Если рассматривать наследия Маркузе – я настаиваю на форме именно множественного числа («наследия») – и давать дальнейшие теоретические и практические рекомендации по работе с ними, то мне кажется, что в попытках понять глубокую связь между его позднейшими работами и политическими неурядицами конца 60-х мы просто обязаны отказаться от тех вещей, которые угрожали похоронить и превратить в легенду идеи Маркузе. Как учёные, так и обычные энтузиасты не считают возможным рассматривать Маркузе отдельно от эпохи конца 60-х – начала 70-х. Его личность и его работы часто воспринимаются как символ радикальной эпохи, к которой наше отношение определяется, прежде всего, ностальгией. В результате имя Герберта Маркузе навевает лишь воспоминания: моё поколение и предыдущее привыкло видеть в нём символ нашей молодости – замечательный, волнующий, революционный, но значимый только в контексте нашего прошлого. По мере того как те из нас, чья молодость пришлась на 60-е и начало 70-х, становятся старше и старше, распространяется термин «шестидесятники». В последнее время я стала замечать, что многие представители моего поколения стали говорить о себе: «Я родом из 60-х», – подразумевая под 60-ми скорее точку отсчёта, некий старт, чем исторический период. То время, которое ассоциируется у нас со счастьем и радостью, уже навсегда для нас потерянными. По иронии судьбы, сама эпоха, на протяжении которой Герберт Маркузе вдохновлял наши мысли о потенциальной радикальной силе утопии, сама в нашей исторической памяти превратилась в утопию – «место, которого нет». Та же злая ирония прослеживается и в том, что самого известного и широко распространённого 30 лет назад мыслителя Франкфуртской школы почти перестали изучать в 80-е и 90-е, в то время как работы Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера и Вальтера Беньямина в нашу эпоху активно исследуются. Поскольку Маркузе был общепризнанным и почитаемым деятелем своего времени, его популярность имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Но можно сказать, что историческая конъюнктура, которая связала его собственные интеллектуальные поиски с разработкой нового политического словаря в конце 60-х, позволила многим из нас понять, насколько серьезно он оценивал возможности критической теории в развитии междисциплинарных подходов, заложенных в потенциале философской традиции, в рамках которой он работал, – что сигнализировало бы о возможности и необходимости конструктивного вмешательства в реальный мир социума. И многие идеи Маркузе того периода существовали в формате диалога с современным социальным и культурным движением. Когда он выступал в молодёжных собраниях от Калифорнии до Парижа и Берлина, он говорил как философ, который постоянно борется со сложностями критической теории, чтобы сблизить её с проблемами современности. Это был философ, который убеждал участников радикальных общественных движений подходить к последствиям своей деятельности более критично и философски.

Несмотря на мою хроническую критику ностальгии – жалкой замены исторической памяти, я все же хотела бы поговорить о том, что я называю «полезной ностальгией». Потому что я действительно скучаю о временах бесконечных философских споров об исторических деятелях революции, о спорах, в которых могли участвовать и студенты, и профессора, а также «органические интеллектуалы» – рабочие и активисты. Вмешательство Маркузе как публичного интеллектуала стимулировало такие споры. Остался ли еще революционный потенциал у рабочего класса? Какую роль могут сыграть студенты? Наверное, именно поэтому я с такой любовью вспоминаю об этом сейчас – ведь так мало сегодня осталось людей, верящих в этот потенциал.

Мыслители франкфуртской школы во многих своих интеллектуальных поисках руководствовались желанием развить оппозиционную – что в те времена означало антифашистскую – философскую теорию. Герберт Маркузе и Франц Ньюман (чьи работы также сегодня изучаются недостаточно глубоко) были более заинтересованы в исследовании преобразовательных оппозиционных возможностей, чем их коллеги Адорно и Хоркхаймер. В первый том сочинений Маркузе под редакцией Дуга Келлнера включена программа, которая была написана в конце 30-х или начале 40-х и для работы по которой они, видимо, планировали объединить усилия. Называется эта программа «История доктрины общественных изменений»[1]. Работа над программой застопорилась, когда разразилась Вторая мировая война, после которой и Ньюман, и Маркузе активно участвовали в денацификации – Ньюман занимался судебным преследованием нацистов, а Маркузе, служивший в Госдепартаменте, помогал разрабатывать антинацистскую политику США. Я рекомендую вам прочесть эту недавно (уже посмертно) напечатанную работу[2], особенно учитывая некую таинственность, окружающую сотрудничество Маркузе с Госдепартаментом – вплоть до абсолютно абсурдных слухов о том, что он был агентом ЦРУ. Первый том неопубликованных документов, которые стали доступны благодаря Келлнеру, демонстрирует всю важность проделанного Маркузе исследования по культурному влиянию нацизма. Возможно, стремление Маркузе к непосредственному участию в этом антифашистском проекте после Второй мировой заставило его впоследствии расширить теоретический подход к антифашизму, распространив свой анализ и на американское общество. Другими словами, именно благодаря тому, что он сразу стал в оппозицию по отношению к немецкому фашизму, он сумел выделить фашистские тенденции и в американском обществе. В силу того что антифашизм Адорно и Хоркхаймера проявлялся на более формальном теоретическом уровне, он так и остался применим только к немецкой истории. Когда Маркузе написал «Борьбу против либерализма в тоталитарном государстве»[3], где утверждал, что фашизм и либерализм не оппозиционны в политическом плане, что на самом деле они тесно связаны идеологически, он уже закладывал основы для своего более позднего исследования американского общества. Когда Хоркхаймер и Адорно вернулись во Франкфурт и отказались давать разрешение на публикацию «Диалектики Просвещения», Маркузе в своей критической теории исследовал одномерное общество США, чтобы впоследствии установить определяющую роль расизма и побудить студентов вроде меня к попыткам дальнейшего развития освободительного потенциала немецкой философской традиции.

Один из наиболее заметных и постоянных аспектов в работах Маркузе – интерес к возможностям утопии. Этот мощный философский концепт (означавший, что Маркузе пришлось вступить в спор с ортодоксальной формулой марксистских определений социализма, где «научный» противопоставлялся «утопическому» à la Фурье) лежал в основе его идей. В своем эссе 1937 года «Философия и критическая теория» он писал:

«Она (критическая теория), как и философия, выступает против превращения реальности в критерий в духе самодовольного позитивизма. Однако, в отличие от философии, она всегда формирует свои цели исходя из современных тенденций социального процесса. Поэтому ей не свойствен страх утопии – что будет осуждено само существование нового строя. Когда истина не может быть реализована в рамках существующего общественного порядка, она всегда представляется ему не более чем утопией. Эта трансценденция не опровергает, а, наоборот, подтверждает свою истинность. Утопический элемент на протяжении длительного времени был единственным прогрессивным элементом в философии – в построении наилучшего государства и наивысшего удовольствия, абсолютного счастья и вечного мира. Упорство, которое вырастает из желания придерживаться истины несмотря ни на что, в современной философии сменилось оголтелым оппортунизмом. В критической теории упорство сохраняется как неотъемлемое свойство философской мысли».[4]

Это одно из моих любимых мест у Маркузе: утопия и философское упорство. Упорство – качество, руководящее теми из нас, кто называет себя радикалами со стажем, но ни в коем случае не то ослиное упрямство, с которым мы цепляемся за устаревшие теории, идеи и практики. Скорее, упорство во мнении, что в пугающей и неизменно расширяющейся системе глобального капитализма присутствует освободительный потенциал.

Такое упорство, мне кажется, наиболее продуктивно, когда передается от одного поколения к другому, когда предлагаются новые способы определения того самого потенциала и когда возникает новый оппозиционный дискурс. В этой связи хотелось бы отметить такой важный аспект нашей конференции, как объединение поколений.[5] В отрывке из вступления к «Эссе об освобождении», которое, возможно, запомнилось многим из вас – как давним, так и молодым последователям Маркузе – он пишет:

«…то, что объявляется “утопичным”, перестало означать “не существующее”, не имеющее места в исторической вселенной, теперь под ним подразумевается нечто, что не может занять своё место из-за противостояния господствующего строя. Утопические возможности заложены в технических и технологических силах развитого капитализма и социализма, так что разумное использование этих сил поможет в очень скором будущем положить конец нищете и дефициту».[6]

Убежденность в радикальном потенциале искусства, которую Маркузе отстаивал всю жизнь, тесно связана с его упорной уверенностью в исключительной важности утопии. С одной стороны, искусство критикует и отвергает существующий социальный строй самой своей формой, которая, в свою очередь, создаёт другую реальность, намекая на возможность построения нового социального строя. Но эта взаимосвязь сильно опосредована, как постоянно подчеркивал Маркузе в своих работах – начиная с «Утвердительного характера культуры» (1937), до недавно опубликованного эссе «Некоторые заметки к Арагону: искусство и политика в эпоху тоталитаризма» (1945) и девятой главы «Эроса и цивилизации» (1955), а также последней книги, вышедшей при его жизни, названной так же, как и девятая глава «Эроса и цивилизации», – «Эстетическое измерение»[7]. Я процитирую отрывок из его эссе об Арагоне:

«Искусство не представляет и не может представлять фашистскую реальность (как и любую другую форму тоталитаризма монополистического угнетения). Но любая человеческая деятельность, которая не подразумевает отражение реалий этой эпохи, тем самым становится негуманной, неуместной, случайной, лживой. В то время как в искусстве неправда может стать одним из элементов правды. Несовместимость художественной формы выражения с реальностью может послужить тем рубильником, что прольет на реальность свет, который та не сможет поглотить, свет, который в конце концов может разрушить эту реальность (хотя в компетенцию искусства это уже не входит). Неправда искусства может стать предпосылкой для возникновения художественных противоречий и отрицания. Искусство может повлечь за собой полное отчуждение человека от мира. И на этом отчуждении может возникнуть искусственная основа для воспоминаний о свободе в условиях тотального гнёта».[8]

С другой стороны, освободительные возможности заложены в тех самых силах, за счет которых происходит грубая экспансия эксплуатирующего и репрессивного строя. Мне кажется, что подобные всеобъемлющие идеи Маркузе так же актуальны сегодня, на пороге двадцать первого столетия, как во времена его активного участия в политической жизни.

А сейчас мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу моих собственных изысканий. Я не перестаю благодарить Герберта Маркузе за то, что он убедил меня: выбирать между наукой и политической карьерой, дающей возможность вмешиваться в социальные процессы, – не обязательно. Во Франкфурте Адорно, у которого я училась, отговорил меня от попыток связать казавшиеся противоречивыми интерес к философии и общественную активность. После основания Партии черных пантер в 1966 году я почувствовала сильную привязанность к Штатам. Во время одной из наших последних встреч (для студента считалось большой удачей суметь встретиться с профессором уровня Адорно хотя бы раз за весь курс обучения) Адорно сказал, что в своем стремлении принимать непосредственное участие в тогдашних радикальных движениях я напоминаю ему студента-журналиста, мечтающего стать техником на радио.

По дороге домой из Германии летом 1967 года я попала в Лондоне на конференцию «Диалектика освобождения», организованную Рональдом Лэйнгом и Дэвидом Купером. Стремилась я туда прежде всего потому, что одним из основных докладчиков был Герберт Маркузе, а я как раз ехала в Калифорнийский университет в Сан-Диего, чтобы у него учиться. Когда я готовила это выступление, то обнаружила, что куда-то подевался сборник докладов с лондонской конференции, и я начала долгие – в итоге напрасные – поиски этого сборника. В библиотеке Калифорнийского университета в Санта-Крузе числился один экземпляр, но выяснилось, что его отправили в хранилище в другой город и достать его нет возможности. О судьбе четырех экземпляров, которые значатся в каталоге Калифорнийского университета в Беркли, мне так никто ничего и не смог поведать. Предположительно книги были списаны, но почему-то остались в компьютерном каталоге… Гоняясь за «Диалектикой освобождения», я невольно задалась вопросом: что если вот так же исчезли из доступа за невостребованностью и другие книги, содержащие в себе работы Маркузе?

Но позвольте мне поделиться наблюдениями о самой конференции, которая собрала невероятное количество участников – от студентов и университетских профессоров до общественных активистов и видных представителей движения за права черных. Я пошла на конференцию, потому что собиралась возобновить учебу у Герберта Маркузе и хотела послушать его выступление, а также доклады Лэйнга, Дэвида Купера и Джудит Митчелл. Однако заодно мне выпала возможность познакомиться со Стокли Кармайклом (Квами Туре) и Майклом Икс – ведущим активистом движения за права чернокожих в Британии, впоследствии казненным в Тринидаде.

Сегодня подобное собрание – и одновременно научная конференция, встреча общественных активистов и просто «хэппенинг», то, что мы сейчас называем «перформанс» – показалось бы чем-то из ряда вон, пошло бы вразрез с нашими представлениями об обществе. Но Маркузе в подобной среде не терялся, заставляя себя преодолевать рамки, определяющие выбираемый нами язык общения – рамки научных дисциплин, расовые, классовые, культурные и национальные. Около месяца назад я была одним из организаторов конференции, проходившей в этом же университете – она называлась «Критическое противостояние: за стенами тюремно-промышленного комплекса».[9] Если бы Маркузе был жив и здоров сейчас, он бы, без сомнения, стал ключевой фигурой на этой конференции, потому что мы как раз пытались вынести дискуссии за рамки научных дисциплин. Учёные общались с активистами, адвокатами, художниками, бывшими заключёнными и – в виде телемоста – с людьми, находящимися в тот момент за решеткой.

Маркузе играл очень важную роль в конце 60-х – начале 70-х, убеждая интеллектуалов выступать против расизма, против войны во Вьетнаме, за права студентов. Он подчеркивал важную роль интеллигенции в оппозиционных движениях, что, полагаю, увеличило число интеллектуалов, связавших свою работу с этими движениями. Из наследия Маркузе видно, какое сильное влияние оппозиция оказывала на него самого и как участие в оппозиционных движениях стимулировало работу его мысли.

Сегодня кажется невероятным, что толпы людей на политической сходке могли с энтузиазмом аплодировать философу классической школы, который умел с одинаковой легкостью говорить как о Канте и Гегеле, так и о Марксе, Фаноне или Дучке. Невозможно поверить, что люди не возмущались, когда этот философ советовал им включать мозги, чтобы понять, о чём он говорит с высокой трибуны. Урок, который я вынесла из этих воспоминаний, заключается в том, что нам надо снова учиться доносить свою мысль, сметая барьеры и рамки, созданные для разобщения. И в то же время нам нужно сменить ностальгическое отношение к Маркузе на восприятие его как философа и властителя дум.

Одна из главных задач, стоящих перед любым общественным движением, – создание нового словаря. Пытаясь создать подобный словарь сейчас, мы можем руководствоваться работами Маркузе и искать в них вдохновение, направленное на теоретизацию политики языка. В «Эссе об освобождении» он писал:

«Политическая лингвистика – броня власти. Если радикальная оппозиция создает свой собственный язык, она спонтанно, подсознательно протестует против одного из самых действенных видов «секретного оружия» гнета и клеветы. Язык преобладающего Закона и Порядка, прошедший проверку в судах и полиции, – это не только слова, но и действия угнетателя. Этот язык не только определяет и компрометирует Врага, он также и создаёт его… Это лингвистическое пространство, включающее Врага (как Untermensch, недочеловека) в повседневную речь, можно преодолеть только посредством действий».[10]

Маркузе подразумевал, в первую очередь, никсоновскую риторику «закона и порядка», равняющего под одну гребенку преступников, радикалов и коммунистов бывшего СССР, борцов за свободу во Вьетнаме и защитников революции на Кубе, однако его идеи актуальны и сейчас, особенно в том, что касается необходимости «отмежеваться от лингвистического пространства власть имущих» и вырабатываемого им представления о преступлении и преступниках, которое помогло посадить почти два миллиона человек – тем самым создав впечатление, что большинству темнокожих молодых мужчин и – все чаще – женщин одна дорога – в тюрьму.

Но это уже совершенно другая тема – и поскольку именно о ней я чаще всего говорю и пишу, сейчас от нее лучше воздержаться, а вместо этого я в заключение еще раз подчеркну важность и актуальность работ Маркузе в данном контексте. Как использовать критическую теорию Маркузе в наших попытках создать сегодня новый словарь противостояния; словарь, позволяющий отмежеваться от «инициативы равноправия» (affirmative action) и «позитивной дискриминации по расовому признаку» (reverse racism); словарь, рисующий утопическое представление об обществе без тюрем, во всяком случае, без этой гигантской корпоратизированной системы под названием «тюремно-промышленный комплекс»?

Я не говорю, что теории Маркузе надо возрождать как основополагающие в XXI веке. Он сам, как никто другой, подчеркивал глубокую историчность теоретической мысли. Разумеется, войдет в противоречие с духом идей Маркузе мнение, что в его работах содержится решение многих дилемм, возникающих перед нами как учениками, адвокатами, художниками и, добавлю, маргинальными меньшинствами, с представителями которых обращаются как с отбросами общества и отправляют за решетку, создавая астрономические прибыли растущему тюремно-промышленному комплексу. Некритическое и ностальгическое восприятие Маркузе, которое, например, не позволяет осмыслить пределы эстетической теории, поддерживающей строгое разграничение между высоким и низким искусством, которое не желает всерьёз иметь дело с массовой культурой во всех её противоречиях, не поможет тем, кто пытается сегодня создать радикальный политический словарь. Но если мы отбросим ностальгию по Маркузе и попытаемся внедрить его идеи в историческую память, которая, черпая полезное в прошлом, заставляет его работать на настоящее, мы сможем перенести наследие Маркузе на области, о которых он даже не подозревал.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв