Революционная ситуация на рубеже 1850—1860-х годов завершила дворянский и открыла новый, разночинский этап освободительного движения в России. Разночинец выдвинулся на первый план как главный, массовый деятель движения, а «господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца, стало народничество»[1]. Родоначальниками народничества считаются А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский[2]. Уточняя это (в принципе верное) мнение, В.И. Ленин показал, что, собственно, основоположником народничества был Герцен, а Чернышевский развил «вслед за Герценом народнические взгляды, сделал громадный шаг вперед против Герцена»[3].

Доктрина Герцена и Чернышевского заключала в себе и «реальное содержание» народничества как «идеология... крестьянской демократии»[4], и оба главных признака его внешнего облачения, две определяющие черты, которые образуют «народничество В специфическом значении этого понятия, т. е. в отличие от демократизма, в добавление к демократизму»: во-первых, социалистические мечты, надежду миновать путь капитализма, предупредить капитализм (иными словами, «учение о возможности некапиталистической эволюции» для России, опиравшееся на глубокую веру в особый уклад, в общинный строй русской жизни) и, во-вторых, план и проповедь «радикальной аграрной реформы». Вторая черта здесь неразрывно связана с первой, в частности с надеждами на общину. У революционных народников, начиная с Герцена и Чернышевского, она выражалась в идее крестьянской социалистической революции «против основ современного общества», а по мере вырождения народничества (с 80-х годов) тускнела и видоизменялась в идеологию «буржуазного реформаторства» при сохранении основ существующего строя[5].

Основные идеи доктрины Герцена — Чернышевского служили теоретическим руководством для русских революционеров-народников и 60-х и 70-х (отчасти даже 80-х) годов. И «шестидесятники», и «семидесятники» решали отдельные вопросы теории (о капитализме, о роли рабочего класса в грядущей революции, о государстве) лишь в добавление к доктрине Герцена — Чернышевского, больше были заняты поисками самой целесообразной (применительно к этой доктрине) тактики, а главным образом старались воплотить доктрину в жизнь. При этом они в постановке и решении новых вопросов не только шли вперед, но и отступали назад, исправляли старые ошибки и допускали новые.

В условиях первой революционной ситуации народническая доктрина оформилась и прошла первую всестороннюю проверку опытом освободительной борьбы. Именно идея крестьянской социалистической революции — эта генеральная идея революционного народничества — воодушевляла и сплачивала все силы революционно-демократического лагеря и на восходящей (1859—1861 гг.), и на нисходящей (1862—1863 гг.) стадиях революционной ситуации[6]. Однако в 1863 г. русские революционеры пережили сильнейшее разочарование. Не. оправдался их главный расчет, проистекавший из самой сути народничества,— расчет на всеобщее крестьянское восстание. Крестьяне повсеместно сочли, что воля, дарованная им 19 февраля 1861 г., не настоящая, не «мужицкая», а поддельная, «барская» (общий говор был: «Нас надули, воли без земли не бывает»[7]), надо, мол, ждать настоящую волю и не подписывать уставные грамоты. Поэтому революционеры надеялись, что весной 1863 г., когда истечет срок ввода в действие уставных грамот и крестьяне увидят, сколь тщетны их ожидания подлинной воли, вся Россия будет охвачена взрывом крестьянского возмущения, который можно перевести в победоносную революцию[8]. Наступила весна 1863 г., миновал весь год, но крестьянского восстания в Центральной России не произошло. Восстания же в Белоруссии, Литве и Польше были подавлены.

1863 год стал последним годом первой революционной ситуации. С 1864 г. началась полоса временного спада освободительной борьбы по 1868 г. включительно. Массовое движение резко пошло на убыль: если в 1861 г. насчитывалось 1859 крестьянских волнений, в 1862 г. — 844, а в 1863 г. — 509, то в 1864 г. их оказалось всего 156, в 1865 г.— 135, в 1866 г.— 91, в 1867 г. — 68 и в 1868 г. — 60[9]. Всероссийская организация революционеров «Земля и воля», строившаяся в расчете на крестьянское восстание 1863 г., лишилась перспективы и прибегла к самороспуску. Ведущие деятели первой революционной ситуации были тогда уже в могиле (Н.А. Добролюбов, Т.Г. Шевченко, А.А. Потебня), за тюремной решеткой (Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев, И.В. Шелгунов, Н.А. Серно-Соловьевич, М.Л. Михайлов, В.А. Обручев, С.С. Рымаренко), в эмиграции (наряду с Герценом, Огаревым, Бакуниным, которые эмигрировали ранее, Н.И. Утин, А.А. Слепцов, А.А. Серно-Соловьевич, М.К. Элпидин). Были закрыты в 1866 г. «Современник» и «Русское слово», прекратилось с 1867 г. издание «Колокола». Либералы удовольствовались дарованными реформами и пошли на сделку с правительством.

Спад освободительной борьбы повлек за собой первый в России кризис революционно-демократической идеологии. Б.П. Козьмин справедливо подметил, что если раньше, до 1863 г., русский революционер твердо знал, на что ему рассчитывать и надеяться, то «теперь, после 1863 г., положение дел изменилось коренным образом. Там, где раньше все рыло ясно и определенно, теперь все стало темно и неопределенно. Приходилось пересматривать установившиеся оценки и перерабатывать все тактические построения»[10]. Теоретические основы народничества Герцена и Чернышевского, установка на крестьянскую революцию остались в силе, но конкретные вопросы тактики дискуссировались с горячностью. Примером тому — «раскол в нигилистах» между «Современником» и «Русским словом» в 1864—1865 гг., когда из-под пера одних революционных демократов так и сыпались по адресу других: «ракалья», «хавронья», «гнилой бутерброд» и другие столь же энергичные выражения[11]. Впрочем, как верно замечает Р.В. Филиппов, «после поражения первого натиска революционно-демократических сил на самодержавие основную, определяющую роль в их теоретических и программно-тактических исканиях играла уже не подцензурная литература и журналистика, а многообразная деятельность революционного подполья»[12]

Главным из спорных вопросов был вопрос о роли народа в грядущей революции. Опыт 1859—1863 гг. убедил революционеров в том, что народу недостает сознания, инициативы и организованности. Поэтому они, не отказываясь в принципе от понимания народа как решающей силы, задумывались над тем, что рациональнее: будить ли в народе революционную инициативу или взять ее на себя. Так в народничестве стало расти особое тактическое направление, которое сомневалось в революционных возможностях масс и не верило в их инициативу. Симптомы его были заметны уже в листках «Великорусса» (1861 г.)[13] и в прокламации «Молодая Россия» (1862 г.)[14]. С 1863 г. оно утверждалось в статьях В.А. Зайцева («Белинский и Добролюбов», рецензия на книгу Д. Сориа «Общая история Италии») и Д.И. Писарева («Реалисты», «Мотивы русской драмы», «Цветы невинного юмора»), в «Письмах о провинции» М.Е. Салтыкова-Щедрина, обозрениях Г.3. Елисеева[15]. Вторая по значению (после «Земли и воли») революционная организация 60-х годов — Н.А. Ишутина и И.А. Худякова — готовилась взять на себя почин переворота для пробуждения революционной самодеятельности масс, предвосхищая в этом «Народную волю»[16].

Такие взгляды усилили сползание части революционного лагеря на бланкистские позиции, к тактике заговора и террора. Элементы этой тактики были уже налицо в прокламации «Молодая Россия»[17], но гораздо сильнее проявились они после 1863 г. Заговорщические, террористические мотивы играли очень важную роль в «Организации» ишутинцев. Не случайно член ее Каракозов совершил первую в истории русской революции попытку цареубийства[18]. К терроризму склонялась «Сморгонская академия» 1867—1869 гг.[19].

Распространившиеся в революционном лагере еще до середины 60-х годов взгляды на народ как на «пассивный материал» в руках активных революционеров[20], намерения революционных демократов (группы П.Г. Заичневского, ишутинцев, деятелей «Сморгонской академии») искусственно, посредством заговорщицких, террористических и прочих акций, возбудить активность масс, не вникая (в отличие от Чернышевского) в объективные причины пассивности народа,— все это говорило о начавшемся отступлении части революционеров от «социологического реализма»[21] Чернышевского к субъективному методу в социологии, который и был оформлен усилиями П.Л. Лаврова и Н.К. Михайловского к началу 70-х годов[22].

Субъективный метод заключал в себе известные предпосылки для теории «героев и толпы», но сама теория, хотя ее вписывают иногда в пассив 70-х годов[23], разрабатывалась Н.К. Михайловским позднее, с 1882 г., когда появилась его статья под названием «Герои и толпа»[24]. В 70-е годы такой теории не было. Думается, укоренившееся в литературе мнение о том, что «непосредственно из народнической теории «героев и толпы» вытекала теория «исторического прогресса» и что именно «теория «героев и толпы» служила обоснованием неправильной и вредной народнической тактики индивидуального террора»[25], ошибочно. Формула «исторического прогресса», выработанная Н.К. Михайловским еще В 1869 г. (в знаменитой статье «Что такое прогресс?»), не вытекала из теории «героев и толпы», а, напротив, привела Михайловского к этой теории. Что же касается тактики индивидуального террора, то она возобладала с 1879 г. вследствие разных (как мы увидим) причин, но независимо от теории «героев и толпы», которая появилась уже после того, как народнический террор пережил пору расцвета. Разумеется, не все «шестидесятники» отступали к субъективному методу. Но противники этого метода после 1863 г. сочли вынужденным и еще более глубокое отступление. М.Е. Салтыков-Щедрин в январе 1864 г. со страниц «Современника» наставлял радикальную молодежь («всех стучащих и ни до чего не достукивающихся») на синхронное «понижение тона», расценил ее противоборство торжествующей реакции как «пустую деятельность» и объявил, что «вся суть человеческой мудрости» — «а прекрасном слове «со временем»»[26].

Начавшийся в 60-е годы идейный кризис выразился и в усилении анархизма, особенно же аполитизма, вообще свойственного народничеству. Герцен, как явствует из его статей «Россия и Польша», «Мясо освобождения». «Журналисты и террористы» и др., явно недооценивал значение политической борьбы и считал малосущественным вопрос о формах власти[27]. Грешили этим же недостатком «Ответ «Великоруссу»» Н.А. Серно-Соловьевича (1861 г.)[28] и Обращение Центрального комитета «Земли и воли» (февраль 1863 г.)[29]. В середине десятилетия ишутинцы начали уже весьма решительно отодвигать «политику», предпочитая ей социальный переворот[30]. Проповедь некапиталистической эволюции логически неизбежно толкала революционеров к такому аполитизму, поскольку, во-первых, они считали вслед за Герценом, что буржуазные политические перевороты на Западе ничего не дали трудящимся, а во-вторых, опасались усиления буржуазии после реформы 1861 г. Отсюда народники 60—70-х годов заключали, что политический переворот в России был бы выгоден только буржуазии, а для социалистов оказался бы «пирровой победой»[31]. Поэтому они и «фыркали», как выразился В.И. Ленину «на свободу ради ее буржуазности»[32].

Таким образом, после того как была исчерпана первая революционная ситуация, еще до середины 60-х годов, теоретический уровень освободительной борьбы временно снизился по сравнению с Герценом и Чернышевским. Народническая доктрина, которая уже «при самом своем возникновении, в своем первоначальном виде... обладала достаточной стройностью»[33], стала претерпевать изменения; к основам революционного народничества добавлялись некоторые социологические и тактические новшества, хотя сами основы оставались неизменными. Более того, хотя по некоторым вопросам теории революционеры отступили от позиции Чернышевского назад, в других вопросах они шли вперед.

Возьмем для примера вопрос о капитализме и сопряженный с ним рабочий вопрос. В 60-е годы эти вопросы считались абстрактно-теоретическими и не были увязаны с практикой революционной борьбы. Герцен, Добролюбов, Огарев, Писарев, М.Л. Михайлов, Н. В. Шелгунов и в особенности Чернышевский были замечательными критиками западного капитализма, но никто из них (если не считать работ Шелгунова, написанных в конце 60-х годов[34]) не изучал капиталистические процессы в России. «Семидесятники» же внимательно следят за развитием русского капитализма, вполне сознают буржуазный характер реформы 1861 г.[35] и озабоченно отмечают в своих программах, что капитализм уже проник в «народную жизнь» и грозит разрушением общины[36]. Правда, они истолковали все это неудовлетворительно, односторонне (только «в смысле реакционности капитализма»[37]), но тем не менее попытались использовать социальные сдвиги, обусловленные капитализмом.

Так в идеологии народничества появляется на рубеже 60—70-х годов комплекс планов, рассчитанных на то, чтобы мобилизовать наряду с крестьянством еще и «городских рабочих» я качестве второго, вспомогательного эшелона революции. Программные документы обществ так называемых «чайковцев» и землевольцев отводили особое место разносторонней (пропагандистской, агитационной, организаторской) деятельности среди рабочих[38], а группа В.М. Дьякова (1875 г.) и «Народная воля» адресовали рабочим специальные программы[39]. С 1880 г. народовольцы и чернопередельцы издавали для рабочих особые газеты («Рабочая газета», «Зерно»). Все это делалось под народническим углом зрения, т. е. с расчетом подчинить рабочее движение интересам крестьянской революции. Но постепенно рост числа и мощи рабочих выступлений, а также организованности и сознательности рабочего класса толкал народников, даже против их воли, к уразумению активной роли рабочих в революции. Уже в № 3—4 «Земли и воли за 1879 г. Плеханов заявил, что «вопрос о городском рабочем принадлежа к числу тех, которые, можно сказать, самою жизнью выдвигаются вперед, на подобающее им место, вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей«, и рекомендовал относиться к рабочим «как к целому, имеющему самостоятельное значение»[40]. Эта рекомендация звучала симптоматично, предвещая назревший переход от народничества к марксизму.

Другими примерами завоеваний политической мысли «семидесятников» могут служить их решения проблем государства, личности, прогресса, нравственного сознания, социальной революции, подробно исследованные в монографиях В.А. Твардовской, М.Г. Седова, В.А. Малинина[41].

Иначе говоря, «шаг назад» революционеров-народников от Чернышевского выражал собой поиски правильной революционной теории в условиях, изменившихся сравнительно с теми, когда действовал Чернышевский. Деятели народнического подполья 60—70-х годов не складывали оружия после неудачи первого демократического натиска, не отступали к либерализму, а изыскивали все новые и новые пути к социалистической революции, выстрадав при этом анархизм и аполитизм, заговорщичество и терроризм. Внимательный анализ этих поисков убеждает в том, что, несмотря на срыв в субъективизм и другие зигзаги, русская революционная мысль и в 70-х годах продолжала развиваться по восходящей линии, в конечном счете идейно подготавливая почву для распространения марксизма. Эта сторона дела весьма обстоятельно исследована в монографии И.К. Пантина[42].

Все сказанное, по-моему, подтверждает точку зрения тех исследователей (Б.П. Козьмина, Б.С. Итенберга, М.Г. Седова, В.А. Твардовской, Э.С. Виленской, В.Ф. Антонова, Р.В. Филиппова и др.), которые признают народническое единство разночинского этапа и разделяют его на два периода: господства революционного народничества (с начала 60-х по начало 80-х годов, т. е. от первой революционной ситуации до второй включительно) и преобладания либерального народничества (с начала 80-х до середины 90-х годов). Другая же точка зрения (Ш.М. Левина, А.Ф. Смирнова, Я.Е. Эльсберга, Р.А. Таубина и др.), согласно которой разночинский этап подразделен на три периода: революционного просветительства (иначе — революционного демократизма) 60-х годов, революционного народничества 70-х и либерального народничества 80—90-х годов, выглядит менее обоснованной[43].

Здесь уместно подчеркнуть, что Ленин никогда не делил разночинский этап на три периода. Зато он всегда различал две разновидности народничества: революционное («старое», «классическое»), т. е. народничество 60—70-х годов, и либеральное («современное»), т. е. народничество 80—90-х годов[44]. О 60-х и 70-х годах он писал как об одной, революционно-народническои эпохе[45].

Тщательный анализ вопроса показывает, что «революционные демократы» 60-х и «народники» 70-х годов исповедовали одну и ту же идеологию — народничество, утопический крестьянский социализм. Следовательно, и те и другие были одновременно и революционными демократами, и народниками. Подобно «шестидесятникам» «семидесятники» боролись за уничтожение самодержавия и остатков крепостничества (в этом выражался их революционный демократизм). Подобно «семидесятникам» «шестидесятники» верили в особый уклад, в общинный строй русской жизни и выступали за переход полукрепостной России непосредственно к социализму, минуя капитализм, через общину (в этом выражалось их народничество).

Посмотрим теперь, какова была динамика освободительного движения в России на пути от первой революционной ситуации ко второй. Спад движения c 1864 до 1868 г. не означал полного его затишья. «Оно только въелось глубже и дальше пустило корни»[46],— писал о нем в 1866 г. А.И. Герцен. Реформы 60-х годов лишь затронули, но далеко не завершили буржуазного преобразования России. Поэтому сохранились коренные противоречия феодализма, обусловившие первую революционную ситуацию. Главным из них был конфликт между помещиками и крестьянами. Суть конфликта заключалась в том, Что 22 827 000 крестьян Европейской России, по данным за 70-е годы, владели 120,6 млн. десятин земли (меньше 5,3 десятины на владельца), тогда как 15 тыс. помещиков имели 70 млн. десятин, т. е. по 4666 десятин на каждого[47]. Извечная социальная война между крестьянами и помещиками продолжалась. К старым противоречиям добавилась новые — противоречия растущего капитализма: «поскольку крестьянин вырывался из-под власти крепостника, постольку он становился под власти денег...»[48] После 1861 г, началась и постепенно стала выдвигаться на первый план новая социальная война — рабочих против капиталистов. Между тем над рабочими, как и над крестьянами, довлели (помимо капиталистических форм эксплуатации) нетерпимые пережитки феодализма: политическое бесправие, отсутствие трудового законодательства, самоуправство хозяев, повседневные издевательства (вплоть до телесных наказаний) и пр. Достаточно сказать, что рабочий день на промышленных предприятиях в 60—70-е годы не регламентировался законом и тянулся обычно не меньше 12—14 часов, а чаще достигал 16-18 часов[49]. Трудящиеся России страдали тогда, говоря словами К. Маркса, «не только от развития капиталистического производства) но и от недостатка его развития»[50]. Таким образом, новый революционный подъем был неизбежен, причем на расширенной социально-экономической базе. Его питал собой неистребимый стихийный протест эксплуатируемых «низов». Началом подъема явились студенческие волнения зимой 1868—1869 гг., а далее он неуклонно из года в год нарастал, пока к 1879 г. в стране не сложилась вторая революционная ситуаций. Особенность его была в том, что все это время, с 1870 до 1879 г., массовое движение оставалось примерно на одном, довольно низком, уровне. Опубликованные недавно под общей редакцией акад. Н.М. Дружинина сборники документов позволяют определить размах крестьянского движения 1870-1879 гг. Зa этот период по всей России произошли волнения:

Сравнив эти данные с данными о числе крестьянских «бунтов» за 1859—1869 гг.[52], увидим, что крестьянское движение 70-х годов количественно было гораздо слабее не только подъема 1859—1861 гг., но и спада 1862—1869 гг. Разумеется, в крестьянском движении нельзя судить тальке по числу «бунтов». «Необходимо иметь в виду также И ту напряженную обстановку, которая складывается в деревне в 1878—1879 гг. под влиянием массовых слухов о «черном переделе». Эти слухи вызывали у властей большую тревогу, чем те или иные локальные крестьянские волнения»[53]. Однако повлиять на размах крестьянского движения существенным образом слухи о «черном переделе» (распространившиеся к тому же лишь в последние годы десятилетия) не могли.

Правда, сравнительно с 60-ми годами в 70-е годы усилилось рабочее движение. Если за 1861—1869 гг. по всей России насчитано 51 выступление (стачек и волнений) рабочих, то за 1871—1879 гг. — 326[54]. Ежегодно за время, интересующее нас в данном случае, число рабочих волнений и стачек составляло:

Отсюда видно, что и рабочее движение в 70-е годы было еще очень слабым, причем, так же как и движение крестьян, все десятилетие держалось примерно на одном уровне и лишь к 1878 г. заметно поднялось. Рабочее движение росло тем сильнее и опаснее для царизма, что оно в отличие от крестьянского было сравнительно организованным. В 70-е годы возникли уже первые рабочие союзы — «Южнороссииский» (1875 г.) и «Северный» (1878 г.) Они засвидетельствовали симптомы грядущего выделения пролетарской струи из общего потока народничества. Оба союза не только вели пропаганду и агитацию среди передовые рабочих, но и руководили стачками («Южнороссийский» — на одесских заводах Беллино-Фендериха и Гулье-Блашнарда, а также в типографии Бирукова[55], «Северный» — на Новой бумагопрядильне дважды и фабрике Шау в Петербурге[56]), вносили в стихийное рабочее движение организующее, сознательное, политическое начало. Однако эти союзы, вместе взятые, объединяли всего три-четыре Сотни распропагандированных рабочих на всю Россию, поэтому их деятельность затронула «совсем ничтожные верхушки рабочего класса»[57]. Накопленный за последние десятилетия фактический материал лишь подтверждает ленинскую оценку рабочего движения 70-х годов: «Его передовики уже тогда показали себя, как великие деятели рабочей демократии, но масса еще спала»[58].

Итак, революционный подъем в России 70-х годов был результатом не столько непосредственно массового движения (тогда еще раздробленного и незрелого), сколько — опосредствованно — движения революционных демократов, народников. Так как массы не были готовы в то время к сознательному участию в революционной борьбе, их чаяния отстаивала разночинская, народническая интеллигенция — эта, по словам современника, «поднимающаяся кверху часть народа, имеющая в нем свои корни»[59]. «Идейное движение, происходящее сейчас в России,— писал К. Маркс в 1871 г., — свидетельствует о том, что глубоко в низах идет брожение. Умы всегда связаны невидимыми нитями с телом народа»[60]. Сами народники хорошо это понимали. И.Н. Мышкин на процессе «193-х» подчеркнул: «каждое революционное движение интеллигенции соответствует параллельному движению в народе и составляет только отголосок последнего»[61].

Само понятие «народ» в 60—70-е годы отождествлялось с понятием «крестьянство», ибо крестьяне составляли громадное большинство (на взгляд современников, 9/10[62]) населения страны, а рабочий класс, который тогда еще только формировался, был, на тот же взгляд, всего лишь частью крестьянства. Поэтому народники не видели в России более революционной силы, чем крестьянство. Правда, в крестьянстве после 1861 г. шел процесс разложения, который сами крестьяне метко определили как «раскрестьянивание»[63]. Однако ни в 60-е, ни в 70-е годы этот процесс еще не стал достаточно заметным для современников. Тогда народники об антагонизме внутри самого крестьянства ясного представления не имели. Крестьянство казалось им единым обездоленным и протестующим классом[64], который они стремились поднять на социалистическую революцию. В.И. Ленин и называл идеологию народников 60—70-х годов «крестьянским социализмом»[65].

Вместе с тем революционные народники, идеология которых была по своей природе мелкобуржуазной, до тех пор пока классовые отношения, характерные для капитализма, в России были еще незрелыми, пытались отражать интересы и нарождавшегося российского пролетариата. Народники из-за своей исторической и классовой ограниченности неверно понимали роль пролетариата. Но они посредством социалистической пропаганды в известной мере революционизировали рабочую среду, используя при этом опыт международного рабочего движения (включая документы I Интернационала) и пролетарскую критику капитализма (в частности, «Капитал» Маркса)[66], поднимали идейный уровень, расширяли политический кругозор рабочих, втягивали их в освободительную борьбу и тем самым даже, «вопреки своим непосредственным намерениям, способствовали пробуждению и развитию классового сознания рабочих»[67]. Получив от народников революционный и социалистический заряд, рабочие скорее и больше задумывались над исторической миссией своего класса и приходили в конце концов к осознанию этой миссии, правда уже через преодоление мелкобуржуазной ограниченности народничества, с помощью социал-демократов.

Таким образом, разночинная народническая революционно-демократическая интеллигенция силой обстоятельств выдвигалась в то время на роль идеолога и вождя освободительной борьбы в России, выразителя интересов и воли всего эксплуатируемого народа. Ее самоотверженность и энергия (не сами по себе, а на фоне стихийной активности масс и в сочетании с ней) обеспечивали поступательный ход русского революционного процесса с начала 60-х до конца 70-х годов.

В 60-е годы революционное движение оставалось еще очень слабым. Правда, уже к началу десятилетия усилиями великих революционеров-демократов (Герцена, Чернышевского, Добролюбова) были разработаны основы теории, которая служила для «шестидесятников» знаменем борьбы. Теоретическая сторона движения вообще была в 60-е годы на первом плане, но, как свидетельствуют упоминавшиеся выступления Писарева, Салтыкова-Щедрина, Зайцева, Елисеева, программы «Великорусса», «Молодой России», первой «Земли и воли», ишутинцев, она не удерживалась на уровне Герцена и Чернышевского. Что же касается революционной практики 60-х годов, то в ней делались лишь первые, самые трудные шаги к тому, что было достигнуто позднее, в 70-е годы. Попытка создать в 60-е годы общероссийскую организацию не удалась: «Земля и воля» летом 1862 г. полностью еще не сложилась, а к весне 1864 г. самоликвидировалась[68]. Предпринять задуманную подготовку крестьянского восстания она не успела. Погибла, не успев развернуть далеко рассчитанную деятельность, и организация ишутинцев, которая, по меткому наблюдению М.Н. Покровского, предваряла в себе миниатюрно и схематично «все признаки всех этапов народнической революции — от хождения в народ и попыток кустарной реализации социализма до заговорщической тактики, террора, подготовки вооруженного восстания и цареубийства»[69]. Другие организации 60-х годов были, как правило, маломощны и недолговечны, а главное, все они наперечет. Слабой была в 60-е годы подпольная печать (за все десятилетие — ни одного периодического органа). Связь революционеров с народными массами на практике почти не осуществлялась. Клич Герцена «В народ!», обращенный к передовой молодежи со страниц «Колокола» осенью 1861 г, в тех пор и до конца 70-х годов оставался генеральным лозунгом народнического движения, но в 60-е годы, пока шел процесс накопления сил, лишь отдельные народники-энтузиасты (П.Г. Зайчевский, А.А. Красовский, М.К. Элпидин) предпринимали время от времени «рекогносцировочные» пропагандистские рейды в деревню. Наконец, зарубежные связи русского революционного лагеря и его авторитет в Европе хотя и росли в течение десятилетия, но были еще недостаточны.

Слабость революционного движения 60-х годов была исторически обусловлена. Революционеры-разночинцы в то время только начинали свою «тридцатилетнюю войну» с царизмом. Но все сделанное за те годы и в теории и на практике обогатило движения, укрепило его, подготовило крутой революционный подъем 70-х годов в такой мере, что «семидесятники», можно сказать, пошли вперед на плечах «шестидесятников».

В 70-е годы вопросы революционной теории тоже занимали видное место (примерами могут служить труды Бакунина, Лаврова, Ткачева, Плеханова, а также программы «чайковцев», землевольцев, народовольцев, чернопередельцев). Основные Положения доктрины Герцена — Чернышевского оставались знаменем борьбы и в 70-е годы.

Благодаря усилиям великих революционных демократов 60-х годов к 70-м годам были уже ясны в главных чертах теоретические воззрения народничества, конкретные программы и тактика борьбы требовали обобщений и проверки опытом. Поэтому в 70-е годы в отличие от 60-х на первый план выдвигается практическая сторона движения, что в свою очередь стимулировало и дальнейшие поиски правильной революционной теории. Практику «семидесятники» считали высшим критерием своих теоретических воззрений. Б. С. Итенберг первым обратил внимание на то, что «всякий раз, когда назревала необходимость пересмотра программы действий, решения принципиальных вопросов, собирался, как Правило, cъезд революционеров» (в Петербурге — в 1874 г., в Москве — в 1875 р., в Париже — в 1876 г., Липецке и Воронеже — в 1879 р.), где подытоживались практические шаги движений[70].

Революционная практика 70-х годов стремительно прогрессировала. Многократно выросли размах движения и связь его с массами: тысячи людей объединились в сотни революционных кружков[71], «хождение в народ» захватило больше 50 губерний[72], сложились одна за другой семь организаций всероссийского значения («чайковцы», «москвичи», «Южно российский» и «Северный» союзы рабочих, «Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля»). Приумножилась эффективность освободительной борьбы. Организации 70-х годов возникали на революционном подъеме и потому оказывались гораздо боеспособнее, чем «Земля и воля» 60-х годов, которая выросла в обстановке начавшегося спада революционной активности и жила лишь перспективой нового подъема. В актив «семидесятников» можно отнести, кроме «хождения в народ» значительно более действенную, чем в 60-е годы, пропаганду, агитацию и организацию среди интеллигенции и рабочих, а также в армии; «“устрашающий” и действительно устрашавший террор»[73], отмеченный казнью шефа жандармов и царя; самую богатую и боевую за всю историю XIX в. в России подпольную печать (журналы «Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля» с приложениями, газеты «Начало», «Рабочая заря», «Рабочая газета», «Зерно», не считая десятков тысяч экземпляров прокламаций и отдельных изданий революционных программ); такие акты, как первая в России открытая политическая («Казанская») демонстрация с участием рабочих или функционирование постоянной революционной агентуры в недрах царского сыска.

Революционеры 70-х годов далеко раздвинули национальные границы освободительного движения, придав ему общероссийский характер. Средоточием множества революционных кружков и одним из центров массового «хождения в народ» стала Украина. Рабочее движение на Украине в 70-е годы значительно выросло по сравнению с 60-ми годами и количественно (за 60-е годы — 8 стачек и волнений, за 70-е — 64)[74], и качественно: «Южнороссийский союз рабочих» представил собой первую в истории всей России политическую организацию рабочего класса[75]. Кроме Центральной России и Украины народники 70-х годов создавали свои организации и шли «в народ» также на землях Белоруссии, Грузии, Азербайджана, Армении, Казахстана, Литвы, Латвии, Эстонии и Бессарабии[76]. У народов национальных окраин появились не только свои практики, но и теоретики революционного народничества: Нико Николадзе и Антон Пурцеладзе в Грузии, Мирза Фатали Ахундов и Гасан-бек Зардаби в Азербайджане, Микаэл Налбандян в Армении и т. д.

Преодолевая националистические заблуждения местной демократии, революционеры нерусских народов объединялись с русскими революционерами в общем деле борьбы за социализм. Свое гораздо более широкое, чем в 60-е годы, движение они скрепляли унаследованным от 60-х годов интернациональным сознанием, которое сын поляка и грузинки Г.Ф. Зданович мотивировал так: «Новейшая постановка социального вопроса делит человечество не на национальности, а на притесняемых и притесняющих»[77] .

Несравненно большими, чем когда-либо ранее, стали в 70-е годы международные связи русского освободительного движения. «Семидесятники» участвовали в I Интернационале и Парижской коммуне. Помимо особой Русской секции (1870—1872 гг.), представителем которой в Генеральном совете Интернационала являлся, как известно, сам К. Маркс, членами Интернационала были еще по крайней мере 25—30 русских революционеров, а Г.А. Лопатин входил в Генеральный совет. С Парижской коммуной сотрудничали П.Л. Лавров, А.В. Корвин-Круковская, Е.Г. Бартенева; сражались за Коммуну на баррикадах Е.Л. Дмитриева, А.Т. Пустовойтова, М.П. Сажин, В.А. Потапенко, В.Б. Арендт, К.М. Турский, Н.А. Шевелев, Елецкий и др.[78]. Ряд русских социалистов (Лавров, Лопатин, Дмитриева, Н.И. Утин, В.И. Танеев, С.А. Подолинский, Н.Ф. Даниельсон) уже в начале 70-х годов вошел в круг друзей Маркса и Энгельса. Выросшее в России новое, разночинское поколение революционеров, «выходцев из народа», очень импонировало Марксу и Энгельсу. Энгельс писал в июне 1872 г. И.Ф. Беккеру: «Среди последних есть люди, Которые по своим дарованиям и характеру безусловно принадлежат к лучшим людям нашей партии; парни, у которых выдержка, твердость характера и в то же время теоретическое понимание прямо поразительны»[79].

Со второй половины 60-х годов в России начали распространяться сочинения Маркса и Энгельса в русском переводе. Первым иностранным переводом «Капитала» стал, как известно, русский перевод Лопатина и Даниельсона, который сам Маркс считал «превосходным», «мастерским»[80]. Он появился на книжных прилавках Петербурга 27 марта 1872 г. Хотя марксизм как систему народники считали неприменимым к русским условиям, они ценили разящую силу Марксовой критики капитализма и охотно использовали отдельные труды Маркса (в особенности «Капитал») для социалистической пропаганды. К началу 80-х годов Маркс уже констатировал: «В России... «Капитал» больше читают и ценят, чем где бы то ни было...»[81]

Интернациональные связи «семидесятников» охватывали почти всю Европу. Окреп сложившийся еще в 60-е годы русско-польский революционный союз. По данным царского сыска, к народническому движению 70-х годов в России были причастны свыше тысячи поляков[82]. Устанавливались и крепли в 70-е годы связи революционной России с болгарскими, чешскими, сербскими, венгерскими, румынскими революционерами[83].

Невиданные ранее масштабы и влияние приобрела в 70-е годы русская политическая эмиграция. Ее очаги действовали в Женеве, Цюрихе, Париже, Лондоне, Бухаресте, различных городах Германии, Австро-Венгрии, Бельгия, Италии, Болгарии, Сербии, США[84]. Она издавала ряд периодических органов («Народное дело», «Вперед!», «Набат!», «Работник», «Община», «Общее дело»), была в курсе мирового революционного процесса и уже тогда могла служить яркой иллюстрацией к известному высказыванию В.И. Ленина: «Благодаря вынужденной царизмом эмигрантщине революционная Россия обладала во второй половине XIX века таким богатством интернациональных связей, такой превосходной осведомленностью насчет всемирных форм и теорий революционного движения, как ни одна страна в мире»[85].

Итак, революционное движение в России после временного спада 1864—1868 гг. на всем протяжении следующего десятилетия развивалось по восходящей линии. Под знаменем народничества неуклонно возрастала мощь освободительной борьбы от разрозненных студенческих волнений 1869 г. через «хождение в народ» к революционной ситуации 1879—1881 гг. Отсюда следует, что «ход идей» революционного народничества тогда отвечал «ходу вещей», т. е. объективным потребностям страны. До тех пор пока в России не созрели условия для распространения марксизма, именно народнические программы служили обоснованием самых насущных общероссийских задач (свержения царизма, искоренения крепостничества, обеспечения равенства всех народов и др.)[86].

Здесь важно учитывать, что В.И. Ленин судил о революционном движении в пореформенной России как о процессе необратимого нарастания, хотя и не по прямой, а зигзагами, через приливы и отливы. В 1911 г. он писал, что в течение полувека после 1861 г. «росли силы демократии и социализма — сначала смешанных воедино в утопической идеологии и в интеллигентской борьбе народовольцев и революционных народников, а с 90-х годов прошлого века начавших расходиться...»[87]. Ту же мысль — о нарастании революционной борьбы от 60-х к 80-м годам — Ленин высказывал многократно: например, в статьях «Памяти Герцена», «Поездка царя в Европу и некоторых депутатов черносотенной Думы в Англию», «Предисловии к брошюре «Докладная записка директоре Департамента полиции Лопухина»»[88]. В частности, Владимир Ильич указывал на значительный прогресс движения 70-х годов, деятели которого создали «превосходную организацию... которая нам всем должна бы была служить образцом»[89], по сравнению с 60-ми годами, когда «революционное движение в России было... слабо до ничтожества...»[90] .

Точно так же оценивали русский революционный процесс 60—80-х годов его великие современники К. Маркс и Ф. Энгельс Оба они единодушно подчеркивали, что Россия именно в 70-е годы выдвигалась на первый план мирового революционного процесса, поскольку в ней созревала и близилась «грандиознейшая социальная революция»[91], которая должна была не только разрушить царизм и в конечном счете привести «к созданию российской Коммуны»[92], но и сыграть роль катализатора новых революций на Западе («...Россия первая пустится в пляс», «революция начнется на этот раз на Востоке...»[93]), а тем самым изменить «облик всей Европы»[94] и стать «поворотным пунктом во всемирной истории[95]. В знаменитом предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистическим партии» (январь 1882 г.) Маркс и Энгельс прямо заявили: «...Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе»[96].

---

Предыдущая | Содержание | Следующая