Новый роман Максима Кантора сплетен из нескольких сюжетных линий. Первая — современная. Это детектив. Убийство расследуется на фоне боярской фронды против «геральдического льва», который некстати вырос из сторожа награбленных капиталов в правителя России (53). И еще две исторические повести из эпохи великого противостояния Красного и Коричневого. Взгляд с нашей стороны (главный герой — капитан Красной Армии Сергей Дешков) и с немецкой: здесь центральный персонаж — учёный советник Гитлера по имени Ханфштангль (в котором угадывается реальный профессор Карл Хаусхофер). Он важнейшее действующее лицо, он же рассказчик, и он же связывает страны и эпохи в единое целое, поскольку именно его английские спецслужбы уже в наше время привлекают в качестве консультанта для отцов российской демократии.

«— Я теперь говорю понятно?

— Не до конца понятно, — ответил мне Ройтман, — забыли важное. Рассказали про многих людей — только не про себя. Вы немец, нацист. Сколько за вами числится жертв? Сейчас живёте в Лондоне, на покое. Сами вы кто в этой истории?

Я взглянул на него удивлённо. Неужели до сих пор не ясно? Ну, присмотритесь. Ну, прикиньте, сколько мне лет…

— Я и есть история» (396).

Впрочем, то, что престарелый геополитик выступает «с немецкой стороны» — некоторое упрощение. Сам он мыслит шире:

«Мы вышли в поход — ради вас, мы плывём под теми же флагами, что и вы… Вот что я хотел сказать жирному Черчиллю в тот день в мюнхенской гостинице «Континенталь» (343).

И автор романа тоже не сводит Третий Рейх к его титульной нации. Правильнее будет считать, что это очередная Объединенная Европа: от Карла Великого и Фридриха Барбароссы через черный интернационал Гиммлера к нынешней финансово-бюрократической олигархии, которая определяет из Брюсселя для свободных граждан 27 демократических государств то форму правильного огурца, то список запрещенных слов, то новое представление о том, что считать семьей.

Стремление во всем доискиваться исторических корней — характерная черта Максима Кантора. Не случайно в исторических главах периодически появляются дедушки и бабушки современных персонажей. Чем они там занимались при историческом материализме? Вот госпожа Фрумкина, «редактор журнала “Сноб”» (14), «та, что боролась со сталинизмом каждой строчкой» (53). А вот товарищ Фрумкина, которая при живом сталинизме была «переведена на пост ответственного секретаря дабы вычищать вредные элементы, оставшиеся от политики Зиновьева»(99). И та, и другая правильно понимают генеральную линию. Собственно, это одно и то же лицо в изменившихся декорациях. И не лицо даже, а социальная функция.

Впрочем, к личностям и функциям мы еще вернемся. А пока отметим, что структура романа очень сложная. Слишком сложная: ни в научной, ни в художественной литературе не следует умножать сущности без крайней необходимости. Кроме того, «Красный свет» — первый роман трилогии, так что все его сюжетные линии, в том числе детективная, обрываются на самом интересном месте. Мы так и не узнали, кто убил Мухаммеда Курбаева, и удался ли заговор знати против Путина. Точнее, мы информированы — из новостей — что к моменту написания этой рецензии (апрель 2013) оранжевый сценарий в России явно забуксовал, так что сами агитаторы «протестного движения» признают себя «проигравшими»: теперь им, бедненьким, «предстоит, как и прежним меньшинствам, жить с ощущением страны как чужой, не принадлежащей тебе».

Но конкретная история, рассказанная на 600 страницах Максимом Кантором, упирается в «продолжение следует». Для какого-то другого автора такие особенности композиции могли бы оказаться фатальными — но не для него. Во-первых, к шестисотой странице читателю уже стало не безразлично, что с героями (и антигероями) произойдет дальше. А «Красный свет» представляет ценность и сам по себе, безотносительно к тому, кто из светских тусовщиков будет в итоге разоблачён следователем как убийца (они уже довольно разоблачены), да и каждая глава в отдельности заслуживает серьезного обсуждения экономистами и социологами.

Отдельный блокнотик — для афоризмов, разбросанных по книге щедрой авторской рукой:

«Печатали не деньги — печатали бабло, то есть меру успеха вора, а не эквивалент труда лоха» (46)

«Стремительно развалить промышленность, дабы, не отягощённые ничем, вступили новые люди в эпоху постиндустриальную» (50)

«Хотели интернационал трудящихся без государства — построили интернационал рантье без труда» (569)

«Когда победим, программа сама появится» (247)

«Для удобства схемы надо всего лишь исключить самое важное, дальше дело пойдёт легче» (557)

«Теперь национальное освобождение есть первый шаг к государственной зависимости» (569)

«В окоп не мы его (крестьянина) гнали, — поправил Гамарник, — в окоп его в четырнадцатом году поместили, с тех пор он там и сидит» (с. 79)

(особенно своевременно в свете официальной установки увековечивать как можно сильнее Первую Мировую войну, которая якобы вовсе не была империалистической и вообще ничем не отличалась от Второй Мировой.

«Способ умножения цифр составляет алхимический секрет наших дней, но финансовая алхимия не изобрела способа изготовлять из цифр еду — цифры жевать не станешь» (34)

«Если общественная история — это эпос, то приватизированная история — это детектив» (21)

«Разве вы не поняли, что свобода — дана в кредит?» (600)

«Железная поступь Новейшего порядка повторяет шаги порядка, некогда именовавшегося Новым» (169)

По ходу романа решаются проблемы, в которых заблудились ученые конференции и партийные съезды. Например, «глобальная классовая борьба» Третьего Мира с Золотым миллиардом. Через неё якобы просматривается более справедливый миропорядок. Увы. Не просматривается.

«Дикари винили свой постылый натуральный обмен, мечтали о преимуществах банков и деривативов, символических ценностей Запада. Вот там, на верхних этажах Вавилонской башни, казалось им, — там всё просто и прекрасно: там граждане рисуют эскизы вечерних платьев, создают инсталляции из какашек, пишут цифры на бумаге — и спускают вниз корзинку, которую мы наполняем алмазами. О дивный мир верхних этажей!» (34).

Но кроме политэкономии, в книге есть множество примет времени и нравов, зафиксированных внимательным взглядом художника.

«Архитектор Кондаков украсил себя широкими цветными подтяжками: одна подтяжка лиловая, а другая розовая. Вот его уж точно ни с кем не спутаешь: личность! … Директор радиостанции “Эхо Москвы” отличался от прочих гостей тем, что принципиально не носил пиджака, он гулял по залу в просторной клетчатой рубахе навыпуск. Вроде бы, прием у посла, галстук положен — а он вот так, запросто. И всякий, едва взглянув на него, понимал, что человек это оригинальный, с собственным стилем в жизни. Директор музея Эрмитаж, академик и педант, — вот он, в глубине зала фуагра кушает, — носил поверх пиджака длинный белый шарф, наброшенный на плечи. Казалось бы, в комнате тепло, к чему шарф, ведь академик не лыжник? Так бы подумал иной невежественный человек. Но дело в том, что таким вот оригинальным штрихом (белый шарф или рубашка в крупную клетку) состоявшийся индивид отделял себя от толпы» (11)

Получив в руки роман, читатели принялись гадать, кто из знаменитостей, мелькающих в новостях, под каким именем выведен. «Журналист Фрумкина издала в Америке книгу «Человек без лица», посвященную загадке кремлевского владыки» (220) — явное указание на «Машу» Гессен, которая недавно так удачно прибрала к рукам радио «Свобода». Бар «Сен-Жюст» (234) — это кафе «Жан – Жак». Но стоит ли тратить время на точные идентификации? Если личность сводится к клетчатой распашонке или лыжному шарфику летом в помещении, то не всё ли равно, как ее зовут? «Креативные» являются «винтиками» в гораздо большей степени, чем презираемые ими «совки» (смотри для сравнения главы о Великой Отечественной войне).

При этом Кантор далек от вульгарной социологии. Он показывает, что растворение человека в социальной функции, будь то сталинский НКВД или оффшорная макроэкономика, совершается (или отвергается) по личному выбору каждого, и от неправильного решения никогда не поздно отказаться. В этой связи следовало бы присмотреться внимательнее к дальнейшей судьбе одного из нынешних антигероев, «оппозиционного» литератора Бориса Ройтмана (238), в котором автор периодически отмечает «проблески растерянной человечности» (390 и др.)

Хотя общая оценка белоленточного движения — вполне определенная.

«Богачи говорили интеллигентам: мы страдаем вместе с вами — глядите, они зажимают вашу свободу, а нам велят отчитываться за прибыль! Доколе? Не забудем, не простим! И дрессированные интеллигенты кричали:

- Позор! Сталинизм!» (55).

Версия, с которой довольно трудно спорить после того, как данные о расходовании сколковских миллионов опубликованы — и даже признаны пострадавшей от разоблачения стороной. Но и для правительственного лагеря вряд ли Кантор окажется своим. Ведь про президентскую рать сказано не намного более ласково (53, 441 и др.) Как всякий человек, который пытается сохранять независимость, Кантор будет неугоден и гвельфам, и гибеллинам. Казалось бы, он левый. Исповедует ценности честного труда, справедливости, солидарности, равенства. Именно поэтому то, что он пишет, категорически неприемлемо для левой тусовки, у которой в сознании мирно сосуществуют иконы Сталина и штампы пропагандистского фастфуда из Брюсселя и Страсбурга (три признака левизны в современной Франции: хиджаб, антисемитизм и гей-парад). Ни с какой стороны Кантор в этот «дискурс» не вписывается. Про Сталина у него сказано: «отдал идею Интернационала — фашизму. И Гитлер идею Интернационала взял» (477).

В этой связи не могу не обратить внимание на опубликованный в «Российской газете» текст под названием «Следователь устал». Если попытаться извлечь из вычурных словесных конструкций какой-то определенный смысл, то получается, что Максим Кантор сталинист: «“Красный свет” — тоталитарно написанный роман», в котором «включается магия азиатского оскала Сталина», а «авторское понимание» делится «между избитым Мейерхольдом и “усталым следователем”». Эти вольные интерпретации, соответствующие действительности (тексту романа) с точностью до наоборот — в стиле как раз сталинского правосудия.

Между тем, в книге очень ясно описан (и высмеян) механизм реакции т.н. «либералов» на любое неугодное им высказывание. В ответ они немедленно обвиняют человека в сталинизме. Вот вам наглядный пример.

Вернемся к взаимоотношениям Кантора с современными левыми. Еще один камень преткновения. Левая тусовка принимает живое участие в антихристианской кампании, развязанной самыми реакционными группировками олигархии. А вот характерная цитата из романа «Красный свет»:

«- Так вы и в Бога верите? — спросил Чичерин (насквозь продажный адвокат — И.С.) с доброй улыбкой.

- Верую, — сказал следователь.

Адвокат — на мгновение лишь! На единую секунду! — вернулся к своей первой реакции: собеседник его психически нездоров» (447)

Правомерен такой вопрос: не пережимает ли Максим Кантор по части гротеска? Может, и пережимает. Хотя те же претензии мы должны предъявить и Гоголю с Салтыковым-Щедриным (так же, как претензии по поводу композиции и лекций внутри художественного текста — другим замечательным русским писателям). Но главное: то, что сейчас окончательно стерлись исторические различия между пародией и тем, что говорится (делается) всерьез. Ведь фекалии действительно выставляют в художественных галереях. И реальный прототип «журналистки Фрумкиной» выступает с такими заявлениями, до которых ни один пародист не додумается. Между тем, особа эта занимает высокий пост в государственном агитпропе США.

Конечно, при той широте охвата, которую являет нам «Красный свет», отдельные элементы конструкции проседают и выпадают (к счастью, не главные несущие). Я никак не могу согласиться с оценками некоторых исторических деятелей (как то, например, Раскольников или Хрущев) или событий. Боюсь, что в описании генеральских заговоров против Гитлера автор попал под определенное влияние той литературы, от которой сам идеологически отталкивается (см.: http://scepsis.net/library/id_2424.html).

Это частности. Хуже то, что аналогии (а к ним автор часто прибегает для прояснения позиции) — очень зыбкая почва. Историческая истина конкретна. Между восставшими матросами в Кронштадте и недовольными москвичами на Болотной мало общего, хотя и то, и другое воспринимается как толпа. Затушевывая принципиальные различия между 20-ми, 30-ми, 90-ми годами, автор размазывает по всему столетию равномерно-мрачный фон жестокой и циничной безысходности, получая в результате такой образ новейшей истории, который — увы! — не слишком сильно отличается от того, каким подают ХХ век его же антигерои. Вспомнив историю второго тома «Мертвых душ», не станем требовать от писателя «позитива». Но на одном только обличении, без внятной альтернативы, из постмодернистского болота не выбраться. Скажем по секрету, сейчас система довольно устойчива к обличениям. В предыдущем романе Максима Кантора противовес гламурному инсектарию составлял «учебник рисования» в буквальном значении слова: лирико-технологические отступления о работе художника. Настоящий гимн честному творческому труду. А что мы видим в «Красном свете»?

Классический хит НАУТИЛУСа «Скованные одной цепью» известен в разных редакциях: «за красным восходом розовый закат», «коричневый закат…» Название нового романа наводит на мысль о том, что за оранжевым закатом последует красный рассвет. Авторский идеал сформулирован в финале довольно ясно устами одного из положительных героев:

«Я продолжаю верить, что главным достижением человеческой мысли является мысль о равенстве. Главная мысль, которую придумали люди, состоит в том, что надо разделить боль соседа. В той мере, в какой коммунизм воспринял это у христианства, это учение мне дорого — а иного коммунизма я не желаю знать» (605).

Гуманистический идеал заявлен. Но в жизни героев он не воплощен. Носители его — такие же беспомощные жертвы исторического Молоха, как и прочие персонажи.

Итак, к роману «Красный свет» набралось много претензий. Тем не менее, полагаю, что именно он принадлежит настоящей русской литературе. А к тем писателям-профессионалам, которые смотрят на дилетанта Кантора свысока, у меня как раз претензий нет. Относительно своих подлинных целей они безоговорочно правы. Но только ко мне отношения не имеют. Открываю очередной номер очередного толстого журнала, читаю страницу — и откладываю. Не будучи (как и большинство сограждан) членом соответствующей корпорации, я не могу искренне увлечься бесконечным нарезанием кругов вокруг авторского пупа. «Художникам просто нечего было сказать. Совсем нечего» (366). И стилистические изыски не слишком занимают, если мысль, которую они призваны обрамлять, убогая, лживая или дрянная. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. А я подожду продолжения Максима Кантора. Вдруг действительно откроется какая-то перспектива?

По этой теме читайте также: