– Вон там, за этой полосой тайги, кладбище у дороги, – говорит мне капитан, указывая на берег, – Лена сюда поворачивает…
– Кого же там хоронят? – спрашиваю я.
– Желающих!
Никакого кладбища не видно. Я ничего не понимаю, и довольный капитан торопится объяснить свою загадку.
– За этим бережком находится Нохтуйск. Пьяное место, – ворчит уже не без раздражения капитан, всегда такой добродушный. – Яма. Каждый порядочный человек, попав сюда, спивается и погибает.
– Что же это за место?
– Нохтуйск. Таможня.
– Какая таможня? – изумленно спрашиваю я. – Какая же здесь граница? – повторяю я, полный недоумения.
– Иркутской губернии и Якутской области!
– Но причем же таможня? Ведь это Россия!
– Положение такое…
– Какое положение?! Я понимаю еще существование таможни между Финляндией и Россией, но какая таможня нужна здесь между губерниями?
– А порто-франко? В Якутской области нет пошлины на чай, сигары и другое такое. Вот и устроена таможня. Входят на пароход два чиновника с тремя солдатами, /101/ осматривают багаж, спрашивают, нет ли чаю. В этом и таможня! Хорошо, если никто из них не выпивши. А то, если пьян, то и командует себе на здоровье пароходом. И слушайся пьяного, иначе прикажет снести все вещи на берег. Что тогда делать?! Ведь сутки лишние простоишь. Сейчас нас смотреть не будут. Только по пути из Якутска. Но мне надо бы и сейчас принять меры. Я, как на несчастие, везу с собой пустые бочки для рыбы. У политических можно дешево нельмы купить. Они тоже выезжают на лов… Вот я и думаю насчет таможни, забота берет, знаете, теперь не поладишь, на обратном пути всю икру вытрусят!..
– Масло тоже будем на обратном пути сюда везти – сотнями пудов из Якутска в Нохтуйск возим. Упаковано оно в особых больших тюках из березовой коры… Тысячу верст провезешь благополучно, а таможенные в этом кладбище хотя что распорют… Хоть бы на пароход зашли! Уж я бы их принял по-хорошему, с почетом.
В самом деле за полоской тайги, пологими, невысокими горами, показывается Нохтуйск. Оказывается, что кладбище живых выглядит веселее других приленских «населенных» «живых» пунктов. В Нохтуйске есть белого цвета постройки, дома три с выкрашенными белою же краской ставнями… И потому нет обычного унылого беспросветно-серого вида… К огорчению капитана, в Нохтуйске таможенные чиновники так и не являются на пароход. Политические ссыльные тоже не показываются на берег, – потому, кажется, что здесь они и не живут…
Наш пароход отваливает дальше…
– Вон там, по ту сторону Лены, деревня Мачь – бывшая золотопромышленная резиденция, кругом золото в тайге добывали, – говорит капитан…
– И что ж там никого нет?
– Есть, так, жалкая деревушка, церковь сохранилась, два магазина и сейчас торгуют… Старых пряников мятных можно купить… Один политический тоже живет. На лодочке все ездит… К пароходу, должно, выедет… Если спать не укладывается… Рано здесь ложатся…
– Который теперь час? – спрашиваю я капитана. /102/
– Местного времени нет. Вышло, раньше было…
– Как так?
– Был здесь в Нохтуйске ссыльный – часовых дел мастер, да давно уже из здешних краев вышел… – отвечает капитан и смеется себе в бороду… – Хоть бы и таможенные чиновники ушли!
– Что вы на них сердитесь! Чего вы смущаетесь, провезете свою рыбу исправно.
– Да помилуйте, тут бы через Лену из Китая чай возить, а таможня все дело убивает. И такая река остается не при чем…
– Да что вы говорите: чай из Китая по Лене?! Уж не из Ледовитого ли океана?!.
– Зачем так далеко? Спуститься по Лене пониже Якутска всего на 250 верст, и потом на восток по реке Алдан до устья реки Майа, впадающей в Алдан. От устья Майа и по реке Нелькану, впадающей в нее, всего 300 верст. От Нелькана же к Охотскому морю по суше – не более 200 верст! Только сутки дороги! Одним словом, от Якутска до Айяна через Охотский перевал всего тысяча верст… Из Китая в порт Айян через Японию и приходят пароходы…
– Представьте себе, об этом пути нигде ничего нет в учебниках географии, и я никогда не слышал о нем…[1]
– Да ведь его недавно только открыли… В 1894 году пароход «Витим» совершил туда первый рейс до Охотского перевала… Раньше туда пароходы не ходили. Редко кто пробирался в неведомый край на лодке. Я попал тогда на «Витим». За 14 суток мы съездили туда и обратно. На пароход сели: преосвященный Мелетий со свитой, якутский губернатор Скрипицын и управляющий пароходства «Громова» Щербачев. Архиерей занял общую женскую каюту, а губернатор поместился в двухместной. Ехали мы с остановками. Якуты кое-где выходили к пароходу. Полиция сгоняла их с кочевьев. Везде, где они показывались, /103/ служили молебны, ставили кресты, архиерей собственноручно навешивал на кресты иконки, а мы красили кресты разноцветной масляной краской.
– Дело было в июне. Местность оказалась страшно пустынной. Никто нигде не косил. А трава попадалась и в рост человеческий… Нигде не было и полей… Ни одной деревушки не видели мы на всем расстоянии 800 верст… Было только несколько жалких юрт в разных местах… А край оказался благодатным. Очень тепло, хоть к северу ближе! Много теплее Лены. Может оттого, что горами с севера тот край закрыт…
– На Лене ночью в шубе, а там в одной рубахе… Второго-то июня трава была уже зеленой, а по Лене и не распускалась. В траве там много цветов. Хорошие леса. Много тополя, как на юге по Амуру… Тальники тоже высокие, одним словом, – дуги роскошные только делать! На островах наполовину густой тальник, вроде ивы, наполовину ельник, много орешника… Хороший дикий виноград даже оказался. Правда, в свежем виде слабит!.. Один скопец потом вино делал, по 80 копеек за бутылку продавал… И вино было очень хорошее… Скопца убили, и виноделие прекратилось… Река – рыбная: нельма, осетер, стерлядь, таймен, карась… Местность такая, что не выбрался бы!
– Когда ехали мы обратно, к берегу, на том месте, где поставили белый крест, собралась толпа якутов, со стороны, издалека. Приехали посмотреть на пароход и на людей, себя показать.
– Заседатель уверял, что никого не созывал: как узнали, сами приехали… Приполз и старик-якут 127 лет! Худой, скрюченный, точно кащей – одни кости. Скелет да и только! Дикарь и никаких! Да они и все дикари оказались. Представьте, женщины летом по-африкански ходят – голые, как Адама рисуют. Подходят, просят табаку и не стесняются. Просто от совести я избегал их… Как замуж вышла, так адамову кожу дают… Но только вначале страшно глядеть, а после точно привыкаешь… Да и они какие-то черные. Может, от грязи и солнечного загара… Старик тоже был голый, в одной рубашке, вроде женской… /104/ Миткаль и до него как-то дошел! На руках его к самому архиерею поднесли. Видно, легко несть! Старик белый колпак надел, как к смерти приготовился. Все дали ему что-нибудь. Губернатор десять рублей отпустил, Щербачев пять рублей, а архиерей на него хороший медный крест надел… Дали ему с парохода сухарей… Деньги его вручили на хранение старосте, чтоб не растерял… Видели бы вы, как глядел старик на пароход! Но больше всего поразил его архиерей. Он его за настоящего бога принял… Глушь там какая!
И он рассказывает обо всем этом, не замечая того, какая пустыня кругом на Лене… Ведь уже и для нас целое событие, когда на берегу покажется деревня с десятком-другим серых, придавленных домишек… Когда мы ехали обратно, то сплошь и рядом в течение целых суток не видели одной избенки…
А между тем в этих громадных горах, набросанных природой по берегам Лены, таится не мало золота, серебра, лежат необъятные залежи каменного угля… И все это брошено и мыслию и трудом человека, и рука его не касается сокровищ голодающей страны.
*****
– Скоро в Олекминск приедем, – говорит мне кто-то. – Видите, начались красные горы… Раньше сюда ездили зубы лечить. Теперь – пожалуйте в Якутск. От Иркутска до Якутска ни одного зубного врача! В Олекминск была сослана политическая М.С.Зеликман. Как раз по середине дороги, удобно было… Хорошо лечила… Только у председателя Якутского окружного суда зубы разболелись. Ее и перевели в Якутск, подальше в ссылку, чтоб лечить его. Там она и осталась. Ее за содействие политическим в романовском бунте, тоже привлекли к суду… Теперь на все тысячи верст ни одного зубного врача не останется, если в каторгу ушлют!..
Мы причаливаем к берегу Олекминска – «большому» селу. На пологом берегу стоят толпой скопцы. Они вынесли в корзинах огурцы, репу, морковь, капусту. По копейке за хороший большой огурец… Все с удовольствием /105/ набрасываются на овощи и на пароходе устраивается пир… Олекминск сливается с Спасским – где живут особо скопцы.
Деревня точно мертвая. Изумительно отсутствие детей… Нет шума, нет песни… Даже собаки какие-то угрюмые, безмолвные, – должно быть от того, что росли без детского общества. Дома хорошие, лучшие на Лене. Окна крашеные, большие, в три рамы, с занавесками. На подоконниках цветы… все это из косточек лимона, винных ягод… На стенах часы, есть самовары.
*****
Изумительно красивы берега Лены в 100-150 верстах от Якутска. Нигде в мире я не видал таких изумительных, фантастических, диких и волшебных берегов, как «Столбы» Лены. Сибиряки знают им цену… И если пароход идет мимо «Столбов» ночью, их стараются осветить с парохода, чтобы не упустить это замечательное зрелище… Если бы иностранцы осведомились, как оригинальны, самобытны и не похожи на все известное «Столбы», они преодолели бы все трудности, чтоб только посмотреть это чудо природы… А у нас?!. О них в Европейской России даже не слышно!..
На высоком отлогом берегу Столбовки, впадающей в Лену, одиноко стоит среди зелени, точно монумент, колоссальный каменный столб, остроконечный, заканчивающийся шаром, и за этим обелиском самой природы начинается бесконечная вереница разнообразных «столбов»… То они высятся, как разрушенные замки, в которых некогда жили гиганты, то идут один за другим, точно закутавшиеся в черные плащи с капюшонами исполины-монахи, то скалы стоят, будто жилые дома с окнами и дверями… Иные скалы соединены живописными мостами, перекинутыми над пропастями… Другие с пещерами, мрачными и таинственными, как на картинах Бёклина… Эти блестят от живых струй падающих водопадов; те склонились, словно готовые упасть, в предсмертной агонии… И снова бесконечной вереницей выступают высокие, резко торчащие среди голубого неба столбы, точно искусно выточенные колонны… /106/
Лиственницы забрались и на эти недоступные вершины! Зато на других – не видно ничего, кроме седого мха. Иные
скалы чернеют от проникающих вглубь щелей, другие светятся щелями насквозь, точно от нарочно устроенных окон. У иных слои камня лежат так, что горы кажутся /107/ покрытыми – то серой, то черной, то желтой чешуей… Иные столбы совершенно желтые, другие совершенно черные. Но у многих на плоских вершинах мох под яркими лучами солнца белеет, точно снег на горах Швейцарии…
А там дальше скалы тянутся, точно большая крепостная стена с вычурными подпорками, покрытая от времени красной ржавчиной…
За «Столбами» начались острова песчаные, отлогие, то покрытые мелким пожелтелым ивняком, то совершенно голые… Река уж шириной около 10 верст, но она вся в островах, и только местами заметен этот ее простор…
Мы проезжаем мимо женского Покровского «монастыря», одно имя которого вызывает смех всей команды парохода… Его уже собирались открыть, была выбрана игуменья, должны были приехать архиерей и губернатор. Вдруг совершенно неожиданно выяснилось, что все монахини с игуменьей во главе разбежались, как только в монастырь попала партия кавалеров приискателей… Увы, сердце человеческое не камень!..
*****
Но вот и Якутск! Мы проезжаем осеннюю «пристань» – берег, покрытый ивняком, и подплываем к летней «пристани» – высокому и крутому берегу, без признаков растительности и вообще каких бы то ни было признаков настоящей пристани… Городок небольшой, как самый захолустный уездный. Лучшее здание – казенной винной монополии. На весь город один большой двухэтажный деревянный дом реального училища и несколько домов с мезонинами… Правда, есть еще один «большой дом» – «ряды лавок» в центре города, – одно из лучших украшений его… Стены этого одноэтажного дома побелены, а выступающая зонтом крыша подпирается даже круглыми деревянными колоннами. Посреди дома ворота полукруглой аркой… Через эти ворота, для ускорения пути, часто водили подсудимых «романовцев» на суд…
Остальные дома города – избы серые, монотонные, без побелки, без красочного пятна… Кое-где попадаются, в особенности внутри дворов, настоящие юрты… /108/
Улицы немощеные… Фонари редки… Пыль отчаянная, в особенности, когда городовые мирно метут улицы, точно они столичные дворники… Тротуарные мостки деревянные, в ужасном виде, не сбиты даже гвоздями, все в дырьях… В городе несколько магазинов, где наряду с чаем, сахаром и конфетами, продаются меховые рубашки-кукашки, ружья, револьверы, патроны…
Есть базар, где можно купить гребень или шкатулку из мамонтовой кости и красивую, но тяжелую бобровую шапку на 25 рублей… Бобровые воротники, дорогие меха чернобурой лисицы, соболя с блеском, белый, как снег, песец, продаются на простых рундучках… Правда, и бобер не камчатский, но соболя высокой марки!..
Торговли в самом мертвенно-тихом городе никакой, так как каждый закупает на целый год вперед все нужное во время ежегодной ярмарки на торговых паузках, прибывающих сплавом по Лене и останавливающихся целой флотилией у берега. Развлечений тоже никаких, кроме заезжающих летом балаганов-цирков, жалких своей бедностью и полным отсутствием изобретательности. Для бесконечной зимы, беспросветно темных дней, для забвения от диких морозов, замораживающих мысль, есть общественное собрание, в котором пьют хлебный квас (вместо недоступного здесь пива!), играют в карты и дают изредка любительские спектакли.
– Пойдем выпить! – значит здесь: пойдем распить бутылку кваса…
Старинная деревянная башня, старинная церковь, несколько обыкновенных церквей, из которых в двух служат по-якутски… Губернаторский дом – вроде небольшого помещичьего в деревне…
Окружной суд в доме, с мезонином и колоннами на фасаде, производит тяжелое впечатление какого-то надругательства над правом правосудия… Грязный, запущенный…
В городе имеются извозчики – одноконные высокие брички, а по улицам ездят запряженные в оглобли низкорослые быки, иногда летом тянущие сани вместо повозок… При восьми тысячах жителей в Якутске нет ни фабрик, /109/ ни заводов. Производств местных никаких абсолютно. Поэтому здесь фунт свечей доходил в своей стоимости до 85 копеек, керосин до 1 рубля за фунт и только водка пользуется тут, как и везде в России, привилегией – она не бывает дороже 55 копеек бутылка; да всегда можно купить чай цыбиком и в развес бумажным кульком…
Хотя время прибытия парохода никому не было известно, меня встретили местные политические, случайно находившиеся на берегу, помогли с вещам, довезли домой… И я сразу же окунулся в атмосферу их жизни, интересов. Они заранее наняли для нас лучший дом в Якутске. И, тем не менее, первое, с чем подошел ко мне приехавший ранее другой защитник Зарудный, был далматский порошок…
– Это я для вас заранее приготовил, – сказал он, протягивая солидную коробку порошка.
– Что вы?! – Да разве я в клоповник приехал? – спросил я в изумлении.
– Увидите, – отвечал он, улыбаясь.
Когда мы вошли в дом, он указал на стену.
Я глянул и ахнул. Ничего подобного не видел в жизни!
Стены буквально копошились… Клопы, точно пчелы около улья, выползали из щелей и беспечно ползали по стене…
К ночи мы отставили кровати от стен и обвели их лентой далматского порошка, точно заколдованным кругом, а затем засыпали им постель во всех направлениях…
По окончании слушанием «романовского» дела, мне посчастливилось познакомиться сравнительно близко с якутами и побывать у них на первом съезде, обсуждавшем нужды края. Съезд состоял, главным образом, из настоящих или бывших улусных голов, т.е. волосных старшин, а также и более образованных якутов. Происходил съезд с разрешения губернатора. Заседание его было открыто в большом амбаре без окон, но с хорошими дверьми, окованными железными полосам. Деревянные полы украшались устланными коврами. Начался съезд чтением выдержки из газет о положении ссылки и приветственной /110/ речью к нам – защитникам. Говорили на якутском языке, но для нас все дословно переводили. Все указывали на то, как ссылка разоряет край, заставляет «оковывать двери» от уголовных, как тяжело и без того полуголодным якутам содержать неведомых пришельцев… Жаловались и на политическую ссылку – на тяготу навязываемого надзора за ссыльными… Мы оба тоже говорили: объяснили – почему произошел «романовский» протест, чего хотели добиться ссыльные… Так как положение политических на местах более всего зависит от улусных голов, иногда почти бесконтрольно ведающих пространствами, равными площади Швейцарии, я уверен, что эти речи были не бесполезны для положения «государственных»…
Съезд закончился торжественным постановлением ходатайствовать перед правительством об отмене ссылки в Якутскую область…
Среди якутов пока очень мало интеллигенции. На весь народ десяток, не больше. Высшее учебное заведение окончил один единственный человек – доктор Скольников… Но якуты живой, предприимчивый народ, интересующийся всем, что творится на белом свете… И они пробьют себе путь к культурному строительс тву.
Первые, кто ко мне обратились «по делу» из «политических», были… контрабандисты! Эти люди перевозили за плату через границу нелегальную литературу. О политике они не имели ни малейшего представления и не интересовались ею. Тем не менее, их сослали, как политических, и теперь селили вместе с последними. О их роли соглядатаев меня сразу же предупредили остальные ссыльные…
Пришедшие ко мне просили составить им прошение о помиловании…
Этого рода случайных гостей политической ссылки часто смешивают с настоящими «государственными»… Один якут жаловался мне на отвратительные обманы политического. Когда я расспросил, то оказалось, что обидчик именно из таких «политических»… И мне стоило большого труда разъяснить якуту, что такие «политические» еще не политические и что бранить их за такого «товарища» несправедливо… /111/
Тюрьма Якутска оказалась самой обыкновенной сибирской: одноэтажный тесный дом с несколькими флигелями. Все окружено деревянным частоколом заостренных кверху палей…
Как всегда, начальник тюрьмы с первого же слова начал жаловаться на переполнение тюрьмы заключенными: – Вы не можете себе представить, что я вытерпел от этого переполнения тюрьмы, – говорил он, забывая, что вытерпели задыхавшиеся друг у друга на голове заключенные…
А их в тюрьме было действительно чересчур много. Одних обвиняемых по делу якутского протеста 55 человек!.. Здесь же я застал Ергина, отбывавшего наказание за убийство исправника в Колымске, подвергшего истязанию политического, который затем покончил с собою, и Минского, убившего конвойного офицера при попытке изнасиловать девушку, шедшую этапом в партии политических…
Политические произвели на меня чрезвычайно сильное впечатление… Лица их, начиная с неграмотных грузин, выделялись свей сознательностью.
Несмотря на безысходную тяжесть заброшенной и одинокой жизни в самых глухих наслегах, некоторые политические все же развивались, шли вперед. Нужны только книги и товарищи, могущие оказать поддержку… А горячего желания учиться всегда много…
Попав в тюрьму, обвиняемые романовцы, главным образом, рабочие, занялись своим самообразованием…
Рабочих было невозможно отличить от университетских людей…
Были организованы лекции.
– Где Ольга В.? – спросил однажды прибывший в тюрьму для предварительного следствия прокурор.
– На лекции химии в бундовской камере, – отвечали ему и провели в камеру бундовцев…
И прокурору не показалось странным, что в тюрьме идут лекции, есть свои профессора… Ведь это было естественно для него, присмотревшегося к политическим…
Конечно, мои впечатления Якутска во многом были неполны… Все внимание поглощалось защитой, изучением /112/ дела… На все я смотрел уже с точки зрения выгод и нужд процесса, не глазея по сторонам, как лошадь в шорах смотрит только прямо, на свою дорогу…
*****
В Якутске я познакомился с Панкратовым, бывшим шлиссельбуржцем. Когда-то рабочий, он произвел на меня впечатление ученого профессора. Правда, Панкратов много работал еще в Шлиссельбургской крепости.
Такое же сильное впечатление произвел на меня и Шебалин… Я глядел на него и Панкратова и думал о том, как ничтожны мои путевые тяготы в сравнении с тем, что пережили они… Оба не сгинули в ссылке, оба много читали, думали, работали.
Я приехал к Шебалину в юрту на заимке. Он жил недалеко от Якутска на опушке не то вырубленной, не то начинающей расти молодой тайги. Мы пошли гулять. По обеим сторонам дороги просвечивала вода болота.
– Ну, не важный лес! – сказал я, – болото, сырость!..
Шебалин вступился за свою тайгу.
– Знаете, когда меня освободили из крепости, то сразу же повезли сюда. Везли непрерывно. И нигде жандармы меня не освобождали, не пускали отойти от них ни на шаг… Ехать было так же тяжело, как сидеть в Шлиссельбургской крепости… А мы все ехали и ехали. Железной дороги тогда не было… Наконец меня привезли в наслег. Одинокая юрта стояла на опушке тайги. Приведя к ней, жандармы оставили меня. И я вдруг почувствовал свободу. Я не верил себе, не верил своему счастию… Они ушли… Я бросился в тайгу. Дальше, дальше!.. Я шел по лесу и никто не следил за мной, никто не глядел на меня в глазок дверей! Я не верил себе! Я оглядывался кругом. Никого не было! Да, жандармы оставили меня! И я свободно шел дальше и свободно, широко дышал полной грудью свежим, не тюремным воздухом… О, как прекрасна тайга!.. /113/
*****
Якутский протест еще до суда над романовцами имел громадное значение для судьбы всей ссылки. Он совершенно терроризировал своим европейским скандалом высшую местную администрацию. Она сделалась необыкновенно терпеливой, и в самом Якутске стали возможными такие факты, которые раньше были совершенно немыслимы. В области царили если не административная смута, то во всяком случае административное смущение…
Едва приехав в Якутск, я уже услышал о Каце. Кто он, как-то никто не интересовался. Может быть, это был рабочий-самоучка, а то выброшенный за борт университетской жизни студент… Он не пошел с товарищами за баррикады дома инородца Романова, но все же проживал в Якутске. В это время с ним поселился К., который и рассказывал мне о нем…
– Представьте себе, – говорил К., – просыпаемся мы однажды утром… Тоска смертная. В городе ни души. Все лучшие ушли на «романовку». Не с кем слово вымолвить… Лежим мы с Кацом на постелях и молчим. Наконец Кац произносит: – Тоска, скучно, черт возьми!..
– Да-а – отвечаю я…
– Ведь во всем городе нет ни одной собаки, с которой бы поговорить… Тоска!.. – лениво тянет Кац, и вдруг вскакивает с постели, точно осененный блестящей мыслью… – Батюшки, пойду-ка я поговорить с губернатором!
А надо заметить, что в Якутске мы жили нелегально. Ведь и протест товарищей начался из-за борьбы за право отлучек. А в виде наказания за отлучки начальство грозило ссылкой в Верхоянск или Колымск…
Кац ушел. Я полежал, полежал некоторое время и думаю себе: чего ж я валяюсь без дела, пойду-ка посмотрю, как Кац с губернатором «разговаривает» и сам заодно «поговорю»… Отправился. Вхожу в приемную. Публики разной масса. Вижу – сидит Кац в кресле, важно развалился, ногу на ногу закинул и курит… А надо заметить, на голове у него колоссальная шевелюра – для конспирации, по его словам. Во время побегов он сразу меняет свою наружность: поднял волосы под шапку и не узнать, другой человек… /114/
Сидит себе Кац и так солидно дым пускает, будто в голове его великие мысли витают, тогда как витает только дым, да и тот лишь вокруг головы…
Одет он в блузу французского рабочего, штаны в заплатах, точно шахматная доска… Сам Горький признал бы, что в вопросе штанов ниже его «дна» другое дно существует…
Об обуви Каца и не говорю…
Только мимо Каца пробегает дежурный чиновник… Кац важно манит его пальчиком и говорит:
– Послушайте! доложите губернатору, что Кац пришел!
– Слушаюсь, – отвечает тот. И ушел.
Спустя некоторое время, чиновник возвращается и сообщает: – Его превосходительство просит подождать.
В это время чиновник снова бежит мимо. Кац манит его пальчиком и говорит:
– Доложите губернатору, что Кац ждет!
– Сию минуту!
– Через некоторое время выходит губернатор и прямо к нему, но, прежде чем губернатор успевает открыть рот, Кац набрасывается на него и кричит: «послушайте, губернатор, когда же наконец вы сошлете меня в Верхоянск или Колымск?»
Губернатор, оторопев было, вдруг обрадовано спешит заявить, что готов отправить Каца хоть завтра, притом сделает это с большим удовольствием, так как давно собирается отправить его подальше, и откладывать не станет.
– Не отправите, – вдруг, ехидно хихикая, заявляет Кац, – теперь туда нет дороги, началось весеннее и летнее бездорожье, по болотам не довезете!
Губернатор безнадежно молчит, и Кац торжественно уходит. Его даже не пытаются задержать.
От нечего делать, я тоже подхожу к губернатору и заявляю, что мне надоело жить в наслеге, почему нельзя ли перебраться в Якутск… И губернатор, волнуясь и горячась, уверяет, что это было бы вопреки всем циркулярам, совершенно невозможно и немыслимо. Он и не /115/ подозревает, что я живу в Якутске уже целый месяц без всякого разрешения. Не до нас администрации!..
Задумал Кац пробраться к засевшим в доме товарищам – посмотреть, что там творится, вынести их письма… Дом был уже окружен солдатами, никого не пропускали. Вот подходит он к кордону… Солдаты к нему. А Кац заложил руку в карман, вздул его кулаком и кричит: «подступи, подступи, застрелю, застрелю!»
– И что вы думаете? Все солдаты, как мыши, разбежались! А Кац вошел в дом, передал письма, получил для воли и выходит… Между тем и солдаты и полицейский надзиратель Олесов, главный сыщик области, уже ждут его у ворот. Только что Кац вышел, а они и набросились на него, схватили. Олесов знал его хорошо, и злорадствуя, что поймал, посадил рядом на свои саночки, чтобы отвезть в полицейское управление. А надо заметить, саночки эти маленькие, без козел и полости, потому что у нас все в длинных дохах ездят, нет и надобности укрываться. Везет Каца Олесов, а Кац сидит спокойно, точно в гости едет. Только выехали они на глухую улицу. Кац вдруг совершенно равнодушно и говорит: – вон вороны летят!
А вороны у нас большая редкость…
– Сказал Кац, и Олесов сразу же голову задрал, во все стороны крутит. Тут Кац как хватит его кулаком по груди! Тот вожжи выпустил и вывалился назад, запутался в дохе, барахтается в снегу… А Кац, не будь дураком, подхватил вожжи и по лошади! – Удирать!.. Проехал некоторое расстояние и решил скрыться во двор. Лошадь погнал, сам на ходу соскочил – и в сторону… А уж погоня следом, за переулком кричит. Кац забежал во флигель к товарищу и в окошко довольный глядит: вот, мол, как благополучно от дураков ускользнул!.. Но он забыл, что по сторонам дороги лежал нетронутый снег и его следы остались… Дом полиция и окружила… Кац их сразу же заметил… Во флигеле-то в окне три рамы были, оно не замерзло, видать все… Что делать?!. Он и обращается к товарищу П., у которого находился: – Дай мне твою фуражку и пальто, одевай мою шубу, надвинь папаху на /116/ голову – точно это ты волосатый – а на папаху мою шапку. Иди позади. Я пойду вперед и стану тебя звать… Так и сделали… Кац поднял волосы под фуражку, подогнул ноги под дохой, стал ростом меньше, идет впереди и все время кричит, оборачиваясь назад к П-ву: «Кац, да иди же скорее, слышишь, иди скорее, если удирать хочешь!» Полиция за воротами притаилась. Ждут. Вышел Кац на улицу, они его и пропустили. Иди, иди, голубчик, нам не тебя надо, веди его за собою в ловушку!.. Кац прошел за линию кордона и приостановился. Только показался за ворота П., как накинется на него полиция, давай колотить, вязать хотят. Папаха у П. свалилась, он крик поднял, за что деретесь! А в это время Кац издали фуражку снял, начал раскланиваться и кричать: «вот, и я!» Волосы-то у него из-под шапки вывалились, его сразу же и узнали… Бросили П. и за Кацом! Да, не тут-то было. Его и след простыл… Олесов был так взбешен, что идти не мог: стоит и качается…
Дело об якутском протесте слушалось десять дней сряду. Пока не выяснилась роль губернатора Чаплина при усмирении «романовцев», мы, оба защитника, не подходили к нему и не знакомились. Но после его показания, осторожного к судьбе обвиняемых и честного для губернатора, мы убедились, что Чаплин был кругом обманут местной администрацией… И мы решили познакомиться с Чаплиным, чтобы через него помочь политическим.
Во время перерыва я подошел к нему и скоро у нас завязался разговор… Мы стояли в коридоре у окна, выходящего на улицу.
– Согласитесь сами, – говорил я ему, – что положение ссылки ужасно, оставить ее так дальше невозможно, циркуляры из Петербурга безграмотны и нелепы, так как основаны на абсолютном незнании местных условий… Только петербургский чиновник, стряпавший их, мог думать, что наслег похож на русскую деревню, где так или иначе, можно достать все крайне необходимое… Вы должны приять меры к тому, чтобы облегчить положение ссылки, должно смотреть сквозь пальцы на отлучки к доктору, за покупками, к товарищам… Не губите молодежь! Ведь то, что делается, незаметное убийство! /117/
– Да, это все так, – отвечал Чаплин, – и я стараюсь облегчить положение ссыльных, но, знаете, это возможно лишь до поры, до времени. А затем всякое терпение лопается!
– Полноте, какое тут терпение?..
– Вы тоже не знаете «местных условий»!
– А что?
– Да вот взять хотя бы господина Каца!.. Невозможный субъект! И откуда он сюда свалился на нашу голову?..
– Но, ведь, вы сами называете только одного!..
– Одного?! Он стоит ста двадцати! Такого скандалиста я не встречал за всю мою жизнь… Представьте себе, если на базаре собралась толпа, а посреди нее кто-нибудь ораторствует, я заранее знаю, что это господин Кац! Если кто-нибудь перед собором в праздник или под губернаторскими окнами, когда собрались гости, горланит революционную песнь или кричит: долой самодержавие, – я заранее уверен, что это – господин Кац! Когда я ему говорю: послушайте, господин Кац, да как вы смеете так кричать, он мне спокойно отвечает: «я за это сюда прислан, а потому имею право!» Ну, что вы поделаете с таким господином? За каждую историю мы переводим его все дальше и дальше от Якутска. На бумаге он значится уже на 800 верст севернее Якутска, в самом глухом наслеге, но уверяю вас, что он никогда и нигде не был далее ста верст отсюда! Буквально ради него одного приходится держать урядника, отвозить этого субъекта на место приписки… И нет ни одного урядника, от которого он не бежал бы! Я пробовал менять урядников, – ничто не помогает. Он, как сквозь землю, проваливается! Ужасно, ужасно это надоело. Мы его снова отправляем, а он снова бежит и, вернувшись, немедленно под окнами губернаторского дома чуть свет дает о себе знать! «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» Точно губернаторский дом рабочая казарма!.. Но это все пустяки… Вы сами знаете, как здесь коротко лето… Я решил воспользоваться им и устроить пикник. Обратился к Коковину и Басову и они дали мне пароход. Я пригласил самое избранное общество. Все дамы в белых платьях, точно на бал съехались!.. /118/ Вхожу я на пароход и вдруг вижу на верхней палубе собрались наши барыни, а между ними стоит Кац, руки в боки, ноги циркулем расставил, голову задрал и ораторствует на тему, что буржуа прогуливают народные деньги…
Не желая устраивать скандал, я прошу надзирателя Шубарина подойти к Кацу и незаметно попросить сойти с парохода. Шубарин идет, возвращается и сообщает, что господин Кац не же-ла-ет сойти с парохода! Я зову надзирателя Олесова и горою ему: сходите к г-ну Кацу и скажите – что либо он, либо я. Олесов возвращается и говорит, что господин Кац ответил: – во всяком случае не я! После этого я зову полицейместера Березкина и приказываю ему распорядиться, чтобы городовые снесли Каца на берег. Что вы думаете? Подходят они к нему. Кац не сопротивляется. Городовые берут его на руки, и он садится на них, точно пава какая-то! Сидит и во все стороны отвешивает высокомилостивые поклоны… Снесли его городовые и поставили на берег. А он снова расставил ноги, руки в боки, а голову задрал и, будто китайский богдыхан, изрек: – я позволил городовым снесть меня, так как мне было интересно прокатиться на этих ослах! Ну, как вам это понравится?! Да, ведь, это профанация власти! Но это только цветочки, а вот позвольте рассказать вам об его ягодках. Ожидали мы приезда преосвященного. В качестве губернатора, я распоряжался встречею. На осеннюю пристань отправился казак, чтобы вовремя известить о приближении парохода… Мы все были в полной парадной форме. Дамы с букетами цветов… По берегу разостлали ковер… Казалось, что все благополучно, что все, что нужно сделать, сделано… Но я забыл о господине Каце и своевременно не вывез его из города, хотя бы на несколько дней!..
Когда подплыл пароход, с него спустили на берег две доски. Перил, сами знаете, нет. Все это так примитивно… На борту парохода показался архиерей и только собрался благословить нас, как тревожно обернулся. За его спиной я увидел гордо поднятую голову господина Каца. Я сразу же почувствовал полный упадок духа… /119/ Архиерей начал сходить на берег. А вы знаете, какой крутой и высокий здесь берег? Идя по доскам, преосвященный все время оборачивался… И тогда я понял отчего! Сзади него, вплотную, гордо напирая на него животом, шел господин Кац! Можете себе представить жалкий вид архиерея! Вся торжественность встречи пропала… Вечером, за обедом, архиерей только спросил меня: – кто здесь у вас этот нахал, с такой гривой волос, тот, что чуть не свалил меня в Лену?.. И я промолчал, что это – политический Кац! Вы говорите, что я плохо отношусь к политическим, но, поймите, я не мог сразу же испортить отношение к ним у архиерея и покрыл этого невозможного субъекта… Вы не можете себе представить, сколько мне было хлопот с этим Кацом теперь, в ожидании приезда сюда старшего председателя и прокурора судебной палаты… Ведь я был убежден, что Кац устроит какой-нибудь скандал. И потому я поднял на ноги всю полицию…
Мы по-прежнему стояли у окна коридора, выходящего на улицу. У здания суда толпилась полиция, – и Чаплин показал на нее рукой.
– Все эти полицейские бегали по городу, разыскивая Каца… Наконец, слава богу, нашли. На этот раз я принял все меры к тому, чтобы он не мог бежать. Выбрал двух самых надежных урядников, приказал им не спускать с Каца глаз, его обыскали в моем присутствии и повезли за 800 верст. Теперь, наконец…
Но тут Чаплин вдруг остановился, изумленно глянул в окно, лицо его вытянулось до неузнаваемости, и я услышал какой-то непонятный не то вопль, не то восклицание.
– О-о! Однако!.. Смотрите, смотрите, это он! Да, это он! Одна-а-ко!.. – Взволнованный и красный Чаплин, протягивая к окну руку, указывал мне на гордо идущего прямо на полицию юношу с громадной гривой волос… Лицо у него было усталое, глаза уныло глядели вперед…
– Это он, это Кац! Смотрите, он опять вернулся! – О-о! Это он! Нет, больше я не стану церемониться, я упрячу его в тюрьму! Это невыносимо, надо его немедля же арестовать! Да где же полицеймейстер?!!.. /120/
Я сделал все, чтоб успокоить Чаплина: – Вы такой всесильный здесь человек, в вашем распоряжении область, равная Европейской России, и вы станете разменивать свою власть на такие пустяки… Нет, вы не тронете его! Кац – жертва ссылки, жертва тоски безделия. Кому какой вред от его песен или криков. Ведь якуты не понимают его!..
– Жертва?! А разве мы сами не жертва ссылки?!.. Здесь такая тоска…
– Здесь?! Но ведь Кац рвется сюда, что же там, в наслеге?..
Чаплин махнул рукой: – Ну и бог с ним…
Наш разговор продолжался, но я думал о Каце, этом герое скуки, и о ссылке, и об ужасе того, сколько, по своей сумме столетий и тысячелетий, плодотворного труда человеческого уже потеряно для счастья родины, благодаря системе ссылки – этого наказания вынужденным безделием здоровых людей…
Сколько способных, талантливых, находчивых людей погубила она, сколько больших и широких натур бросила в тиски духа и сделала маленькими и незаметно серыми… /121/
Примечания
