Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

IV. Каторга. – Пароход. – «Развлечения». – Рассказ о Н.Г.Чернышевском. – Встреча с политическим-доктором. – Встреча с колонией политических.

На той стороне реки Кута, по зеленому, пологому берегу, кроме церкви, разбросано несколько домов, избенок, каких-то построек, но – ни забора, ни полосатых будок, ни часовых… Все точно погружено в сон. Не видно даже людей. Мертвая тишина…

– Каторга, приехали, – говорит извозчик. – Только понять не могу, куда перевозчик девался. Надо бы покричать… – Э-эй! Давай перевозу! Да-вай! перевозу!...

Никто не показывается на том берегу. И две лодки заманчиво – тихо покачиваются там около «пристани»…

– А нельзя ли тут переехать через реку на лошадях, – предлагаю. – Как будто река хотя и широкая, а не глубокая.

И мы «на ура» переправляемся через реку в бричке. Два раза вода, наполняя ее, доходит до сидений. Тогда мы становимся на них ногами. Лошадей все время держим против течения.

Мы благополучно перебираемся на ту сторону и в это время встречаем подходящего перевозчика…

– Можно ли осмотреть каторгу? – спрашиваю я его.

– А что тут смотреть? – вяло отвечает он. – Проезжайте туда прямо, к дому смотрителя. Он вам все покажет.

– Проводите нас. Садитесь на бричку, а то, пожалуй, не найдем.

Он охотно соглашается и едет проводить, хотя кто-то уже кричит с той стороны – бесконечно длинное, безнадежное – «давай перевозу»! /51/

Громадная площадь заросла хорошей зеленой травой. Налево зеленая же церковь с невероятно большими окнами. Направо виднеется домик с крылечком…

– Ишь, квасок кушают! – завистливо произносит перевозчик.

– Кто?

– Да сам смотритель. Вон, на крылечке сидит.

На крылечке, залитом солнцем, действительно сидит рослый коренастый человек в синей ситцевой рубахе. Около него на широких перилах решетки крылечка стоят бутылка и стакан. А на всей громадной площади, кроме смотрителя, по-прежнему – ни души!

– Ну, я пойду назад, – говорит перевозчик. – Там меня зовут.

Извозчик лихо подъезжает к домику.

Смотритель оказывается очень любезным человеком. Я объясняю ему, что еду из Петербурга в Якутск на защиту (о том, что по политическому делу – благоразумно умалчиваю) и, как адвокат, интересуюсь каторгой… Он угощает меня квасом, громко зовет кого-то из-за дома, приносит ключи, и мы отправляемся.

– Что же вам, собственно, показать? – спрашивает он искренне недоумевающим голосом.

– Каторжные работы, каторжников…

– У нас каторжников сейчас нет! А работы показать можно, – «отрезывает» он.

– Как нет каторжников?!.

– Очень просто: уже два года сюда не присылают ни одного каторжника. Очень они отсюда бегали, их и перестали присылать… Двадцать первого июля 1903 года отсюда ушел последний каторжник – Василий Суровцев… Вышел на поселение… Есть еще поселенец – татарчонок, тут околачивается, воду нам возит… А то никого, только служащие…

– А вы что же тут делаете?

– Да ничего, так, живем…

– И кроме вас еще кто-нибудь?

– А как же! Весь штат на местах. Так без дела служим… /52/

– Что же вас куда-нибудь не переведут?

– Должно быть, о нас забыли… Знаете, в канцелярии дела много, легко и забыть…

– А жалование вам платят?

– Ничего, слава богу! Исправно…

– Не забыли?

– Нет, ничего…

– Кто же тут кроме вас этак служит?

– А вот управитель каторги тоже есть, только он сейчас в отпуск уехал… А зачем уезжать? У нас здесь хорошо. Вон, в том большом бараке – общей каторжной казарме – крестьянский начальник теперь живет, сюда, как на дачу, с семейством переехал… Очень это приятно. Ведь, тут – безлюдье, каждый живой человек – уже гость желанный…

– Ну, а палач каторги тоже остался?

– Нет, у нас палача и в заведении не было. Тут арестанты даже без кандалов ходили. Так, на день, на два в наказание надевали…

– А пороли?

– Как же можно иначе? Но только у нас это было по-домашнему – дули прямо на земле розгами, без затей! – смеется он. – Ну, вот вам и варница. Хотите посмотреть?

– Хочу…

Он пробует открыть замок принесенным ключом и не может.

– Замок совершенно заржавел, – говорит смотритель, – никак не отворить! За два года всякий замок заржавеет, а тут еще соленая пыль в воздухе… Нет, никак не отворить! Что, вам очень хочется посмотреть? Если очень, то мы сломаем замок, все равно, он уже не годится.

– Ну, сломайте.

Татарчонок, следующий за нами на почтительном расстоянии, уходит за варницу, возвращается с камнем и легко разбивает совершенно проржавевший замок. Запустение внутри – страшное… Громадный железный бассейн, в котором выпаривалась соль, стоивший казне многие тысячи рублей, совершенно проржавел и безвозвратно погиб… /53/ Беспомощно валяются такие же проржавевшие «гребни» – длинные лопаты для сгребания соли…

За варницей находится небольшое соляное озеро. У плоских берегов озеро высохло, вода на них испарилась, и берега кажутся покрытыми снегом. По бокам озера растет красная травка «солянка», несмотря на жаркий день совершенно холодная. Да и около озера на солнце холоднее, чем в тени, даже по ту северную сторону варницы. Мы осматриваем колодезь, насос с проржавевшим, уже совершенно погибшим, неподвижным конным приводом… Желоба деревянные, но все гвозди на них тоже проржавели.

Осматриваем кузницу, столярную, слесарную… Все брошено, все железное безвозвратно негодно…

Осматриваем печи, устроенные под бассейном варницы, дрова. Они еще сохранились. Это громадные, толстые, двухаршинные стояны под дом. Такое двенадцатипудовое полено одному человеку не поднять. А таких дров выходило в сутки по 11 сажен. Их рубили в окружающей тайге. И за день успевали нарубить 30 сажен. Женщины только пилили дрова. Самая тяжелая, настоящая каторжная работа была – бросать дрова в печи и мешать гребнями соль… От нее больше всего и бежали…

– У нас здесь бывало до 90 человек каторжников, – говорил смотритель, – а казаков всего двое! Во время оно их было пять. Сами видите, забора нет… Не бежали только те, кому не хотелось или у кого сроки были короткие…

– И много бежало?

– Ого!.. Хотите посмотреть еще «Никольскую варницу»? она такая же, – спрашивает смотритель, указывая на громадный сарай с этой надписью над дверьми.

– Нет, лучше покажите кандалы…

– Они в амбаре. Идем!

И я вижу грязную кучу проржавелых цепей. К счастью, их никто никогда не будет больше носить. Они окончательно съедены ржавчиной!..

– «Скованы цепи… Кто же их будет носить?... Взятый ли в степи беглый, уставший бродить? Вор ли, грабитель, /54/ схваченный ночью глухой, или служитель братства идеи святой?..»[1].

Подлые цепи, – символ бесчеловечного издевательства над людьми, символ рабства – лежат предо мной, поднимая в душе негодование!

Но смотрителю это старое, ржавое железо, очевидно, говорит иное. Он берет из кучи первые попавшиеся кандалы.

– Ах, проклятый! – неожиданно произносит смотритель.

– Чего вы? – изумляюсь я.

– Видите, на них заклепки целые… Был тут у нас один подлец. Замечательно умел снимать кандалы. Как туго ни закуй, все равно снимет. Вот, обратите внимание, как хорошо были заклепаны, ведь, так и остались… Точно руки из мыла… Снял и убежал. Без всяких хлопот. А сколько нам было от этого беспокойства, отписки!.. Бежал и бросился не к Иркутску, как все, а к Якутску. Этим и ввел в заблуждение… Мы погоню туда за ним послали. А он, как ни в чем не бывало, в обратном направлении едет. Только, знаете, под Витимом один конвойный офицер его на пароходе узнал. Этот подлец сразу заметил. Вот пристает пароход к Витиму, спустили на берег сходни – две доски, не успели связать их вилками, как он бросился с парохода. Офицер – за ним! Да не тут-то было: он расшатал доски и сбежал. Несколькими прыжками так расшатал, что связать сразу никак нельзя было… А стрелять офицер не решился, – может, думает, я ошибаюсь, что вел его когда-то в партии… Кинулись его по городу искать. А он – не промах: заскочил в кабак, с татарином стакнулся, тот ему свою одежду уступил. Накинул он на руку свою же прежнюю одежду, выходит и прямо на погоню наталкивается. И, представьте, прохвост не оробел: прет прямо на офицера. – «Шурум бурум», купи, барин, халат новый!» Так и прилипает. Офицер его к черту послал, а он за ним в свите погони полдня ходил… Его же ищут, а он с ними ходит. Кому в голову такое придет! Так и не поймали… А вот кандалы еще! Видите, /55/ тоже заклепки целы, только сплющены. Артист! Приискатель был. Золото носил. Оно у него в разных местах по тайге было зарыто… Его к нам в первый раз раненого привезли. Шел он в партии на «Борце». Вот четверо арестантов ночью подтянули к борту парохода веревку пароходной лодки, спустились на ходу в лодку и спокойно поплыли на берег. Капитан заметил, дал тревожный свисток. Лодка не остановилась. Солдаты начали стрелять. Все – промахи. На пароходе ехал почтальон с почтой. Начал и он стрелять из револьвера и, представьте себе, попал в спину сидевшего на корме. Арестанты доплыли до берега, взяли раненого и увели в лес. Завязали ему полотенцем рану и оставили под деревом, а сами, вероятно, залегли где-нибудь тут же. Пошли по тайге с фонарями и нашли раненого. А те все-таки скрылись… Пробыл он у нас не долго и снова бежал… Осенью дело было… Везли его два казака… Он попросился в уборную, разделся догола и – в воду! Доплыл до берега, так голый в тайгу и убежал… Когда заметили на берегу голого человека, тогда только хватились. Ну, а поймать, не поймали!.. Только, куда он голый девался?!.

– А вот эти кандалы, видите, подпилены…

– Позвольте, да ведь вы сказали, что у вас не носили кандалов…

– Да, конечно, которые были хорошего поведения, а вообще, какая же каторга мыслима без кандалов!..

Мы вышли из амбара, осмотрели избенку поселенца… Я наскоро попрощался и поторопился уехать. Мне хотелось поскорее вырваться из этого душного простора…

*****

В Усть-Куте первым делом иду к пароходу. На него грузят ящики казенной монополии. Сам капитан энергично руководит работой.

– А вы поскорее перебирайтесь к нам на пароход, – говорит капитан, – у нас вам будет лучше…

В этот же вечер пароход трогается в путь…

Пароходы по Лене ходят небольшие. Самый лучший почтовый – «Граф Игнатьев» – не крупнее самого меньшого из пассажирских на Днепре. Но зато он освещается электричеством… /56/ Из товарных пароходов «Громов» тоже освещается электричеством. Остальные – свечами. И по вечерам на пароходе темно и уныло. Днем жизнь протекает на верхней палубе. Ходить по ней взад и вперед одновременно могут только три человека. Каюты, – каждая на два человека, – темны и тесны. У окна моей каюты близ колеса висит туша мяса. Третий класс помещается на нижней палубе. Ночью пассажиры его нестерпимо мерзнут и обыкновенно таскают дрова за право погреться внизу в машинном отделении… Пассажиров не только на товарных, но и на почтовых пароходах едет очень мало. От Усть-Кута до Якутска по течению Лены 6-7 суток езды на почтовом пароходе, а от Якутска до Усть-Кута 12-14 суток.

Будь пароход побольше да поудобнее, эта поездка могла бы явиться лучшей прогулкой. Впрочем, неизбалованные приленские жители так и смотрят на нее. Очень многие ездят из Киренска, до встречи обратного парохода (около Макарова), «выпить пива и закусить».

По берегу Лены в разных местах, иногда совершенно глухих и безлюдных, заготовлены «вольные» дрова для пароходов. Около дров на столбике обыкновенно имеется надпись, – чьи дрова. Пароход пристает, забирает дрова, оставляя на штабели под поленом записку или выдает ее «доверенному» на ближайшем станке. Сторожей около дров нет. Всякий может рубить в тайге, сколько угодно, и потому ценится только труд заготовки дров. А чужой труд в Сибири уважается… Осенью все станки объезжают почтовые и частные проходы и сразу расплачиваются по «квитанциям».

Остановка для нагрузки дров – одно из лучших удовольствий путешествия. Я не говорю уже о том неудержимом смехе, какой обыкновенно вызывают «обстоятельные» надписи, возвещающие, кому принадлежат дрова. Так, на одной доске я прочел: «Больной дрова на 2-й гильдии Олекминска беременна купца Никола Черемных». Пониже этой надписи, значившей – «Вольные дрова 2-й гильдии Олекминского временного купца Николая Черемных», какой-то остроумный путешественник приписал /57/ синим карандашом: «А в переводе с якутского – потерялась больная корова из Китая»…

Хорошо нагружать дрова ночью. Пустынный берег. Узкая полоска «песку» из мелкой круглой гальки, покатый косогор и дальше кругом – дикая, непроходимая тайга. Дрова носят по двое на двух длинных палках, точно на носилках. Пассажиры же раскладывают «костер», чтоб освещать дорогу носильщикам. Некоторые с трудом волочат целые деревья.

– Там лиственница большая, вывороченная с корнями, лежит, давайте принесем сюда.

Несколько человек приволакивают и лиственницу… Уже – целая груда деревьев. Зажигают «костер». Это настоящий пожар. Весь берег освещен. Ветер дует на реку и снопы искр летят в воду… Все располагаются кругом, подальше, так как близко стоять невозможно.

Пассажирка третьего класса в платочке напевает…

– О чем вы, барышня, разговариваете с огнем? – шутит рулевой в великолепной бобровой шапке, купленной у приискового за 6 рублей…

Тихо, спокойно… Мирно…

Когда мы уезжаем, я говорю, что следует потушить костер. Все смеются. – Зачем?! Ведь тайгу нарочно выжигают. Жители только рады были бы, если б подпалили, да трудно это сделать…

И долго, точно маяк, освещает пылающий костер широкий простор реки.

А мы снова двигаемся в далекий путь…

Иногда, вместо того, чтобы раскладывать костер, едут «лучить». На носу пароходной лодки стоит охотник с острогой, другой – на руле, третий – разводит огонь, для чего кладет на железный лист, прилаженный к палке, сухие, жаровые дрова. Но эту охоту возможно устраивать только, когда пароход идет вниз по реке и когда погрузка дров – очень продолжительна…

Виды реки все те же. Горы, тайга, галька, сопки… Но после каждой впадающей реки, Лена заметно растет… /58/

*****

На пароходе я познакомился с А.Л.Могилевой – женой капитана парохода «Почтаря». Как выяснилось из ее рассказов, за капитана она вышла замуж вторым браком; первым же мужем ее был жандармский унтер-офицер Щепин. Конечно, такое звание ее мужа вызвало во мне усиленных интерес к его былой деятельности… Хотелось выведать что-либо полезное.

И совершенно неожиданно я узнал, что первый муж ее состоял последним начальником тюрьмы в Вилюйске, где многие годы томился великий страдалец, знаменитый русский писатель Н.Г.Чернышевский[2]. Наш разговор я тогда же дословно записал. Вот отрывки этих записей:

– «Я жила с мужем в Вилюйске в 1883 г., – начала свой рассказ А.Л.Могилева. – Жандарм (в данном случае мой муж – Щепин) был самым старшим над тюрьмой. Исправник и его помощник не имели никакой власти над Чернышевским.

– Тюрьма была расположена на самом берегу реки, за городом верстах в двух. В городе было не более 15-ти одноэтажных домов, церковь, крытый дом исправника, доктора, заседателя… Река – не широкая. Александра Лар. показала подходящее расстояние на Лене (как Десна, впадающая в Днепр… заметил я). Берега – песчаные… От тюрьмы открывался красивый вид, и она была около самого леса. Но уйти или уехать отсюда не было никакой возможности… Не оттого, что тюрьма была окружена палями, а оттого, что не было дороги… И кто ее не знал, без хорошего провожатого не нашел бы и самую дорогу.

– Ходить из тюрьмы Чернышевский мог сколько угодно и ходил с утра до ночи всегда один. Собирал грибы, которые затем сам себе готовил в своей же камере…

– А следом за ним все-таки ходили?

– Нет, за ним следом и потихоньку никто не ходил. Только на ночь запирали ворота, и был ночной караул. /59/ Ему очень верили, ведь он сидел там 12 лет. Кроме того, Чернышевский был очень хороший человек! Это был и очень веселый, очень разговорчивый старик. Много смеялся. Часто пел песни, не унывал. Вставал рано, часов в шесть, а ложился позже всех. Детей очень любил. Во всем Вилюйске, кроме Чернышевского, не было ни одного арестанта или ссыльного; только после его отъезда стали туда ссылать.

– Как же там жить в Вилюйске?

– Плохо, очень тяжело!..

В Вилюйске морозы еще страшнее, чем в Якутске. Да и вообще в Вилюйске хуже жить, чем в Якутске. Была прямо погибель. Овощей никаких. Зимою там все больше ночь, а летом все больше день. Зима там такая, что если плюнуть, то плевок, не долетая до земли, замерзает. Даже якуты ездят в меховых масках. Только глаза видны!

– Сохранилось ли там что-нибудь после Чернышевского?

– Как же, подле тюрьмы, против окон Чернышевского, было небольшое озеро. Чернышевский осушил это озеро, сделал канаву. Сам ее копал. Якуты прозвали эту канаву «Николаевским прокопом» в его честь.

– Говорил Чернышевский по-якутски?

– Не знаю.

– А какова была его тюрьма?

– В тюрьме у Чернышевского была одна, громадная комната в 2 окна, с некрашеными стенами. На стенах были поделаны полки для книг. Книг было очень много. Ему присылали с каждой почтой, в 2 месяца, кажется, 1 раз. Он потом их пожертвовал в якутскую библиотеку – 5 больших ящиков. Муж их туда отправил уже после его отъезда. Кроме большой комнаты, было еще 5 камер и коридор. Тюрьма была деревянная, одноэтажная, окружена заостренными палями. В окнах были решетки. Тюрьму, говорили, построили для Огрызко или еще кого-то (кажется польского министра), когда же строили – не знаю. В том же здании тюрьмы, на одном коридоре с Чернышевским, жили я с мужем, тут же помещались и урядники (а казаки, кажется, жили около). У Чернышевского был /60/ свой самовар, который он сам и ставил. Готовил в обыкновенной печи-голландке…

– Как Чернышевский проводил день?

– Летом в комнате стоял «дымокур» – горшок со всяким тлеющим хламом: коровьим калом и листьями (там летом ставят и по улицам «дымокуры», т.к. страшнейшее комарье – скот заедает!). Днем и ночью дымокуры в домах: смрад дыма отгоняет комаров. Если взять белый хлеб, то сразу мошка так обсядет густо, что, подумаешь, будто икрой вымазан. Чернышевский, взяв полотенце и завернув голову, уходил в лес на целый день; собирает грибы, прийдет, поест, и опять уходит. В доме нельзя было высидеть! Если, бывало, положишь на стол кусок свежего мяса и не закроешь, то оно через ½ часа будет совсем белое, как бумага: комары высосут всю кровь из него. Когда темнело или было ненастье, то Чернышевский сидел и читал. Но гулять ходил каждый день. Иногда читал целую ночь напролет или что-то писал, причем все, что писал, жег.

– Читали вы его сочинения? – Знаменитый был у него роман «Что делать?»…

– Нет, его сочинений не читала и про «Что делать?» никогда не слыхала. Тогда я о нем и понятия не имела – преступник и преступник; говорили, что сослан за книги.

– Ну, а как проводил время Чернышевский зимою?

– Да зимою он тоже выходил, хотя много тогда читал и писал…

– А что, Чернышевский охотился?

Александра Ларионовна смеется.

– Нет, он и ружья боялся.

В одежде ходил простой – холщевой рубахе с отложным воротничком и с завязками вместо пуговок, как на больничном халате, в холщевых штанах, а зимою еще в шубе.

– А белье себе он сам стирал?

– Нет, полотенца, простыни мыла ему какая-то женщина. Она же пекла и хлеб… Спал Чернышевский на перине, которую, уезжая, подарил вместе с самоваром служителю тюрьмы (был один для топки печей и уборки). /61/

– Приезжал ли кто-нибудь из начальства проведать его?

– Да… Однако Чернышевский не принял преосвященного, когда тот хотел его навестить. Губернатора Чернышевский тоже не принял, когда тот приехал и хотел его навестить. Чернышевский был на него недоволен, что он задерживал его корреспонденцию.

– А как же освободили Чернышевского?

– Освободили так: из Иркутска приехали два жандармских унтер-офицера, привезли с собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги все были, но без пароля муж не допустил бы их к Чернышевскому. Когда приехали жандармы, они пришли пешком к тюрьме, вместе с исправником и его помощником. Увидав идущих, муж немедля запер тюрьму и поставил караул. Караул не допустил жандармов и исправника к тюрьме. Когда сказали пароль, то допустил. Пароль у мужа был записан, и он его помнил. Вошли в комнату мужа, подали бумагу от иркутского жандармского полковника об освобождении. Кроме нее было запечатанное письмо на имя Чернышевского. Как только ему подали письмо, Чернышевский начал плакать! То захохочет, то снова плачет! И начал он просить, чтоб его сейчас же везли. Муж стал уговаривать его уложиться, приготовиться к дороге и дать жандармам отдохнуть. Он согласился. Чернышевский пошел со всеми попрощаться…

– Что ж был кто-нибудь огорчен, что он уезжает?

– Нет, никто по нему не плакал, за него все радовались.

– Ну, а как поехал?

– Дело было в августе месяце. Дороги проезжей из Вилюйска нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него верно делали плоты. До Якутска от Вилюйска верст 700. Дорога – только узкая тропа среди тайги, верхом едешь, ветвями все время бьет в лицо. Ехать верхом он оказался. Говорит – не умею и боюсь. Хотели сделать на быках качалку, как носилки к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на /62/ санях по земле. Муж кое-как уговорил почтосодержателя, так как в контракте не было условия возить по земле на санях. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга, а по болотам не было нужды расчищать. Везли инкогнито под номером первым. В Якутске Чернышевскому был приготовлен губернаторский шитик, закрытая такая лодка. Был ли тогда на Лене пароход, я не помню. Губернатор приготовил Чернышевскому обед, но он отказался принять, так нам рассказывали, когда мы ехали обратно. Больше я ничего о нем не помню… Одно могу сказать – хороший, крепкий был человек!

*****

Во время одной из коротких остановок у глухого станка, пока выгружали с парохода ящики, я вышел на берег. Мое внимание сразу же привлек скромно одетый пожилой человек в очках, с интеллигентным лицом. У него на голове был черный картуз, а сидел он на выгруженном товаре. – Какой странный купец, вроде политического, – подумал я, – но ведь он чересчур стар, возраст его не подходящий для ссыльного… А этот картуз?..

И я равнодушно вернулся на пароход… Раздались свистки. Сняли сходни. Тронулись.

– Что за странный купец? – спросил я капитана, указывая на продолжающего сидеть человека в картузе…

– Это – государственный! Может, слыхали, – известный доктор П.; он здесь единственный политический на станок. Других сюда не селят… Скучает…

Я обернулся. Доктор П. по-прежнему сидел на ящике. И его придавленная, согбенная фигура долго вырисовывалась на фоне серого, сумрачного неба… Я глядел на него с глубокой тоской. Быть может, он пришел на берег для того, чтоб услышать приветливое слово, и я не дал его. А он так жаждал бодрости, свежей струи жизни… И теперь он остался по-прежнему один на этом страшно одиноком, пустынном берегу… – Крикнуть ему? Но он весь ушел в свои думы… Да и что закричишь?..

И я давал себе слово дальше аккуратно выходить при каждой остановке парохода… /63/

– Слушайте, капитан, отчего же этот политический доктор одет в черный приказчичий картуз?

– А какую же здесь другую шапку достанешь? Один раз за весь год проходят сплавом мимо станков торговые паузки. Сразу на весь год надо и запасаться… Выбирать не приходится… Бери, что есть… Надо и с деньгами считаться. Подальше будет деревня Крестовая. В ней дворов восемь-двенадцать. Как-то приплыл к деревне торговый паузок. Стали крестьяне закупать, а цены просто недоступные. Они собрались всей деревней, обсудили свое положение и решили, что лучше приобресть товар без денег. Попросили хозяина переночевать; завтра, мол, будем покупать. Ночью собралась вся деревня, убили всех на паузке, кажется человек шесть… Разобрали товар, а паузок спалили. Осенью стал хозяин паузков их собирать и заметил, что одного не достает. Сделали расследование. Видят, паузок пропал в Крестовой… Приехал заседатель… Заварилось дело… Военному суду предали… Был среди крестовцев поселенец черкес – Иван Иванович Кузанов – его отвезли в Иркутск и повесили… За всю деревню он один ответил. Впрочем и крестовцам досталось: всех в бессрочную каторгу отправили… Вот оно, что значат цены дорогие… Приходится и картуз брать… Да что картуз?! Сами увидите. – Национальный флаг и то приходится шить, сообразуясь с ценами на кумач. Тут, когда почта есть, на берегу выставляют национальный флаг. Вы и увидите, какие эти флаги по Лене: весь белый, а посреди узенькая красная полоска. – Больше красного кумача не нашлось в ближних лавках, а синего и совсем не разыскали!.. А то бывает – вместо синего просто черную полосу приделают и вместо национального получается какой-то траурный, печальный флаг, точно флаг бедности и заброшенности этого края…

*****

Наш пароход пристает к станку. На берегу в песчаную отмель воткнут шест; на нем «национальный флаг» – белый с двумя лоскутками – красным и синим…

– А, ведь, здесь есть телеграфная станция, – сообщает капитан. – Вы все так интересуетесь, как идет война. Пройдите на телеграф, пароход будет стоять, мы вас подождем… /64/ Может, что-нибудь узнаете. Телеграфисты расскажут – агентские телеграммы проходят через их руки в Якутск.

Я отправляюсь в деревню. Меня подвозят на лодке к отмели. Мимо проезжает на санях по земле почтальон. Он везет брезентовые мешки с кладью, очевидно, посылками… Добираюсь до деревни. Захожу на телеграф. Любезны. Узнаю об «отступлениях в порядке».

– А об убийстве министра внутренних дел Плеве слышали уже? – вдруг неожиданно спрашивает телеграфист.

– Вот посмотрите телеграмму! Мы только что записали…

Впечатление!..

*****

Наш пароход снова пристает на несколько минут к небольшому станку. У этого станка почтовые пароходы не останавливаются, он чересчур глухой и заброшенный, и потому здесь устроена «колония» политических – поселено несколько административно-ссыльных. Заслышав пароходный свисток, все население станка от мала до велика бежит к берегу. Очевидно – событие большой важности. Бегут и трое – в пиджаках. Один в студенческой фуражке.

– Вон, государственные, видите, – говорит капитан.

Я, конечно, вижу и смотрю на них.

Пароход причаливает. Трое молодых людей, стоя сплоченной группой, напряженно рассматривают публику… Глаза наши встречаются…

Я схожу к ним. Они кидаются. Называюсь…

– Ну что, какие новости, какие известия, что делается на родине, как война?!. Говорите, говорите поскорее, – возбужденно-радостно кричат они все разом. – Мы ничего не знаем! Мы знаем только то, что было месяц назад… Скорее говорите!

– Бомбой убит Плеве…– едва успеваю я сказать…

Волнение страшное! Крики, восклицания. Они так возбуждены!

– Хотя я – социал-демократ и убежденный враг террора… – говорит побледневший студент, дрожа всем телом, точно в лихорадке… /65/

«Нет, нельзя сообщать сразу исстрадавшимся людям, что умер или воскрес человек, судьба которого близко задевает», – думаю я…

Третий свисток. Мы прощаемся. Пароход отчаливает, а они снова стоят на берегу сплоченной группой со счастливыми, радостными лицами и машут шляпами… И, вместо «ура», они возбужденно кричат «известную русскую поговорку» – долой самодержавие, долой самодержавие!..

– Будете ехать обратно, не забудьте нас!.. /66/


Примечания

1. Николай Морозов. «Из стен неволи».

2. Идейный вождь революционной молодежи конца шестидесятых годов. Автор книги «Что делать?». Карл Маркс высоко ценил Н.Г.Чернышевского. При помощи подложных документов Чернышевский был жандармами отправлен в ссылку.

*****

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017