Как-то в Якутске когда мы оба, товарищ и я, были всецело поглощены защитой по романовскому делу, к нам на квартиру пришел незнакомый ссыльный и сообщил, что, по точным сведениям, полиция собирается ночью сделать обыск у всех политических, собравшихся в город или живущих в его окрестностях; он спрашивал, разрешаем ли мы ссыльным принесть к нам на сохранение их вещи, книги.
Мы согласились. И вот, ссыльные начали «приносить». Ничего подобного мы не ожидали. Я не говорю о кучах запрещенных книг и периодических изданий! Они принесли к нам кучу фальшивых паспортов! Один паспорт был еще мокрый, издавал сильный химический запах и лежал между двумя листами промокательной бумаги. Когда все это было разложено на стульях и столах, политические ушли, чтобы не мешать нам заниматься работой. Товарищ отправился к себе в кабинет. Как некоторые вдумчивые люди, он был вместе с тем и большим юмористом, отчаянно любил всякий комизм… Я был уверен, что он уже готовится к речи… И вдруг услышал отчаянный хохот товарища. Он звал меня. Горя любопытством, я побежал к нему и застал его с новым уголовным уложением в руках!
– Полюбуйтесь-ка, – сказал он, смеясь, – что нас ожидает, если все это найдут на наших столах и припишут /38/ нам! Ведь каторгою пахнет! Вот уже подлинно приехали защищать, нечего сказать!..
В другой раз мы как-то поздно засиделись в тюрьме у наших подсудимых. По городу ходить вечером без оружия было чрезвычайно опасно. Много поселенцев. Грабежи казались настолько естественными, что никого не удивляли. На этот раз мы рассчитывали пробыть в тюрьме не долго и вернуться домой засветло; револьверов и палок с собой не взяли и потому, когда увидали, что уже позже 12-ти часов ночи, спросили подсудимых, нельзя ли раздобыть где-нибудь хотя палки.
– Зачем вам палки? – сказал кто-то из них. – Мы дадим вам хорошие заряженные револьверы!
Они обвинялись в вооруженном восстании, их буквально сотни раз обыскивали, оружие иметь в тюрьме, конечно, было невозможно, начальник же тюрьмы славился проницательностью и формализмом, и, тем не менее, как ни в чем не бывало, они предлагали нам заряженные револьверы!
Помню, тогда меня это поразило. Но потом такие факты перестали поражать.
При мне обыскивали партию отправляемых политических романовцев. Солдат в присутствии владельца вещей – политического Бодневского и караульного офицера – осматривал мешок с тюфяком.
– Брось, – сказал Бодневский, – чего там рыться, видишь сам – тюфяк!
– Ну, понятно, брось, тюфяк, чего там! – заметил офицер.
И солдат, поднимаясь от мешка, проворчал: – «Да-а, тюфяк! А потом этот тюфяк и выстрелит!»
Он был прав, хотя сам и не ведал того. В тюфяке действительно хранилось несколько револьверов!...
Побег – это заветное желание всякого политического, ибо вынужденное безделие, конечно, томит их несравненно более, чем уголовных ссыльных. Они рвутся к брошенному делу, за которое готовы погибнуть, но не прозябать. В основе всякой революционной деятельности лежит недовольство окружающей жизнью, стремление к борьбе, /39/ активность, а не пассивность… Цель же всякой ссылки воспитать пассивность, убить живой, «преступный» дух!
И потому, несмотря на все меры строгости, на беспощадный сыск, на перлюстрацию писем, на залеживание конвертов с письмами в карманах исправников и заседателей, в самых далеких местах ссылки можно неожиданно найти и готовые бланки паспортов для побегов, и нелегальную литературу, и хорошую карту края, т.е. не столько хорошую, сколько лучшую из существующих. Изобретательность в этой области у ссыльных изумительная. Никакой юрист не выкопает таких блестящих обходов закона, как они.
При мне, например, состоялся чисто «американский» брак на два месяца с целью побега. Она была административно-ссыльная. Ее отправляли на пять лет в Верхоянск – эту могилу заживо погребенных. Но, за отсутствием пути, она задержалась в Якутске. Его (Рабиновича) только что осудили на каторгу за участие в восстании и пересылали в Иркутск – на юг.
Каторжная тюрьма находилась в Александровске, т.е. еще южнее и западнее, а, следовательно, и ближе к России. У железной дороги!.. Верхоянск от Якутска – месяц тяжелого пути. Побег оттуда невозможен!..
Однажды утром товарищ будит его.
– Кузьма, хочешь жениться?
– Нет.
– Будет приданое – бутылка водки и фунт колбасы, – шутит товарищ. – Знаешь, жена по закону следует за мужем. Женись. Все равно, ты отказался подать апелляционный отзыв на приговор. Через две недели он вступает в законную силу. Женись. Ее отправят за тобой обратно до Иркутска. На казенный счет. А затем, когда ее довезут до Александровска, она подает заявление, что так как ты осужден на каторгу с лишением всех прав, она просит развести ее с тобою. И ее сразу же разведут, без всяких консисторий. Женись. Я буду у тебя посаженным отцом. Вместе с тобой и кутнем.
Кузьма дал согласие. /40/
Уже накануне свадьбы при мне зовут Кузьму на свидание.
– Вы к невесте?
– Нет, к земляку.
– А отчего не к ней?
– Да нам с ней долго говорить не о чем!
Они повенчались, и «жена» последовала за мужем. А затем бежала из Александровска.
Понятно, что при таком отношении к побегу, для успешности его, необходимо лишь усыпить бдительность надзора непосредственных стражей, раздобыть деньги на дорогу. А за паспортом и помощью товарищей дело не станет.
Но побег из Якутской области почти немыслим, благодаря отсутствию дороги по берегу, необходимости ехать в течение 12-14 суток только на пароходе по Лене, полной возможности для администрации «догнать» по телеграфу и, наконец, бешеной дороговизне пути. Менее, чем за 500 рублей от Якутска до Петербурга не добраться!
И побегов из Якутской области почти никогда не бывает, а если и бывают, то являются настоящим событием…
Для того, чтобы уйти от стражи, прибегают к разным приемам.
Один знакомый ссыльный Z. бежал, благодаря тому, что его сожитель умел хорошо передавать чужой голос.
Все ссыльные этого «городишки» приютились в одном большом доме с мезонином, выстроенном еще декабристами. Такие «двухэтажные» дома, хотя бы и в Киренске, попадаются.
Z. занял мезонин. Товарищи поселились в нижнем этаже.
Сначала исправник требовал, чтоб они каждое утро являлись в полицейское управление «показаться». Они все наотрез отказались исполнять это «приглашение». И каждое утро к ним начал приходить «политический надзиратель». Первое время Z. спускался вниз расписаться на листе бумаги, а затем стал кричать сверху – «дайте мне сюда лист, я вчера весь вечер работал, не хочу сходить». Ему стали подавать. Надзиратели или товарищи /41/ выкликали его «сверху», он показывался в люк лестницы, соединяющей мезонин с передней нижнего этажа, никогда не спускался и только просил дать бумагу. Товарищ поднимался и передавал. Зато, расписавшись или вовсе не показавшись надзирателю, Z., спустя некоторое время, выходил на улицу погулять. Каждый вечер исправно он зажигал у себя на мезонине огонь и ходил взад и вперед, громко стуча каблуками. И надзиратель, вечно торчащий у их дома, наблюдал его тень на потолке. В это время все остальные товарищи иногда уходили пройтись по городу. Скоро вся полиция «городишки» знала, что о том, дома ли Z., занимается или бродит взад и вперед, можно доподлинно узнать по его тени. Один из товарищей научился подписываться почерком Z. и начал иногда заменять его, крича сверху – «дайте сюда лист».
Когда все было приготовлено, Z. благополучно исчез, а вместо него принялся расписываться и томительно шагать по вечерам товарищ. Бедняга шагал 20 вечеров, пока Z. благополучно выбрался на широкую дорогу… Паспорт у него был заранее приготовлен.
– Если кто хочет бежать, – говорила мне одна бывалая политическая ссыльная, бывшая каторжанка, несколько раз совершавшая побеги, – тот обязательно должен помнить одно важное правило: хочешь бежать, никогда не беги, а всегда иди медленным шагом и тогда убежишь!..
Река Лена полна преданий и воспоминаний о побегах. Это – одна из любимых тем ссыльных. Зато, в свою очередь, встречные конвойные офицеры очень не прочь порассказать, как они были «на волоске» от жестокого ответа за побег конвоируемых и как им удалось вовремя «накрыть» и изловить.
Мне известен вместе с тем случай, когда конвоиры «способствовали» побегу, сами того, правда, не подозревая.
От Жигаловой до Усть-Кута политических тоже везут на почтовых лодках с будкой, а затем уже отправляют на паузках. Но этот случай был весною.
На паузке – пятиугольном плоту, с невысокими прямыми, как заборчик, бортами и с четырехугольным большим ящиком – сараем посреди, везли партию политических. /42/ Среди них была юная девушка Ф., как-то нелепо арестованная, нелепо сосланная. Всем было жаль ее. Она совершенно не знала жизни, не изведала ее, а жизнь впереди – была разбита! Она так рвалась на волю! И товарищи решили ее освободить. Условия перевозки скоро указали план побега.
На станках нигде нельзя пообедать. Когда как-то я спросил писаря: «можно ли здесь закусить?» – он засмеялся и ответил: «ягода брусника есть, соленый огурец достанете, если побегаете, ну, а насчет хлеба – теперь мужики не охотно продают». Зато, если где-нибудь на станке есть лавочка, в ней всегда найдется оружие, самые разнообразные патроны!
Но когда к берегу станка пристает паузок или баржа с ссыльными, все местное население обыкновенно высыпает на берег и всякий несет, что может продавать. – Ссыльные не жалеют денег! – Брусники, твердых, как кирпич, баранок, голубицы, молока.
Все эти бабы, девушки несут свой товар на тарелочках, мисочках, наполняют палубу паузка или баржи. Политических выводят на палубу, конвойные окружают их непрерывным кольцом надзора. И торг идет! Правда, иногда начальники партий – конвойные офицеры – отбивают у местного приленского населения этот рынок. Они сами устраивают на паузках собственные лавочки, где продают с большим «доходом» разную залежавшуюся дрянь; для того, чтобы ссыльные не могли покупать необходимые продукты по сносным ценам, они не пристают к станкам, а к глухим безлюдным берегам, где ничего нельзя достать. И ссылаемые вынуждены покупать все втридорога у торгашей-офицеров.
На этот раз офицер лавочки не устроил, ссылаемых не обирал, предпочитая развлекаться «впечатлениями бурных погод».
Ссылаемые воспользовались платьем одной работницы, добровольно следующей за мужем, живо перешили его на местный фасон, на одном из станков купили баранки с тарелочкой. Было решено, что, когда паузок начнет приставать к берегу, Ф. переоденется местной крестьянкой, /43/ возьмет в руки тарелочку с баранками и, приседая, выйдет на палубу, окруженная сначала тесным кольцом политических, а затем рассыпанной толпой остальных.
Главное затруднение представлял один старшой – унтер-офицер, жестокий формалист, необыкновенно зоркий человек. Чтобы отвлечь его внимание, придумали натравить на него наибольшего задиру из политических. От ссоры и ругани унтер не был в силах воздержаться ни при каких обстоятельствах! Остальные часовые были заранее распределены между наиболее ловко умеющими занять салонным разговором. Все сошло, как нельзя лучше.
Когда паузок пристал к берегу, политические вышли на палубу. Их окружали часовые. Явились бабы. Задира около самого унтера сунулся за цепь, а когда тот осадил, руганулся. Ссора загорелась. Унтер, с налитыми кровью глазами, уже грозил заковать его в кандалы. В это время Ф. со своей тарелочкой спокойно подошла к самой цепи солдат. Увидя ее, унтер пришел в бешенство. – «Ты чего, проклятая баба, затесалась сюда!» – закричал он вне себя от негодования за такое нарушение распорядка, и, схватив Ф. за шиворот, собственноручно вытолкнул ее за цепь солдат. Раздался свисток. Вместе с местными девушками медленно и все так же спокойно сошла Ф. на берег… Вот мелькнул на косогоре ее белый платочек, вот она завернула к избе… Паузок отплыл. И политическими овладел дикий восторг! Удержать его не было сил! Нужно было сорвать. И грянула песнь – «будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней». Все подхватили ее и пели с таким захватывающим воодушевлением, что и часовые пришли в восторг. Сам строжайший унтер слушал, забыв о своей ссоре… И песнь победным кличем неслась по Лене…
*****
– Сколько страданья, горя и сколько побед духа, мысли над ненужным гнетом и насилием видели эти угрюмые берега! – думал я иногда, глядя на них… – Вот знаменитые эхом и красотой, точно живые, каменные громады – «Щеки»… Все, кого везли мимо них, подавали им свой голос… Чернышевский, шлиссельбуржцы – Янович, /44/
/45/
Панкратов, Шебалин, юный, благородный Минский… И сколько их, – никому неведомо ушедших туда – в страшные тундры далекой Сибири, заметили только эти говорящие камни!..
Две обнаженные глыбы гранита, круто спускающиеся прямо к воде. Светло-желтые, с рудыми и красными, точно кровавыми, пятнами по щекам. На торчащей сбоку скале – узкие зеленые террасы, покрытые не то мхом, не то травой. А на верху каменной громады все та же жидкая тайга… Этот изгиб – «Кумовья вода». Здесь сильный водоворот. В весеннюю воду паузки тут крутятся и толкутся на месте, как подвыпившие кумовья, и выбраться отсюда никак не могут… А то – «Пьяные быки». Сначала около них разбилась баржа со спиртом. И он пролился в воду, бочки затонули… И долго после того тянулись сюда поселенцы, увы, в тщетной надежде даром хлебнуть пьяной водицы… Быстрое теченье Лены давно унесло и рассеяло всякие остатки спирта, когда около этих же камней разбился паузок с быками, плывшими в Бодайбо… И быки пошли на дно, туда, где в глубине лежали заветные бочки со спиртом… Спирт достался быкам. И с тех пор этот закуток Лены стал поворотом – «Пьяных быков»…
Вид реки меняется. Несколько голых гор с вершинами, густо покрытыми елями. Местами ели спускаются до середины и, наконец, попадаются горы, сверху донизу покрытые густой мохнатой зеленью. И тогда только у берега торчат к верху, точно жерди, серые стволы молодых усопших елей с приютившимися между ними пеньками свалившихся дерев, тут же валяющихся друг на друге в громоздящем беспорядке… Это опять – непролазная тайга. Теперь воду от густой, непроходимой заросли отделяет лишь узкая лента мелкого, серого, круглого щебня, разглаженного водой, словно умелыми граблями. Иногда горы уходят далеко и непроходимая тайга, густо проросшая у ног мелким кустарником, тянется по пологому берегу, забираясь на горы своими тонкими стволами постепенно, не спеша, точно ее несут туда школьники, идя на маевку с ветвями обновления жизни…
Вечереет. Берег становится темно-сумрачным. Весь гористый склон густо покрыт соснами беспросветно непроглядными, /46/ точно кипарисы… Лес сползает по склонам гор, нависает над громадными седыми камнями, смотрится в темную и блестящую реку. Камни все в трещинах и морщинах, тонких и глубоких, точно лицо дряхлой, много пережившей старухи.
– Вот, – говорит рулевой, – осенний тракт. Почту верхом тут возят. – И он показывает отвесную тропинку, вьющуюся по утесам…
– А мешки с письмами, посылками как же? – спрашиваю я, полный недоумения…
– Да их везут на качалках. К стременам двух коней подвязывают носилки и кони несут их, точно люди.
Узенькая тропинка сбегает на берег Лены, жмется у самого утеса по набросанным водой камням и галькам. По этим камням – пешком не пройти: нужны хорошие железные подковы… В некоторых местах ширина тропинки около аршина. Жутко глядеть. Правда, в опасных, головокружительных местах она «ограждена» жиденькими перильцами, скорее для того, чтоб знать, куда ехать…
– Однако, – говорю я, – если конь спотыкнется и свалится, живым не останешься!
– Ничего! У нас теперь на округу поп веселый – живо, ласково отпоет… Наведывается-таки к нам…
– Чем так веселый?
– А так что, если выпьет, начинает, по своему, весело служить. – «Благословен бог наш, я ныне поп ваш. И ныне и присно – из Якутска прислан. Во веки веков – учить вас нюйских дураков!» – Хоть похороны, а всякий засмеется! А все-таки обидно…
– Что ж на него жаловались?
– Говорят, жаловались, да только ему – ничего: из грязи сухой вылезет! Наш станок все равно, что «Покойная коса»…
– Какая такая?
– Очень просто: покойной она зовется, так как ямщика тут бичевой убило… Мертвое место у нас, значит, никому нет охоты сюда ехать, ну, а люди зовут все-таки «веселое место». /47/
– Отчего?
– Берег у станка плоский, горы далеко уходят… Тут так всегда говорят: если гор и тайги нет, веселое место…
*****
Мы приближаемся к Усть-Куту. На всем перегоне от Жигаловой до Усть-Кута нигде нет поселенных политических. Лишь, начиная с Усть-Кута, попадаются их «колонии». Только раз за весь конец в 400 верст я узнал, что в станке многие годы живет «государственный». Его самого я не застал и не видал: он уехал в это время куда-то далеко на рыбную ловлю. Но судьба его очень заинтересовала меня. Из беглого рассказа писаря я осведомился, что это бывший солдатик, стороживший вместе с другими в Петропавловской крепости Нечаева – «номер пятый». В конце семидесятых годов Нечаев создал крупную революционную социалистическую организацию. Его пожизненно заточили в Петропавловскую крепость, окружили самыми «надежными» жандармами и солдатами. Но Нечаев распропагандировал их. Заставил их носить в город письма. Открылось это случайно. Как Нечаев их «обошел», он и до сих пор понять не может. Сила у него в глазах была необыкновенная. Как взглянет, так человека насквозь видит, чрез одежу пронизывает! Слушаться хочется. Они и таскали от него письма Перовской – той, что государя с другими убила. Освободить хотели даже, но сам Нечаев не пожелал: помешает это, говорит, нашему делу, кинутся меня искать, весь Петербург перероют – нельзя. Так письмами из крепости всем делом и руководил! – Ехала Перовская на извозчике, ее схватили, в кармане адреса прачек солдатских нашли, а по прачкам до солдат крепостных добрались! Судили их. Спрашивает генерал: – как же вы этого Нечаева так слушались? – Не можем знать, – отвечают! – Да разве вы не знаете, что нужно распоряжений начальства слушаться? – Знаем. – Ну, так кого же вам нужнее было слушаться: начальства или номера пятого? – Номера пятого, ваше превосходительство! – отвечают. Генерал даже плюнул с досады!... /48/
*****
Усть-Кут. – Это городишка, напоминающий наши местечки. Жалкие лавчонки на берегу, рундуки с таранью, есть даже колбаса и белый хлеб… Есть и деревянная тюрьма, окруженная заостренным кверху частоколом… Деваться некуда. Оставляю вещи в почтовой избе, нанимаю извозчика и отправляюсь осмотреть Усть-Кутскую каторгу.
Мы едем в бричке по зеленой лужайке берега реки Кута. На той стороне Кута тянутся прежние горы Лены с густой тайгой.
– Что же это за каторга? – спрашиваю извозчика, – давно ли она открыта?
– Не знаю, сказывают, будто давно, еще при царице Екатерине… Шли тут тайгой два беглых каторжника. Видят озеро. Решили отдохнуть, кашу сварить. Зачерпнули воды. Поставили на огонь котелок. А сами легли и заснули. Просыпаются, а в котелке белая, как снег, соль! В те времена все здесь рыбой одной питались, большая нужда в соли была, на зиму солить. Они и заявили. За это их от каторги освободили и деньгами от казны еще наградили… Тогда и соляную вареницу от казны устроили, каторгой сделали. С тех пор каторга здесь и оказалась…
– Ну, а сейчас на каторге этой политические – «государственные» есть?
– А кто ж их знает! Хоть до каторги всего верст десять-пятнадцать не больше от Усть-Кута, а я там, почитай, лет шесть уже не был. От отца еще слышал, как ее бродяжки открыли…
– Ну, а в самом Усть-Куте политические теперь есть?
– Были, недавно еще были, да только с полгода назад их отсюда разослали в другие станки. Не то что бунт был, а просто партию ихних мимо везли, они что-то воспротивились, свиданий что ли со здешними добивались, их солдаты отчаянно избили и увезли. Наши, значит, тоже поднялись, какую-то бумагу послали, их и засадили… Плохо я об этом знаю… Слышал только об одном… Не помню сейчас или раньше дело было – мудрено, значит, рассказывают. Сидел он в тюрьме. Вышел тут манифест. Приходит к нему начальство и объявляет, что он свободен, может домой ехать… А он в ответ: – «не хочу /49/ я манифеста, не пойду из тюрьмы!» Да… – «Ну, нет», – отвечает начальство, – «это не казенная богадельня, мы не можем вас здесь содержать». – «Тогда, – говорит, – покажите, что других освободили». – Показали ему. Он и вышел на волю. Ишь ты: молодой, а не хотел! – смеется извозчик.
Зеленая лужайка сменяется лесом. Мы снова выезжаем на такую же открытую, «веселую» поляну…
– Ну, вот и каторга, смотрите, видите, над тайгой купол церковный? Эта – каторга. Теперь недалеко!..
Мы, действительно, подъезжаем к каторге. /50/
*****
