Итак, решено.
Я еду в Якутск на защиту по этому страшному политическому процессу. Все мысли мои заняты им. Документы по делу только что получены, а я едва поспею к судебному заседанию. Дорогой придется много работать. И хотя впереди целый месяц пути, времени у меня мало, я не могу свободно отдаться внешним впечатлениям дорогой... «Ведь я увижу те унылые, «гиблые» места, где медленно погибают люди в тяжелой ссылке», – приходит мне в голову, когда смотрю из окна вагона на самарские степи... И я замечаю бегущих по ним упряжных верблюдов лишь после того, как мне их указывают... Оттого мои впечатления поездки «туда» так рассеянно отрывочны...
За душными, пыльными самарскими степями идут вперемежку лесистые и степные места... Всюду и везде береза и береза... С раннего третьего утра начинается дивный Урал с его скалами, дикой, густой зарослью, могучими потоками, ярко-зелеными полянами, темными соснами, пихтами и снова скалами... Вот и Златоуст... Поезд бежит по горе, и этот, притаившийся в ложбине город виден, как на ладони... Там – собор, это – дом уездного начальника, а то – белеет и школа... Я с интересом разглядываю это место знаменитых заводских беспорядков, закончившихся подлым расстрелом десятков несчастных тружеников... Им, вопреки закону, не уведомив каждого за две недели, изменили договор личного найма. И они /9/ явились на завод требовать оставления в силе прежних условий...
«Говорить со всеми невозможно», – объявило им местное начальство и предложило выбрать трех уполномоченных. Они доверились. И уполномоченные были сразу же арестованы... Толпа подошла к дому уездного начальника требовать освобождения арестованных, и ее встретили залпами... Без предупреждения... Впрочем, губернатор Богданович махнул платком, но никто, кроме него и офицера, не знал этой сигнализации... Никто не ожидал выстрелов. Их не ждали и дети, мирно занимавшиеся в школе, по другую сторону площади... Они не могли даже видеть платка... И по залитым кровью тихим улицам небольшого городка длинной вереницей потянулись повозки с наскоро сколоченными гробами и гробиками.
За Златоустом горы лежат на горизонте тяжелой, непрерывной цепью, точно какой-то мощный, фантастичный великан положил там свою синюю руку с выступающими мускулами... Виды становятся все шире, раскрывается степь.
За Уралом мелькнул серый каменный обелиск, поставленный у полотна дороги...
– Вот она, граница Европы и Азии.
Я едва успел взглянуть на новенький межевой знак, как он уже исчез из глаз.
И мне вспомнился пограничный столб на исторической «Владимирке», вспомнилось прощание около него с родной землею бредущих в неведомую даль политических.
И только, как неясное, мелькнувшее воспоминание пережитого тысячами людей горя, стоит этот серый камень...
Вечная память погибшим жертвам гнета и насилия!
– «Вы жертвою пали борьбы роковой, любви беззаветной к народу»... – унылым воспоминанием отдалась в душе старая давящая песнь...
Поезд бежал...
*****
На одном из одиноко торчащих в степи вокзалов я замечаю несколько интеллигентных, бедно одетых молодых /10/ людей и девушек. Они стоят особняком и молча внимательно смотрят на пассажиров, занятых «пробежкой». Раздается третий звонок. Я тороплюсь к вагону, становлюсь уже на площадку. Вдруг ко мне подбегает юная девушка и порывисто спрашивает:
– Ваша фамилия Беренштам?
– Да, – отвечаю я.
Она оборачивается и кивает головой, и все, стоящие около заборчика палисадника, и она неожиданно кричит мне:
– Счастливой дороги, всего, всего хорошего!
Мужчины радушно машут шляпами, у девушки в руках платок... Поезд идет... Я не знаю, успел ли крикнуть или поклониться им в свою очередь – так ошеломила меня эта встреча.
*****
Вот уже двое суток тянется нетронутая степь... Береза все гущи и гуще покрывает ее. Местами мне кажется, что предо мной Сорочинский луг Полтавской губернии. Конечно, там зелень разнообразнее, но эта «степь» более похожа, по внешнему виду, на заливной луг... а сколько здесь не убранного бурелома...
Станция «Тайга», а за нею настоящая, густая, непролазная тайга. Тут и выжженные, обожженные деревья, и болота, и бурелом... Деревья – тонкие, высокие, но зато кустарник – широкий, могучий...
И так опять на многие сотни верст...
*****
Тайга обрывается. Начинаются горы Красноярска – высокие, багровые, точно старая черепица... За Красноярском долины, горы, горы и снова тайга...
Мы подъезжаем к Иркутску.
Так вот он – Иркутск – столица всей Восточной Сибири, грозный центр ссылки!... Среди необозримых пространств, равных многим государствам, стоит одиноко этот город с немощеными, пыльными улицами, с деревянными мостками, вместо тротуаров, одноэтажными домами. Только одна Большая улица полна людей, снующих мимо магазинов, вымощена, и потому похожа на проспект губернского города... /11/ Днем в Иркутске еще заметна жизнь, но по ночам он всегда темен и мрачен, как самый захолустный уездный городишка Европейской России, не знающий даже порядочных керосиновых фонарей...
И нигде по всей России, нигде в мире ни один представитель власти не пользуется таким всемогуществом, как здесь, в этом заброшенном городе, генерал-губернатор... Отсюда он правит этими несколькими странами – по их площади, этими несколькими Европейскими Россиями!..
*****
Наскоро готовлюсь в далекий путь... Еще с дороги я отправил в Иркутск знакомым телеграмму, прося заранее справиться о пароходе и если можно, найти попутчика.
И для меня все налажено. Найден до Жигаловой «проходной возок», сделана обычная тут публикация в газете, что я ищу экстренного попутчика...
Нашлась попутчица – молодая девушка. У нее сибирское лицо – широкое, скуластое, добродушное... Она – слушательница акушерских курсов в Томске, но в ушах болтаются серьги колечками... Она просто и доверчиво смотрит на меня своими серыми глазами, и я решаюсь ехать с ней, хотя сразу же в глубине души соображаю, что она сможет только стеречь вещи.
Обыкновенно зимою, отправляясь в Якутскую область, все берут с собою готовый, но замороженный тарелками суп на все пятнадцать-двадцать дней пути... По дороге ничего съестного не достать... И мне советуют взять с собой консервов, чаю, сахару, хлеба... Я делаю величайшую глупость – не слушаюсь мудрых наставлений и беру с собой провизии на два дня!.. «Возок» еще с вечера доставляют во двор гостиницы... Это не совсем обычный экипаж. На высоких колесах – длинные дроги из жердей, а на них громадный кузов-корзина, обшитая снаружи кожей, кожаный же «верх», как в фаэтоне. Сидения – никакого. Я не без смущения гляжу на это сооружение... Ведь, ехать 400 верст.
Утром чуть свет мне укладывают вещи... И я сразу же узнаю, что такое эти сибирские «возки»... В них неизмеримо /12/ удобнее, спокойнее и поместительнее, чем в хорошей коляске или карете.
Сидеть нужно впереди верха, посреди возка, на чемоданах и подушках. Спинки нет. Но зато всегда можно лечь, забравшись головой вглубь нависшего верха. И тогда вы спите «как дома»...
Я заезжаю за попутчицей, и мы трогаемся в путь...
Солнце жжет. Девушка надевает платочек, я полотняную шляпу, случайно захваченную с собой... Мы выбираемся за Иркутск. Лошади вползают на крутую гору. Ямщик останавливает лошадей и оборачивается.
– Виды смотреть будете, али нет?..
– Нет...
– Здесь все смотрят...
Мы встаем на возке и оборачиваемся. За глубокой зеленой падью, испещренной голубыми жилками воды, высоко поднимается снова гора, на ней лежит город, блестят церковные купола... А дальше, в стороны, тянется могучая тайга и снова горы и горы... Вид совершенно швейцарский... Трогаемся...
По бокам дороги идут перелески... Небо ясное, тепло, трава кругом яркая, пышная...
– Совсем, как на Украине! – говорю я в восхищении.
– А на ночь вы запасли шубу или теплую одежду? – усмехаясь, спрашивает меня спутница. – Вот ночью посмотрите, какая Украина... У вас там, в России, должно, сейчас совсем тепло?
– Да, я уехал от фруктов...
– Ну, а у нас, корме голубицы, ничего не найдете.
– Какой голубицы?
Ямщик, слушающий наш разговор, оборачивается и весело смеется.
– Что ты, голубицы не знаешь?!
– А что?
– Да как же не знать, когда ее каждое дите в лесу найдет!..
Лошади снова начинают подниматься в гору... Ямщик соскакивает и убегает в таежник... Он бежит рядом с нами /13/ среди жидких деревцов и жидкого кустарника. Наконец, он нагибается и, торжествуя, летит к нам с веткой в руках. И я доподлинно узнаю, что голубица – маленькая, кругленькая, сизая ягодка, вроде дикого винограда, и совершенно безвкусная...
Мы проезжаем мимо деревни... Она не похожа на наши русские. Избы массивные, из толстейших круглых бревен, какие употребляются на распилку досок, у окон везде ставни с хорошими железными болтами, точно за этими окнами живет не бедная крестьянская семья, которой нечего беречь, а богатая помещица, из «ахающих» дам, видящих за всеми кустами, во всяком мирном прохожем, либо разбойника, либо грабителя.
На каждой станции мы меняем лошадей и ямщиков... Пока запрягают, пока писарь пишет квитанцию, я успеваю иногда услышать клочки «сибирских» разговоров...
На одной из таких станций, когда я наскоро умываюсь, до меня доносится рассказ «сибирского» доктора»...
– Поехали мы вскрывать труп убитого... Дело было зимою. Разбойники уложили его около самой дороги, на открытом месте... Труп и замерз. Нельзя вскрывать. Что тут делать, как отогреть?.. Посоветовались мы с заседателем, сделали прорубь в Лене и, привязав труп на веревке за шею, спустили в воду... Сами пошли закусить. Только приходим через некоторое время, а у трупа осталась одна голова... Ах, ты, леший! Что тут делать? Бросили мы и голову в Лену, а сами протокол составили, что никакого трупа на месте происшествия не оказалось...
– А как же преступление?
– Да так и покрыли разбойников...
– А панихиду отслужили? – спрашивает женский голос.
– Где там!.. Сейчас видно, что вы только в Сибирь едете? Поезжайте подальше, сами узнаете... Там в деревнях все без попов хоронят. Где вы попа достанете, когда его приход в длину верст на триста, а в ширину на пятьсот?.. Потом сразу список всех погребенных за зиму доставляют, он заочно и отпевает...
– А что за черный крест я видела около дороги?
– Черный? Значит, «государственный» похоронен. Политический! /14/ Они тут по всей Лене да по этому тракту черной краской или смолой кресты своих красят. По этому и знать сразу можно... Надпись какая-нибудь была?
– Да, белыми буквами не закрашено – «государственный» и фамилия, а пониже: «ты предпочел смерть жизни в неволе»...
– Значит, самоубийца... Много таких...
– Да-а... Будете в Верхоленске да задержат с лошадьми, пойдите на кладбище... Я как раз тогда тоже ехал... Девушка какая-то везла своего товарища, фамилию помню, Богданова[1]. Знаете, туберкулез ноги, обоих легких... Долго хлопотал, чтоб из Киренска разрешили переселиться в Иркутск. Разрешили, когда умирать начал, пластом уже лежал... Ну, настоял везти... Дорогою в возке и скончался... Так, будто спит больной и переносили из возка в возок до самого Верхоленска... Я вижу – голова закрыта: тяжело больной. Даже подошел спросить, не нужно ли медицинской помощи. А девушка, бледная вся, спокойно в ответ: «нет, ничего, ему хорошо, не надо!..» Зайдите в Верхоленске – на кладбище, сразу увидите большой черный крест, это его и есть...
– Идемте, – зовет меня спутница, – лошади поданы!
И мы снова двигаемся... Удивительно, как впереди нас бежит молва, что «едет адвокат»... Страшно «любопытствуют» сибиряки, и, когда вы подъезжаете к почтовой станции, собирающиеся уже отъехать ямщики через минуту знают, кто вы и откуда...
– Вот этап у начала села, – говорит ямщик и тычет кнутом в сторону сереющей постройки...
У конца деревни стоит одноэтажная изба, окруженная со всех сторон высоким деревянным частоколом из толстых заостренных вверху бревен. Из-за их концов видна только крыша этапа... Около частокола никого нет. Не видно даже на углах полосатых будок – этой неотъемлемой принадлежности всех наших «европейских» тюрем. /15/
– Что же, – спрашиваю я, – там кто-нибудь сейчас живет?
– Никого, окромя клопов, нету... Только они, подлецы, там постоянно и живут, дожидаются партии... Ну, а как приведут на ночевку, так голодные набрасываются... Пощады никому не дают... Уголовные и те выдержать не могут! Хуже вшей! Посмотришь иной раз на девушку государственную, как выходят утром, и отвернешься – жалко смотреть! Ночевка такая!.. Конечно, без мешка спать никак нельзя... Всякий и запасается мешком, из простынь, из юбок шьют, просто по шею влезет в мешок и на шее стянет, как кисет, а то и с головой в мешок... Этакий маленький зверек, а такое паскудство! Вон посмотрите, видите в стороне, под горой, дома «братских», бурят, значит... Ведь вся деревня пустая стоит, окна, двери заколочены. На лето вон куды они выбрались, видите – другая такая же деревня... Так и кочуют: летом в одних домах, а зимой в других! А все из-за клопов: это они их так гоняют... Раньше из-за скота бродяжествовали...
Мы едем день и ночь без передышки...
– Ложитесь спать, – говорит мне спутница, – я все равно не могу, у меня так трещит голова, буду сидеть и лошадей буду менять... Ведь никогда не сплю в дороге! – уныло произносит она.
Моя спутница едет «в гости» на две недели к товарке. Для проезда туда и обратно она проедет в пути 16 суток!
Я решительно ложусь и засыпаю... На первом же станке меня будит ямщик.
– Вставай лошадей менять! – Увы, моя спутница уже спит во всю, как могут спать только люди, уверяющие, что они страдают бессонницей...
Я вскакиваю и чувствую, что окоченел от холода...
И начинается ночное мыканье... Едва успеешь заснуть или задремать, как нужно вскакивать, бежать на станцию расплачиваться... Дрожишь от пронизывающей, моросящей сырости, снова кутаешься... И это в конце июня...
Когда мы подъехали к Манзурке, уж начинало светать, в воздухе чувствовалась предрассветная голубая мгла... /16/ Побежал менять лошадей. Все было готово, и я собирался начать умащиваться в возок, как ко мне подошел какой-то ямщик и таинственно спросил:
– Не адвокат ли вы?
– Да! А что?
– Не вам ли это письмецо, – спросил он и протянул мятый конверт. Я зажег спичку. На конверте была надпись: «Адвокатам, едущим в Якутск», и наши фамилии. На полулистике почтовой бумаги значилось всего несколько слов: «Не откажите, зайдите хоть на минуту к нам, либо вызовите нас. Местные политические ссыльные», и подписи. Я взглянул на барышню. Она крепко спала. «Будет-таки стеречь наше добро, – подумал я, – пожалуй, и без фрака на суд явишься!..» Возок стоял посреди улицы, ямщик, собиравшийся ехать, побежал за рукавицами...
– Где же они живут? – спросил я.
– Да вот здесь, видите домик!..
Ничего, кроме мглы смутных очертаний небольших изб, я не видел.
– Ну, так я вас провожу.
– Ладно...
Это была маленькая деревянная лачужка, начинающая грузнуть в землю, вероятно, одна из худших изб во всей деревне... Ее дверь выходила прямо на улицу. Я постучал.
– Кто там? – спросил тревожный голос, такой, каким обыкновенно на Руси встречали ночные «телеграммы».
– Не бойтесь, – отвечал я, зажигая спичку, – это не обыск, а едущий в Якутск адвокат.
«Он» распахнул двери...
– Ну, садитесь, садитесь, – говорил «политический», зажигая скверную лампочку, – нет, вот здесь, на кровати вам будет мягче...
В этой маленькой, придавленной, грязной, прокоптелой и душной комнатке жил он один.
Предо мной стоял юноша с хорошим, открытым лицом, с блестящими глазами...
– Вы надолго? – спросил он.
– Нет, на несколько минут, я очень тороплюсь...
– Ну, так мне не успеть созвать товарищей... Им это /17/ будет так обидно... Раньше мы жили все вместе, а потом решили, что удобнее отдельно... Как же мне с ними?!
– Вы им расскажете...
– Да, да, да, видите, видите, я решил с вами посоветываться... Это, это так мучительно... Я не могу забыть...
Его голос теперь дрожал, весь он нервно вздрагивал...
– Это было девятнадцатого мая... Да, я помню день. К нам пришел пристав и попросил не добиваться свидания с только что прибывшей партией, так как из-за этого им будут неприятности... И мы согласились... Мы сидели у себя... потом вдруг услыхали ужасный крик... Мы выскочили...
Юноша замолчал... Мне было страшно глядеть на него. Все его худое тело колотила лихорадка, расширенные, точно испуганные глаза тоскливо смотрели в пространство...
– Да, я видел... На телегах везли связанными всю партию... Они были избиты, окровавлены, оборваны и колотились головами о передки телег!.. И колеса так гулко стучали о комки засохшей грязи... Женщин было пять, и я видел, видел их...
Юноша снова замолчал и забился в угол комнаты...
– Они добивались свидания с нами, – промолвил он, несколько успокоившись... – Хотели порадовать... Потом мы узнали...
– Как же это произошло? Расскажите!
– Конвойный офицер Сикорский отказал... Тогда партия расположилась около палей стены и заявила, что требует, требует свидания... И этого было довольно... Кругом столпились конвойные, десятские, сотские, урядники... Явился пристав и объявил, что мы отказались от свидания, склонившись на его просьбу, что мы согласны...
– Ну...
– Партия потребовала предоставить возможность убедиться в этом, после чего соглашалась мирно ехать дальше. Пристав готов был повести их старосту в волостное правление и дать ему свидание с некоторыми из нас, чтоб проверить его слова... Но Сикорский запротестовал. Напрасно пристав говорил, что берет на себя всю ответственность за отлучку старосты, что нельзя же допускать /18/ избиения... Сикорский приказал конвойным тащить политических на повозки. Началась свалка, государственные не давались, хотя их уже избили... Тогда Сикорский приказал «дуть» прикладами... Уголовные хотели броситься на помощь, но Сикорский крикнул, что прикует их к телегам... Некоторые из партии соскочили с повозок... И Сикорский злорадно приказал привязать всех, в том числе и женщин... И их повезли... Но за что же их избили? За что?! За попытку пожать руку товарищам по несчастью, за попытку сказать несколько приветственных слов в присутствии конвойного офицера и солдат!.. Теперь мы решили протестовать, послать заявление генерал-губернатору, но что же нам еще делать, скажите, скажите!.. Вы, вероятно, слышали... Потом в этой партии студент Минский убил конвойного офицера Сикорского, когда тот хотел изнасиловать девушку из их партии...
– Где Минский?
– Он арестован в Якутске... Будут судить...
– Вы – незаменимый свидетель... Я посоветую Минскому вас вызвать...
Мы расстаемся. Бегу к своему возку. Спутница спит...
И сколько потом, в Сибири, я наслышался рассказов об этих бесцельных, гнусных избиениях партий ссылаемых!
В Мартыновском, в Усть-Куте...
Лошади бегут... /19/
Примечания
