Одна из аудиторий московского университета полна студентами-юристами. Обсуждается вопрос о сдаче государственных экзаменов теперь же, в декабре. Говорят о более приемлемом распределении дней экзаменов, о конспектах и программах.

Гляжу на эту собравшуюся массу и задаюсь неразрешимым вопросом — в своём ли они уме? Неужели они прошли мимо переживаемых всей Россией событий? Неужели после всеобщей октябрьской забастовки, после первых успехов рабочего класса и первых тяжких поражений царизма они не предчувствуют великих потрясений? Неужели они не видели небывалой еще в России демонстрации во время похорон убитого черносотенцами члена Центрального Комитета Российской Социал-Демократической Рабочей Партии большевика Баумана? Ведь демонстрация и расстрел демонстрантов имели место, между прочим, и на Моховой и Никитской ул., около якобы ими любимого университета.

Только через 12 лет, в ноябре–декабре 1917 года, я понял, что предо мной стояли не сумасшедшие, а мелкие душонки, выродившиеся впоследствии в саботажников, контрреволюционные Маниловы, тешащие себя Корниловым, чехословаками, немцами, англо-американцами, эфиопами, зулусами, зуавами и прочими Красновыми.

— Мы требуем немедленного опубликования времени экзаменов, — говорит франт-белоподкладчик. Раздаются восторженные аплодисменты. Самодовольно следит с кафедры будущий прокурор и с улыбкой кивает головой какому-то прилизанному «товарищу». /262/

— Принимая во внимание развернувшиеся беспорядки,— говорит другой такой же тип, — мы надеемся, что наши товарищи-профессора будут не особенно строги при проверочных испытаниях.

С особым восторгом приветствуют собравшиеся слова последнего оратора.

— Позвольте, граждане, — говорит мой товарищ, только месяца два назад выпущенный из тюрьмы. — Как вы можете говорить о каких-то экзаменах теперь, когда через несколько дней на улицах Москвы развернутся бои и кровавые схватки. Ведь...

— Долой его, — кричит кто-то.

— Наука выше всего — выше боёв и революции.

— При чём наука, когда вы говорите о дипломах. Если живущие во время революции не прерывали научных занятий, то ведь не думали они о дипломах и о карьере.

Поднимается невыразимый шум, свист...

В аудиторию вбегает студент с маузером в руках.

— Тише! — кричит он, — у нас конференция, и вы нам мешаете... Вид маузера производит сильное впечатление. Кадетско- октябристская молодежь быстро расходится по домам. Из некоторых групп раздаются возмущённые восклицания: насилие, хамство, вот тебе и демократы...

***

В швейцарской литературно-художественного кружка стоит товарищ-солдат и строго проверяет входящих. Только и слышно: «Мандат! Мандат!»

Наверху, в аудитории кружка идёт митинг распропагандированных солдат, принадлежащих к социал-демократической организации. Перед сидящими за столом президиума товарищами штатскими лежат блестящие, черной стали, браунинги. Видно, опасаются неожиданных нападений извне или какой-либо провокации. Выступают не только официальные ораторы от организации, но и из числа присутствующих. Помню солдата, немного косого, нескладно скроенного, но крепко сшитого. Горячо говорил он о страданиях русских солдат, сражавшихся в Манчжурии. Стоном и страданиями веяло от его слов. Далее он рассказывал о «9-м января», усиленно /263/ вместо«Гапон» говоря «Пагон», и с трудом обрисовал настроение солдат в те декабрьские дни. Солдаты волновались, начальство на них не полагалось и держало их взаперти, в казармах.

Мы опасались преждевременного выступления воинских частей и всячески призывали к совместным с рабочими действиями, убеждали не поддаваться возможным провокациям.

Неожиданно во время речи одного из товарищей вошёл, вернее ворвался, товарищ-солдат, который, перебив говорившего, сообщил, что в одной из казарм идут обыски, что арестован не то вольноопределяющийся, не то прапорщик, точно не помню.

Поднялась страшная суматоха.

«Мы не должны ожидать, мы сейчас же должны взяться за оружие», — говорили многие из присутствующих.

Тщетно пытались товарищи уговорить взволнованных. Голос рассудка замолк, заговорило возмущённое чувство.

Это была жуткая минута. Казалось, всё кончено, провокация удалась, единство движения разбито. И в то время, когда мы пытались успокоить товарищей, раздвинулся занавес на эстраде и какой-то прилизанный деятель из кадетской партии заявил, что исполнилось 3 часа и зал должен быть очищен.

Нужно было видеть его бледное лицо, чтобы понять, что этот господин опасался набросить тень на «культурное» учреждение, являвшееся сборным пунктом для картёжников.

Никто не обратил внимания на это символическое выступление кадетов. Мы слишком были заняты другим.

С большими усилиями удалось успокоить собравшихся.

Стали расходиться но домам наружно спокойные. А внутри терзало сомнение — а что если товарищи, вернувшись в казармы, возьмутся за ружья и не найдут поддержки среди своих…

Большой зал реального училища Фидлера па Чистых Прудах. На эстраде деятели большевистской фракции РСДРП. Первое место занимает покойный тов. Шанцер Марат[1]. Вижу его всклокоченную голову. Взъерошенный, наклоняясь слегка вперед, он полон энергии. Нервные жесты и страстная речь... Он, видно было, весь отдался борьбе. Чуть поодаль от него тов. Седой (Литвинов)[2], популярный среди рабочих /264/ Москвы, постоянный председатель всех митингов и открытых собраний в период октября–декабря 1905 года. Освобождённый после манифеста 17-го октября из Таганской тюрьмы, он быстро приобрел любовь и уважение масс. Никто, как мне казалось, из московских работников не умел так быстро улавливать настроение трудящихся, как именно рабочий Седой. Коренастый, плотный, с выразительными глазами, весь проникнутый добродушием, он представлялся мне олицетворением московского пролетариата.

Вижу Станислава (Вольского)[3], прекрасного оратора, умевшего всегда затронуть лучшие стороны человеческой души — Станислав был одинаково прекрасен и в рабочей, и в интеллигентской аудитории. У него была способность воспринимать психику окружающих. На рабочем собрании он говорил, как рабочий, на интеллигентском — как интеллигент. Это не было нарочным приспособлением, я сказал бы, что это был дар перевоплощения человека, это было одно из свойств подлинных, милостью Божьей, одаренных ораторов.

Много было самоотверженных, честных товарищей на собрании в училище Фидлера. И если врезались мне в память три фигуры — Шанцер, Седой и Станислав, — то потому что как фигуры они были наиболее характерные.

На обсуждение был поставлен вопрос о вооружённом восстании. Рабочие горячо и настойчиво доказывали необходимость выступления.

Жаждой борьбы горели их глаза, отвагой и смелостью дышали их речи. Как начался доклад с мест, то чуждому человеку могла казаться дерзостью и революционным психозом защита вооружённого восстания. В самом деле — представители даже крупных заводов говорили — оружия огнестрельного (помню, вместо «огнестрельное» говорилось «горячее») 2-3 револьвера, — это на сотни, но тут же прибавляли — рабочие куют кинжалы и пики. Видно было, что восстание неизбежно, что, если даже конференция выскажется против вооружённого восстания, рабочие выступят вопреки воле организованных масс.

Помню, как сидевший рядом товарищ записывал на бумаге заметки для доклада в районе. Его сосед говорит:«Товарищ, что вы делаете? Разве не знаете, что нам всем грозит каторга? Уничтожьте ваши заметки!» /265/

Рабочий удивлённо взглянул на него. В недоумённых глазах я прочёл: речь может идти о победе или о смерти... Я не знаю, уцелел ли этот рабочий. Но предостерегавший тогда товарищ, голосовавший против восстания, дрался с оружием в руках, был ранен и лечился в одной из больниц. Полиция пришла туда, чтобы арестовать его. Но товарищи-врачи, ожидавшие этого момента, отметили революционера умершим, дали паспорт какого-то покойника и помогли бежать за границу.

Жребий был брошен. Было постановлено 7-го декабря ровно в 12 час. дня начать всеобщую забастовку, которую перевести в вооружённое восстание…

Бодро выходили товарищи на улицу. Слышен чей-то веселый голос. Я иду, и в ушах звучат у меня напутственные слова из вдохновенной речи Станислава. Вижу в чёрной темноте, как к небу тянутся миллионы мускулистых рук.

.....................

Я сижу в тёмном углу коридора Сибирского банка. Рассеянно я стукаю на машине бесконечный ряд длинных цифр, так необходимых моему хозяину, упитанному и вечно спешившему директору банка. Не хочется работать. Стрелка часов приближается к 12-ти. Я слежу за горящей надо мною электрической лампочкой. Если свет будет гореть после 12-ти, значит забастовка не удалась и дело проиграно.

5 минут мне показались вечностью. Но вот свет в лампочке начал замирать, захирел и быстро погас.

Радостно вскакиваю с места и иду к выходу. Бухгалтер останавливает меня и требует, чтобы я окончил работу.

Я указываю ему на часы и быстро выхожу на улицу.

***

Страстная площадь сплошь покрыта народом. Гул слышен ещё издали. Взволнованные мужчины и женщины, взрослые и подростки бросаются из стороны в сторону. Над толпой виднеется скачущий на коне казак с перекинутой через плечо винтовкой. Сумка с донесениями болтается и бьёт по пояснице. Едет вверх по Тверской и всячески пытается улизнуть от собравшихся. «Разоружить! разоружить!» — кричит толпа. Толпа и казак напоминают мне игру в кошки и мышки… /266/

У памятника Пушкина, несколько поодаль от книжного киоска, стоит группа одетых в новое городовых. Все они откормленные, молодцеватые и крепкие. Стоят по-военному и терпеливо наблюдают за происходящим на площади.

Возбуждённо подходит ко мне товарищ кавказец. У него в руках нагайка, машет воинственно плетью и, захлебываясь, передает, что он подошёл к стоящей группе городовых и те сказали, что готовы сдать оружие боевой дружине.

Ищем в толпе «боевую дружину», сходимся несколько человек знакомых. Из нас вооружён, и то нагайкой, товарищ кавказец. Направляемся к городовым, к нам присоединяется довольно большая группа народа. Не успели мы приблизиться, как раздались выстрелы. Это «городовые» стреляли в нас, думая разом прикончить с боевой дружиной. Бросились мы врассыпную. Выстрелы по убегающим продолжаются. Площадь мигом опустела, народ разбежался, а впереди скачет казак со своими донесениями. Кто-то судорожно сжимает кулак и кричит, что надо разделаться с провокаторами, стоящий рядом со мной мужчина сконфуженно улыбается, какой-то рабочий говорит: «нет, без оружия никак нельзя». Немного подальше нервно хохочет молодая девушка.

***

Темно. На улицах оживлённо беседует группа народа. Мальчишка на ходу кричит, что поблизости строят баррикады.

— Пора и нам, — говорит наборщик из типографии Мамонтова.

— Тащи! — кричит кто-то.

Оглядываемся и видим, как несколько человек волокут довольно длинный забор. Никто не задает вопроса, чей этот забор. Важно, что он нужен для баррикады.

Быстро берутся за работу. Полутёмная, притихшая было улица сразу оживляется и приходит в движение. Уже на аршин от земли поднялась баррикада. Строится она без руководителя, а так, наугад.

За несколько дней перед этим я прочел брошюру тов. Волонтёра[4] «Тактика уличного боя». В этой книжке упоминалось о том, как строить баррикады. Я запомнил некоторые, рекомендованные т. Волонтёром правила, казавшиеся мне тогда основательными. И каков был мой неподдельный ужас, /267/ когда я увидел, что баррикада строится вопреки указанным в книжке правилам. Я сделал какое-то замечание, окружающие прониклись ко мне уважением, признали во мне военного авторитета и, по молчаливому соглашению, я был избран руководителем по постройке баррикад.

Без системы, без плана мы воздвигали баррикаду за баррикадой. Снимали ворота, заборы и вывески, с дворов тащили дрова, валявшиеся кое-где трубы, сносили всё в одну кучу, и через некоторое время высилась грозная, как нам казалось, бойница.

В нашей работе принимали участие все находившиеся на улицах. Не было праздных зевак, работа двигалась весело и оживленно... Нужны были кирки, лопаты и лом, и я обратился к стоявшему возле дворнику и, когда он ответил отказом, я молча вынул из кармана револьвер. Мигом всё нужное было доставлено, а через некоторое время и сам дворник принял участие в работе. «Сюда поставить, товарищ Виктор?» — слышу его голос.

***

В «Аквариуме» шли обычные митинги, когда стало известно, что сад оцеплен полицией. Поднялся переполох. Часть публики бросилась к выходам, но там оказались городовые. Некоторые взобрались почему-то на заборы. Штатские люди, стоявшие на тротуаре, кричали:«К нам, товарищи, к нам», — и когда с забора прыгали вниз, «штатские», оказавшиеся переодетыми городовыми или сыщиками, принимались их беспощадно избивать.

Крики, стон и ругань висели в воздухе.

А в это же время боевая дружина, бывшая в «Аквариуме», пролезла через заднюю стену и укрылась от полиции в Комиссаровском техническом училище.

***

Морозный день... Садовая запружена народом. Бодрые голоса сливаются с гулом падающих телеграфных столбов и свистом рвущихся проволок. Кто-то кричит: делайте проволочные заграждения.

Неслыханная доселе в мире симфония исполняется восставшим народом. Музыка борьбы, которую еще не подслушал ни один композитор. /268/

Несколько человек пилят толстый телеграфный столб. Фигуры их изображают стальное напряжение, чувствуется энергия и наслаждение работой. Поодаль стоит юноша с горящими главами, точно зачарованный, он держит в руках ружье «Пибоди». От группы к группе бегут мальчишки, с любопытством смотрят на невиданную ник картину и с восторгом подтягивают: эй, ухнем!

***

Нервно двигается но улице публика. Где-то раздаются одиночные выстрелы; проходящие, то ускоряют, то замедляют шаг. В сторону, откуда стреляли, скачет драгун. Он еле держится на седле.

— Смотрите, — кричит женщина, — он пьян! Только пьяные идут на усмирение.

— Опричник, — истерически кричит другая.

— Опричник, — подхватывает девочка и топает ножками о тротуар.

Сворачиваю в переулок. Неожиданно до слуха долетает возглас:

— Товарищи! Что делаете?

Несколько человек окружили городового и отбирают у него оружие.

— Какие мы тебе товарищи? Аспид, а ещё называет товарищем, — говорит один из дружинников, забирая у городового наган.

***

Ревёт артиллерия. Это стреляют вдоль Тверской. У баррикад шумно толпятся и рассказывают о причиненных опустошениях. Кто-то с шёпотом, в котором чувствуется уважение, произносит: дружина! По противоположному тротуару гуськом двигается человек пятнадцать. Ярко врезался мне в памяти один — рыжеватый, высокий, рябой, с торчащими из-под шапки упрямыми волосами. Впереди идёт слегка сгорбившаяся т. Землячка.

И эта группа, и в особенности то, что их всех ведёт женщина, производит на собравшихся необыкновенное впечатление.

Залпы из пушек, трескотня пулеметов возвращают собравшихся к жуткой действительности. /269/

***

— Оружия мало, нам нужно его добыть, — говорит член военной организации тов. Василий[5]. — В Сокольниках мы получим его, надо только пробраться через кордоны.

Выходим на улицу. Темно и холодно. Мы пробираемся к центру. Кое-где нас обыскивают, ищут оружия. Усиленные наряды в Камергерском переулке. Горят частые костры, у которых греются солдаты. Офицер подробно расспрашивает нас, кто мы такие и куда держим свой путь. Подозрительно оглядывает, ощупывает карманы, рукава и всё же пропускает. У переулка тов. Василий требует, чтобы я вернулся, говоря, что вид у меня неблагонадежный. С болью в сердце я прощаюсь с ним и долго смотрю вслед уходящему товарищу.

Через день узнаю, что предприятие не выгорело, хотя тов. Василий и благополучно добрался до Сокольников.

***

Все кончено. На улицах разъезжают конные патрули. Изредка раздается стрельба в воздух. Эго забавляются усмирители.

Торжествующие победители оцепляют кварталы и дома, ищут оружие и тех, кто на примете. И все же рабочая Москва не признает себя побежденной и готовится к новому бою...

***

Жутко смотреть этой ночью на небо. Вся половина его покрыта багряно-кровавым пламенем — это горит фабрика Шмидта. Безостановочная стрельба из ружей, опасность очутиться под перекрестным огнем довершают страшную действительность.

Направляюсь домой. Небезопасно ходить по тихим и тёмным переулкам. Неожиданно раздаются выстрелы. Это какие-то не то озорники, не то провокаторы стреляют в форточку. Говорят, много народу было таким образом переранено...

За время восстания я впервые ночую в своём номере в тихой заброшенной гостинице, куда редко доходил хотя бы отдельный всплеск жизни. /270/

Войдя в гостиницу, я был поражён происшедшей переменой. Откуда взялась такая масса народу в этих всегда пустовавших меблированных комнатах?

Из разговора узнаю, что это бежавшая из Пресни буржуазия.

Испуг, озлобление и жестокость чувствуется в их речах, движениях и взглядах.

Вы думаете, они возмущены разоряющими Пресню поджигателям-семёновцами[6]? Нет, они ругают рабочих, которые де осмелились... Классовый инстинкт безошибочно указывает, в каких рядах им нужно искать друзей и в каких — недругов.

Дело, конечно, не обходится без клеветы и страшных выдумок. Вот какой-то толстый человек без воротника, в толстых туфлях рассказывает содержателю гостиницы, что рабочие захватили Зоологический сад и выпустили на Москву всех диких зверей. Стоящая поблизости старуха с ужасом спрашивает:

— Неужели диких?

— Да, да, сударыня, даже львов и тигров!

Я спрашиваю этого господина, не ударил ли хоботом слон по его лысине?

Мой вопрос вызывает всеобщее негодование, Кто-то, смотря в мою сторону, говорит: «Вот таких дружинников надо доставлять в участок…». /271/

По этой теме читайте также:

Примечания