Людмила Максимова, бывший директор Рязанского историко-архитектурного музея-заповедника:

Беды музея начались три года назад, когда в Рязанской епархии архиепископом стал отец Павел. Мне позвонили из Москвы, из Федерального агентства по культуре и кинематографии, и потребовали передать церкви западную часть Дворца Олега, где у нас находились действующие экспозиции и часто проходили научные конференции. Я отказалась, потому что не хотела нарушать закон: Дворец Олега — это гражданское сооружение, не имеющее к религиозным постройкам никакого отношения (Дворец князя Олега общей площадью 2530 кв. м — самое большое гражданское здание кремля, где до XVI в. предположительно находился княжеский двор. — Esquire).

В итоге после 44 лет работы в музее вопрос о моем увольнении решился в один день. Меня вызвали в столицу и попросили подвезти документацию, но в Москве выяснилось, что эти документы никому не нужны: мне с порога сунули под нос приказ о расторжении со мной контракта. Как заявил Швыдкой, «из-за нежелания идти на компромисс с церковью». Даже не дали трех дней доработать, чтобы я успела решить текущие проблемы, — последний свой рабочий день провела в Москве. В итоге церковь получила часть Дворца Олега. Зачем им было нужно это помещение, не знаю — оно до сих пор пустует. Я думаю, для архиепископа главное — это полный захват Рязанского кремля, рейдерский по своей сути.

Я однажды посетила Солотчинский монастырь, который еще при мне передали церкви, и была поражена тем изменениям, которые произошли там всего за год. В надвратной церкви Иоанна Предтечи монахи устроили сенохранилище. В Духовской церкви, в строительстве которой предположительно принимал участие Яков Бухвостов (русский архитектор конца XVII — начала XVIII вв., создавший Успенский собор Рязанского кремля. — Esquire), все забелили. Даже включая изразцы, которые сравнительно редко использовались для украшения фасадов церквей — их отливал известный мастер Степан Полубес. Я спросила у священника: «Что же вы, батюшка, делаете?». А он: «Наш храм должен быть как пасхальное яичко». Так что после этого диалога я не удивилась, когда узнала, что произошло в одном из храмов в Николо-Чернеевском монастыре. При реставрации там были вскрыты фрески, и по приказу нашего нынешнего архиепископа Павла их срубили.

Раньше мы находили какое-то взаимопонимание с епархией: у нас шли службы и в Успенском, и в Христорождественском соборе, на колокольне по праздникам вешали колокола. Передали очень большие ценности — около ста сакральных предметов церковного обихода, мощи нашего знаменитого князя Олега Рязанского, мантию со следами крови архиепископа Михаила, который был славен своей миссионерской деятельностью, выступал против язычников и был ранен стрелой одного из них во время проповеди... Что стало с этими предметами в дальнейшем, мне не известно. Но взаимопонимание исчезло.

Ирина Кусова, зав. отделом развития Рязанского историко-архитектурного музея-заповедника:

Отношения музея с церковью продолжают оставаться сложными — новый директор пытается сохранить хорошую мину при плохой игре. Губернатор уже передал в дар архиерею резиденцию. Казалось бы, все должны быть довольны, но нет — от кремля не отстают. Прямо сейчас мы передаем церкви всю нашу коллекцию древнерусского искусства — иконы, самые древние из которых датированы XIII веком.

Летом прошлого года министр культуры Авдеев подписал приказ о создании комиссии по передаче движимого имущества религиозного назначения от нашего музея церкви. Туда вошли наши сотрудники, священнослужители и министерство. Обеим сторонам наказали составить список — что они хотели бы получить от нас и что мы хотели бы передать им. Мы набрали по минимуму — 98 предметов, которые до 1917 года были в церковном музее. А представители РПЦ предъявили нам перечень в 2600 наименований! Министерство сначала обещало, что внимательно изучит оба списка, а когда получило бумаги от РПЦ, заявило: ну вот, есть список церкви, по нему и будем работать.

На первом этапе мы должны передать 66 икон — самые ценные, самые древние, XIII-XVI веков. Восемь из них церковь уже объявила чудотворными, хотя они никогда такими не были. На всю Рязанскую губернию их было максимум три штуки, и то не в коллекции музея. Сказали — будет паломников привлекать. Куда отдаем иконы и в каких условиях они будут храниться, мы пока даже не знаем. Но отвечать за эти вещи все равно будут сотрудники наших фондов и, если что, — нести за сохранность икон уголовную ответственность. Контролировать церковь при этом невозможно. Это государство в государстве, совершенно никому неподвластное.

Алексей Лебедев, доктор искусствоведения, заведующий лабораторией музейного проектирования Российского института культурологии Министерства культуры:

Эта история случилась в конце 1980-х. Тогда все, что находилось в действующих церквях, считалось государственной собственностью, и мы по поручению Министерства культуры обследовали действующие храмы на территории России, составляли список церковной утвари, икон, чтобы понимать, какие из них нужно взять под охрану, и вели им учет. В то время все это было государственной собственностью, находящейся в пользовании религиозных объединений. И вот приезжаем мы в поселок Кесова Гора в Тверской (тогда — Калининской) области и посредине поселка видим огромную церковь XIX века. Заходим, начинаем первичный осмотр. И обнаруживаем вещь, которая нас совершенно потрясла: в одном из приделов вдоль стены стоит стеллаж, напоминающий книжный, размером до высоченного потолка. А в нем — рядами, как книжки, — стоят иконы. В основном это были произведения антикварного уровня, но некоторые из них вполне могли украсить районный или областной музей.

Мы спрашиваем у церковного старосты: «Слушайте! А откуда у вас все это?» Она говорит: «Забирали в отмирающих деревнях из церквей, которые закрывались, и на протяжении нескольких десятилетий свозили сюда». Если первичное обследование материалов такого сельского храма обычно занимает от одного дня до трех, то здесь только на составление списка предметов ушла неделя. На дальнейшую обработку этой информации — написание учетных паспортов и карточек, печать фотографий и т.д.— два года (у команды из шести человек). Первый экземпляр этой работы оставался в Министерстве культуры, несколько сдавались в органы охраны памятников, а один передавался в церковь, чтобы они понимали, что хранят.

Но уже шла перестройка, и за те два года в стране произошло значимое событие: вышел указ, что вся богослужебная утварь, находящаяся в действующих церквях, передается в собственность РПЦ. И вот мы приезжаем в тот же храм, видим знакомого батюшку и сообщаем, что привезли документацию, — ее было несколько ящиков! А он говорит: «О, милые, а зачем же вы все это мне привезли? Икон-то этих уж нет! Приехал благочинный, погрузил все в пятитонку и увез. А что я могу сделать? Начальство». Дальнейшая судьба этих произведений мне не известна. Не известна она и тем людям, которые на протяжении многих лет хранили, описывали и учитывали их как государственную собственность. Что, впрочем, совсем не удивительно. Русская Православная церковь — общественная организация, и то, как она распоряжается своим имуществом, — ее внутренний вопрос.

Но иконы в любом случае РПЦ на сегодняшний день не очень волнуют. Им нужна земля и недвижимость — очень прозаичные и простые вещи. Недавно я читал интервью с новым директором Соловецкого музея — архимандритом Порфирием, наместником местного монастыря, которого не так давно назначили на эту должность вместо музейного специалиста. Так он говорит о том, что туризм на Соловки надо прекратить. Мол, мешает молитвенному уединению. Что означает «прекратить туризм на Соловки» при переводе на русский язык? Туризм будет сокращаться, а паломничество увеличиваться. Те же самые люди будут ехать на Соловки по путевкам паломнического центра монастыря, а не музея. Результат вполне понятный: паломничество — это религиозная деятельность, налогами не облагаемая.

Филипп Мускевич, бывший заведующий отделом природы Валаамского музея-заповедника:

В 1992 году наш музей был ликвидирован постановлением правительства Карелии. Мы писали коллективные письма, протестовали, но без толку: все постройки на острове перешли в собственность церкви, а 80 сотрудников музея стали в одночасье безработными. Сейчас Республика собирается передать монастырю последнее, что осталось на Валааме в госсобственности, — причал. Несмотря на то что у церкви уже есть несколько своих причалов. Проблема заключается в том, что швартоваться у монашеских причалов можно только с благословения игумена Панкратия. На причале в Монастырской бухте, который был ранее передан монастырю, даже плакат висит: «Швартоваться только по благословению игумена». Летом, в туристический сезон, для судов с туристами и паломниками благословение на каждую швартовку не требуется, потому что эти лодки обслуживаются паломнической службой монастыря, а «Ракеты» и «Метеоры», которые доставляют путешественников из Питера и Приозерска, находятся в его собственности. Остальные судна — например, какой-нибудь частный катер из Сортавала или лодки из других мест — пока могут швартоваться у последнего государственного причала. Передача его в руки монастыря означает для нас, что монахи смогут полностью перекрыть жителям доступ на берег, поставить на причале охранника и начать требовать с частных лиц деньги за швартовку. То же самое произошло со зданием администрации Валаама. Сначала этот дом передали монастырю как часть комплекса, а теперь муниципальные власти вынуждены платить церкви за его аренду. Не удивлюсь, если государство потом возьмет причал в аренду у монастыря.

Религиозный туризм на Валааме сейчас поставлен на широкую ногу — идет масштабное строительство, реставрации, но при этом к объектам архитектурного наследия монастырь относится исключительно прагматически, приспосабливая для нужд бизнеса, — переделывает их в гостиницы, делает евроремонт. Надзорные органы составили уже не один протокол о нарушениях (20 страниц текста), но что толку? Вот, например, был такой объект, как Летняя гостиница — старинный деревянный дом, часть гармоничного ансамбля центральной усадьбы. Дом переделали: убрали исторические дровяные печи и стали использовать электронагреватели, причем без согласования с пожарными. Однажды слабая внутренняя проводка не выдержала нагрузки, все вспыхнуло (на чердаке лежали горючие материалы) и от памятника архитектуры ничего не осталось. Зато сейчас на этом месте строят новый дом — дорогую гостиницу с номерами класса люкс. Превратить старый деревянный дом в такую гостиницу было бы, разумеется, невозможно.

Или другой пример. На очень большой заповедной территории, где до этого обитали лоси, недавно построили новый богатый скит-новодел — дом приемов для патриарха, президента и дорогих гостей. Не важно, что ради него им пришлось заморозить реконструкцию части исторических объектов. Скит пустует, его тщательно охраняют, но лоси по привычке продолжают приходить туда на свое традиционное пастбище — объедают какие-то дорогие кедры, вредят дорогостоящим саженцам. Говорят, что все это очень раздражает игумена. В результате в этом месте начался нелицензионный отстрел лосей, хотя на острове их осталось не много. В прошлом году один из таких случаев убийства пыталась раскрыть наша местная природоохранная организация, но найти концы не смогла — все замкнулось на охранниках монастыря. Даже милиция копать дальше не стала.

Монастырь получает средства на свое содержание из нескольких источников: государство, туризм и пожертвования спонсоров. Валаамский музей-заповедник давно упразднен, но по недосмотру его территория из объектов федерального значения не выведена. И когда монахам нужно выбить из Москвы государственное финансирование, они заявляют, что памятники Валаамского архипелага являются федеральной собственностью. А когда им нужно выселить кого-то из квартиры (как это произошло в моем случае), они идут в суд и объявляют постройки своей собственностью.

Из 500 человек, населявших Валаам, сейчас осталось жить на птичьих правах около 150 человек, все остальные были вынуждены переселиться. Людей, не имеющих отношения к монастырю, специально выживают с острова. Когда музей был упразднен, наша квартира перешла в собственность церкви. В 2007-м суд постановил нас выселить из квартиры по требованию монастыря, а в прошлом году — по личной просьбе епископа — нас лишили прописки. Штампы в паспортах остались, а в базе данных нас давно нет. Взамен монастырь предлагал нам снимать принадлежащую церкви квартиру в соседнем городе Сортавала, но мы отказались, считая такой размен неравнозначным. Я принципиально не хочу уезжать. Никакие батюшки не вправе решать вопрос депортации людей по своему усмотрению для непонятных целей. Пока что я живу у друга, тут же, на Валааме, но я и моя семья теперь фактически бомжи. И я не один такой.

Ирина Боголюбская, директор музея Зарайского кремля

В 1990-х, когда была первая волна передачи музейной собственности РПЦ, батюшки приезжали осваивать приходы, буквально срывали замки у городских церквей и начинали устраивать службы. Наш Зарайский кремль тогда к музею еще не относился и являлся федеральным объектом, который находился в введении городской администрации. И то ли по согласованию с ней, то ли с Министерством культуры, отец Михаил Рыжов построил на территории кремля гараж с хозблоком. Не нужно иметь специальное образование, чтобы понять, что этот объект ну никак не вписывается в исторический ансамбль. Но он так и стоит тут уже тринадцать лет, и вместе с другой аналогичной церковной «достопримечательностью», которая появилась на территории кремля в 2000-х, — альпийской горкой (такой фонтанчик, выложенный камешками) — воспринимаем как данность. Мы не сопротивляемся и не протестуем — убрать это все с территории не первоочередная наша задача. Сейчас у нас другой батюшка: Михаил уехал из Зарайска служить в Рязанскую область. Музей только три года как относится к кремлю, и мы ждем, когда сможем въехать в его отремонтированную часть. Два года назад владыка Ювеналий на одном мероприятии во всеуслышание дал мне свое благословение. И мне бы не хотелось осложнять своими высказываниями уже сложившиеся отношения.

Михаил Лопаткин, бывший директор Соловецкого музея-заповедника, в настоящее время — глава поселка Соловецкий:

Для меня эта тема перестала быть актуальной. Нет, проблема музеев меня волнует, но я не участвую в дискуссии, потому что она бессмысленна: все равно все, что нужно, перейдет церкви.

Алиса Аксенова, директор Владимиро-Суздальского музея-заповедника:

На протяжении многих лет мы старались толерантно выстраивать отношения с церковью. Даже в сложное время — в 1994 году, когда так же говорили: «Надо закрывать музеи и отдавать все церкви», — мы находили компромисс. Например, по моей инициативе тогда было отдано семнадцать церквей во Владимире и Суздале, в каждой из которых мы когда-то провели коммуникации и сделали капитальный ремонт: пришлось закрыть потрясающий музей «Часы и время», «Православие и русская культура», несколько искусствоведческих экспозиций...

Но то, что творится сейчас, не лезет ни в какие ворота. Даже, казалось бы, умные люди начинают говорить, что «музеи сидят на ворованном». Да я прямо сейчас могу по именам перечислить музейщиков, которых за спасение икон сажали и даже расстреливали! Пару месяцев назад начались разговоры вокруг Золотых ворот. Проректор Свято-Тихоновского богословского института протоиерей Дмитрий Смирнов заявил: несите историческую диораму «к себе домой», а храм, входящий в ансамбль, — отдавайте церкви. Но что такое Золотые ворота? Памятник военно-оборонительного зодчества XII века. Парадный въезд в город с оборонительной башней, мощными воротами, покрытыми золотом, и венчающей его маленькой церковью, в которой за все 850 лет никогда не было прихода. Да и как в ней проводить службу? К храму ведут 64 отвесные ступеньки — это высота 4-этажного дома. У нас там выстроена идеальная экспозиция на тему «Владимирцы на защите родины — с начала XII века и до наших дней», признанная мировым музейным сообществом, — диорама на тему. Каждый год там бывает 100 тысяч посетителей, из которых 40 тысяч — дети. Золотые ворота обрамляют шесть действующих церквей (Михаило-Архангельская, в нескольких метрах от нее — Вознесенская, потом Спасская, Николо-Галейская, Княгинин монастырь и Успенский собор), но нет, им надо уничтожить музей. При мне этого не будет никогда.

В Суздале тридцать три приходских храма. Один у музея — там экскурсионное бюро. И тридцать два в епархии. Из них работает порядка десяти, остальные закрыты: в городе живет всего 13 тысяч человек, и не всем храмам хватает прихожан. Идем дальше: четыре ансамбля монастыря у церкви, и один у нас — Спасский, который принадлежит к числу лучших в России. Там когда-то была тюрьма, мы его восстановили, создали десять музейных экспозиций, возродили монастырский сад, аптечный огород, каждые полчаса проводим концерты колокольного звона... А эти четыре... В хорошем состоянии только один, где когда-то принимали интуристов, в остальных — пусто. В Ризоположенском монастыре — 12 монахинь, бурьян по пояс, руины собора, а великолепная, самая высокая в Суздале колокольня, с которой открывается потрясающий вид на город с высоты 82 метра, забита досками. Хотя туда вполне можно было открыть доступ. Когда мы передавали монастырь церкви, там была прекрасная лестница.

Про Успенский собор во Владимире я уже и говорить устала. В нем сохранились фрески Андрея Рублева, а под ними горят стеариновые свечи, которые оставляют копоть. Конечно, реставраторы должны проводить регулярные чистки собора, но наш научный сотрудник не может находиться там постоянно. В монастыре Санта-Мария-делле-Грацие в Милане, где находится фреска «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, посещения расписаны и рассчитаны из-за особого микроклимата по минутам. Какие там стеариновые свечи, какие там открытые ворота, в которые врывается воздух? У нас Рублев в действующем храме, и уборщицы, которые древние иконы протирают влажными тряпками. Про историю с иконой Богоматерь Боголюбская я уже и говорить не буду: она уже известна на всю страну, и сотрудники музеев пугают ею друг друга.

Художник-реставратор (при публикации попросил не раскрывать его имя):

Чем истовее почитают икону, тем сильнее она оказывается впоследствии изуродована. Ведь как обычно бывает. На иконе вздувается грунт, и настоятель зовет первого попавшегося халтурщика-поновителя. Тот вырезает ножом поврежденный участок, заливает его воском или шпаклевкой и красит. Точно так же было и с Боголюбской иконой божьей матери XII века, которую реставраторы обнаружили в 1950-х годах за шкафом во Владимирском музее. Икона была вся в восковых вставках и содержала огромное количество варварских поновлений, которые делали в церквях в течение многих веков из лучших, само собой, побуждений. Последовал долгий период реставрации. В 1993-м музей после 15 лет экспозиции был вынужден передать икону во временное пользование во вновь открывшийся Княгинин монастырь. Но есть больные, а есть «хроники» — что с ними ни делай, все равно организм полностью не восстановится, нужен постоянный присмотр. Зайдите в церковь зимой: через 3-4 часа после службы по иконам течет вода, появляется конденсат. Древняя икона эту воду в себя возьмет и назад не отдаст. За Боголюбской требовалось ежедневное наблюдение, но вы попробуйте, будучи реставратором, появляться в церкви так часто — выгонят взашей.

Для Боголюбской сделали витрину, необходимый микроклимат внутри которой должны были поддерживать специальные «кассеты». Однако монахини одно устройство кому-то продали, а другое вообще отключили ради экономии электричества. Икона в результате покрылась белой плесенью. С плесенью бороться очень сложно, наука пока что только ахает в таких случаях. Обнаружив эти процессы при очередном осмотре, специалисты музея перевезли Боголюбскую в реставрационные мастерские. Пока икону только наблюдают: вот уже больше года она лежит в горизонтальном положении. Вертикально поставь — что-нибудь отвалится. Прежде чем приступить к реставрации, они должны убедиться, что спор плесени не осталось — их ни в один микроскоп не разглядишь, потому и ждут, обнаружит ли плесень себя снова. Будет ли восстановлена икона и когда, сказать сейчас нельзя, тут должно совпасть слишком много «если».

У реставраторов уже много лет лежит на хранении другая икона — Успение — XVI века. И они не знают, что с ней делать. Икона когда-то была обита басменным окладом — это когда серебряными листами и тонкими гвоздиками обивают поверхность иконы, оставляя только силуэт. Видимо, в голодные годы серебро с нее в какой-то момент сорвали, а потом спохватились — надо было, чтобы она все же блестела. Тогда из консервной банки вырезали нимб, а чтобы оставшиеся гвоздики от басмы не мешали, их начинали утапливать — вынимать же сложнее. Можете себе представить, что произойдет с живописью, если я по контуру всей фигуры буду утапливать гвозди? От лика остается каша, и никакая реставрация не поможет.

Все они говорят про иконы, что это имущество. Нет, тут другое слово нужно — «достояние». Имущество — это подсвечники. А у нас как всегда в монастырях и кремлях делалось? Назначается новый митрополит, и сразу весь иконостас убирают. На его вкус пишут новый, а старый ссылают на периферию. Хотя тот, который снимают, был Рублевым написан. Например, так церковь сослала на выселки рублевский Звенигородский чин, который сейчас висит в Третьяковской галерее. Икона Спаса Рублева была ступенью в избе. Слава богу, живописью вниз лежала, иначе стоптали бы насухо. А двумя другими иконами из этого же чина (Архангел Михаил и Апостол Павел) бочки с капустой накрывали. Доски-то хорошие. Так же сослала церковь и Васильевский чин, который был в Успенском соборе во Владимире, потому что делали новый иконостас. Это постоянная сложившаяся многовековая практика.

Был такой Филимонов — глубоко верующий человек, руководил Церковно-археологическим обществом. Он сказал: «Как ни печально, но именно церковные деятели уничтожили всю церковную культуру. Потому что они всегда хотят как лучше. Но если бы мы в Третьяковке каждую картину улучшали в меру своего современного образования, можно было бы ее закрывать». Лет двадцать назад я обо всем этом говорил с ныне покойным патриархом, он говорил: «Ну что делать, это же религиозное бешенство». Мудрый был человек.

---

По этой теме читайте также: