1. Вводные замечания.

Долгие десятилетия всех наших обществоведов, востоковедов в том числе, обязывали и даже принуждали быть марксистами. Кто-то безоговорочно принимал все, о чем ему говорили в школе и институте, кто-то пытался отнестись к этому критически. Одни искренне считали себя марксистами, другие просто пользовались марксистской терминологией, ибо без этого трудно было опубликовать работы. Но, во всяком случае, на поверхности все выступало так, как если бы все без исключения были марксистами.

За годы, прошедшие после 1985 г., все резко изменилось. Если раньше марксизм навязывался, то его теперь почти столь же насильно пытаются искоренить. В этих условиях вопрос об отношении к марксизму является для обществоведов одним из самых актуальных. Он постоянно обсуждается в научной среде. И одним из немногих научных органов, постоянно обращающихся к этой теме, является журнал «Восток». Не в последнюю очередь это связано с интересом его главного редактора — Л.Б. Алаева — к проблемам методологии исторического исследования. В статье Л.Б. Алаева «Марксизм и проблемы обновления теории», увидевшей свет в 1991 г. в журнале «Мировая экономика и международные отношения»(№ 4), и во многих статьях и обзорах дискуссий и «круглых столов», опубликованных в журнале «Восток» за последние годы, поднимались методологические вопросы, которые представляют интерес для всех обществоведов. Поэтому обсудить их, на мой взгляд, было бы очень важно.

Заранее оговорюсь: я не буду рассматривать марксизм в целом, ибо это потребовало бы слишком много места. В центре моего внимания будет находиться лишь одна из его составных частей, но зато самая важная — марксистская философия. И даже последнюю я не буду рассматривать в полном объеме. Ограничусь лишь тем, что принято именовать материалистическим пониманием истории или историческим материализмом. Именно вопрос о материалистическом понимании истории имеет наиболее важное значение для обществоведов.

Отношение к марксизму вообще, историческому материализму в частности у разных авторов различное и оно от более ранних работ к более поздним меняется. Чем позже опубликована работа, тем больше в ней агрессивности. Примером может послужить доклад Н.А. Иванова «Восток: новые подходы к изучению истории» («Восток», 1993, № 4), в котором говорится:

«Поиск новых подходов к изучению истории диктуется необходимостью преодолеть пережитки марксизма в сознании историков, преодолеть марксизм как метод исследования, как инструмент научного анализа. Несостоятельность этой теории слишком очевидна, и я не буду подробно останавливаться на этом»[1].

Н.А. Иванов даже не пытается рассмотреть материалистическое понимание истории. Он просто отбрасывает его как абсолютно ложное. Иное дело упоминавшаяся выше статья Л.Б. Алаева. Автор ее по-настоящему пытается разобраться в материалистическом понимании истории, отделить то, что сохраняет свое значение, от того, что, по его мнению, устарело или было неверным с самого начала.

2. Как материализм был распространен на общество.

«Начнем, — пишет Л.Б. Алаев, — с фундаментального ответа на “основной вопрос философии” (“основной” ли он и тот ли дан на него ответ — это другой уровень анализа), гласящего, что бытие определяет сознание. При “переносе” этого положения на историю общества тезис начинает звучать так: “базис (экономические отношения) определяет надстройку(идеологические, политические и прочие отношения и институты)”. Подмена понятий тут очевидна. Широкое понятие “бытие” заменено даже не “социальным бытием” (что тоже было бы сужением), а только экономикой, крайне узкой сферой человеческой жизни и деятельности. Страшно сказать — в процессе этого “переноса” философское понятие материального (объективного) заменено бытовым понятием материального (относящегося к выгоде). Если мы попытаемся вернуться к философскому, широкому понятию социального бытия, то в этом случае вся марксистская политэкономия — гордость марксистской мысли — потребует пересмотра»[2].

Истоки хода мысли Л.Б. Алаева совершенно очевидны. Это — работа И.В. Сталина «О диалектическом и историческом материализме». Именно там утверждается, что исторический материализм возник в результате распространения диалектического материализма на область общественных явлений. Именно там возникновение материалистического понимания истории изображается до примитивности просто. Диалектический материализм учит, что бытие вообще — первично, сознание вообще — вторично. Из этого логически следует, что в применении к обществу общественное бытие — первично, а общественное сознание — вторично. Но эта карикатура не имеет ничего общего с реальным процессом возникновения материалистического понимания истории.

Действительно поставим вопрос: был ли диалектический материализм первой формой материализма? Конечно же, нет. Материализм вообще существовал задолго до появления марксистского его варианта. И все материалисты без исключения исходили из того, что бытие — первично, а сознание — вторично, производно. Но материалистического понимания истории до марксизма не существовало. Все материалисты до Маркса, обращаясь к истории общества, переходили на позиции идеализма. В чем же дело? Они, что же, не умели логически мыслить? Почему же они не могли сделать само собой напрашивающегося вывода, что и в применении к обществу бытие — первично, а сознание — вторично? Да просто потому, что создание материалистического понимания истории являлось вовсе не результатом логических выкладок.

Среди домарксистских материалистов были мыслители, стремившиеся быть до конца последовательными, стремившиеся распространить материализм на все сферы действительности. Такими были, например, великие французские материалисты XVIII века. И, тем не менее, ни к какому материалистическому пониманию истории они не пришли. Рассмотрим, коротко, цепь их рассуждений.

Они исходили из того, что история складывается из действий людей. Люди же — существа сознательные, ставящие перед собой определенные цели и стремящиеся их реализовать. Поэтому, чтобы понять, почему история шла так, а не иначе, нужно выявить, почему люди думали так, а не иначе, принимали именно такие, не иные решения. Причем историков интересуют не все вообще мысли людей, а те, которые проявились в действиях, имеющих значение для всего общества. Так возникло и утвердилось понятие «общественное мнение». Общественное мнение определяет мысли отдельных людей и групп людей, а тем самым и ход исторических событий.

Но, будучи материалистами, данные мыслители не могли на этом остановиться. У них естественно возникал вопрос, почему в обществе господствуют именно эти, не иные мнения. Являясь сенсуалистами, они искали источники любых идей во внешнем мире. Естественно, что источник общественных идей они искали в общественной среде. Вывод был прост: общественная среда определяет общественное мнение.

Но вслед за этим сразу же возникал новый вопрос: а откуда взялась общественная среда, почему она является именно такой, а не иной. И вот на этом месте старые материалисты спотыкались. О том, почему природа является такой, а не иной, вопрос не возникал. Природа существовала всегда. А общество, а тем самым и общественная среда, появилось только с человеком. Общественная среда есть творение людей. А люди, действуя, руководствуются определенными представлениями. И получалось, в результате, что общественная среда является таковой потому, что таково общественное мнение. Общественная среда, являясь источником общественного мнения, сама в свою очередь является производной от общественного мнения.

Таким образом, старые материалисты оказались не в состоянии найти, отыскать такого источника общественных идей, который бы сам от идей не зависел, т.е. объективного источника общественных идей, или, иными словами, общественного (социального) бытия, если понимать под ним не все вообще существующее в обществе вне сознания людей, а только то, что, существуя в обществе независимо от общественных идей, определяет эти идеи. Другое название узко понимаемого общественного бытия — социальная материя. Именно потому, что старым материалистам не удалось обнаружить социальной материи, общественного бытия (в узком смысле),они не смогли достроить материализм доверху, распространить материализм на явления общественной жизни.

Пытаясь выбраться из порочного круга (общественное мнение определяется общественной средой, а последняя, в свою очередь, определяется общественным мнением), старые материалисты в конечном счете приходили к волюнтаризму. Среди обыкновенных людей время от времени появляются особые люди, которые, хотя и живут в данной среде, но своими мыслями выходят за ее пределы. Свои идеи они несут в массы. В результате меняется общественное мнение, а вслед за ним — и общественная среда.

Волюнтаризм был опровергнут всем ходом событий, начало которым положил 1789 г. За какие-то 20–30 лет, буквально на глазах одного поколения была коренным образом преобразована не только Франция, но, по существу, вся Западная Европа. И участникам, и свидетелям этих событий было совершенно ясно, что крах старых порядков был неизбежным. Социальные перемены не могли не произойти.

Как отклик на все эти события появилась «Философия истории» Г.В.Ф. Гегеля, в которой провозглашалось, что в основе исторического процесса лежит какое-то саморазвивающееся объективное начало. Существуя независимо от сознания и воли людей, оно определяет их сознание и волю, а тем самым и ход истории. История у Гегеля предстает как объективный процесс. Но ничего конкретного о природе этого объективного начала Гегель сказать не мог. Он назвал его абсолютным духом и этим ограничился. Открыв существование «черного ящика», определяющего ход истории, Гегель в то же время не сумел даже подобраться к нему.

Путь к реальным пружинам истории был намечен другими людьми. Это — французские историки эпохи Реставрации. Ими были открыты общественные классы и классовая борьба. Эта борьба бросилась им в глаза, когда они, сами будучи активными участниками классовой борьбы, развернувшейся во Франции в 1815–1830 гг., принялись за изучение Великой французской революции. Страна в ту не очень отдаленную от их времени эпоху раскололась на два стана, которые вели ожесточенную борьбу с оружием в руках. Но эти две враждующие группы возникли не в эпоху революции, а задолго до нее. Вся история Франции была историей борьбы классов. Революция была лишь кульминацией этой борьбы. Точно также обстояло и в истории Англии.

Был ясен и ответ на вопрос: из-за чего шла борьба. В годы революции борьба шла за власть. А власть была нужна каждой из групп для защиты ее интересов. Дворянство было заинтересовано в сохранении существующих отношений земельной собственности, которые давали ему возможность жить за счет труда крестьян. Интересы дворянства и крестьянства были диаметрально противоположными. Классы были группами людей, занимавшими различные места в системе имущественных отношений. Это различие мест с неизбежностью порождало различие интересов и тем самым толкало классы на борьбу друг с другом. Корни политических баталий уходили к имущественным отношениям. Имущественные отношения были основными, фундаментальными, прочие — производными от них.

Но сразу же за этим вставал вопрос о том, почему в обществе существовали именно такие, а не иные имущественные отношения. Откуда они-то взялись? Французские историки эпохи Реставрации видели одни лишь правовые отношения собственности. А правовые отношения являются волевыми, т.е. производными от сознания и воли людей. И круг снова замыкался.

Но к этому времени были уже открыты и качественно иные отношения собственности — экономические, проявляющиеся в отношениях распределения и обмена. Возникла и наука об этих отношениях — политическая экономия. Она зародилась как наука о товарно-денежных, национально-рыночных отношениях. Возникая, национальный рынок сразу же проявил себя как система таких отношений, которые, существуя независимо от сознания и воли людей, определяют сознание и волю людей и тем самым их действия. Были открыты законы рыночной экономики, которые оказались столь же объективными, как и законы природы. Объективность капиталистических рыночных отношений и законов их функционирования была ясна всем выдающимся экономистам XVIII и первой половины XIX вв., включая А. Смита и Д. Рикардо. Но, отвечая на вопрос, почему существуют именно такие, а не иные экономические отношения, все они ссылались на вечную природу человека, что, конечно, мало что давало.

Еще А. Смит пользовался понятием производительной силы труда. Английский экономист первой половины ХIХ в. Т. Годскин писал уже о производительной силе не только работника, но и общества, нации, страны. Как указывал он, производительная сила цивилизованной нации во много раз превосходит производительную силу племени дикарей. История человечества характеризуется неуклонным ростом производительной силы общества. [3]

Выдающийся английский политэконом Р. Джонс говорит уже о производительных силах общества, которые прогрессируют на всем протяжении истории человечества. Но еще большее внимание уделял он экономическим отношениям, среди которых на первое место он ставил отношения по распределению общественного богатства. Система этих отношений образует скелет общества, его экономическую структуру, его экономический строй. А этот экономический строй определяет все прочие общественные отношения, а также нравы и обычаи людей. Существуют различные способы производства и распределения общественного богатства, а тем самым и различные экономические структуры. Они сменяют друг друга в процессе развития общества. Вместе с изменением экономического строя общества меняются и формы общества, происходит его переход с одной ступени развития на другую.

«Изменения в экономической организации общества, — писал Р. Джонс, — сопровождаются крупными политическими, социальными, моральными и интеллектуальными изменениями, затрагивающими те обильные или скудные средства, при помощи которых осуществляются задачи хозяйства. Эти изменения неизбежно оказывают решительное влияние на различные политические и социальные основы соответствующих народов, и влияние это распространяется на интеллектуальный характер, обычаи, манеры, нравы и счастье народов»[4].

Но на вопрос о том, почему в данную эпоху в обществе существует именно такой, а не иной экономический строй, и почему происходит смена одной экономической организации другой, а тем самым и переход от одной формы общества к другой, Р. Джонс четкого ответа не дал. Столь же неопределенными являлись и его представления о том, какие именно способы производства и распределения существуют и в каком порядке они сменяют друг друга.

В качестве первого цивилизованного способа производства и распределения он выделяет такой, при котором вся земля является собственностью правителя страны, в силу чего все земледельцы обязаны платить ему ренту. Рента идет на содержание правителя, его двора и подчиненного ему аппарата управления.

Последним из известных является капиталистический способ производства и распределения. Представления Р. Джонса об остальных способах производства и распределения не очень четки. Рабство, в частности, он не считал особым способом производства и распределения.

Несколько раньше Р. Джонса своеобразная концепция философии истории была создана А. Сен-Симоном. Он исходил прежде всего из окончательно утвердившегося к началу ХIХ в. в исторической науке подразделения писаной истории человечества на эпохи античности, средних веков и нового времени. А. Сен-Симон пришел к выводу, что каждая из этих эпох связана с определенной формой организации общества. Античная эпоха — с общественной системой, основанной на рабстве, средневековая — с феодальной, основанной на крепостничестве, новая — с обществом, которое он именовал индустриальным. Переход от одной такой системы к другой и лежит в основе замеченной историками смены мировых эпох. Движущей силой истории А. Сен-Симон считал человеческий разум.

Завершением всего этого развития философской, исторической и экономической мысли было возникновение материалистического понимания истории. Рассматривая основные положения этой философско-исторической и одновременно общесоциологической концепции, я в то же время попытаюсь выявить, насколько они верны.

Первое положение исторического материализма состоит в том, что необходимым условием существования людей является производство материальных благ. Материальное производство есть основа всей человеческой деятельности. Возьмется ли кто-нибудь из ученых оспаривать это положение? Думаю, что вряд ли.

Второе положение заключается в том, что производство всегда носит общественный характер и всегда происходит в определенной общественной форме. Общественной формой, в которой идет процесс производства, является система экономических или, как еще называют их марксисты, производственных отношений. Думаю, что и это неоспоримо.

Третье положение: существует не один, а несколько типов экономических (производственных) отношений, а тем самым и несколько качественно отличных систем этих отношений. Отсюда вытекает, что производство может происходить и реально происходит в разных общественных формах. Таким образом существует несколько типов или форм общественного производства. Эти типы общественного производства были названы способами производства. Каждый способ производства есть производство, взятое в определенной общественной форме. Существование рабовладельческого, феодального и капиталистического способов производства по существу признается сейчас почти всеми учеными, в том числе и теми, кто не разделяет марксистскую точку зрения и термином «способ производства» не пользуется.

Рабовладельческий, феодальный и капиталистический способы производства суть не только типы общественного производства, но и стадии его развития. Ведь несомненно, что зачатки капитализма появляются лишь в ХIV–ХV вв., что ему предшествовал феодализм, который оформился, самое раннее, лишь в VI–IХ вв., и что расцвет античного общества был связан с рабством. Бесспорно и существование преемственной связи между античной, феодальной и капиталистической экономическими системами.

И поэтому с новой силой встает вопрос: почему в одну эпоху господствует одна система экономических отношений, в другую — другая, в третью — третья. На глазах К. Маркса и Ф. Энгельса шла промышленная революция. И там, куда проникала машинная индустрия, с неизбежностью рушились феодальные отношения и утверждались капиталистические. И естественно напрашивался ответ: характер экономических (производственных) отношений определяется уровнем развития производительных сил общества. В основе смены систем экономических отношений, а тем самым и способов производства лежит развитие производительных сил. Таково четвертое положение исторического материализма.

В результате был подведен прочный фундамент под давно утвердившееся у экономистов убеждение в объективности, если не всех, то, по крайней мере, капиталистических экономических отношений. Стало ясным, что не только капиталистические, но все вообще экономические отношения не зависят от сознания и воли людей. И существуя независимо от сознания и воли людей, экономические отношения определяют интересы как групп людей, так и отдельных людей, определяют их сознание и волю, а тем самым и их действия.

Таким образом, система экономических (производственных) отношений является не чем иным, как тем самым объективным источником общественных идей, который тщетно искали и не могли найти старые материалисты, представляет собой общественное бытие (в узком смысле) или социальную материю. Пятое основное положение исторического материализма — тезис о материальности экономических (производственных) отношений. Как видно из сказанного, когда марксисты говорят о материальности производственных отношений, то они отнюдь не подменяют философское понятие материального бытовым. Система экономических отношений материальна в том и только в том смысле, что является первичной по отношению к общественному сознанию.

С открытием социальной материи материализм был распространен и на явления общественной жизни, стал философским учением, в равной степени относящимся и к природе и к обществу. Именно такой всеобъемлющий, достроенный доверху материализм и получил название диалектического. Таким образом, представление о том, что вначале был создан диалектический материализм, а затем он был распространен на общество, глубоко ошибочно. Наоборот, только тогда, когда было создано материалистическое понимание истории, материализм стал диалектическим, но никак не раньше. Суть нового материализма — в материалистическом понимании истории. Поэтому называть его диалектическим вряд ли правильно. Не в диалектике заключается его существо.

Не прав Л.Б. Алаев не только в главном, но и в частностях. В применении к обществу материалистическое положение о первичности бытия и вторичности сознания звучит вовсе не как тезис о определяющей роли базиса по отношению к надстройке, а как положение о первичности общественного бытия (социальной материи) и вторичности общественного сознания. Дихотомия «базис» и «надстройка» далеко не совпадает с дихотомией: «общественное бытие» и «общественное сознание».

В свете материалистического понимания истории то, что старые материалисты (и не только они) именовали общественной средой, распалось на две качественно отличные составляющие. Первая — система экономических отношений. Она существует независимо от общественного сознания («общественного мнения» старых материалистов и не только их) и определяет его. Вторая составляющая — все прочие общественные отношения людей и их узлы, обычно именуемые общественными институтами, учреждениями и т.п. В отличие от экономических отношений они зависят от общественного сознания, порождаются им, являются волевыми или, как часто их именуют, идеологическими. Этот своеобразный блок общественных явлений, с одной стороны, создается людьми в соответствии с их взглядами и тем самым зависит от общественного сознания, а с другой, будучи создан, существует вне их сознания. Я впредь буду называть эту составляющую социальной (общественной) конструкцией. Она состоит из множества отдельных социальных конструктов, к числу которых относится государство, политические партии, церковь, академии, университеты, семья, родство, торговые и промышленные предприятия, фирмы, этносы, нации и т.п. и т.д.

Волевые или идеологические отношения в конечном счете зависят от материальных. Система экономических отношений, детерминируя сознание и волю людей, а следовательно, и их действия, тем самым определяет какие именно волевые отношения и их узлы они создают. По отношению к волевым связям система материальных отношений не может выступать как общественное бытие. Понятие «общественное бытие» имеет смысл только по отношению к понятию «общественное сознание» и никакому другому. Нужен был другой термин. И он был создан — «базис». Парой к нему стал термин «надстройка», который был создан для обозначения одновременно и общественного сознания и неразрывно связанной с ним и зависящей от него системы волевых отношений (социальной конструкции).

3. Споры вокруг теории общественно-экономических формаций.

Согласно материалистическому пониманию истории система экономических (производственных) отношений является основой, базисом любого конкретного отдельного общества -социально-исторического организма (социора)[5]. И естественным было положить в основу классификации социально-исторических организмов, их подразделения на типы характер их экономического строя, их экономической организации. Социально-исторические организмы, имеющие своим фундаментом одну и ту же систему экономических отношений, основанные на одном способе производства, образуют один тип общества. Социально-исторические организмы, базирующиеся на разных способах производства, относятся к разным типам общества. Эти выделенные по признаку социально-экономической структуры типы общества получили название общественно-экономических формаций. Их столько, сколько существует основных способов производства.

Подобно тому, как основные способы производства представляют собой не только типы, но и стадии развития общественного производства, общественно-экономические формации представляют собой такие типы общества, которые являются одновременно и стадиями всемирно-исторического развития. Это шестое основное положение материалистического понимания истории.

В основе схемы смены общественно-экономических формаций, созданной К. Марксом и Ф. Энгельсом, лежит утвердившаяся к тому времени в исторической науке периодизация всемирной истории, в которой первоначально выделялись три эпохи (античная, средневековая, новая), а в дальнейшем к ним была добавлена в качестве предшествующей античной эпоха Древнего Востока. С каждой из этих эпох основоположники марксизма связали определенный способ производства, а тем самым и определенную общественно-экономическую формацию. Вряд ли нужно цитировать известное высказывание К. Маркса об азиатском, античном, феодальном и буржуазном способах производства. Отметим лишь ошибочность утверждения Л.Б. Алаева, что «азиатская» формация у Маркса — это «образное выражение для первобытности»[6]. К. Маркс, следуя в этом отношении за Р. Джонсом, которого высоко ценил, всегда рассматривал азиатский способ производства как антагонистический, присущий классовым, цивилизованным обществам Востока.

Продолжая разрабатывать свою схему, К. Маркс и Ф. Энгельс в дальнейшем, базируясь в основном на труде Л.Г. Моргана «Древнее общество», пришли к выводу, что антагонистическим способам производства предшествовал первобытно-общинный или первобытно-коммунистический. Согласно разработанной ими концепции социализма на смену капиталистическому обществу должна прийти коммунистическая общественно-экономическая формация. Так возникла схема развития человечества, в которой фигурируют пять уже существовавших и отчасти продолжающих существовать формаций: первобытно-коммунистическая, азиатская, античная, феодальная и буржуазная, и еще одна, которой еще нет, но которая, по мнению основоположников марксизма, должна неизбежно возникнуть, — коммунистическая.

Сейчас теорию общественно-экономических формаций опровергают все, кому не лень. Доводы приводятся самые разные.

«Бесспорно, — говорит, например, Л.С. Васильев, — что стержневым центром формационной теории была идея о том, что на смену всем прежним формациям, а точнее, последней из них, капиталистической, должна прийти принципиально новая, социалистическая. И вот здесь-то, в ключевом для Маркса пункте его предсказания не сбылись... И если теоретическая схема не сработала, если на практике все выглядит иначе, то едва ли стоит искать извиняющие теорию обстоятельства. Вернее сказать иначе: неверна теория»[7].

Положение, которое Л.С. Васильев считает бесспорно верным, на деле является бесспорно ошибочным. Суть теории формаций заключается в том, что выделенные по признаку социально-экономического строя типы общества одновременно являются сменяющими друг друга стадиями общественного развития. Вопрос же о числе и последовательности смены формаций не является принципиальным. По отношению к прошлому и настоящему человечества это вопрос фактов и только фактов. И, разумеется, из теории формаций, взятой само по себе, не вытекает никакого предсказания относительно будущего. Предвидеть будущее развитие можно основываясь исключительно лишь на фактах, опираясь только на анализ процессов, происходящих на самой последней из достигнутых обществом стадий развития. К. Маркс и Ф. Энгельс, для которых вопрос о перспективах развития современного им общества был действительно ключевым, обосновывали свой прогноз не ссылками на теорию формаций, а анализом процессов, происходивших как в базисе, так и в надстройке современного им капиталистического общества.

И самое, пожалуй, интересное, что, категорически отвергая теорию формаций, Л.С. Васильев тут же, если не полностью, то частично принимает ее. Недаром же Н.А. Иванов видел «главную трудность» в том, что

«аналитическая мысль многих, если не большинства историков-востоковедов никак не может выйти из тупиков и лабиринтов марксистского менталитета, отказаться от самой привычки оперировать категориями марксизма»[8].

Л.С. Васильев, например, утверждает, что наша «социалистическая система» в действительности представляет собой не что иное, как модификацию той формации, которую К. Маркс назвал азиатской. Как указывает он, эта формация была основана на особом способе производства, который он именует государственным[9]. Выходит, что, по меньшей мере, одна общественно-экономическая формация, причем в строго марксистском смысле этого термина, существовала.

Этой формации предшествовала первобытность, которая «едина, при всем ее конкретном многообразии»[10]. Таким образом, существовал еще один тип общества, который одновременно был и стадией его развития, т.е. еще одна общественно-экономическая формация. Единым был путь развития человечества не только на стадии первобытности, но и на последующей. В IV–II тысячелетиях до н.э. все «постпервобытные общества» при всем их разнообразии принадлежали к одному типу и «шли в русле единого общего пути»[11]. В VII в. до н.э. случилось «нечто вроде социальной мутации» и возникла качественно отличная от «азиатской» «античная структура»[12]. В результате история человечества раздвоилась. С этих пор начали существовать два параллельных потока, два пути развития: восточный и западный.

Если бы Л.С. Васильев был бы последователен, то должен был бы сказать, что «бифуркация» произошла не в VII в. до н.э., а в IV тысячелетии до н. э., когда возникли общества азиатского типа и одновременно продолжали существовать общества первобытные. Ведь, скажем, в Австралии последние общества были единственно существующими вплоть до конца ХVIII в. Таким образом, следуя логике Л.С. Васильева, нужно говорить о существовании, начиная с IV тысячелетия двух параллельных потоков развития: первобытного и постпервобытного, а с VII в. трех: первобытного, восточного и западного.

Конечно, Л.С. Васильев может возразить, что различие между первобытным и азиатским обществами носит чисто стадиальный характер. В применении к первобытным обществам после IV тысячелетия ни о каком особом пути развития говорить не приходится. Это просто общества, в силу тех или иных причин застрявшие на первой стадии развитии. Иное дело восточные и западные постпервобытные общества. Различия между ними не носят стадиального характера. Они имеют совершенно иную природу. Но так ли это на самом деле?

Разумеется, античные социально-исторические организмы возникли не в результате трансформации азиатских. Они пришли на смену первобытным, точнее, предклассовым социорам. Но не следует забывать, что система социально-исторических организмов античного типа возникла в зоне интенсивного влияния огромной ближневосточной системы социально-исторических организмов азиатского типа. Именно усвоение и творческая переработка достижений цивилизаций Ближнего Востока сделало возможным появление общества нового, более прогрессивного типа. А того, что античное общество было более прогрессивным, чем азиатское, не отрицает и Л.С. Васильев. Он только не связывает этот прогресс с освоением древневосточного наследия. Вот ему и приходится говорить, что «античная структура» возникла «в результате до сих пор еще не вполне ясных процессов»[13].

А между тем глубокая преемственная между древневосточным и античным обществами отмечается многими исследователями.

«Прошли те времена, — писал еще в 1928 г. известный английский археолог Л. Вулли, — когда начало всех начал искали в Греции, а Грецию считали возникшей сразу, вполне законченной, точно Афина из головы олимпийского Зевса. Мы знаем теперь, что этот замечательный цветок вобрал в себя соки мидийцев и хеттов, Финикии и Крита, Вавилона и Египта. Но корни идут еще дальше: за всеми ими стоит Шумер»[14].

«Влияние Востока, — вторит археологу-ориенталисту Л. Вулли античник В.П. Яйленко, — не ограничивается сферой искусства — это был всеобъемлющий процесс воздействия восточной цивилизации на складывающуюся культуру архаической Греции. Воздействие ближневосточной цивилизации на пробуждавшуюся от первобытной примитивности культуру греков, почти все достижения которой сводились к геометрическому орнаменту да эпическим сказаниям, было многоплановым: градостроительство и архитектура, скульптура и торевтика, керамическое и ювелирное производство, оружейное дело и кораблестроение, культурная лексика и литература, фольклор и мифология, религия и магия, законодательство, врачевание, бытовые обычаи, ассортимент культивируемых растений и птиц, начала математики и астрономии — вот неполный перечень сфер воздействия ближневосточной цивилизации на греческую»[15].

Во всяком случае бесспорным фактом является, что везде, где классовое общество возникало вне сферы влияния уже существовавших цивилизаций, оно всегда принимало форму азиатского.

Таким образом, различие между восточным и западным обществами было не только типологическим. Оно было стадиальным. И подобно тому, как аборигены Австралии вплоть до конца XVIII в. оставались на первой стадии развития человеческого общества — первобытной, социально-исторические организмы Востока вплоть до ХIХ в. продолжали принадлежать ко второй стадии его эволюции — азиатской или, как я предпочитаю ее именовать, политарной[16]. Не было двух параллельных, равноправных потоков, путей развития.

Говоря о «западном пути» развития, Л.С. Васильев набрасывает знакомую всем картину: развитие и крушение античного мира, европейское средневековье, зарождение и победа капитализма. Собственно говоря, всеми историками так или иначе выделяются такие основные типы общества, как первобытное (примитивное, эгалитарное и т.п.), восточное (азиатское),античное, средневековое (феодальное) и капиталистическое. Эти общества столь отличаются друг от друга, что изучаются разными специалистами: первобытное общество исследуют этнографы, азиатское (политарное) — ориенталисты (востоковеды), античное — античники (антиковеды), западноевропейское средневековое (феодальное) — медиевисты. Это разделение труда возникло стихийно без какого-либо воздействия марксистских идей.

Столь же ясным является для всех историков, что первобытное общество было первоначальным, что восточное (политарное) возникло не раньше IV тысячелетия до н. э., античное — не раньше VIII в. до н.э., феодальное — не раньше VI в. н.э., а капитализм стал утверждаться лишь начиная с XVI в. Не могли они не заметить и существования преемственной связи между первобытным и азиатским (политарным) обществами, между античным и феодальным («романо-германский» синтез). Совершенно очевидным является, что капитализм зародился в недрах феодального общества. Под сомнением для многих оставалась преемственная связь между восточным и античным обществами. Но как мы уже видели и в этом вопросе многое к настоящему времени стало на место. Иначе говоря, для историков все более становится ясно, что все основные стихийно выделенные ими типы общества являются одновременно и последовательно сменяющимися стадиями его развития.

Марксизм просто подвел под эту стихийно сложившуюся, чисто эмпирическую стадиальную типологию социально-исторических организмов прочную теоретическую основу и выдвинул предположение, что в основе поступательного развития человечества лежит эволюция общественного производства. Отказ от теории общественно-экономических формаций, к которому нас сейчас призывают со всех сторон, равнозначен разрыву со всем предшествующим развитием исторической и не только исторической мысли.

Но при всем при этом против теории общественно-экономических формаций выдвигаются возражения, которые несомненно заслуживают внимания. Но направлены они не против теории формаций как таковой, а против одной из ее трактовок. Последняя состоит в том, что нарисованная основоположниками марксизма схема смены общественно-экономических формаций (из которой исключалась азиатская) рассматривалась как такая, которая должна реализоваться в развитии каждого социально-исторического организма, взятого в отдельности. С такой точки зрения история человечества представала как совокупность историй огромного множества отдельных обществ, каждое из которых в норме должно «пройти» все стадии, все формации. «Минование» тем или иным социально-историческим организмом той или иной формации рассматривалось как отклонение от нормы и требовало специального объяснения. Руководствуясь этим в истории Китая, например, пытались выделить первобытную, рабовладельческую, феодальную и капиталистическую стадии и, конечно же, ничего не получалось. Ведь в действительности на территории Китая на смену первобытно-общинному строю пришел азиатский (политарный), который и просуществовал вплоть до начала ХХ в. Ни рабовладельческой, ни феодальной формации в истории Китая не было, а капитализм был привнесен извне.

Изложенная выше трактовка теории общественно-экономических формаций и сейчас многими рассматривается как единственно возможная, отождествляется с самой этой теорией. Это хорошо видно из статьи Л.Б. Алаева, в которой утверждается, что

«...Ничего иного, кроме общих закономерностей, марксисты в своем арсенале не имеют, и история человечества представляется им как большое количество совершенно одинаковых движений по одной и той же шкале. Каждая “страна” (а что это такое в исторической перспективе, совершенно непонятно) самостоятельно преодолевает предназначенные всем ступени, в лучшем случае отличаясь от других “запаздыванием”, “местными особенностями” или “влияниями”»[17].

Но такое понимание смены общественно-экономических формаций не выдерживает никакого соприкосновения с действительностью. Нельзя найти ни одного социально-исторического организма, который просуществовал бы не только на протяжении всей истории человечества, но хотя бы в течение последних двух тысяч лет. Социально-исторические организмы сосуществовали не только в пространстве, но и во времени. Вся история классового общества (и не только его) представляет собой картину непрерывного возникновения, расцвета и исчезновения социально-исторических организмов. Нет ни одного социально-исторического организма, который «прошел» бы все формации. Но было множество таких, в истории которых никакой смены формаций не происходило. Именно это и привело многих исследователей к выводу, что теория общественно-экономических формаций есть чисто умозрительная схема, не имеющая отношения к исторической реальности.

Но в действительности ошибочной является не теория формаций, а только рассмотренная выше ее интерпретация. Возможна и другая ее трактовка, состоящая в том, что созданная основоположниками марксизма схема является выражением внутренней необходимости развития не каждого социально-исторического организма, взятого в отдельности, а только всех их вместе взятых, т.е. человеческого общества в целом. Формации есть прежде всего стадии развития человеческого общества в целом. Поэтому развитие человечества, как это имело место при переходе от политарной формации к античной и от античной к феодальной, могло носить характер эстафеты. Объем статьи не позволяет мне подробно изложить стадиально-эстафетную концепцию мировой истории. Поэтому я вынужден отослать читателя к моим работам «Теория общественно-экономических формаций и всемирный исторический процесс», опубликованной, кстати, в журнале «Народы Азии и Африки»(1970, № 5), «Теория общественно-экономических формаций и всемирная история» («Общественно-экономические формации. Проблемы теории». М., 1978), «Переход от первобытного общества к классовому: пути и варианты развития» («Этнографическое обозрение», 1993, № 1 и № 2), в которых эти идеи развиты и обоснованы.

У Н.А. Иванова основанием для отказа от материалистического понимания истории вообще, теории общественно-экономических формаций в частности является, как он выражается, «абсолютная невозможность дать марксистскую интерпретацию истории Востока»[18]. Эта абсолютная невозможность выразилась, в частности, в попытках «гальванизировать концепцию “азиатского способа производства”, от которой отказались сами классики марксизма» и которая была в 1931 г. официально осуждена как «троцкистско-зиновьевское извращение ленинско-сталинского учения», а также в создании различных теорий тысячелетней «переходности», «многоукладности» и даже «межформационности»[19].

«Все, даже само их возникновение, — пишет Н.А. Иванов, — свидетельствует об одном — об абсолютной невозможности понимать и объяснять историю Востока в соответствии с основными постулатами марксизма, прежде всего с тезисами о классах и классовой борьбе, о телеологическом характере истории и соответственно о формациях и формационной лестнице, о детерминированности исторического процесса, прежде всего об экономике как детерминативе истории»[20].

Начну с того, что классики марксизма никогда не отказывались от концепции азиатского способа производства. Нелепо говорить о «гальванизации» этой теории, ибо оно никогда и никем не была опровергнута, т.е. никогда не умирала. Другое дело, что она была когда-то осуждена и запрещена. Но ведь когда-то и теория Коперника была осуждена и запрещена.

Совершенно непонятно, почему характеристика стран Востока как относящихся к особой общественно-экономической формации, отличной от рабовладельческой, феодальной и капиталистической, свидетельствует о невозможности марксистского подхода к их истории. Скорее это свидетельствует о противном. Как о само собой разумеющемся Н.А. Иванов говорит об отсутствии в странах Востока антагонистических классов и, соответственно, классовой борьбы.[21] В действительности во всех без исключения восточных обществах существовало деление на эксплуататорскую верхушку и эксплуатируемое большинство, основную массу которого составляло крестьянство. И эти группы представляли собой самые настоящие общественные классы. Они отличались друг от друга и отношением к средствам производства, и ролью в организации труда, и способом получения и размерами получаемой доли общественного богатства. Именно различие в отношении к средствам производства позволяло одной из этих групп эксплуатировать другую. Кому из востоковедов неизвестно, что, например, на всем протяжении истории китайской цивилизации страну потрясали грандиозные крестьянские восстания. Если это не классовая борьба, то что? И классовую борьбу в самых различных формах мы наблюдаем во всех восточных обществах. Таким образом, история Востока полностью согласуется с марксистскими постулатами о классах и классовой борьбе.

Н.А. Иванов характеризует теорию общественно-экономических формаций одновременно и как телеологическую и как детерминистическую, по-видимому, даже не подозревая, что эти понятия исключают друг друга. Никакой телеологии в этой теории нет. Что же касается детерминизма, то он налицо. Н.А. Иванову не нравится положение о детерминированности исторического процессе. А что он предлагает? Взгляд на исторические события как на не имеющие причин? Вряд ли с этим согласится хотя бы один историк. Может быть, Н.А. Иванов просто неудачно выразился? Он против не детерминизма вообще, а только взгляда на экономику как определяющий фактор истории. Это уже другой вопрос.

4. Что такое экономика и как она определяет ход истории.

Насколько плохо наши историки, даже творчески мыслящие, понимают исторический материализм, свидетельствует та же статья Л.Б. Алаева. Отчасти это уже было показано. Но далеко не все.

«Специфическое раннекапиталистическое состояние умов, — пишет он, — увидевших вдруг, что люди “гибнут за металл” и что “металл” дает его обладателю уважение и власть, позволили классикам марксизма сформулировать тезис о первичности экономики и вторичности всего остального. Но они не сделали следующего шага — не разграничили объективное действие экономики как подсистемы общества, с одной стороны, и субъективное стремление к выгоде, характерное для некоторых групп на определенном историческом отрезке — с другой. Опять, как и в случае с материалистическим пониманием истории и тезисом о классовой борьбе, теоретическое (историческое) снижено до бытового. Если экономика определяет интересы, значит(?) каждый человек всегда ищет только и исключительно личной материальной выгоды. Для практической истории этот подход имел разрушительные результаты — заставлял игнорировать реальные силы, двигавшие людьми: престижные, религиозные, нравственные, психологические и заменять их при объяснении исторических событий взятыми из учебника “движущими силами”, одинаковыми во всех случаях»[22].

Как уже отмечалось, экономические отношения были открыты как связи рыночные, товарно-денежные. Некоторые исследователи и сейчас только рыночные, товарно-денежные отношения рассматривают как экономические. В результате у них получается, что в докапиталистических обществах экономических отношений вообще не существовало. Соответственно, когда заходила речь, об экономической детерминации поведения людей, она сводилась ими исключительно лишь к поискам экономической или материальной (в бытовом смысле) выгоды. Отсюда следовал вывод, что и при капитализме поведение людей определяется не только экономическими, но и качественно иными факторами (религиозными, нравственными и пр.), а в докапиталистических — исключительно лишь неэкономическими факторами. А раз так, то экономический детерминизм мало что дает для понимания поведения людей при капитализме и совсем ничего — для понимания действий людей в докапиталистических обществах.

Прежде всего следует сказать, что основоположники марксизма никогда не сводили экономическую детерминацию поведения людей к стремлению к личной выгоде. В противном случае им пришлось бы отказаться от попытки создать материалистическое понимание истории. Они всегда исходили из того, что существует несколько качественно отличных систем экономических отношений, каждая из которых по-своему детерминирует поведение людей. Одна система порождает одни стимулы, другая — другие. Стремление к личной материальной выгоде, столь характерное для капитализма, порождается далеко не всеми системами производственных отношений. Более того, некоторые из них полностью исключают такое стремление.

В качестве примера можно рассмотреть первобытную экономику на самом раннем этапе ее развития. Сразу же оговорюсь, что он заимствован не из трудов К. Маркса и Ф. Энгельса, которые первобытной экономикой не занимались и вообще мало что о ней знали.

На ступени раннего первобытного общества на все, что добыли те или иные члены общины, имели право и остальные ее члены. И имели они это право исключительно лишь в силу своей принадлежности к этому социально-историческому организму. Других оснований не требовалось. Собственно, и сами добытчики имели право на долю данного продукта не потому, что участвовали в его добывании, а исключительно лишь в силу членства в данной общине. Они имели на эту добычу нисколько не больше прав, чем люди, не принимавшие участие в деле. Вся добыча, совершенно не зависимо от того, кем она была добыта, распределялась между всеми членами общины по потребностям. Здесь мы сталкиваемся с определенными отношениями распределения — коммунистическими или коммуналистическими. И эти отношения были одновременно и отношениями собственности — коммунистической, коммуналистической, общественной или общинной. Все члены общины имели право на долю добытого, потому что оно было собственностью всех их вместе взятых, их совместной собственностью.

В связи с этим нельзя не коснуться еще одного места в статье Л.Б. Алаева, в котором он осуждает «придание особого статуса в производственных отношениях отношениям собственности»[23]. При этом, как выясняется из дальнейшего изложения, отношения собственности он понимает как только юридические. В действительности существуют два вида отношений собственности: экономические (материальные) и волевые (в классовом обществе они принимают облик правовых). Экономические отношения собственности существуют не рядом с отношениями распределения и обмена как особый элемент системы производственных отношений, а только в отношениях распределения и обмена и не иначе. Отношения распределения и обмена и есть экономические отношения собственности. Как особое явление, отличное от отношений распределения и обмена, существуют лишь волевые отношения собственности. Но они не входят и не могут входить как элемент в систему производственных отношений.

Несомненно, что между экономическими и волевыми отношениями существует теснейшая связь. Первые не существуют и не могут существовать без вторых. В обществе, где существуют классы и государство, отношения собственности обязательно закрепляются в праве, в котором выражается воля государства. В первобытную эпоху государства не было. Поэтому экономические отношения собственности закреплялись в морали, которая была выражением воли общества в целом. Важнейшей нормой первобытной морали было обращенное к каждому члену коллектива требование делиться всем созданным и добытым со всеми остальными его членами. В этой норме выражалась и закреплялась общинная собственность на весь общественный продукт.

На этом примере наглядно видно, насколько неверно в применении к первобытности противопоставлять экономический и нравственный факторы поведения людей. Бесспорно, что действия людей в сфере распределения пищи определялись моралью. И многие исследователи ограничивались констатацией этого несомненного факта, оставляя без ответа главный вопрос: почему моральные нормы, нравственные идеалы были именно такими, а не иными. А ответ довольно прост: потому что такими были экономические отношения. В морали выражались интересы общества, а они уходили корнями к существующей в обществе системе производственных отношений.

Характер же экономических отношений определялся объемом общественного продукта. Пока весь или почти весь общественный продукт был жизнеобеспечивающим, пока избыточного продукта не было или он был невелик, никакой другой системы распределения, кроме распределения по потребностям существовать не могло. А последняя с необходимостью предполагала существование общественной, коммуналистической собственности на весь продукт. Коммуналистическая собственность и коммуналистическое распределение — это две стороны одного и того же явления.

В свою очередь, объем общественного продукта зависел от уровня развития тех сил, которые его создавали, т.е. производительных сил общества, был показателем уровня развития этих сил. Таким образом, на примере раннего первобытного общества можно наглядно видеть насколько верным является материалистический подход к обществу и его истории. Уровень развития производительных сил определял характер существовавших в нем экономических отношений, а система этих отношений в свою очередь детерминировала общественное сознание, в частности, если не все, то важнейшие моральные нормы и ценности[24].

И Л.Б. Алаев, и Н.А. Иванов критикуют марксизм за крайне упрощенное понимание роли человека даже в производстве, не говоря уже об остальных сферах жизни.

«Излишне жесткое противопоставление материального и идеального, — пишет первый, — привело к разложению на составные части человека и к механистичности понимания способа производства. Если понимать человека как “рабочую силу”, которая “соединяется” со средствами производства, то невозможно обосновать главный постулат марксистского исторического мировоззрения — о поступательном поэтапном развитии человечества. Ставится под вопрос механизм развития через рост производительных сил и совершенствование производственных отношений. Основная производительная сила конечно же, человек, но вместе с его уровнем культуры, духовным состоянием, нравственностью, желанием (или нежеланием) работать. Нравственное состояние общества — на это хотелось бы обратить особое внимание — одна из важнейших составляющих уровня развития производительных сил»[25].

«Ведь в марксистской концепции производительных сил человека нет, — вторит ему Н.А. Иванов, — есть непосредственный производитель, безликая рабочая сила, главным свойством которой является мускульная сила. В марксизме человек труда — это раб, озабоченный только одним: получить средства к существованию. Отсюда многочисленные метафоры о наемном рабстве при капитализме, об отчуждении и присвоении труда и т.п. При этом нет “человеческого фактора”. В марксизме совершенно не учитываются и даже не подразумеваются менталитет человека, культура труда (в широком смысле) и мотивы трудовой деятельности — одним словом, все, что не относится к биологической и материальной природе человека»[26].

Увы, почти все сказанное выше о марксизме характеризует отнюдь не марксизм, а понимание марксизма данными авторами и не более. Можно было бы разобрать все приведенное выше слово за словом и показать, что вся эта критика направлена совершенно мимо цели. Но это отняло бы слишком много места. Поэтому ограничимся лишь главным.

Конечно, рассматривая человека как элемент производительных сил, любой исследователь отвлекается от многих других его сторон, не имеющих прямого отношения к этому вопросу. Но так делают все науки. Психологи, например, берут лишь психику человека, отвлекаясь от всего остального, эстетики рассматривают лишь его эстетическое отношение к действительности и т.п. Такого рода абстрагирование в науке неизбежно и ничего плохого в себе не таит. Но рассматривать человека даже исключительно как элемент производительных сил, вовсе не значит отвлекаться от его менталитета, культуры и т.п. Ведь даже в учебниках исторического материализма, в которых материалистическое понимание истории излагалось как набор формулировок, всегда подчеркивалось, человек является производительной силой лишь в том случае, если знает как приводить в движение и умеет приводить в движение средства труда, т.е. обладает культурой труда и т.п.

И, разумеется, понятие о человеке как производительной силе необходимо включает в себя представление о тех стимулах, которые толкают его заниматься производством. Н.А. Иванов утверждает, что марксизм игнорирует все то, что не относится к биологической и материальной природе человека. Трудно понять, что он имеет в виду, когда говорит о материальной природе человека, отличной от его биологической природы. Но, во всяком случае, марксизм при объяснении развития человеческого общества меньше всего обращается к биологии. Это делают другие мыслители. В отличие от них марксизм всегда искал социальные стимулы производства.

По-видимому, авторов во многом сбила с толку известная формула, что источником развития производительных сил являются производственные отношения. Они поняли ее так, что она исключает участие в этом процессе самого человека. Но ведь совершенно же ясно, что, скажем, совершенствовать технику производства может человек и только человек. И естественно встает вопрос, почему человек не просто трудится, но переходит к более совершенным формам хозяйства, вводит новые системы земледелия, модернизирует технику и технологию и т.п. Ссылка на стремление получить средства существования мало что дает. Стремление получить наибольшую материальную выгоду? Но оно действует не всегда, а лишь тогда, когда существуют определенные экономические отношения. Именно система этих отношений, а не некая вечная природа человека, порождает такое стремление и тем самым стимулирует развитие производительных сил. В других условиях действуют иные стимулы, но они всегда тоже уходят своими корнями к существующей системе экономических отношений, хотя внешне они могут выступать как такие, которые никакого отношения к экономике не имеют.

Например, когда в раннем первобытном обществе возник пусть сравнительно небольшой, но регулярный избыточный продукт, появилась возможность социального паразитизма. В этих условиях необходимыми стали новые стимулы к труду. Объективная заинтересованность общества в том, чтобы все его члены и на этом этапе продолжали трудиться с полной отдачей, проявилась в особом почете, которым стали окружаться люди, вносившие больший чем остальные вклад в создание общественного продукта. Лучшие охотники и лучшие собиратели пользовались большим престижем. И стремление добиться престижа стало важным стимулом к труду. Л.Б. Алаев рассматривает стремление к престижу как особую побудительную силу, не имеющую никакого отношения к экономике. Но в данном конкретном случае стремление добиться престижа имело экономическую основу и одновременно экономическое значение. Экономический фактор действовал через престижный.

Однако рано или поздно этот стимул в данном его варианте исчерпал себя. Дальнейшее развитие производительных сил требовало новых стимулов к труду, что предполагало изменение системы экономических отношений. Наряду с продолжавшим еще долгое время существовать распределением по потребностям начало возникать распределение по труду, что дало мощный толчок развитию производительных сил. И опять-таки новые стимулы к производству не выступили на поверхности как чисто экономические в привычном смысле слова — как стремление к наибольшей материальной выгоде.

С переходом к распределению по труду ранее существовавшее стремление к престижу, получив новую экономическую основу и соответственно новое обличие, достигло наивысшего развития. Произошло расщепление первобытной экономики на жизнеобеспечивающую и престижную. Возникновение престижной экономики в огромной степени способствовало развитию производительных сил и тем самым появлению все большего и большего избыточного продукта, который начал превращаться в прибавочный. По достижению производительными силами определенного уровня престижно-экономические отношения начали отмирать, уступив место новым экономическим отношениям, а тем самым и новым стимулам производства.[27]

Пожалуй, ни на каком другом материале не видна с такой наглядностью правота материалистического понимания истории. Определенные производственные отношения, возникая, стимулируют развитие производительных сил. По достижении последними определенного уровня они из движущей силы превращаются в тормоз. Возникает нужда в новых стимулах производства, а тем самым и в новых экономических отношениях. Перестройка системы производственных отношений обеспечивает возможность нового подъема производства, который, в конце концов, делает необходимым очередную трансформацию экономических отношений и т.д. На протяжении всего периода первобытного, а в значительной степени и предклассового общества все это происходило без революций. Шел процесс постепенной эволюции. Не было революции и при переходе от предклассового общества к первой форме классового общества — политарной общественно-экономической формации.

В этой связи нельзя не коснуться еще одного места в докладе Н.А. Иванова. Он начинает с изложения взглядов марксистов на эволюцию производительных сил и производственных отношений, причем, к сожалению, далеко не объективного. Достаточно сказать, что он приписывает марксистам взгляд, что «паровая машина привезет нас в капитализм»[28]. А далее он с торжеством заявляет, что «в истории все происходило прямо наоборот»[29]. Как известно, К. Маркс никогда не утверждал, что паровая машина привела к капитализму. Как раз, наоборот, в строгом соответствии с фактами он считал, что именно возникновение капитализма повлекло за собой изобретение и распространение паровых машин. Не довольствуясь достигнутым успехом, Н.А. Иванов приводит и другие примеры, в том числе относящиеся к первобытности. Увы, они свидетельствуют лишь об одном: о первобытном обществе он ничего не знает. Не лучше обстоит дело и с примерами, относящимися к Востоку.

Возвращаясь к вопросу о роли экономики, напомним, что Л.Б. Алаев видит ее действие только там, где существует стремление к личной материальной выгоде. И эту точку зрения он приписывает К. Марксу и Ф. Энгельсу. Но в действительности в материалистическом понимании истории этому стремлению никогда не придавали слишком большого значения. И не только потому, что оно характерно не для всех обществ, а только для некоторых. Но и в буржуазном обществе, где оно проявляется с наибольшей силой, стремление к личной выгоде действует главным образом в сфере повседневной жизни людей, да и то далеко не монопольно.

Любое же понимание истории предполагает поиски объяснения не столько повседневной деятельности людей, сколько крупных событий, в которых участвуют множество людей. А эти события, даже если ограничиться эпохой ХVI–ХХ вв., нельзя объяснить лишь мотивом достижения наибольшей личной материальной выгоды. Л.Б. Алаев в качестве еще одной из реальных движущих, не имеющей отношения к экономике сил назвал религию. Бесспорно, что, например, Нидерландская буржуазная революция происходила под знаменем протестантизма. Большинство ее участников было глубоко убеждено, что они восстали против испанского владычества потому, что так им велел господь. И «железнобокие» Кромвеля шли в бой убежденные, что отстаивают божье дело, ради победы которого можно отдать и жизнь. Ну, а что стояло за эти взрывом религиозного энтузиазма?

В Англии XVII в. назрел резкий конфликт между старой феодальной и зарождавшейся буржуазной системами экономических отношений. Объективные интересы английского социально-исторического организма требовали ликвидации феодального уклада, а тем самым абсолютистского политического режима, стоявшего на его страже. Но автоматически это произойти не могло. В Англии того времени были социальные слои, кровно заинтересованные в сохранении старых порядков. И они были достаточно сильны, чтобы не допустить радикальных реформ. В результате оставался один возможный выход из положения — революция.

В Англии этой эпохи были и такие социальные слои, интересы которых совпадали с потребностями развития социально-исторического организма, которые были кровно заинтересованы в преобразовании общества. Но самого по себе наличия таких слоев населения было совершенно недостаточно. Нужно было, чтобы они пришли в движение, стали подлинной силой, способной преобразовать общество. А это было невозможно без осознания необходимости перемен, в частности ликвидации абсолютизма. Короче говоря, нужна была новая идеология, которая обосновала бы необходимость перемен и подняла бы на борьбу против изжившего себя строя. Такой идеологией и стал пуританизм. В нем в иллюзорной форме была осознаны объективные потребности общественного развития, сформулированы задачи, стоявшие перед новыми общественными силами, обоснована и оправдана борьба за реализацию поставленных целей.

Но экономика определяет лишь основное содержание революционной идеологии, но отнюдь не форму, которая зависит от множества других факторов. В Франции ХVIII в., например, объективная потребность в ликвидации старого порядка была осознана в совершенно иной форме, не религиозной, а сугубо светской. Необходимость уничтожения старого строя обосновывалась тем, что он находится в противоречие с вечной природой человека, что он калечит, уродует эту природу, не дает реализоваться естественным правам человека. Лозунг «Свобода, равенство, братство» поднял французский народ на борьбу против абсолютизма и феодального строя.

Таким образом, марксизм ни в малейшей степени не отрицает огромного значения идеальных побудительных сил, приводящих людей в движение. Он просто ставит вопрос о том, что лежит в основе действия этих бесспорно духовных сил. И находит, что за ними скрываются, в конечном счете, экономические факторы, которые являются разными в разных обществах и в разные эпохи. Корни всех великих перемен в истории общества марксизм ищет в развитии общественного производства.

Многие авторы приписывают марксизму «формационный редукционизм, т.е. тенденцию сводить все многообразие общественной жизни к формационным (нередко экономическим) характеристикам»[30]. Возможно, что некоторые, а, может быть, даже и многие ученые, считавшиеся себя марксистами, именно так понимали исторический материализм и именно так действовали. Но само материалистическое понимание истории здесь не при чем. Как говорится: заставь дурака богу молиться... Раскрытие глубоких экономических корней идеальных побудительных сил, ни в малейшей степени не означает отказа от необходимости их самого тщательного исследования. Выявления социально-экономического типа общества, т.е. выявление принадлежности данного социально-исторического организма к той или иной общественно- экономической формации ни в коем случае не означает игнорирования индивидуальных его особенностей.

Любая наука, если она настоящая наука, никогда не ограничивается описанием индивидуального. Она всегда занимается выявление общего, сущности, необходимости, что предполагает отвлечение от единичного, индивидуального. Но выявление сущности явления, ни в коем случае не означает пренебрежения явлением. Это — единственный путь к пониманию природы этого явления. Другого — нет. И познавая сущность, мы тем самым лучше познаем явление во всей его неповторимости и специфичности.

Важно подчеркнуть, что марксизм никогда не считал экономику единственным фактором, влияющим на ход истории.

«Я определяю, — писал Ф. Энгельс Й. Блоху, — Ваше основное положение так: согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни.. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения, и т.п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей (т.е. вещей и событий, внутренняя связь которых настолько отдалена или настолько трудно доказуема, что мы можем пренебречь ею, считать, что ее не существует). В противном случае применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать уравнение первой степени... Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает большее значение экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до анализа какого-либо исторического периода, т.е. до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки. К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно, И в этом я могу упрекнуть многих из новых “марксистов”; ведь благодаря этому также возникала удивительная путаница»[31].

Огромную роль в развитии общества играет культурная преемственность. Существует определенная внутренняя логика в развитии каждой формы общественного сознания. И поэтому любая попытка вывести всю сложность духовной жизни общества из экономики, не говоря уже о технике, не может не закончиться конфузом. Об этом неоднократно говорили как основоположники марксизма, так и их последователи. Достаточно вспомнить хотя бы замечания В.И. Ленина на книгу В. Шулятикова «Оправдание капитализма в западно-европейской философии от Декарта до Э. Маха» (М., 1908): «Вся книга, — резюмирует он, — пример безмерного опошления материализма... Карикатура на материализм в истории. А жаль, ибо есть стремление к материализму»[32].

В конечном счете Л.Б. Алаев после всех своих рассуждений признает определяющую роль экономики, но обосновывает это очень своеобразно.

«Примат экономики, — пишет он, — подтверждается хотя бы историей нашей страны. Экономический фактор можно представить себе как течение реки, направленное в определенную сторону. Мы на веслах идеологической индоктринации и политического террора пытались плыть в обратную сторону. И довольно далеко уплыли. Но весла стали ломаться, команда — уставать, и нас снова неумолимое экономическое течение стало сносить в направлении объективного исторического процесса. А годы “построения” новой, противоестественной экономики дали “соответствующую” бандитскую политическую надстройку и “соответствующее” нравственное одичание общества»[33].

Как видно из сказанного, Л.Б. Алаев исходит из широко распространенного мнения, что наше общество в отличие от всех прочих не возникло естественным образом, а было сознательно создано в соответствии с марксистским учением, что все оно в целом и его экономика является противоестественным. На мой взгляд, этот тезис является глубоко ошибочным. Если наше общество было создано по плану, выработанному Марксом и Энгельсом, то почему оно не имеет ничего общего с их представлениями о социализме и коммунизме? Люди, совершившие Великую Октябрьскую рабоче-крестьянскую революцию, действительно стремились создать общество, в котором все средства производства будут принадлежать народу, где не будет частной собственности, эксплуатации человека человеком, классов и государства, а возник социальный порядок, основанный на общеклассовой частной собственности и характеризующийся существованием классов, один из которого жил за счет другого, и необычайно мощного государства. Иначе говоря, результаты действий людей оказались прямо противоположными тому, к чему они стремились. Ни одно, буквально ни одно положение марксизма не было претворено в жизнь.

Наше общество, как и любое другое, сложилось стихийно, в результате исторической необходимости. Можно спорить, достигнут ли когда-либо производительные силы человеческого общества такого уровня, при котором исчезнет необходимость в частной собственности и эксплуатации, но несомненно, что в 1917 г. Россия такого уровня не достигла. Это признавали все, не исключая В.И. Ленина. Поэтому неизбежным был в ней процесс становления частной собственности и классообразования. Так как на пути капиталистического классообразования были поставлены серьезные преграды, то процесс становления антагонистических классов приобрел иную форму. В годы революции и гражданской войны возник достаточно мощный партийно-государственный аппарат, в задачу которого, помимо всего прочего, входило руководство производством и распределение материальных благ. И люди, составлявшие этот аппарат, стали постепенно превращаться в собственников средств производства, причем очень своеобразных. Собственниками были они только вместе взятые, но не каждый из них в отдельности. Это была совместная собственность, но не общества в целом, а только одной определенной части общества. Общеклассовая частая собственность выступала в форме государственной. Соответственно люди, составлявшие партийно-государственный аппарат, одновременно образовывали господствующий эксплуататорский класс.

Данный способ производства имел много общего с тем, который существовал в странах Востока, начиная с IV тысячелетия до н.э. К. Маркс называл последний азиатским, Л.С. Васильев — государственным, а я — политарным (от греч. «полития» — «государство»). И в то же время он имел свою специфику. Можно спорить о том, имеем ли мы здесь дело с двумя вариантами одного способа производства или двумя родственными, но разными способами производства, но отличать их нужно. Более древний вариант я называю агрополитарным способом производства (агрополитаризмом), современный — индустрополитарным способом (индустрополитаризмом).

Любой вариант политаризма предполагает собственность господствующего класса не только на средства производства, но и на личности производителей материальных благ. А это может выражаться только в праве господствующего класса на жизнь смерть всех остальных членов общества. Поэтому становление индустрополитаризма с необходимостью предполагает систематические репрессии против ни в чем не повинных людей. Одна волна репрессий приходится на 1928–1933 гг., вторая — на 1934–1939 гг. Дело здесь не в садистских наклонностях Сталина, а в особенностях формировавшегося способа производства.

Возникший социально-экономический строй был не менее естественным, чем все прочие. Но на первых порах он дал мощный толчок развитию производительных сил общества, что превратило СССР в одну из ведущих индустриальных стран и обеcпечило ему в дальнейшем роль одной из двух сверхдержав. Но с течением времени политарные производственные отношения стали все в большей степени тормозить развитие производительных сил. Необходимостью стала ликвидация ставших неэффективными экономических отношений, что и повлекло за собой процесс, начальный период которого получил название перестройки.[34]

Я лишь в одном согласен с Л.Б. Алаевым: история нашей страны не только не опровергает материалистического понимания истории с его упором на экономику, а, наоборот, полностью его подтверждает.

5. Понемногу обо всем остальном.

Немалое внимание уделяет Л.Б. Алаев марксистской концепции классов и классовой борьбы. «Другой основополагающий тезис марксизма — положение о классовой борьбе — базируется на законе диалектики о единстве и борьбе противоположностей», — пишет он.[35] И опять-таки он следует логике сталинской работы «О диалектическом и историческом материализме», которую нельзя оценить иначе, как ошибочную. Не выводили Маркс и Энгельс тезис о классовой борьбе из закона диалектики. Ведь если бы дело обстояло так, то они должны были бы утверждать, что классовая борьба имела место и в первобытности. Ведь закон-то, по их мнению, носил универсальный характер. Создавая свою концепцию классовой борьбы, основоположники марксизма исходили прежде всего из фактов. Классовая борьба шла буквально на их глазах. Как они могли ее игнорировать?

«Но классовая борьба, — продолжает Л.Б. Алаев, — понималась при этом марксистами отнюдь не философски, а только политически — как преимущественно насильственная, в частности военная, борьба за уничтожение одного класса другим»[36].

Не будем разбираться в том, что означает философское понимание классовой борьбы. Отметим лишь, что марксисты всегда выделяли, по меньшей мере, три формы классовой борьбы: идеологическую, экономическую и политическую. И последнюю понимали далеко не обязательно как насильственную, тем более военную.

Следуя сталинской логике, Л.Б. Алаев далее выводит марксистское учение о революции из закона диалектики о переходе количества в качество. Да ведь не в законе дело. Начиная с XVI в. Западную Европу сотрясали революции. Они происходили и на глазах Маркса и Энгельса. И пройти мимо этого явления они, разумеется, не могли.

Марксизму уже давно уже вменяют в вину культ насилия. И Л.Б. Алаев приписывает ему «доброжелательное, если не сказать больше, отношение... к насилию»[37]. Всем, вероятно, известны слова К. Маркса о насилии как «повивальной бабке истории». Но здесь нет никакого преклонения перед насилием. Это просто констатация факта. Все крупные переломы в развитии классового или цивилизованного общества были связаны с насилием. Может, кто-нибудь попытается опровергнуть это положение?

Насилие было повивальной бабкой и при рождении буржуазного общества. Отсюда Марксом и Энгельсом был сделан вывод, что и рождение нового, социалистического общества не обойдется без насилия. Насилия было для них не идеалом, а печальной необходимостью. Идеалом для них было общество, в котором насилие исчезнет. Именно таким оно представляли себе коммунизм. «Мы, — писал В.И. Ленин, — ставим своей конечной целью уничтожение государства, т.е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще»[38]. Но если марксизм не содержит в себе никакого культа насилия, то во многих и научных трудах и произведениях художественной литературы советского периода, особенно относящихся к 30-м и последующим годам, он, несомненно, был. И корни его вовсе не в марксистском миропонимании. Апологетика насилия диктовалось потребностью в оправдании политики репрессий, проводимой господствующим классом и его вождем — И.В. Сталиным.

Л.Б. Алаев приписывает марксизму наивное примитивное представление о прогрессе.[39] И в этом он не прав. Без труда можно найти не один десяток высказываний классиков марксизма, из которых явствует, что прогресс они понимали как сложный противоречивый процесс, который включает в себя регресс и потери, идет через срывы и отступления, лишения и жертвы, ставит перед человечеством «проклятые» вопросы и т.п. и т.д.

Но допустим, что основоположники марксизма действительно восхищались насилием, действительно понимали прогресс упрощенно. Дало бы это основание для вывода о несостоятельности материалистического понимания истории?

В философии и методологии научного познания в настоящее время широкое распространение получил взгляд, согласно которому каждая научная теория включает в себя, во-первых, прочное центральное ядро, во-вторых, окружающую его периферийную часть. Выявление несостоятельности хоты бы одной идеи, входящей в ядро, означает разрушение этого ядра и опровержение этой теории в целом. Иначе обстоит с идеями, образующими периферийную часть. Их опровержение и замена другими идеями не ставит под сомнение истинность теории в целом. Я уже говорил об основных идеях исторического материализма. К числу их относится тезис о существовании нескольких основных типов социально-исторических организмов, выделенных по признаку их социально-экономической структуры (общественно-экономических формаций), которые являются одновременно и стадиями всемирно-исторического развития. Вопрос же о том, сколько существует общественно-экономических, в каком порядке и как они сменяют друг друга, относится к периферийной части материалистического понимания истории.

Когда та или иная научная теория создана, она становится относительно самостоятельной и по отношению к своим собственным творцам. Поэтому не все идеи даже ее творцов, не говоря уже об их последователях, причем прямо относящиеся к проблемам, которые ставит и решает теория, можно рассматривать как составные моменты этой теории. Так, например, Ф. Энгельсом в свое время было выдвинуто положение, что на ранних этапах развития человечества социальные порядки определялись не столько производством материальных благ, сколько производством самого человека (детопроизводством). И хотя это положение было выдвинуто одним из создателей материалистического понимания истории, оно не может рассматриваться как входящее не только в центральное ядро, но и в периферийную часть этой теории. Оно не совместимо с основными положениями исторического материализма. На это в свое время указал еще Г. Кунов.[40] И главное — оно является ложным.[41]

К. Маркс и Ф. Энгельс высказывались по самым разнообразным вопросам. У К. Маркса была определенная система взглядов на восточное (азиатское), античное и феодальное общество, у Ф. Энгельса — на первобытное общество. Но их концепции первобытности, античности и т.п. не входят в качестве составных моментов (даже периферийных) ни в материалистическое понимание истории, ни в марксизм целом. И устарелость и даже прямая ошибочность тех или иных представлений К. Маркса и Ф. Энгельса о первобытности, античности, религии, искусстве и т.п. ни в малейшей степени не может свидетельствовать о несостоятельности материалистического понимания истории. Даже выявление неверности тех или иных идей Маркса, входящих в его теорию капиталистической экономики, являющуюся одной из основных частей марксизма, прямо не затрагивает центрального ядра материалистической концепции истории.

Тем более это относится к генезису капитализма. А между тем некоторые востоковеды считают, что опровергая марксово представление о происхождении капитализма, они тем самым опровергают марксизм в целом. Так думает Н.А. Иванов. Такой взгляд отстаивает К.А. Антонова в заметке под названием «Представления Маркса и Ленина о генезисе капитализма были неверны».

«Согласно Марксу, — пишет она, — новое общество появляется тогда, когда меняются производительные силы и производственные отношения. Современное общество он назвал капитализмом, т.е. охарактеризовал его по производственным отношениям, когда одни, являющиеся руководителями, участвуют в производстве своим капиталом, другие — своей рабочей силой. Немарксисты называют это общество индустриальным, т.е. характеризуют его по производительным силам. Когда возникло индустриальное общество, ясно: тогда, когда появились машины, движимые не силой человека или животного, а механической тягой, и это произошло в ныне развитых странах примерно в первой трети ХIХ в. По марксовой же теории, ответ на вопрос, когда возник капитализм, получается двойственным: с одной стороны он описывает общество машинной техники, с другой — производственные отношения между капиталистом и рабочим появились раньше, еще в мануфактурный период. Эта двойственность все время смущала марксистов»[42].

Не будем продолжать цитирование. Приведенного достаточно для понимания уровня, на котором ведется критика. Прежде всего нужно сказать, что К. Маркс никогда не называл современное ему общество капитализмом. Он пользовался другими терминами. Далее. Никакой двойственности, которая бы все время смущала марксистов, в трудах К. Маркса нет. Он совершенно четко выделял в развитии капитализма такие стадии, различающиеся уровнем развития производительных сил, как мануфактурный период и период господства машинной индустрии. Описывал он общество машинной техники потому, что таким был современный ему капитализм. История капитализма была для него на втором плане.

Обращаясь к термину «капитализм», отметим, что он не только был введен немарксистами, но и сейчас многими из них постоянно используется, включая президентов США — Д. Буша и Б. Клинтона. Термин «индустриальное общество» тоже используется немарксистами, но реже. И никакой ясности в вопросе о возникновении индустриального общества у них нет. Здесь автора подвело то обстоятельство, что в русском языке слово «индустрия» используется почти исключительно (кроме работ археологов) для обозначения машинной индустрии. Иначе обстоит в английском и французском языках, где это слово обозначает просто промышленность вне зависимости от того основана она на ручном или машинном труде. А. Сен-Симон, который впервые ввел термин «индустриальное общество», относил его возникновение к ХV в. И сейчас для многих сторонников концепций индустриального и постиндустриального общества признаком смены традиционного (аграрного, доиндустриального) общества индустриальным является не появление машин, а переход ведущей роли от «первичной сферы экономики» — сельского хозяйства к «вторичной сфере экономики» — обрабатывающей промышленности.

На таком же убогом уровне находятся и все остальные рассуждения и доводы К.А. Антоновой. Из них ясно лишь одно: она не только не знакома ни с одной работой сторонников концепций индустриального и постиндустриального обществ, но либо совсем не читала критикуемых ею работ К. Маркса и В.И. Ленина, либо давно забыла их содержание. Но удержаться от того, чтобы их лягнуть, было выше ее сил.

Сейчас не только Н.А. Иванов, Л.С. Васильев, К.А. Антонова, но и многие другие заявляют, что материалистическое понимание истории раз и навсегда опровергнуто.

«На рубеже 70–80-х годов, — говорит, например, А.М. Чешков, — ясно выявились глубокие противоречия в истмате и формационном подходе. Присущий им логический схематизм и антиисторичность закрывали возможность “освоения” нового материала современности — будь то социумы Запада, Востока, Юга или феномены глобализации и НТР»[43].

Никаких доказательств, разумеется, не приводится. Нет их и в его обзорной статье «Социология развития и перспективы марксистской теории (по ходу одной дискуссии)» (Восток, 1993, № 5). Там приводятся слова авторов, выступивших в дискуссии, об «имманентных марксизму пороках», но о самих этих пороках мы ровным счетом ничего не узнаем.

И это не случайно. Все дело в том, что вопреки всем утверждениям никакие имеющиеся в распоряжении исторической (и не только исторической) науки факты не находятся в противоречии с материалистическим пониманием истории, не опровергают его. Мы уже видели, насколько легковесны все выдвигаемые против исторического материализма доводы. В основном они основаны на приписывании материалистическому пониманию истории того, чего в нем нет. И любой исследователь, который предпримет достаточно серьезную попытку опровергнуть основные положения материалистического понимания истории, неизбежно, если он достаточно объективен, придет к выводу об их истинности.

Основные идеи исторического материализма не только не мешают познанию как истории, так и современности, но, наоборот, только и дают возможность проникнуть в сущность происходивших в прошлом и происходящих сейчас процессов. Препятствием для познания является утвердившийся у нас в прошлые годы псевдомарксизм вообще, примитивно-шаблонный, догматически понимаемый исторический материализм в частности. Его нужно преодолеть, что очень не просто. Но самое главное — нужно творчески развивать материалистическое понимание истории на основе обобщения всех данных, добытых общественными науками, прежде всего историей.

Сейчас многие обществоведы, в частности востоковеды, очень много говорят не только об отказе от «формационного подхода», имея в виду материалистическое понимание истории, но и замене его «цивилизационным подходом». Много внимания и места «цивилизационному подходу» уделяет и журнал «Восток». Но если внимательно посмотреть все материалы, посвященные этой теме, то легко можно убедиться в том, что почти все, если не все вообще участники обсуждений чаще всего вообще не понимают, о чем они говорят, и по существу занимаются переливанием из пустого в порожнее. Я готов, если представится возможность, это доказать.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв