Кропоткин — агитатор, Дмитрий же Лизогуб был святой»[352].

Одно время вместе с Лизогубом в Харькове действовал и Петр Синегуб — двоюродный брат С. С. Синегуба, о котором, однако, ничего конкретного источники не сообщают. Хотя П. Синегуб был назван среди членов общества в обоих черновых вариантах списка А. И. Корниловой[353], из окончательного варианта он исключен. Таким образом, считать его «чайковцем» нет достаточных оснований.

В Орле «чайковцы» имели двух членов-агентов. Один из них, железнодорожный служащий Александр Капитонович Маликов — старейший из всех участников общества (в 1874 г. ему было «уже» 34 года), привлекался к дознанию еще по делу Д. В. Каракозова и отбыл с 1866 по 1871 гг. ссылку в Холмогорах, Архангельской губернии. В 1874 г. он неожиданно склонился к проповеди непротивления злу, явившись в этом отношении прямым предшественником Л. Н. Толстого[354].

Другим агентом «чайковцев» в Орле был Леонид Егорович Оболенский, частный поверенный, зять Маликова, тоже проведший пять лет в ссылке по делу Каракозова, — в начале 70-х годов «опасный» революционер[355], а впоследствии типичный и видный либерал, редактор журналов «Мысль» и «Русское богатство».

В Казани агентом «чайковцев» был выпускник Вятской семинарии, земляк и друг детства Чарушина Евгений Михайлович Овчинников. «Через него шла от чайковцев нелегальная литература не только на Казань, но и на Вятку, куда он часто наезжал и где пользовался популярностью» среди учащейся молодежи и даже либеральных земцев: так, второй председатель губернской земской управы Колотов «без рекомендации Овчинникова не принимал никого на земскую службу»[356].

Тульским агентом общества в списке А. И. Корниловой назван Николай Федорович Цвиленев, который, как явствует из его воспоминаний[357], осенью 1873 г. переехал в Петербург и там к концу 1874 г., уже после ареста Корниловой, был принят в центральную группу «чайковцев».

В Вильно некоторое время (в 1872 г.) сотрудничал с московскими «чайковцами» ученик местного раввинского училища Я. А. Финкельштейн, вскоре бежавший за границу[358], а в 1873—1875 гг. действовал ближайший сотрудник петербургской группы А. И. Зунделевич.

В Нижнем Новгороде агентом «чайковцев» был руководитель местного народнического кружка, студент петербургского Технологического института А. И. Ливанов[359]. В Петербурге он, как установлено дознанием по делу «193-х», сблизился с «чайковцами» Сердюковым, Чарушиным, Гауэнштейном, «под влиянием означенных лиц проникся революционным настроением» и, возвратившись в Нижний, не терял с ними связи[360]. Так, весной 1874 г. к нему приезжали из Петербурга участники кружка «артиллеристов» (созданного «чайковцами») с рекомендательным письмом от М. В. Купреянова[361].

Другой студент-технолог А. П. Соколовский был агентом «чайковцев» в Самаре, где он летом 1872 г. организовал (при участии специально приезжавшего в Самару Сердюкова) крупный народнический кружок[362].

Агенты «чайковцев» в других городах пока не выявлены. В Саратове, куда приезжали Гауэнштейн (в 1873 г.) и Рогачев (летом 1874 г.)[363], действовал, если верить Низовкину, «кружок школьных учителей-революционеров», имевший будто бы «самые тесные связи с чайковцами»[364]. Во всяком случае, известно, что летом 1874 г. Рогачев содействовал формированию в Саратове нелегального кружка из гимназистов, среди которых были С. Г. Ширяев, П. С. Поливанов и С. Н. Бобохов — выдающиеся деятели революционного движения 70—80-х годов, приговоренные в разное время к смертной казни[365].

Из воспоминаний Чарушина явствует, что в Воронеже «чайковцы» предполагали использовать в качестве своего агента П. С. Ефименко[366], уже поплатившегося пятимесячным заключением в Алексеевском равелине и десятилетней ссылкой на Север за участие в революционном движении 60-х годов. Однако по возвращении из ссылки Ефименко так увлеченно занялся научной работой, что «чайковцы» отказались от попыток вновь вовлечь его в подпольную деятельность[367].

Таким образом, не считая Цвиленева и Зунделевича, о которых уже говорилось как об участниках петербургской группы, мы вправе прибавить к числу членов и ближайших сотрудников общества «чайковцев» еше 4 члена-агента, названных в списке А. И. Корниловой,— Лизогуба, Маликова, Оболенского и Овчинникова. Подытоживая все численные данные (36 членов и 17 сотрудников, т. е. всего 53 участника в петербургской группе, 22— в московской, 16 — в одесско-херсонской и 12 — в киевской, плюс 4 члена-агента в Харькове, Орле и Казани) и учитывая при этом, что иные «чайковцы» (Батюшкова, Волховский, Лукашевич, Тихомиров) переходили из группы в группу, можно определить состав общества в 103 чел.[368].

Все члены, сотрудники и агенты общества в целях скорейшего формирования кадров будущей «революционно-социалистической партии», которая должна была, по их расчетам, подготовить и возглавить революционный переворот в России, способствовали возникновению множества нелегальных кружков, а в ряде случаев и сами организовывали их. Так было, например, с кружками воспитанников Морского училища[369], студентов-сибиряков[370] и «артиллеристов»[371] в Петербурге (1871—1872 гг.), Л. Ф. Бердникова на Невьянском заводе (лето 1872 г.)[372], Н. К. Буха и др. в Самаре (лето 1873 г.)[373], Ник. А. Армфельда в Москве[374], и Г. Г. Божко-Божинского в Чернигове[375] (лето 1874 г.). К началу 1874 г., по авторитетному свидетельству Кропоткина, который ведал тогда связями петербургской группы, «чайковцы» успели создать «сеть кружков и колоний в сорока губерниях» и поддерживали с ней «правильную переписку»[376]. Почти все такие кружки и колонии находились под влиянием «чайковцев», которые, хотя и не покушались на их самостоятельность, всемерно содействовали их революционному самоопределению[377].

Итак, с точки зрения организационного строительства «чайковцы» сыграли в народническом движении его кружковой поры основополагающую роль, подготовив создание первой общероссийской централизованной организации революционеров 70-х годов — общества «Земля и воля». Более того, судя по данным французской тайной полиции, организационный опыт «чайковцев» использовался и в Европе: «Для немецких анархистов {П. Л.} Лавров составил на немецком языке правила организации кружков «чайковцев» в России, которые, как говорят, и приняты немецкими анархистами за основание их группировки по кружкам»[378].

10. К вопросу о названии организации

Внимательное исследование организационных основ так называемого «кружка чайковцев» доказывает всю неуместность его названия. Прежде всего, здесь перед нами не кружок, а широко разветвленное, с огромным охватом деятельности, общество — объединение ряда кружков. Можно говорить о петербургском кружке «чайковцев», московском кружке и др., как о составных частях, федеративных единицах этого общества, но понимать под «кружком» общество в целом — значит упрощать истинный смысл его организационных основ[379].

В связи с названием необходимо уточнить и датировку возникновения общества. С легкой руки Л. Э. Шишко была принята и доселе фигурирует в качестве даты возникновения «кружка чайковцев» весна 1869 г.[380] Таким образом организация «чайковцев» отождествляется с кружком М. А. Натансона, который был основан в 1869 г. В действительности же, ни кружок Натансона, ни кружок Перовской, ни Кушелевский кружок — это еще не организация «чайковцев» как таковая, а только отдельные этапы на пути ее создания. «Я считаю себя вправе утверждать вопреки общепринятому мнению, — категорически писала об этом член петербургского кружка «чайковцев» со дня его основания (ранее — участница кружка Перовской и Кушелевского кружка) А. И. Корнилова, — что не только в 1869-м, но и зимой 1870—1871 гг. организованного кружка чайковцев как такового еще не существовало»[381]. Все, что сказано выше на основании сопоставления различных источников, всецело подтверждает мнение Корниловой о том, что петербургский кружок «чайковцев» возник только в результате слияния кружков Натансона и Перовской с группой избранных лиц из Кушелевского кружка. «Но в таком случае, — заключала Корнилова, — очевидно, что дата существования кружка с 1869 г. не соответствует действительности, так как слияние это произошло лишь в августе 1871 г.»[382].

Значит, единственно правильная дата возникновения петербургского кружка «чайковцев» — это август 1871 г. Лишь после того, в 1871—1873 гг., как мы могли убедиться, создавалось по инициативе петербургских «чайковцев», но на добровольной основе, их федеративное общество, которое и втискивается обычно (все, целиком) в прокрустово ложе понятия «кружок чайковцев».

О случайности и неправомерности самого термина «чайковцы» говорится давно[383], и тем досаднее, что этот термин бытует поныне, нередко даже без оговорок и без кавычек[384]. Сами «чайковцы» в тех случаях, когда им приходилось объяснять происхождение названия их общества, отмечали, что название это дано «посторонней публикой» вследствие особенно частых сношений с нею именно Чайковского, который пользовался успехом в интеллигентских кругах, больше других «чайковцев» «обладал способностью завязывать новые связи и добывать деньги» и которому петербургский кружок в начальный период своей деятельности поручал изыскивать силы и средства для своего «книжного дела»[385]. Тогда Чайковский не только в глазах «посторонней публики», но и среди товарищей был, что называется, «на виду». В последующий же период, когда «чайковцы» переходили от полулегального «книжного дела» в интеллигентных кругах к подпольной работе в рабоче-крестьянской среде, сам Чайковский все более отстранялся в тень, не принимая заметного участия ни в пропаганде среди рабочих, ни в подготовке «хождения в народ», ни, тем более, в самом «хождении», а к моменту разгрома общества совершенно отошел от него, склонился к «богочеловеческой» религии, изобретенной А. К. Маликовым, и уехал в Америку[386].

Таким образом, факты и свидетельства самих «чайковцев» говорят, что заслуги Чайковского в деятельности организации, получившей его имя, были столь же скромны, сколь значительными выглядят они в ее названии: иными словами, «не Чайковский дал имя “чайковцам”, но “чайковцы” дали имя Чайковскому»[387].

Поэтому и возникло в литературе стремление переименовать «чайковцев» в «натансоновцев»[388], что было бы лишь немногим справедливее. Правда, руководящая роль Натансона в кружке 1869 г. и в Кушелевском кружке неоспорима. Самое активное участие он принял и в формировании, а затем в первых шагах петербургской группы «чайковцев» как ее «истинный родоначальник»[389]. Но нельзя забывать, что в ноябре 1871 г., т. е. через три месяца после оформления петербургской группы, Натансон был арестован и вскоре сослан на Север. Поэтому он не мог участвовать в дальнейшей, наиболее плодотворной деятельности «чайковцев» и не имел никакого отношения к формированию их общества. Больше того, в ссылке Натансон смотрел на деятельность «чайковцев» «весьма скептически»[390] и постепенно терял былой авторитет среди них: излагавшиеся им в письмах из ссылки к А. Я. Ободовской соображения о необходимости длительной теоретической самоподготовки революционеров[391] звучали для «чайковцев», которые уже в то время (начало 1872 г.) переходили к пропаганде среди рабочих, как «голос схимника, давно удалившегося от жизни». В результате все последующее развитие общества шло не только «совершенно независимо от влияния Натансона», но и «вопреки его письменным увещаниям»[392].

Присвоение организации «чайковцев», которая, как мы видели, безусловно, даже сверх меры, исключала всякое подобие «генеральства» в своих рядах, имени кого-то одного из ее членов (в роли лидера) противоречит основам основ ее внутренней жизни. К тому же состав организации отличался не только формальной равнозначимостью всех ее работников, но и столь редким подбором очень многих одинаково крупных деятелей, что из них нельзя и фактически выделить, не говоря уже о ком-нибудь одном, даже двух-трех-четырех особенно выдающихся[393].

Уместнее всего называть общество «чайковцев» так, как называл его в воспоминаниях один из выдающихся членов общества Н. А. Морозов (собиравшийся писать историю «чайковцев»[394]), т. е. — Большим обществом пропаганды[395]. Такое название соответствует характеру и содержанию деятельности «чайковцев», которая, как известно, на всех этапах развития общества и среди различных слоев населения сводилась именно к революционной пропаганде. Особо следует подчеркнуть, что это название менее условно, чем всякое другое, поскольку оно пущено в обиход, как говорится, из первых рук, — не исследователем, а участником той организации, к которой оно относится.

В рецензии на 1-е издание моей книги о «чайковцах» А. Я. Киперман писал: «Можно надеяться, что предложенное автором название, впервые употребленное Н. А. Морозовым, — Большое общество пропаганды — войдет в научный обиход»[396]. Эта надежда оправдалась. Название «Большое общество пропаганды» сегодня живет в десятках изданий, включая труды авторитетнейших специалистов[397]. Даже за границей отмечают это название как «привившееся в новейшей советской исторической литературе»[398].

Разумеется, не все исследователи отказались от случайного и неуместного, но живучего своей традиционностью названия «чайковцы». Среди них — и такой знаток истории народничества, как Б. С. Итенберг. Он не приемлет названия «Большое общество пропаганды», но уже называет организацию «чайковцев» не кружком, как в прежних работах[399], а обществом, и самый термин «чайковцы» заключает в кавычки, фиксируя тем самым его условность[400].

В 1-м издании моей книги участники Большого общества пропаганды именовались «Пропагандистами». Такое искусственное наименование было введено с целью заменить термин «чайковцы», но не прижилось в литературе. По-видимому, вообще исключать этот термин из употребления нецелесообразно. Он уместен не только как дань традиции, но и как напоминание о том, что Большим обществом пропаганды называется организация, которая без малого сто лет именовалась «кружком чайковцев». Поэтому рационально использовать термин «чайковцы» в качестве условного дополнения и пояснительного подзаголовка к названию «Большое общество пропаганды».

Примечания