Эннио Абате родился в 1941 в городе Баронисси (южная провинция Салерно, регион Кампания). Поэт и художник, он в конце 60-х сблизился с Рабочим авангардом[1] и состоял там до середины 70-х. Сегодня он принимает участие в работе гражданского форума в городе Колоньо (северная провинция Милан, регион Ломбардия). Опубликовал поэтический сборник, является одним из редакторов журнала политической и культурной критики «Полискриттуре», издающегося с 2005 г.
Антонио Бенчи: — Каково твоё первое воспоминание о политической деятельности здесь, в Милане?
Эннио Абате: — Первая акция, в которой я принял участие, состоялась осенью 1967 г., если не ошибаюсь. Это было ночное бдение в поддержку Вьетнама. Вечер и большую часть ночи мы провели в здании Государственного университета. Я помню, что студент Ди Марко, лидер этой акции, которого позже я встречал на заводах, был активистом «Рабочей власти»[2]. В тот вечер он отправился на встречу с ректором, а мы ждали его в университетском фойе и в баре. Там я стал общаться с разными незнакомыми мне людьми, которые ходили по коридорам. Кто-то предложил мне почитать «Проверку полномочий» Фортини[3]. Другой человек посоветовал Маркузе, после чего я начал покупать «Квадерни Пьячентини»[4]. Мне особенно запомнился специальный номер о латиноамериканской ситуации, выпущенный совместно с «Квадерни Росси»[5]. Я узнал также студента из Пьяченцы, который стал давать мне журналы: он состоял в Итальянской социалистической партии пролетарского единства[6]. Позднее, когда я работал на государственной телефонной компании[7], там был некий Форколини, который тогда занимался внедрением в профсоюзы и приглашал меня на собрания. Собственно, он был основателем одного из первых отделений CUB[8], как раз на телефонной компании. Он также стал для меня связующим звеном с зарождающимся РА, поскольку был знаком с Луиджи Винчи, одним из руководителей и основателей этой организации.
— Расскажи немного об этих собраниях.
— Собрания проходили в здании телефонной компании, на дому у кого-нибудь из товарищей или на улице Аусонио, в районе Сант-Амброджио, в помещении, где, судя по всему, печатался журнал «Фальче э мартелло» («Серп и молот»). Однажды там показался даже Фельтринелли[9] вместе с элегантной женщиной, которая вела на поводке борзую. Это были первые опыты диссидентства в Коммунистической партии Италии, первые попытки профсоюзного «энтризма»[10]. Их настрой был несколько заговорщическим. Я помню недоверие профсоюзных работников и некоторых активистов по отношению ко мне. Возможно, потому, что я находился в двойственном положении работающего студента. Я наблюдал ползучее сектанство и не улавливал смысла некоторых политических игр. Помимо всего прочего, для меня определенным препятствием был тот факт, что проживал я на иммигрантской[11] окраине, в Колоньо-Монцезе, и должен был вместе с женой, которая тоже работала, растить двух детей. Те собрания не очень меня вдохновляли. Мне были более интересны общие, теоретические проблемы, хотя я старался вникать в вопросы, касающиеся профсоюзов: они казались мне необходимыми, чтобы укрепить мою решимость бороться за права рабочих. Но, скажу честно, всё же больше меня увлекало вскоре разросшееся движение студенчества. И из-за моего образования, из-за полупролетарской жизни (учился и работал, надо было кормить семью), я, можно сказать, очутился на границе двух обозначившихся политических групп. В движении университетских студентов в 68 г. я участвовал как только мог. Присутствовал на многих собраниях, заседал в комиссиях по изучению различных проблем, ходил на демонстрации, побывал в нескольких столкновениях с фашистами. Но при этом я в основном делал заметки для себя и почти никогда не выступал. Я чувствовал одиночество, путаясь в различных формирующихся течениях. Мои симпатии были то на стороне лозунгов за власть рабочих, то за власть студентов. Затем я вполне решительно примкнул к пропаганде CUB на заводах и стал членом зарождающегося Рабочего авангарда. Там, почувствовав себя скованным в роли партийного активиста, я, тем не менее, принял ограничения как необходимую дисциплину, при этом поддерживая максимально возможную открытость по отношению к тем, кто состоял в других организациях. Я никогда не был сектантом, патриотом конкретной организации. У себя в Колоньо я основал группу из работающих студентов и отделился от CUB. Мы начали налаживать отношения с рабочими малых металлообрабатывающих предприятий. Поскольку я ничего не понимал в заработной плате и сдельной работе[12], на первые собрания я приглашал Винчи, чтобы он прочитал разъяснительные лекции по этим проблемам. Другой товарищ, Роберто Черазоли, веселый и спокойный человек, провёл первые беседы по «Манифесту» Маркса и «Что делать?» Ленина. Мы собирались в помещении под лестницей бара. Группа родилась в разгаре 68 г. на волне студенческого движения. А случилось это так: некоторые рабочие, которые знали моего тестя, работавшего тогда на фабрике по производству изделий из пластмассы, захотели познакомиться со студентами, участвовавшими в захвате университетов. Так произошли первые встречи. Так началась моя политическая деятельность. Участие в больших партиях мне всегда было чуждо. Я примкнул без размышлений к движению студентов (которому всегда сочувствовал) и с некоторыми сомнениями — к одной из зарождающихся «внепарламентских» организаций (как их тогда называли), которая опиралась на рабочих («рабочий класс»), находясь в противоречии со «старыми левыми»[13]. И я был свидетелем социальных и политических трений между студенческим и рабочим движением, которые никогда по-настоящему и не были едины, несмотря на оптимистичный лозунг 69 г.: «Рабочие и студенты едины в борьбе». От студенческого движения в Милане я сохранил воспоминания о его политическом пыле и воодушевляющих уличных манифестациях. А из собраний рабочих, из пикетирования и распространения листовок перед заводами я навсегда вынес урок тяжёлого, выматывающего общения с теми, кто живёт другой жизнью. Обе эти стороны моего тогдашнего существования сопровождались нетерпимостью, яростью по отношению к тому «столичному» миру, на который, впервые прибыв в Милан, я смотрел с «эстетическим» восхищением и который теперь называл «буржуазным». О моём чувстве негодования в тот период есть чёткое воспоминание: вечером, по дороге на работу, я проезжаю на мопеде мимо театра «Ла Скала», освещённого со всех сторон, и на миг вижу сладкую жизнь привилегированных классов.
— Опиши вкратце тот фон, на котором разворачивалась твоя активистская деятельность в 60–70-е гг.?
— Да, наверно, так легче будет понять, почему она связана с низовыми ячейками. Я приехал в Милан из Салерно в 1962 году. Ушёл из дома, прервав учёбу. К тому времени я окончил среднюю школу и сдал экзамены за первый курс факультета иностранных языков и литературы в Университете Неаполя. В Милане я познакомился со своим сверстником из Салерно, который работал в банке, и он помог мне найти съёмное жильё. Кроме него никого не знал. В течение нескольких месяцев я работал в транспортной компании «Моттура э Фонтана», затем по конкурсу был принят на работу в муниципалитет Милана в отдел распределения налогов, куда хотели попасть все, кто мечтал о карьере служащего. Но у меня на уме было другое. Я писал, читал и рисовал, служба же меня раздражала. В должности я продержался полгода, да и то потому, что влюбился. Когда роман закончился, я уволился. Собрался ехать в Париж, но вмешался случай: несколькими днями раньше я познакомился с приезжим из Таранто. Мы подружились, и он пригласил меня в дом своего дяди, рабочего, перебравшегося из Таранто в Колоньо-Монцезе. Именно здесь я увидел его кузину. Я привязался к этой девушке и остался.
— Почему ты хотел поехать именно в Париж?
— В выборе Парижа сыграло роль обаяние французской культуры. Я к тому времени уже выучил французский язык по лингафонному курсу на пластинках. После года обучения в Университете Неаполя блестяще сдал экзамен по французскому языку, за что преподаватель подарил мне экземпляр «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле. В последние годы в школе я немало читал самостоятельно, в том числе французских авторов: Мориака, Бернаноса, Бодлера, Рембо, Пруста и «Стену» Сартра. В «Эпоке»[14], которую покупал отец, печатали цветные вставки с репродукциями современной живописи. Я был увлечен искусством импрессионистов, Сезанна, Брака и Пикассо. Франция и Париж манили меня культурой, никаких политических или социальных причин у меня не было.
— О каких годах идёт речь?
—С 61-го по 66–67-й. Я познакомился с девушкой, которая стала моей женой, и тогда же вынужден был снова прервать учёбу (я получил диплом частной художественной школы и записался в Академию художеств Брера) и оказался безработным, когда вот-вот должен был родиться ребёнок. Я искал любой заработок и был принят в ночную смену в телефонную компанию. Там, благодаря среде, где многие работники были студентами, я возобновил университетские занятия в 64 г. и в 70 г. закончил факультет современной литературы по историческому направлению. Таким образом, за несколько лет до того, как вспыхнуло студенческое движение 68 г., я оказался в его само его центре, Миланском университете. Оказался, будучи работающим студентом, что немаловажно. Мои интересы (не без усилий с моей стороны) смещались от искусства, литературы, поэзии в сторону истории. И пока я cдавал экзамены по истории, состоялись мои первые контакты с профсоюзом телефонной компании и несколькими диссидентами из ИКП. Всё это подготовило почву для моего вовлечения в события 68–69 гг. Я родом с юга. В юношеские годы состоял в «Католическом действии»[15]. Вышел оттуда из-за экзистенциального кризиса; политика и история тогда меня не привлекали. Но в школе в Салерно я получил некоторый толчок влево: мой преподаватель философии, крочеанец[16], проскочил в учебнике главу о Марксе, назвав её неважной.
— Расскажи о годах твоего становления в Салерно.
— После войны провинция Салерно находилась во власти священников и христианских демократов, поддерживаемых Итальянским социальным движением[17] и монархистами. Учителя моей школы почти все были фашистами, кроме преподавателя философии, о котором я упомянул. В гимназии был преподаватель литературы, которого называли социалистом, Донадио, но у нас таких не было. Я из очень бедной семьи. Отец сначала состоял унтер-офицером у карабинеров, но после войны, чтобы дополнить скудную пенсию, работал продавцом в магазине. Мать была домохозяйкой. Книги у нас дома были либо принесены мною или братом из школы, либо те, которые я стал по мере возможностей покупать или брать почитать. О политике ни дома, ни в школе, ни в церковном приходе не говорили. Разве что отец покупал газеты. Первой, которую я видел у него в руках сразу после войны, была «Рисорджименто»[18]. Потом были «Темпо» и «Маттино». И журналы: «Эпока», «Селеционе ди Ридерз Дайджест», «Иллюстрационе итальяно» и другие. Я думаю, что мои родители всегда голосовали за христианских демократов. Сам же я же в первый раз проголосовал за социалистов, кажется, в 62 г., и это казалось мне очень смелым шагом. В школе единственным, кто смутно затрагивал политические темы, был преподаватель философии. Он считал Эйзенхауэра глупцом и боялся будущего господства Китая. Все годы, проведённые в Салерно, я оставался пассивным читателем газет, купленных отцом. Там, разумеется, обсуждалась политика. Помню даже фамилии тогдашних авторов передовиц: Гуэррьеро и Ансальдо. Но я не отличал их от авторов с третьей страницы, таких как Доменико Реа, неаполитанца, бывшего в то время в моде. В культурном смысле я был словно завёрнут в плотную вату. Единственным событием, произведшим на меня впечатление, оказалось восстание в Венгрии в 56 г. Я помню фотографии в «Эпоке» и радиохроники тех дней. Но я ни с кем об этом не говорил. Священники никогда прямо не высказывались о политике.
— Твой последующий интерес к политике зародился тогда, в 56 г.?
— Юношеская симпатия к венгерским мятежникам, чьи политические позиции мне были сначала абсолютно непонятны, сыграла свою роль. Но начиная с 68 г. и дальше я стал разделять их мнение сознательно, прочитав множество документов, познакомившись с критикой ИКП и сталинистского коммунизма во всех его проявлениях: и с критикой в «Манифесто»[19], и с более суровой марксистско-ленинской критикой, звучавшей в «Лаворо политико» («Политическая работа», журнал, выходивший в Тренто; я стал регулярно покупать его после нескольких номеров). Антисталинистское движение я всецело поддерживал. Я нашёл эту поддержку и у Монтальди[20] , у Фортини , у Россанда[21] и Негри[22] — это кроме того, что я читал раньше. Могу сказать, что эту позицию я разделял и на, так сказать, эмпирическом уровне, непосредственно участвуя в борьбе. И если к профессорам типа Делла Перута[23], состоящего в ИКП, мы относились с уважением и симпатией несмотря ни на что, поскольку они шли на диалог со студенческим движением и принимали участие во встречах со студентами, когда многие преподаватели просто скрывались во время университетской забастовки, — то, столкнувшись с функционерами и активистами у заводов и вузов, я понял сразу: разрыв с ними неминуем. Приведу пример: когда мы, Группа работающих студентов, попытались в Колоньо начать действовать на местных малых производствах, и когда мы прибыли в район, где находился детский сад для детей иммигрантов (в том числе туда ходили и мои двое), чтобы поставить вопрос о неудовлетворительном состоянии этого детского сада, — мы встретили враждебное отношение со стороны коммунальных служащих и местных функционеров ИКП.
— Они были из ИКП или из Всеобщей итальянской конфедерации труда[24]?
— И из ИКП, и из Всеобщей конфедерации, а также из других профсоюзов. Я мог бы рассказать о разных эпизодах, назвать имена и фамилии. Приведу ещё один пример. Мы, члены Группы работающих студентов, начали нашу деятельность на малых предприятиях — Браветти и Панигалли, кроме всего прочего, находившихся неподалёку от нас. Там не было внутренних комиссий[25], зарплаты были очень низкими, существовали цеха с вредными условиями и т.п. Мы раздавали листовки и организовывали пикеты (однажды к нам даже присоединились будущие руководители РА — Винчи, Кампи, Корвисьери и пр.). В результате удалось создать внутреннюю комиссию. И тогда один молодой профсоюзный активист, с которым я успел подружиться, по фамилии Черицца, взял и подписал соглашение с хозяином, согласившись немедленно прекратить переговоры тогда, когда можно было идти дальше и добиваться большего. У профсоюзного деятеля был официальный статус, и он мог действовать по своему усмотрению. Мы же, представители Группы работающих студентов, не могли вести никаких переговоров с владельцем. Мы только побуждали к действию, обеспечивали его поддержку. А этот профсоюзный деятель и некоторые рабочие, связанные с профсоюзом, использовали нас как орудие угрозы, и, как только это стало возможно, отстранились от нас, а позже ещё сильнее обострили отношения, настраивая рабочих против нас, увлекая на свою сторону и некоторых членов Группы. Один из этих рабочих, родом из Романьи, симпатичный и очень активный, Эльмо Инграната, посещавший когда-то наши собрания, — он, пообщавшись с деятелями ИКП, отделился от нас и стал нам препятствовать, вплоть до того, что не давал распространять листовки у себя перед заводом. Функционеры ИКП и активисты профсоюзов старались даже помешать нам устраивать собрания в помещении одного кооператива, рассказывая руководству, какие мы страшные фашисты. В общем, наши отношения с руководителями и активистами ИКП, Социалистической партии и профсоюзов складывались из рук вон плохо. ИКП огородилась неприступным валом от новых веяний со стороны студенческого движения и внепарламентских групп. В этом у меня не было сомнений. Идея, за которую мы боролись — создать партию, организацию, способную перехватить у ИКП рабочий класс или хотя бы решающую его часть, — она встречала препятствия повсюду и в конечном итоге провалилась.
— Какую цель вы преследовали, создавая революционную партию[26]? Повлияли ли на её создание внешние факторы?
— Можно сказать, что целью было «делать революцию», но это звучит слишком банально. Серьёзную роль здесь сыграли неожиданные события, в том числе на международной арене (война во Вьетнаме, «культурная революция» в Китае, решения Че Гевары[27], «Чёрные пантеры»[28] и т.д.), а также выбор доктрины, которая должна была объяснить и предугадать направление этих событий. РА опирался на операистский ленинизм. Но операистами в той или иной степени тогда были все, под разными соусами: и ИКП (не случайно к ней впоследствии примкнул Тронти[29]), и большинство сталинистов из студенческого движения Миланского государственного университета, и популисты из организации «Лотта континуа»[30], а также наиболее развитая в теоретическом плане «Рабочая власть». Чего мы хотели? Идея партии, основанной на теории Ленина, ещё не казалась анахронизмом. Ленинизм виделся более обнадёживающей стратегией по сравнению со стихийностью, к которой РА всегда относился негативно и которая связывалась с организацией «Лотта континуа». РА всегда крепко (может быть, слишком крепко) стоял обеими ногами на земле. Повторюсь: колебания между движением и организацией — всегдашняя дилемма — тревожили меня. Альтернатива — быть может, даже вызывающая больше доверия, но при условии отказа от новшеств 68–69 гг. — существовала в виде ИКП. И многие выбрали её. Для тех, кто хотел сделать политику своей профессией, это был удобный выбор. Но что в итоге случилось с ИКП, мы все наблюдали[31]. В какой-то момент остались только следующие возможности: ИКП, «Пролетарская демократия»[32] (в качестве игрока на политических отзвуках 68–69 гг.), «борьбизм»[33] или — борьба в частном порядке.
— Но ты верил в революцию?
— В 68–69 гг. я был уже не совсем молод, мне исполнилось 28 лет. Я уже не находился в том воодушевлённом (или бредовом) состоянии, в котором находились тогда только студенты. Я испытал все прелести иммигрантской жизни, у меня было двое детей и нестабильная работа: я жил полупролетарской жизнью и не думал менять её на карьеру (даже на работу преподавателя, что впоследствии всё-таки сделал и преподавал вплоть до 98 г.). Чтобы ответить более развёрнуто, нужно поднять мои заметки того времени и «дневник активиста». Прямо сейчас могу сказать точно, что я разделял веру в возможность революции или, по крайней мере, серьёзного преобразования государственного аппарата. Но не могу утверждать, будто был убеждён, что организация, в которой я состоял, могла решительно повлиять на ход событий. Я словно принял пари Паскаля[34]. И сделал свою ставку, ожидая, чего удастся добиться вместе с другими. Понемногу я пришёл к пониманию, что весь наш тяжёлый организационный труд стал целью, а не средством. Национальные дискуссии теряли связь с международным контекстом и не поспевали за развитием событий. Я разглядел инертность не только рабочих, но и студентов, их постепенное склонение к умеренным предложениям ИКП. Я это чувствовал, находясь среди людей, на рабочем месте, я видел, как всё больше отвергаются принципы и самые методы нашего двухлетия, 68–69 гг. Я ещё больше ощутил силу врагов. Это не значит, что я считал их непобедимыми, просто осознал степень их власти, основанной не только на силе репрессивного полицейского аппарата, но и на силе убеждения, манипуляции. С годами я всё больше уверялся в грубости наших теорий, в сложности той реальности, с которой нам приходилось иметь дело. Я досконально изучил многие аспекты жизни рабочих малых предприятий, но экономические отношения в целом, а также значение связей между политиками и предпринимателями по-прежнему оставались за пределами моего понимания. Общий энтузиазм угасал. Я видел многих товарищей, которые в какой-то момент у меня на глазах ломались и покидали движение, превращаясь в руководителей предприятий разной величины, или брали на себя профессиональные обязанности, вовсе не нейтральные к предыдущей деятельности. Я никогда не соблазнялся таким выходом. Я не перешёл на другую сторону, поскольку всё время размышлял и всё больше и больше смотрел на вещи с исторической точки зрения.
— Если 68 г. был движением против авторитаризма за свободу личности, почему ты при этом ориентировался на «старшего брата», а не на «учителя»?
— Я думаю, значительную роль здесь сыграла моя отправная точка. Я следовал от одной политики к другой, в 68-69 гг. — от власти студентов к власти рабочих. Приняв необходимость «хождения в рабочую среду», необходимость столкнуться с рабочим движением (и с операизмом; моя личная точка зрения, через несколько месяцев обоснованная в «Квадерни росси», была лишь симптомом, своего рода бессознательной симпатией), я нуждался в инструментах анализа, и искал тех, у кого их можно было получить. Я вопрошал о них всех, с кем сталкивался. Будучи иммигрантом, я прежде вынужден был освоить новый для себя язык и довериться тем, кто, как казалось, им владел. И, как я уже говорил, я встретил будущих основателей РА, а они имели серьёзный вес среди формирующихся политических групп Милана. И они обладали нужными знаниями. Другим вариантом для такого, как я, могла стать ИКП. Ведь там тоже были люди, подкованные в экономике и марксистской идеологии. Но ни одна встреча с ними не воодушевила меня. И движение студентов, к которому я примкнул с большим энтузиазмом, возникло именно в противовес ИКП (или ИКП была абсолютно глуха к студенческому движению). Я убедился в том, что для ИКП рабочее движение было всего лишь придатком к какому-то собственному плану национальной политики, и студенческое движение тоже должно было превратиться в подобный придаток. Я не мог этого принять. В прочих группах (и в РА в том числе) план был другим, как мне кажется. Отсюда и предпочтение «старшим братьям» (диссидентам, т.е. оппозиции «старым левым», «учителям»). Мы, конечно, слушались «учителей». Но только по необходимости. И до поры до времени. А когда выучили язык с их помощью, сразу же перестали. Должен сказать, что я никогда не думал, что нужно выступать в роли последователей таких известных личностей, как Монтальди, Фортини, Россанда. К слову, я впервые напрямую обратился к Фортини только в 81 г., когда мой соратник Пьеро дель Джудиче оказался в тюрьме и нуждался в помощи. Обратился как политический активист, умолчав об усвоенных мною от него художественных пристрастиях. И в какой-то момент речи и писания этих товарищей (я считал их товарищами), показались мне более убедительными, чем то, что я слышал и видел в РА. Например, когда Фортини в своих «Вопросах о границах» указал на ряд ограничений операизма, я был поражён его выводами, потому что многое в них совпадало с моим жизненным опытом.
10 сентября 2006 г.
Перевод Инала Гаглоева под редакцией Дмитрия Субботина и Дмитрия Пономаренко.
По этой теме читайте также:
Примечания