Когда пароход, после кратковременной остановки, отплыл от пустынного станка, я заметил на верхней палубе нового пассажира. Он был одет чрезвычайно странно: голова парилась в затасканной меховой шапке прекрасной городской отделки, а на худощавом теле болталась легкая выцветшая блуза. Но лицо «бывшего студента» выделялось своей интеллигентностью. Он весел глянул на меня ясными, открытыми глазами и быстро подошел.
– Вы едете в Якутск?!
– Да.
– На защиту по делу протеста ссыльных?.. Мне уже показали… Я политический. Страшно рад! Я нарочно сел на пароход, чтоб проводить вас. Еду целый день! Мы будем говорить, не торопясь, я узнаю все, что делается на родине!..
– Но ведь это – самовольная отлучка, за нее по циркулярам генерал-губернатора вас могут сослать еще дальше!..
– Черт с ним! Кроме того, после протеста они ослабили гнет. Я не в состоянии больше сидеть и ничего не знать о России. Тоска. Ведь иногда я молчу неделями. Буквально молчу, как сумасшедший меланхолик. А я привык к обществу, к товарищам, людям, я хочу жить! И мы потолкуем обо всем. Может быть, вы знаете что-нибудь и о партийной жизни. Поспорим! Хорошо?
– Ладно!.. /85/
– Но какой самый крупный факт за последнее время?
Я рассказал об убийстве Плеве. И снова повторилось то, что происходило каждый раз при сообщении этого известия ссыльным… Но он живо пришел в себя и засыпал вопросами…
– По какому делу вы сюда сосланы, как ваша фамилия? – спросил я в свою очередь.
Он назвался. Его фамилия звучала, как распространенная еврейская, хотя лицо было типично русское.
– Разве вы еврей? – полюбопытствовал я.
Он засмеялся… – Видите ли… Я, собственно, и русский, и еврей, одним словом – путанная история, но сослан сюда, как еврей…
– Что так?
– Я – чистокровнейший русский. Был арестован, долго сидел, сам не знаю почему… Наконец, благодаря связям, меня освободили из тюрьмы с условием, что я навсегда уеду за границу. Ничего не поделаешь: пришлось испытать прелести этой милой выдумки Плеве, как избавляться от русских верноподданных…
– Я побродил за границей, потолкался в Мюнхенской колонии, наболтался, начитался литературы, и «ле», и «не», а в особенности «не», но наконец Мюнхен надоел мне, как каждодневное употребление честной кружки пива! Я решил вернуться в Россию. На этот раз я знал, что делать. Паспорт, настоящий паспорт, раздобыл у одного студента политехника… с моей нынешней фамилией. Другого паспорта не оказалось. Студент этот, мещанин, голый бедняк, решил пробыть в Германии безвыездно все пять лет учения. Его, как еврея, в России не приняли, благодаря какой-то дроби процента. И, желая хотя чем-нибудь «способствовать освобождению России», он подарил мне свой паспорт и свое «незапятнанное» имя. Я благополучно перебрался через границу и начал работать в губернском городе. Заведовал нелегальной типографией. Вы бы посмотрели, как хорошо у меня было поставлено дело! Я проживал в качестве коммивояжера. В спальне находился станок, набор. В первых же комнатах все имело самый пристойный вид. Старший дворник – отчаянный сыщик – /86/ не давал мне покоя, как еврею. И тогда я начал приглашать его сам: то посмотреть, нет ли сырости в углу, который примачивал водой, то под другими предлогами. Очевидно он заверял полицию, что все у меня вполне благонадежно… Конечно, в качестве еврея, я давал ему хорошо на чай…
– Я очень скоро понял, как тяжело живется евреям, как гнусно их бесправие, какое оно издевательство над самыми примитивнейшими правами человека… Меня третировали все младшие дворники, каждый полицейский крючок… И всякий из них старался придумать, почему ненавидит или не любит евреев… А я, шкурой попав в положение еврея, знакомился ближе с этой безысходностью… Всякий гнет давит и душит только до известного момента. Дальше он начинает «воспитывать». И часто, думая о положении евреев, я не мог понять, почему не все до одного евреи революционеры!
– Ну, хорошо, но разве окружающие не замечали, что вы русский, ничем не похожий на еврея?..
– Как же! Именно замечали! Оттого при мне чаще завязывались отвратительные юдофобские разговоры и тем острее я чувствовал их безобразие, что видел скверные перемены, когда назывался своей еврейской фамилией. И мне это доставляло удовольствие. Точно дразнишь… Но каждый раз мне все сразу же, с желанием сказать приятное, одобрительно замечали, что я не похож на еврея, и успокаивались, не заподазривая фальшивости моего паспорта! Кто же, не будучи евреем, пожелает назваться евреем?.. Впрочем, в этом отношении публика удивительно беспечна… У меня был приятель черкес. Он бежал с Кавказа после какой-то кровавой демонстрации и должен был скрываться. Дикий человек! Я ему говорю, что Нева замерзнет и по ней люди будут ходить; он не верит, обижается, думает, что над ним смеюсь, и раздраженно замечает: «Терек не замерзает, Нева не замерзает, смеешься, кинжал в бок хочешь?!» Так вот этого парня поселили с паспортом чухонца – финляндского уроженца. Они все – белобрысые, а этот черный, как смола, смуглый, нос двуглавым орлом торчит, ноздри так раздуваются! /87/
– Шляется он по городу целый день, шляется, приходит домой поздно ночью, а ворота заперты. Звонит. Дворник долго не отворяет, он и кричит ему: – «Зачем ворота затворяешь, кинжал в бок хочешь?!» – И ничего! Представьте себе, все – и дворники, и прислуги находили, что он на чухонца не похож, очень удивлялись, но никому не пришло в голову именно на эту сторону обратить внимание… Преблагополучно парень таскал по городу прокламации…
– Что же было с вами дальше?..
– Да, вот, жил я точно еврей… И не знаю, как дальше сложилась бы моя жизнь, если бы не настойчивая необходимость ездить с литературой по городам, селиться и вне черты еврейской оседлости…
Неудобно мне было для таких городов менять паспорт, да и для типографии было полезно, чтоб на паспорте появлялись прописки моего коммивояжерства… Одним словом, я решил «принять православие»! И, представьте себе, принял его по-настоящему – с раздеванием, окунанием!.. Помню, когда я был мальчиком, гимназический священник, рассказывая нам о разных таинствах и говоря о священном миропомазании, указывал на то, что православный может удостоиться его только один раз в жизни, что единственное исключение составляет царь, приемляющий и второе миропомазание при короновании… Батюшка благоговейно объяснял, почему сие важно… И оказалось, что я, простой смертный, нисколько не желая богохульствовать, исключительно в силу политических условий, тоже «удостоился» второго миропомазания… Но я расскажу вам, что произошло со мною дальше… Я полюбил еврейку. И она полюбила меня. Ее родные были старые ветхозаветные, родовитые евреи. Они желали, чтобы он вышла замуж, соблюдая все установленные обряды. Для них это был вопрос всего содержания жизни. Сказать же им, что я «еврей», принявший православие, она и подавно не могла… Одним словом, получалась целая трагедия… Выручил арест обоих. Нас сослали. Ее отправили во внутреннюю губернию, меня – сюда. Она просила о переводе. Конечно, подальше согласились. Таким образом, мы и поженились. Тут и живем. Жаль мне очень, что она не могла поехать с вами на /88/ пароходе, но как раз кормит нашего новорожденного мальчика… Нельзя бросить… Теперь, когда жена – еврейка, мое «происхождение» ни в ком не вызывает подозрения…
И у нас завязывается длинный, неумолчный разговор…
– Вас интересует положение политических ссыльных, их путешествие этапным порядком? Об этом подробно могла бы рассказать вам моя жена… Чего только она не натерпелась, идя ко мне сюда… Юная, неизведавшая жизни, девушка «следовала» ко мне «на казенный счет» – из тюрьмы в тюрьму… В Александровской пересыльной тюрьме под Иркутском у ссылаемых мужчин, главным образом, товарищей-рабочих, было очень грязное белье, а денег на мойку не имелось… И тогда жена вымыла им белье… И у нее руки были в крови… А потом передряга этапов на станках Лены – эти черные деревянные ящики без окон, со щелями вместо них… Страшные клоповники с «живой» движущейся трухлявой соломой, вместо матрацев… Погодите, услышите еще, увидите… А это унижение, это издевательство над людьми грубых дикарей – конвойных офицеров?!.
*****
Вот и Витим! Это – самый крупный промышленный центр на Лене – теперь брошенная «резиденция». Он приютился в пади между двумя горами, покрытыми тайгой. Много домов, настроенных и покинутых обитателями… Точно дачи под Петербургом зимой… На плоском и покатом берегу один из одноэтажных домиков украшен настоящим палисадником с насаженными деревьями, окружен изгородью, – штакетом из сосновых планочек, – выкрашенной настоящей масляной краской… Это – единственный белый забор, виденный мною среди исключительно грязных, темно-серых заборов всего побережья бесконечной Лены… И на паузках-барках, и на берегу, и по улицам – много разных лавок; у некоторых, точно флаги, висят длинные шарфы с бахромой – это «галантерейные» магазины!.. На прибрежных рундуках продается балык, привезенный с Ледовитого океана… В бакалейных лавках, под видом кваса, охотно отпускают пиво по тридцати копеек бутылка… Имеются даже лимоны – всего по 20 копеек за /89/ штуку!.. Одним словом, несомненно здесь торговля не уступает якутской… Но улицы почти безлюдны. Зато Лена полна паузков и других судов, как нигде от Жигаловой до Ледовитого океана! Пароход, загибая против воды, ведет баржи на Бодайбо… Но не только Лена кипит здесь работой: витимский телеграф стучит день и ночь непрерывно… Еще четыре года назад телеграф, соединяющий этот далекий приленский край с остальной Россией, был проведен только до Витима, а отсюда сворачивал на Бодайбо, к золотым приискам… Тут гремели на всю Сибирь «резиденции» богатейших золотопромышленников, а рядом в тайге находились их прииски. В Витиме были открыты разные конторы. Здесь можно было встретить много иностранцев, видных купцов и опытнейших инженеров… Теперь жизнь перешла в Бодайбо за триста верст отсюда. Раньше в Витиме бывало до шести тысяч жителей, теперь же не больше двух тысяч. Да и то половина пришлых. Раньше в Витиме случалось, что приисковым рабочим негде было переночевать, и они спали на улицах…
Политических в Витиме, как в «очень населенном» пункте, нет.
О Витиме мне рассказывает бывший поселенец – Иван Яковлевич.
– Более всего прославилась в Витиме «гостиница» Жарова. Дом был громадный, с мезонином, окон до сорока. Кроме гостиницы, тут было и питейное заведение. День и ночь гремела музыка – скрипка, бубны и орган… Раньше весь приисковый и таежный народ из олекминской системы, из дальней тайги, проходил через руки Жарова, но никто не мог просто мимо проехать к Усть-Куту… В то время приисковый и таежный народ был денежный… Придет приисковый в кабак и обращается к сиделице. – «Мать, выпить есть?» – «Есть». – «Дай-ка стаканчик!». Подает. Выпьет, и, если баба из себя ничего, – он ей золотом стаканчик и насыплет… Тогда, бывало, заходят в лавку. – «Ситец есть?» – «Есть». – «Почем?» – «По 15 копеек и по рублю». – «Ну, так давай по рублю». А ему достоинство одно и то же. И стелет приискатель себе дорожку по грязи из ситца…Тогда для приискателей была вечная /90/ каторга. Работа в рудниках тяжелая, сырая… Заработает, принесет в Витим, у Жарова деньги прокутит, а то оберут, и идет опять в тайгу и снова то же самое, снова каторга!.. – Вечная, без конца! Деньги дальше Киренска никто, бывало, не выносил… Вот этим и воспользовался Жаров. У него закусывали по комнатам, а прилавок с буфетом находился отдельно. Он и устроил около буфета люк в подполье. А оно все внутри в больших острых гвоздях. Вот подходит приискатель к прилавку, вынимает деньги расплачиваться, видят – денег много, его сейчас и толкают в люк. Сам себя и закалывает. Были у Жарова особые «толкалы» – делились с ним… Как упадет приискатель в люк, Жаров и кричит: – «Ну, что, капуста готова?» – «Готова», – отвечают «толкалы», – «изрубили капусту». Тогда тащут мертвого в Лену по подземному ходу. Эта вылазка была прямо в реку… «Толкалы» на Жарова и доказали. Жарова повесили. Дом долгое время стоял пустой. Потом его сожгли. А лазейка подземная существует и до сих пор, начинается там – около часовни и пивного завода.
– Как же их накрыли?
– С водки началось… Когда кто-нибудь у Жарова пил водку и напивался, ему, вместо одной бутылки, наставляли пустых бутылок… За наливку в 65 копеек брали 25 рублей… Был тогда горным исправником Купенко… Он наслышался про это и приехал в Витим посмотреть, как здесь с таежными обращаются. Оделся сам приискателем – в большие сапоги, бобровую шапку, с сумкой через плечо и красным шарфом на шее, с черной широкой опояской – «альпакой» в «решменке» – одеже вроде татарского халата… Взял с собой такого же казака и пошел по кабакам. Приходит к Жарову и говорит целовальнику: – «Дайте мне наливки в 25 рублей». – Тот и отвечает: – «Есть у меня на верхней полке такая». – И подносит. Купенко сел пить и дает 100 рублей. Выпил и просит сдачу. А целовальник в ответ: – «Я тебе отдал». Купенко посмотрел на него и смеется: – «Ага, значит, отдал, тем дело и кончено!» Поднялся он, вышел, записал себе дом. А в это время из кабака человек выходит. На ногах крепко держится, а путь к реке на /91/ берег направляет. На берегу ничего нет, вода в Лене уже замерзает. Купенко за ним следом и пошел. Только видит – человек этот спокойно раздевается, точно дома на печке, вынимает деньги и кладет рядом на землю, укладывается. А день был ненастный, холодный. Значит, у Жарова водкой с дурманом отравили… Тут только Купенко заметил, что следом за приискателем двое «толкал» идут, подходят обобрать. Купенко тоже подходит и говорит: – «Это мой товарищ», – и отнял его от них, подобрал деньги… А «толкалы» – ничего. – «Мы, – мол, – сами видели, что с ним товарищи есть, они и сейчас остались у Жарова, выпивают; он вышел на воздух, будто за нуждой, и пошел на берег, мы и погнались следом – спасать!» Все честь честью… Сошло… Не приди он с товарищами в кабак – и его бросили бы в подземелье, ну, а раз с товарищами – опасно, начнут искать!..
На другой день Купенко приходит к Жарову в форме и спрашивает сидельца: – «Где у тебя 25 рублей наливка?» – Тот и отвечает: – «Ваше благородие, у нас такой нет».
– «Как нет, а вчера вы мне продали за 25 рублей, вот и не допитая!»
Сиделец отказывается, а Купенко его в морду – и требует сдачи 75 рублей. Сиделец 100 рублей подает… – «Ну, – говорит Купенко, – ты мне все-таки покажи, где у тебя наливка за 25 рублей!..» Тот божится, что больше не будет обирать… Купенко ушел и решил поселиться в Витиме, пожить, посмотреть за порядком. Не нагрели бы его самого на той наливке, никогда не остался бы, и до сих пор все по-старому шло бы… Вот однажды пришли к Жарову два крестьянина, приплавившие для продажи сено. Продали его и захотели выпить… Много ли у них было денег? А на них тоже польстились. Тут как раз к одному «толкале» жена его пришла, их живыми видела, говорила с ними… Стала она мужу советовать: – «Что ты делаешь?! Долго ли ты будешь еще людей убивать?» – Тот в ответ – «не твое дело!..» Ночью пришел он домой. Лег спать. Она взяла топор, отрубила ему голову и побежала заявить. – Ты, – говорят, – пьяна! – «Вы сами пьяные, – отвечает, – я говорю правду: голову отрубила!» Не будь здесь Купенко, /92/ так все и покрыли бы. А то пошли за ним. – Как сказали, что у Жарова грабят – сразу поверил, пошел посмотреть… Она и подполье показала… Все тогда открылось, а ей ничего не сделали… У «толкал» языки развязались…
– В тайге, в Бодайбо, значит, было «допущено»… – убежденно и серьезно, без малейшего желания пошличать, говорит Иван Яковлевич.
– Что это? Не понимаю, – спрашиваю я.
– А так что было допущено – брать для пользования чужую жену, если она отойдет в тайгу на двадцать сажен от своего дома…
– Что вы?
– Очень просто: например, одна пойдет за грибами…
– И давно это было?
– Лет 15 назад… Не дальше… Конечно, не везде в Сибири, а только в тайге, на золотых приисках… – На то – Бодайбо!.. Если, значит, отошла от дома в тайгу, то всякий и мог повалить! И ничего за это не было… Потому что было допущено… Иногда целою толпою мужики наваливались!..
– Что ж, место было дикое, баб не было, мужиков много, жаловаться некому, ну, и было допущено… Чтоб никто не обижался… Была в тайге тогда жена одного приискового. Звали ее – «царь-баба»… Сорок душ могла выносить! Бывало так: один какой-нибудь волокита добьется своего, заманит в тайгу большими деньгами, даст, например, сто рублей, она и пойдет… А уж там десять человек ждут… Они и сложились на все эти деньги… В складчину, значит… Ну, конечно, чужая жена молчит… Да оно и все равно: ведь было допущено… В Бодайбо и сейчас про это наслышитесь случаев немало…
– А что такое Бодайбо?
– Как, вы не знаете Бодайбо? Да ведь это – богатейшие на Сибири золотые прииски… Еще на днях провезли оттуда на почтовом пароходе 217 пудов золота – на три с лишним миллиона рублей… А вы и не слышали о таком крае…
– Как же везли столько золота? /93/
– Везла почта в сумах. День и ночь на пароходе стоял караул. Два почтальона с револьверами и шашками. Ехал тоже почтовый чиновник, проверял свой участок и начальник почтового отделения… Золото было в слитках, по пяти-шести пудов, а места на пароходе занимало всего одну кубическую сажень… Сам видел: наши пароходы встретились, остановились… Каждую неделю оттуда отправляют по десяти-двенадцати пудов… – Настоящий клад это Бодайбо!..
– Кто ж его открыл?
– Лет пятьдесят назад один кочующий тунгуз… Вообще тунгузы скрывали места с золотом, чтоб у них не отнимали пастбища. Но тунгуз этот сообщил-таки розыскной партии компании купцов Сибиряковых, что натолкнулся на золотую россыпь. Они бросились за ним и поставили столбы… Для верности под столбы положили камни и бумагу, а сами подали в горный округ заявление… Стали Сибиряковы разрабатывать. Три года ничего не надо ни за землю, ни в казну платить. И оказалось, что тунгуз указал им золота на несколько миллионов!.. Тунгуза этого Сибиряковы кормили до самой смерти, давали ему муку, масло, мясо, подарили ружье и перстень, а его жене серьги… Так и началось Бодайбо…
– Что ж, оно большое?
– Теперь это – город. Собственно городом оно стало всего один год назад… По величине Бодайбо такой, как Витим, и даже домов меньше, но зато раскинуты они на большой площади… Место гористое, площадей немного, у реки Бодайбо же, а все остальное разбросано на горе по склону… Кругом Бодайбо, как и везде на приисках, стоит стеной тайга, да тянутся высокие горы… Оттого собственно, когда на Лене говорят про населенное место – «в тайге», – то это значит на приисках вообще, а теперь, когда там больше всего приискателей, – на Бодайбо… Небольшой городок, а посмотрели бы, какая там торговля, как жизнь кипит!..
– А много там жителей?
– Кто его знает… Смеются очень над Бодайбо. Из столицы сделали его городом, а на месте гласных и голову /94/ найти не могут. Нет таких домовладельцев, что не были под судом. Все сосланные да инженеры. Так и не устроено до сих пор управление…
– А вы там бывали?
– А кто же там из нас не бывал, не искал счастия?! Только страшный тот край, легко погибнуть там без счастья за кусочек золота с наперсток…
– Почему?
– Много убийств, грабежей… И не поймать! Там богатеют в раз. Будь ты хоть последний ободранец и сори деньгами, как пьяный купец, – никто не спрашивает откуда деньги? У вас в России, помню, если кто, бывало, разбогатеет, все допытываются, где достал капитал… А здесь и ответа не надо: из тайги, с прииска… И отлично здесь грабежи сходят… Все тайга покрывает… И всех скорая нажива там захватывает… Если судебному следователю сейчас нужно оттуда послать телеграмму, то он отправляет за 200 верст с нарочным, хотя телеграф под боком в соседнем доме… Не пошлешь с нарочным, – все убийцы и грабители будут знать – что следователь написал… А как соображают, так и неизвестно… Должно с кем-нибудь делятся… Соблазн всем большой… Я сам раз золото сдавал в лабораторию. Четыре фунта в обрывке полотна, так тряпочка завязана, а в ней на 1.800 рублей – точно, ни копейки меньше!..
– Какое же оно на вид?
– Разное: то клочки, то слитки, самородки, как орех, то как мука… Попадаются слитки, как полоскательная чашка, весом до пуда… Лазил я, воровски значит, в брошенную шахту… Когда проводят шахты, то оставляют земляные столбы и с нетронутым золотоносным слоем… Их не трогают, чтоб держали потолок. Я и таскался с товарищами, выбирал из них золото. По 60 рублей на брата за полдня вышло… Но только страху смертного набрался… Ступенек нескольких на лестнице не оказалось… темнота, глубина отчаянная, сунулся, сорвался и повис на руках… Холод страшный, лед, скользко… Внизу, точно бездна… Товарищи веревкой спасли… Думал, пропадать… Дал себе зарок больше не лазить… А другие и сейчас /95/ забираются, не боятся, что землей завалит, разбирают столбы… Разбогатеют, на носилках катаются…
– Как так?
– Очень просто. Сделает себе приискатель носилки, обобьет плисом, сядет, обмотает шею длинным шарфом, хоть лето жаркое, и его несут на плисовых подушках к шахте из квартиры на руках… – Кругом с «подъемным золотом» поздравляют…
– А это что?
– Подъемное золото? – Положение такое там… Если работаешь в шахте и нашел среди песку самородок золота, – он твой. Но подъемное золото обязан продать в свою контору. Раньше давали по рублю пятидесяти копеек за золотник, а теперь не менее трех с полтиной. Платят больше, чтоб не носили соседям… При мне один паренек в первый раз в жизни под землю спустился и сразу же поднял на 500 рублей… Его в тот же день и убили…
– Ну? Кто же это?
– «Сибиряковские Иваны»! Много там пришлого народа, никто его не знает, а есть такие, что их не знают их же родные… Как волки, на добычу съезжаются… Десятого сентября на приисках кончается отработанный год, тогда они разбредаются, и Бодайбо от них пустеет... Сейчас новый закон вышел, может легче станет…
– А какой закон?
– Насчет «хищнического золота». Нельзя было покупать его у рабочих, нельзя было рабочим продавать его не в контору, а прямо в золотоплавлю. Теперь больше «хищническое» не продают в Китае… Еще накануне того, как в Бодайбо был объявлен новый закон, торговец Торминский вез золото в отводах саней, в которых были продырявлены дыры и вставлены железные пеналы. Кто-то на него донес. Сделали обыск, нашли золото. Он его честно скупил у рабочих: у кого найденное, у кого, может, и краденое… Накинулись на золото. Он решил, что ему пропадать, как ни верти, на каторгу идти, такой закон был, а на золото все состояние ухлопал… Перекрестился да тут же и застрелился… А назавтра новый закон пришел, /96/ что за это никакого наказания более не полагается… И закон-то месяца два назад вышел, когда Торминский в пеналы золото собирал…
– А как производится работа на приисках, какие там шахты?
– Я там работал пораньше и как сейчас – в точности сказать не могу… Много новых инженеров туда наехало, сами мы возили, наверно и перемена какая-нибудь есть, а только шахты были устроены так: в земле вырыт колодезь сажен тридцать глубины. На верху ходят две-четыре лошади, подымают, опускают две бадьи. Лестница в колодезь наложена коленами… Рабочие опускались иногда в бадьях, да обрывались, поэтому инженеры и запрещали, требовали по лестницам спускаться. Самые шахты, коридоры под землей, сказать, у Сибирякова – высокие, в сажень высоты, так что можно ходить, не сгибаясь. Под землей они тянутся верст на пятнадцать! Москву там у них можно разместить… Ну, конечно, есть люки для воздуха… Над главным колодезем на столбах навес…
– А какие условия работы?
– Платили нам за бадью с пуда, по 2 копейки за пуд песку. Под землей работали с пяти часов утра до шести часов вечера. Работали с факелами…
– А лампочек особых от подземного газа разве не было?
– Нет, только факелы… Зато в шахтах воздух стоял ужасный, задыхаешься бывало… Факел хороший, а едва горит… В носу всегда черно от копоти. Кашлянешь и слюна – как деготь!
– Как же находили золото?
– А есть такие рабочие, которые сразу узнают золотоносный пласт. Пусть самородок «в рубашечке» – в черном грифеле что ли, он его тотчас заметит!..
– Как же в шахтах, сыро?
– Есть шахты, где с потолка точно дождь льет! Слабый грунт. Тогда дают особые кожаные шляпы с большими полями… Тяжелая работа, и говорить нечего!
– А какое это Бодайбо из себя? /97/
– Резиденция, прииска, казармы для рабочих, магазин находится на реке Витиме… Есть там телеграф и электрическое освещение… По вечерам граммофон в домах играет и поет… Купец Дубников туда первый привез… Еще на пароходе, как вез, завел… Так, будто целый хор поет! Диво-то какое! Среди таких глухих берегов, такого страшного безлюдья, на маленьком пароходе целый хор цыганок любовь славит!.. Вся команда сбегалась слушать, пароход чуть о камень не распороли…
– А что, кроме золота, еще что-нибудь в Бодайбо добывают?
– А как же! От Бодайбо до Ешевки через Бодайбикский мост дорога на серебряные рудники ведет… Всего верст сорок… Только дорога туда страшная, над пропастями…
– И зимой работают?
– Да, и летом, и зимой, иногда и днем, и ночью в две смены…
– А как промывают золото?
– В бутаре жолоба сделаны зарубки-плинтусы. Золотой песок идет по жолобу с водой. Золото тяжелее и застревает в зарубках… Раньше за эту работу платили рабочим помесячно, по 20-25 рублей в месяц на всем хозяйском – и квартира, и харчи, и баня… Как сейчас платят, не знаю… Только знаю хорошо одно: нигде нет такого пьянства, как на Бодайбо… Одни сторожа на отработанных приисках разве не пьют…
– Что так?
– Да как отработает прииск, выберут все золото или станет его мало, невыгодно работать, тогда компания бросает все: и резиденцию, и постройки, и казармы… Все уходят отсюда прочь, и среди гор оставляют одного сторожа. Безлюдье страшное… Тут водки не достанешь! Питается тем, что компания оставила в запас, а какая компания станет своего же сторожа поить?!. Да-а… Интересный этот край и никто его до сих пор из газетчиков не посмотрел, не описал… Инженер один оттуда ехал /98/ с нами и все говорил: и есть же у нас в России своя Америка, своя Калифорния, и никто о ней даже не знает, ничего не слышал![1]
*****
За Витимом Лена меняется. Река становится еще более широкой, еще более могучей… Прибрежные горы идут волнистой линией. Куда ни глянь, всюду громадные «курганы», сверху до низу покрытые густой мохнатой тайгой… А за ними разноцветная даль таких же громоздящихся гор…
Теперь горы тянутся выше к небу, то отступают от берега, то нависают над ним… Внизу они заросли все той же тайгой, то, по-прежнему, густой, то жидкой из тоненьких, как палочки, елей. Камни покрыты мхом темно-малиновым и светло-зеленым, точно осенью спокойно дремлющее под пологом ряски луговое озеро родной Украины…
Посреди гор отдельные скалы, будто навсегда покинутые людьми, страшные руины древних замков осыпались от бурь и ненастья мелким серым камнем… А на самом верху гор красуется остроконечной щетиной тайга… Иногда горы – тяжелые, темной грудью навалившиеся на реку – кажутся какими-то чудовищами… То в падях и логах между горами новые горы стоят сейчас же преграждающей каменной стеной, то сами пади густо покрыты тайгой и далекой щелью вытягиваются к синеющим на горизонте сопкам… Среди этих необъятных пространств редко-редко на той стороне реки покажется небольшая деревушка, придавленная, темно-серая, чуть пестреющая точками более новых крыш, сбитая в кучу, как далекий табун лошадей… Она жмется на расчищенном от тайги плоском берегу. Сбоку ее желтеют посевы, и снова тайга… Небо – либо светло-голубое, безоблачное, либо серое, нависшее над рекой клочьями ваты… Вода у берега – почти черная, переливаясь, ярко блестит зигзагами быстрого течения… /99/ Там, дальше, где горы перестают отражаться в воде, Лена кажется стальной…
Посреди реки плавают громадные белые лебеди… Черные гагары, едва завидев пароход, поднимаются и медленно, тяжело летят над поверхностью реки, касаясь ее глади и оставляя после себя серебряный след, пересыпанный хрустальными брызгами…
Пароход бежит. Мы нагоняем какую-то странную, многолюдную «посудину» – паузок.
– Смотрите, – говорит капитан, – ведь это паузок с политическими. Сколько их везут, и куда везут!
Четырехугольная каюта-ящик с плоской крышей паузка по бокам украшена зелеными ветвями дерев. На крыше толпится, точно на вечеринке, молодежь. Завидя пароход, все они теснятся у борта крыши.
Я снимаю шляпу и начинаю раскланиваться. Пусть знают, что и среди пароходных пассажиров есть люди, им сочувствующие… Они отвечают… На носу и корме паузка внизу стоят угрюмые часовые…
Наш пароход проезжает мимо, и мы уже далеко впереди… Но с крыши паузка все еще доносится пение о том, что нет на Руси такого угла, где бы русский мужик не стонал… Вечереет… Над крышей паузка взвивается дымок…
– Обед себе государственные варят, – объясняет капитан. – Там у них на крыше ящик с землей лежит, на нем костер разводят и варят себе сами, как на маевке… Теперь, после бунта в Якутске, их положение полегчало, а то – не то, что на берег – на крышу не выпускали… Задыхайся целый месяц в этом ящике без окон, точно в гробу живой… /100/
Примечания
