Подведение итогов жизни человека на земле по мере его приближения к вечности становится занятием все более и более трудным. Мало кому удается преодолеть трагедии собственной жизни, оставив будущему читателю ее образ, сияющий добротой и гармонией (как это сделала Н.А. Морозова в своих воспоминаниях «Мое пристрастие к Диккенсу»[1] — вопреки всем кругам ада, через которые довелось пройти Нелли Александровне). Судьба же Александра Александровича Зимина в какой-то мере типична для интеллигенции советского времени. Преднатальное сиротство, нищета и голод раннего детства, туберкулез в молодости, лишь частичная реализованность фантастических способностей, достигнутая не только каторжным трудом, но и дополнительными, в какой-то степени унизительными, усилиями. Конфликт между жаждой истины и реальными условиями ее достижения — один из главных лейтмотивов мемуарно-историографо-философского сочинения Александра Александровича Зимина. Читать это произведение тяжело и больно — за самого автора, за судьбу страны, далеко отступившей от гуманистических идеалов, за ее будущее, которое трудно построить на фундаменте лицемерия и лжи, которыми была пронизана культура советского ХХ столетия, в том числе и такая системообразующая ее часть, как история.

О том, как созрел замысел и как создавалась книга, Александр Александрович рассказал сам (см. главу «Мой архив»). Сетуя на то, что не сохранял рукописи своих научных работ А.А. Зимин писал: «Зато в “Храме науки” у меня есть первый вариант (рукописный 1974 г.) отдельных этюдов и окончательный (авторский) 1976 г. (промежуточных нет)» — это заявление не совсем точно. «Рукописный» материал, конечно, есть (в частности, текст о С.О. Шмидте сохранился в виде рукописи (из подобных фрагментов с течением времени сложился сборник «Непродуманные мысли»). Но охарактеризовать первоначальную редакцию как рукописную, кажется, невозможно. Ибо в том комплекте, который он передал мне поздней осенью 1979 г. (уже в основном завершив третью редакцию этих воспоминаний), довольно многочисленны листы машинописи, резко отличающиеся от результатов трудов профессионалок — и расположением строк на странице, и, как правило, слабой печатью, и, наконец, самим стилем шрифта. Дело в том, что когда у Александра Александровича серьезно начало сдавать здоровье, его ученики подарили ему пишущую машинку югославского производства, купленную по совету секторской машинистки-палеографа Нины Ивановны Кирсановой. Александр Александрович очень быстро овладел этим тогда еще чудом множительной техники и начал печатать свои старые заметки — и «Непродуманные мысли», и будущий «Храм науки», и «Сумерки и надежды», превращая рукописные листочки в машинописные тексты и собирая материал для новых исследований. Александр Александрович иногда печатал две копии. И меня это в начале работы смутило: я и эти листы отнесла ко второй редакции сочинения, тем более, что на некоторых экземлярах-копиях были поправки, отличавшиеся от того, что автор помещал на первом. В результате образовались промежуточные варианты отдельных разделов. По мере набора текста стало ясным отличие набранных самим автором материалов от последующей перепечатки 1976 г. Ситуацию запутывает множественность машинописных экземпляров с правкой, не всегда повторяющей ту, что была на первоначальных текстах. Поэтому довольно сложно проследить историю текста и точно определить, какой именно текст был первоначальным и какой промежуточным.

Поэтому при воспроизведении этого сочинения приводятся варианты с указанием предполагаемой редакции. При этом выясняется, что тот набор текстов «Храма», который Александр Александрович передал мне, содержит переходную редакцию, далее обозначаемую как 2а.

Тем не менее у публикуемого текста есть собственная история.

Однажды Александр Александрович похвастался тем, как прекрасно упорядочил свой архив, сформировав материал для 20 томов собрания сочинений (См. ниже «Труды»), и отдал мне некоторые уже не нужные материалы, среди которых была и рукопись «Храма науки» 1976 г.). Он познакомил меня и со списком душеприказчиков (В.Г. Зимина, Е.Л. Бешенковский, Р.В. Овчинников, Я.С. Лурье, В.Б. Кобрин, нежно любимый им С.М. Каштанов и я, из коих на сегодня в живых остались лишь двое последних). Сказал также, что ранее, чем через 20 лет, рукописи мемуарного характера печатать не следует. Это завещание в первые годы после кончины Александра Александровича Валентина Григорьевна регулярно читала нам на днях рождения и годовщинах ее покойного мужа 22 и 25 февраля). Научные рукописи худо-бедно превращались в книги[2]. Так, вторым изданием вышла «Опричнина», которую удалось даже снабдить авторскими дополнениями и исправлениями, хотя пользоваться этим изданием очень тяжело — слишком тесен и мал шрифт. Даже «Слово» на излете так называемой перестройки удалось издать при содействии О.В. Творогова[3], которому как специалисту вдова доверила подготовку исследования к печати.

Семья покойного ученого, в которой до недавнего времени[4] насчитывалось четверо историков (и даже один член-корреспондент среди них), в XXI столетии решила взять дело издания трудов А.А. Зимина в свои руки. Нет, конечно, речь не шла о подготовке собрания сочинений. Дочь и зять великого историка, Н.А. и В.П. Козловы, лет пять назад начали с философско-мемуарно-генеалогического сочинения «Сумерки и надежды». Однако несколько замешкались с этим начинанием — «дорогостоящим», по словам дочери, а по словам зятя — доныне не дошедшим до стадии «проекта»[5]. В ожидании появления проекта и превращения рукописи в книгу уместно обратиться к другой рукописи, актуальность которой чрезвычайно велика в связи с кардинальным пересмотром российской истории, — «Храму науки». Нынешним и будущим участникам этого пересмотра нелишне было бы познакомиться с опытом своих предшественников, с удивительной периодичностью превращавшихся в жертв собственной «научной» активности. Об одном из этих периодов подробно рассказал А.А. Зимин.

Итак, вернемся к «Храму». В 1974 г. первый вариант «Храма» был уже написан и, возможно, частично набран автором на машинке, в 1976 г. был готов и второй, как и написал автор этих горестных размышлений летом 1976 г. Об этом можно судить и по двум предисловиям, датированным 3 и 28 июня 1976 г. Однако работа продолжалась. Появлялись новые разделы («Как я стал историком», «Мой архив» и др.), уточнялись и дополнялись старые главы. В той папке, куда Александр Александрович сгреб все остатки от перепечаток, оказались разные экземпляры машинописи — в первых было очень много правки, отсутствовавшей во вторых и в третьих экземплярах. Все они — и первые, и вторые/третьи, принадлежали редакции 1976 г. На это очевидно указывают ссылки на издания книг (прошлым годом нередко именуется 1975-й). Правка же на первом экземпляре авторской машинописи была, видимо, предназначена для выборочной более поздней перепечатки. Последовательность работы А.А. Зимина над рукописями «Храма» можно уточнить и по «обороткам». Поскольку в те времена писчая бумага была большим дефицитом, то все использовали ее — если это было возможно — дважды. Александр Александрович исключением не был. Поэтому тексты и нумерация листов на обороте могут быть Использованы для датировки этапов работы. Приведу один пример. Воспоминания о Н.А. Казаковой сохранились в виде краткого фрагмента начала (первый экземпляр машинописи, верхняя половина листа с кратким текстом обрезана, а нижняя подклеена к чистому листу бумаги[6]) и более полного текста (второй/третий машинописные экземпляры). Краткий фрагмент испещрен рукописными вставками и поправками, в том числе и о причинах смерти мужа Натальи Александровны. Полный лишен следов подобного вмешательства в текст, он полностью соответствует машинописи первого экземпляра (без рукописных поправок). Нумерация листов на обороте помогает раскрыть загадку. Краткий фрагмент напечатан на л. 19, а более распространенный — на л. 18 историографического обзора исследований Иоасафовской летописи. Это позволяет сделать вывод, что создание обоих вариантов было разделено кратким промежутком времени, в течение которого Александр Александрович сумел узнать новые подробности о трагической биографии мужа Н.А. Казаковой.

Если я не ошибаюсь в атрибуции текста обороток, отдельные листы авторской машинописи с сугубо фактическими сведениями о биографиях К.В. Базилевича, С.К. Богоявленского, В.И. Шункова, Б.Б. Кафенгауза также принадлежат к дополнительным материалам для третьей редакции «Храма». В настоящей публикации они помещены в сноски к тексту, где упоминаются указанные лица.

Таким образом, получается, что настоящий экземпляр рукописи «Храма науки» является переходным от второй редакции и второй машинописи к более поздней редакции, может быть, еще хранящейся в личном архиве А.А. Зимина. На основании наблюдений над имеющейся машинописью можно предполагать, что помимо справочно-библиографического аппарата существенных различий между вторым и окончательным вариантами не было. Для третьей редакции использовались оборотки от «российской документальной «Саги о Форсайтах» (т.е. машинописи труда «Сумерки и надежды»), что и позволяет относить некоторые листы к этой, наиболее поздней редакции...

До окончания авторского 20- и даже 30-летнего запрета на публикацию этого сочинения издательница, к сожалению, успела подготовить лишь фрагменты, посвященные И.И. Полосину, Н.А. Баклановой, А.И. Копаневу[7]. Но считает своим долгом выполнить обещание, данное автору и подкрепленное устным разрешением Валентины Григорьевны, вдовы А.А. Зимина, — подготовить к печати то последнее, что она еще может сделать для сохранения памяти Учителя, Наставника и Друга. Затруднения составительницы с передвижением исключают возможность пополнения труда библиографическими сведениями. Это остается на долю публикаторов следующего — второго или третьего издания, надеюсь, сохранившегося окончательного текста третьей редакции…

Издание этой третьей редакции крайне важно, поскольку оно поможет понять умонастроение автора в последний год его жизни. Кое-что можно обнаружить и в публикуемых материалах. Ясно, что травма 1963–1964 годов[8] не была пережита автором и 10, и 12 лет спустя. Лейтмотивом книги проходит характеристика поведения коллег — друзей и недругов — по отношению к автору, ученому «еретику», осмелившемуся покуситься на национальную святыню культуры. Отметим, кстати, что подобное отношение к прошлому — одна из форм той «патологии общественного сознания», которую в свое время отметил еще В.О. Ключевский. В 1974 г. раны еще совершенно не затянулись, и Александр Александрович с молодым, пожалуй, даже юношеским, задором щедро раздает прозвища, оплеухи своим оппонентам и противникам. К 1976 г. позиция становится более умеренной, а характеристики — более сдержанными и взвешенными, само сочинение — более «научным» (в рукописных дополнениях автор иногда указывает даты жизни, иногда называет труды). Третья редакция «Храма науки» по своей тональности резко отличается от двух первых. Мир друзей — коллег и учеников (бывших Наташ, Яшей, Каштанов, Володек, Асек) — теряет обаяние личных теплых отношений и превращается в мир, настолько отстраненный от автора, что тот не решается называть учеников иначе, чем по имени отчеству. Больше внимания уделяет их научным заслугам, в связи с чем приводит библиографию основных трудов — уже не только друзей, в том числе и бывших, но и противников, начальников и просто достойных ученых.

Незавершенность и неполнота текста (так, очевидно, часть текста о С.Б. Веселовском перекочевала в третью редакцию, возможно, в модифицированном виде) поставила перед публикатором головоломку, ибо текст не соответствует оглавлению. При подготовке рукописи встала и проблема расположения отдельных глав сочинения. Первоначальный вариант имел сплошную нумерацию листов. Законченные тексты второй редакции были пронумерованы в соответствии с разделами, порядок которых был зафиксирован авторским оглавлением, открывающим текст (с. 35 настоящего издания). Однако помимо разделов, указанных в оглавлении, имеются и тексты разделов, отсутствующих в нем (например, «Халтура», «Дисциплина»). Наряду с этим в оглавлении указаны разделы, не выделенные в самом тексте: «Подвижники науки», «Во глубине сибирских руд». Поэтому трудно быть уверенным, что расположение этих разделов в папке, которая была выдана мне, соответствует действительным намерениям автора. Еще сложнее ситуация с огромной начальной частью сочинения. Автор колебался и в ее наименовании. Александр Александрович склонялся то к «Храму науки», то к другим — «В феодальной вотчине» и «Служители феодального культа». Кроме того, уже летом 1976 г. он предполагал выделить из нее разделы, определив их в оглавлении как «С.Б. Веселовский», «Подвижники науки», «Дела и дни феодалов». К счастью, они легко вычленяются из этой начальной части (что и было сделано составительницей. Наименования этих разделов помещены в квадратные скобки). Это единственное вторжение в авторский текст, который совершенно умышленно воспроизводится без какой-либо редакции, даже в случае повторов. Можно надеяться, что подобный тип публикации позволит будущим и более проницательным исследователям легче проникнуть в творческую лабораторию Александра Александровича.

Пожалуй — лучше поздно, чем никогда, ответить на вопрос о целесообразности издания незавершенной рукописи. Читатель привык к «потреблению» готовых рукописей, вылизанных автором, редактором, корректором и даже ответственнным редактором, уже задолго до прихода к последнему забронзовевших в окончательной мысли автора. Издание подготовительных и промежуточных текстов даст вдумчивому и внимательному читателю возможность проследить путь к этому памятнику, понять движение мысли автора, состояние его души, в которой, конечно, отражалась и общественная атмосфера общества.

Начало работы А.А. Зимина над этими размышлениями о жизни приходится на 1974 г. Это десять лет после «Слова...», а заодно и такой же юбилей смещения Хрущева с партийно-административных постов (Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров), конца очередной (хрущевской) «оттепели» и начала брежневского застоя, правда, еще не достигшего в это время маразматического характера[9]. И уже четыре года обострения хронического бронхита (вероятно, с бронхоэктазами, вследствие перенесенного в годы войны туберкулеза). Советская медицина, и академическая в частности, показала себя в самом лучшем виде. Из больницы на ул. Фотиевой, вместо того чтобы лечить бронхит, легочного больного отправили (по распоряжению главврача Ноздрюхиной) по «скорой» в психбольницу, пусть там рассказывает, как у него «в груди растет борода». На счастье Александра Александровича, в результате краткого общения с «пациентом» старушка-психиатр поняла, что больной попал не по адресу, и выпустила его домой.

Психологическое состояние отразилось и на стиле первой редакции «Храма науки». Александр Александрович довольно резок в оценке исторических бонз, от которых он натерпелся основательно. Среди них оказался и С.О. Шмидт, специализировавшийся на эпохе Ивана Грозного. Пути «звезды исторической науки», по определению некоего А. Ефимова (Интернет), и ее «труженика» пересекались всю жизнь — и в Москве на истфаке, и в Ташкенте, где оба слушали доклад С.Б. Веселовского о синодике Ивана Грозного[10], и в Институте истории, и в Институте истории СССР, образованном в 1968 г.

Критический пыл первой редакции несколько поостыл к 1976 г., когда создавалась вторая. Это заметно и на тексте о Шмидте. На этот раз Александр Александрович отметил и главную заслугу Сигурда Оттовича — приобщение студентов к большой и настоящей науке с помощью источниковедческого кружка в Историко-архивном институте, которым тот руководил почти полвека.

Однако в целом общая тональность сочинения сохранялась. Здоровье ухудшалось, а гора неопубликованных сочинений росла. После кончины их автора часть монографических сочинений была издана. Однако все они, написанные в СССР, когда авторы обязаны были придерживаться руководящих указаний Партии и Правительства, не дают полного представления о мироощущении их автора. «Храм науки» позволяет, хотя бы отчасти, услышать настоящий голос исследователя, представить условия, в которых пытались творить самые честные историки. Еще более точное представление можно было бы получить, ознакомившись с полным корпусом переписки А.А. Зимина. Однако, насколько понятно из акта передачи личного архива семьи Зиминых, эти материалы остаются дома у Н.А. Козловой. Посему новое поколение может лично познакомиться с Александром Александровичем — увы, только по материалам издаваемой редакции «Храма науки». Читать размышления и воспоминания А.А. Зимина больно и трудно, но сейчас, когда страна находится на очередном витке застоя, весьма поучительно, необходимо и даже крайне необходимо, несмотря на то, что составительница далеко не всегда согласна с характеристиками людей, с частью коих ее поныне связывают долгие годы совместной и даже дружной работы, а некоторым она просто обязана разного рода помощью. Но, увы, Платон мне друг, но истина...

Примечания