Тупое упрямство и тупой каприз

На этот вопрос Вы уже отвечали в своём блоге, но сформулируйте, пожалуйста, ещё раз: почему сотрудник Третьяковки стал выступать против передачи церкви ряда памятников культуры?

Ваш вопрос сформулирован не совсем так, как это было в моем блоге, поскольку тогда речь шла об одном произведении из собрания Третьяковской галереи, а именно о «Троице» Рублёва, и не о передаче ее, а о выдаче на три дня на богослужения в Троице-Сергиеву Лавру. Это было, как все мы помним, в прошлом году.

Этот вопрос, в свою очередь, нужно разделить на два других, более или менее самостоятельных: почему её не надо было передавать, и почему мне пришлось выступить по этому поводу.

В Лавру икону передавать не стоило, прежде всего, исходя из соображений её сохранности. «Троица», как и многие древние иконы, находится на сегодняшний день в таком состоянии, что оптимальным для неё является исключительно пребывание в музейных залах и фондах, где созданы все необходимые условия, позволяющие предотвратить дальнейшее разрушение. Любые вмешательства, переносы и прочие физические воздействия опасны для сохранности таких икон. Поэтому их стараются не перемещать вообще.

В каждом музее есть произведения, которые никогда не выдаются на выставки, и «Троица», безусловно, относится к их числу, она никогда ни в каких выставках за пределами Галереи не участвовала, и вывозить её из Галереи в обозримом будущем мы никуда не собираемся. Кроме того, и условия переноса, которые нам тогда предлагались, были очень рискованными: большое расстояние, не слишком надёжная дорога, а главное — весьма сомнительные условия хранения в Троицком соборе, где, как известно, происходит непрерывное богослужение. Да и все технические приспособления, о которых рассказывалось на реставрационном совете, не внушали доверия. Много объективных обстоятельств было против выдачи, и они были очевидны не только для меня, но и для всех специалистов, собравшихся на расширенном реставрационном совете в Третьяковской галерее. Это ответ на первую половину вопроса. Остаётся объяснить, почему я выступил в блоге со своим призывом и вызвал, как считается, некоторый ажиотаж в общественном мнении.

На тот момент ситуация в Третьяковке была такова, что люди, которые отвечали за судьбу иконы, были больше склонны думать не о её сохранности, а о тех гласных и негласных распоряжениях, которые им поступали. Я не хочу сказать, что наш бывший директор Валентин Алексеевич Родионов был совершенно некомпетентным руководителем, но, и это ни для кого не секрет, он был достаточно далёк от сферы искусства в тот момент, когда стал нашим директором, и, по существу, в эту сферу так до конца и не вошёл. Многие проблемы для него были не так очевидны, как для опытных музейных сотрудников. Он никогда не занимался ни музейным хранением, ни музейным делом — он окончил Архитектурный институт и был, насколько я понимаю, даже не архитектором, а специалистом в области организации строительства. Именно в таком качестве его и пригласили в Третьяковскую галерею, когда тут у нас велась наша многолетняя стройка.

Что касается тогдашнего главного хранителя, Екатерины Леонидовны Селезнёвой, то это, можно честно сказать, был трагический случай полной профессиональной некомпетентности — её, как бывшего сотрудника иностранного отдела, интересовало исключительно комплектование зарубежных выставок. Но самое печальное состоит в том, что эти люди были готовы пожертвовать своим профессиональным долгом, и, по сути дела, сохранностью иконы, ради того, чтобы выполнить чьи-то гласные и негласные распоряжения, немедленно «взять под козырёк» и выдать кому угодно и что угодно. Это было на одной стороне, а на другой стороне было совершенно очевидное и практически единодушное мнение моих коллег, высказанное на расширенном реставрационном совете, где было много первоклассных специалистов — не только учёных-искусствоведов, но и музейщиков и реставраторов. И они все в один голос высказались против выдачи.

Мне тут несколько раз приходилось сталкиваться в прессе с довольно безумными высказываниями вроде того, что «патриарх был за, а Левон Нерсесян был против», «Левон Нерсесян — человек, который отказал патриарху» и т.п. Причём подобным образом высказываются не только те, кто всюду ищет «врагов православия», но и те, кто хочет приписать мне какие-то несуществующие подвиги. Это дикое передёргивание, потому что я-то был только одним из многих, выступавших на эту тему. Мы сделали достоянием гласности материалы того самого расширенного реставрационного совета, и можно прочесть в интернете стенограмму[1], где видно, кто и как по этому поводу говорил, какие аргументы приводились, и, самое главное, видно, что совет практически единогласно собирался запретить эту передачу. Но голосование было фактически сорвано нашим начальством, то есть двумя уже помянутыми выше «героями». Нам было сказано, что даже если вы примете такое решение, икона всё равно будет выдана и мы вам такое решение принять не дадим. На самом деле, сказано было ещё жёстче, но смысл был такой.

Таким образом, единственный официальный и легитимный путь защиты иконы был закрыт и стало понятно, что, так или иначе, придётся идти путём неофициальным и привлекать к этому делу общественность. Я совершенно не уверен, что именно тот шум, который возник благодаря моей записи в блоге, привёл к тому, что икона так и не была отправлена в Лавру. На эту тему высказывался, повторяю, отнюдь не я один, было много статей и выступлений, интервью и т.д. С другой стороны, какую-то роль эта запись, наверное, сыграла, — причём, скорее даже не она сама, а тот общественный резонанс, который она вызвала, — и икона осталась там, где ей, безусловно, надлежит оставаться, то есть в залах Третьяковской галереи.

Какова сейчас ситуация с «Троицей»?

Что касается «Троицы», подобных предложений более не поступало. По крайней мере, мне об этом неизвестно. Думаю, этот вопрос, что называется, спущен на тормозах. Тем не менее, в церковных кругах и в церковной прессе такие пожелания периодически всплывают — но все они остаются на совести тех, кто их высказывает. Новых официальных запросов пока нет.

Какие ещё есть примеры передачи музейных экспонатов церкви, на которые должно быть обращено внимание общественности?

Таких примеров, к несчастью, довольно много — можно сказать, что дело уже давно поставлено на поток. У нас даже законодательный документ соответствующий имеется — так называемое Постановление №490[2], которое не предписывает саму передачу, но определяет её регламент, причём речь идёт о передаче не только во временное, но и в бессрочное и безвозмездное пользование. Оно, как и любое постановление кабинета министров, представляет собой, по существу, лишь инструкцию, но никоим образом не закон. А с другой стороны, само существование подобной инструкции, предполагающей возможность выдачи любой части государственного музейного фонда в бессрочное и безвозмездное пользование общественной организации, фактически противоречит существующему законодательству. В нашем законодательстве, к сожалению, есть много подобных противоречий, и последствия их часто бывают весьма неприятны. Судите сами — в законе «О музейном фонде» одним из первых пунктов прописана его неотчуждаемость, и это означает, что предметы, находящиеся в государственном музейном фонде, из него изъяты быть не могут. Постановление № 490 и будущий закон «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения», который тоже оперирует понятием «бессрочное и безвозмездное пользование», впрямую этому положению не противоречат, потому что обычно «изъятие» трактуется исключительно как передача в собственность. Однако передавая какой-либо предмет, находящийся в составе государственного музейного фонда, в бессрочное и безвозмездное пользование, мы, не меняя форму собственности, тем не менее — приходим к фактическому его отчуждению. Здесь с одной стороны соблюдается буква закона, а с другой — абсолютно искажается его суть.

Едва ли не самый печальный случай такого рода произошёл не так давно с Костромским музеем-заповедником, размещавшимся в Ипатьевском монастыре. Сейчас этот музей слит с Костромским областным художественным музеем, а большая часть его фондов была передана в бессрочное и безвозмездное пользование Ипатьевскому монастырю. Что на практике привело к совершенно абсурдной ситуации, которая возможна только в нашем отечестве: государственный музей передал хранящиеся в нем произведения некой общественной организации, которую в данном случае представляет Ипатьевский монастырь и его церковно-археологический музей, и организация эта получила право распоряжаться этими произведениями, в то время как отвечать за них (в том числе, за их сохранность) продолжает государство.

Я называю эту ситуацию абсурдной, прежде всего потому, что нормальному человеку невозможно понять мотивы, по которым всё это сделано. Ведь никто не настаивает на том, что эти произведения должны находиться в богослужебном использовании — это по-прежнему музейные экспонаты. Более того — сменилась вывеска, сменились управители, но не сменились истинные хозяева. Хозяином является по-прежнему государство. И государственный музей, в фондах которого все эти экспонаты числятся, вынужден каким-то причудливым «удалённым» способом, но всё же вмешиваться в их судьбу, например, принимая участие в реставрационных советах, на которых можно попытаться что-то рекомендовать новому, навязанному пользователю, стараясь при этом не слишком его раздражать. Для чего нужно было создавать эту громоздкую и неудобную систему? Почему нельзя было оставить в стенах монастыря государственный музей, который благополучно сам управлялся со своими фондами? Почему он непременно должен был передать эти фонды каким-то посторонним людям?

Или другой пример: сейчас церкви передаётся Новодевичий монастырь, причём поскольку никакого закона о передаче ещё не принято, делается это в нарушение действующего законодательства, а заодно — международных обязательств Российской Федерации перед ЮНЕСКО, поскольку монастырь находится под её охраной и такая передача должна осуществляться только с её согласия. Но я хочу обратить внимание на ещё один момент: в трёх храмах монастырского комплекса находятся иконостасы конца XVII — начала XVIII века, исполненные мастерами Оружейной палаты. Нельзя сказать, что они представляют собой какие-то совершенно экстраординарные шедевры, сравнимые с «Троицей», но, тем не менее, это первоклассные, замечательные вещи, и это музейные экспонаты, которые находятся на музейном балансе и составляют тот самый неотчуждаемый музейный фонд. И вот теперь, руководствуясь Постановлением №490, их передают в бессрочное и безвозмездное пользование. Кто и как будет надзирать за их сохранностью, кто и как будет обеспечивать к ним доступ? Обеспечение доступа населения к памятникам культуры — это ведь конституционная обязанность нашего государства. Но в данном случае — как и во многих других — «государственных мужей» это не беспокоит.

Похожая ситуация, кстати, сложилась в церкви Троицы в Никитниках, которая тоже когда-то была одним из филиалов Государственного исторического музея, и которая была передана ещё до всех этих событий. Ведь многие из этих передач совершаются, что называется «втихую», не привлекая к себе особого внимания…

Здесь нужно сделать важную оговорку: музеи не протестуют против совместного использования храмов нигде и никогда. Храмов, богослужебное использование которых невозможно совершенно, на всю Россию, наверное, десяток: Собор Рождества Богородицы Ферапонтового монастыря, Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря в Пскове, церковь Спаса на Ильине улице в Новгороде и т.п. Это древние и чрезвычайно знаменитые храмы со сравнительно недавно расчищенными росписями, требующими особого режима хранения. Здесь от богослужения стоит воздержаться совсем. В остальных случаях можно договариваться и мы договариваемся. Все мы прекрасно знаем, что даже в соборах Московского Кремля проходят службы. Это не проблема: составляются договоры, обговариваются условия, режимы использования, и, что называется, служите на здоровье.

То же самое происходило и в церкви Троицы в Никитниках, где регулярные богослужения проводились, если я не ошибаюсь, в нижнем храме, а верхний — с фресками и иконостасом XVII века — был музейным помещением. Я не знаю точно, может, и в верхнем храме время от времени какие-то богослужения совершались, но церковники затребовали себе всю церковь целиком, и сейчас речь идёт о том, что иконы XVII века пока будут оставаться в пользовании у церковной общины, но в перспективе их заменят копиями и перенесут в фонды музея. Что, на самом деле, страшно жаль. То есть, для икон такая перспектива безусловно хорошая и правильная, и пусть так оно и будет, но это очень плохо для всего ансамбля Троицы в Никитниках, принадлежащего к числу немногих сохранившихся средневековых ансамблей, которые в совершенстве выражают дух своей эпохи. Архитектура середины XVII века, иконы и росписи царских мастеров — это всё составляет замечательное органичное целое. Но это целое будет неизбежно разрознено, когда из аутентичного ансамбля уберут подлинные иконы и заменят их копиями.

Во всём происходящем — так же, как и в том, что произошло в Ипатьевском монастыре, я не вижу ни смысла, ни какой-либо практической целесообразности. Давайте вспомним, где находится церковь Троицы в Никитниках. Это район Китай-города. Вокруг неё на расстоянии 3-5 минут ходьбы расположены несколько действующих храмов. Всё окрестное население, все, кто приезжает в этот район, все, кто в нём работает, вполне реально могут принимать участие в регулярно совершаемых богослужениях. Пятью шагами выше — церковь Святителя Николая в Кленниках, пятью шагами ниже — церковь Всех Святых на Кулишках, Ивановский монастырь, церковь Владимира в Старых Садах и т.д. Это район, где очень много церквей. Была ли необходимость создавать здесь ещё один приход? Из кого он вообще будет состоять? Для кого там нужно совершать именно регулярные богослужения?

Ещё раз подчеркну — служить в церкви Троицы в Никитниках никто не мешал. Но превращать её непременно в приходской храм при наличии вокруг огромного количества приходских храмов никакой необходимости не было. И поэтому во всей этой истории с Троицким храмом я вижу исключительно тупое упрямство и тупой каприз.

Кстати, это самое слово «каприз», которое я время от времени произношу в адрес тех или иных представителей РПЦ, обычно сопровождает возмущённый вопль с противоположной стороны, требующей по отношению к себе неукоснительного «благоговения». Меня спрашивают: «Как вы можете так говорить о церкви?!». Но «могу» я только смотреть на то, что делает РПЦ, и называть вещи своими именами. Делайте что-нибудь другое, и я буду подбирать другие эпитеты.

Они на это обижаются?

Ещё как! За то, что я осмелился назвать волю Патриарха капризом, меня упрекали много раз — и в сети, и при личных встречах. Самое забавное, что в тексте про «Троицу» Рублёва я имел в виду не Патриарха, а совсем других людей. Но если вернуться к истории с церковью Троицы в Никитниках — то как ещё, простите, можно назвать поведение тех людей, которые так настойчиво её себе требовали? Я ведь не искажаю никаких фактов, описываю всё, как есть, и задаю лишь один вполне конкретный и естественный в этой ситуации вопрос: зачем нужно было с такой настойчивостью делать обычный приходской храм из уникального памятника XVII века с феерической «начинкой» в виде монументальной живописи середины XVII века и целого иконостаса того же времени и замечательной сохранности? При условии, что там уже был музей?

А ещё, между прочим, надо вспомнить о людях, которые всё это спасали и сохраняли. О Евгении Ивановиче Силине, например, который был первым директором этого музея и организовывал там реставрацию и вообще сделал так, что всё это не вывезли, не сожгли, не сбили со стен и не превратили в сарай, а устроили там музей. Как аутентичный ансамбль середины XVII века эта церковь пережила большевистское разорение благодаря деятельности музейщиков в 1920-е гг. А нашего религиозного ренессанса она не переживёт: вынут иконы из иконостаса, отправят в фонды музея, поставят вместо них копии, а фрески закоптят. Гóда регулярных богослужений хватит, чтобы фресок практически не стало видно. Конечно, их можно расчищать раз в год, но при каждой такой расчистке утрачивается часть оригинального красочного слоя.

Понимаю, что вы ожидали, что я буду говорить про Торопецкую икону Божьей матери и Елеазаровского Спаса, и я про них тоже скажу. Но там несколько иная ситуация. Я пока комментировал вопрос о безвозмездной и бессрочной выдаче.

В случае и с Торопецкой иконой, и, как выяснилось, с Елеазаровским Спасом речь всё-таки идёт о выдаче с ограниченным сроком, аналогичной выдаче экспонатов на выставку. Но и здесь есть одно «но». По существующим правилам такая выдача не может превышать срока в один год. С Елеазаровским Спасом это, кажется, соблюдено, с Торопецкой, по-моему, тоже (хотя реставрационный совет Русского музея утвердил всего полгода). Мы сейчас очень опасаемся, что под тем или иным предлогом эти сроки будут продлеваться. В конце концов, Боголюбская икона Богоматери выдавалась так шестнадцать лет подряд, с ежегодными автоматическими продлениями.

В 1993 году сотрудники Владимиро-Суздальского музея пошли навстречу просьбе РПЦ и передали икону в действующий Успенский собор Княгинина монастыря во Владимире. Для этого музей на собственные средства заказал герметичную капсулу в комплексе со специальными приборами, обеспечивающими постоянный благоприятный для иконы температурно-влажностный режим.

Несмотря на неоднократные грубые нарушения монастырём условий хранения иконы, она провела там 16 лет, пока в феврале 2009 года реставраторы не обнаружили на ней грибок и сильное отставание древнего левкаса с красочным слоем.

Но о Боголюбской мы сейчас говорить не будем, поскольку это отдельный сюжет[3], уходящий корнями в совершенно другую историческую ситуацию. Всё-таки её выдача была санкционирована в начале 1990-х — тогда у нас была совсем другая страна и другие порядки.

Примеры с Торопецкой и Елеазаровским Спасом, напротив, совсем свежие и, по сути, очень похожи. Потому что здесь всё делалось, по крайней мере, весьма грамотно, с обстоятельной подготовкой и необходимыми мерами предосторожности. Боголюбскую икону передавали в музейной капсуле, и церковь долгое время вообще никак не заботилась о её сохранении. Сейчас же — отдадим должное противной стороне! — налицо весьма серьёзные предварительные усилия. Во-первых, изготовлены уникальные климатические капсулы, в которых иконам теоретически ничего не угрожает (хотя опасность отказа даже очень совершенной техники всегда сохраняется — впрочем, это отдельный разговор). Во-вторых, соблюдены все условия для грамотной транспортировки икон. Наконец, более или менее подходящие климатические условия созданы и в тех местах, где они сейчас находятся (хотя икона Спаса, насколько мне известно, пока проходит профилактическое реставрационное укрепление в мастерских Государственного Эрмитажа). Так что сильных опасений, что эти памятники будут повреждены, как была повреждена Боголюбская, здесь нет. Вопрос в другом. И Торопецкая, и Спас Елеазаровский — это вещи в принципе не выдаваемые, у них то состояние сохранности, при котором покидать музей произведения искусства не могут в принципе. С другой стороны, если выдача осуществляется легитимно, необходимо созывать реставрационный совет — это стандартная музейная процедура, которая непременно происходит, даже если экспонат выдаётся на один день. Реставрационный совет оценивает и фиксирует состояние сохранности произведения на данный момент, а затем решает, можно его выдавать или нет. Кстати, по возвращении — если было принято решение о выдаче — всё ещё раз обследуется и фиксируется на предмет изменений или ухудшений, которые могут послужить основанием для реставрационных работ, а иногда и достаточно суровых решений больше никогда эту икону или картину не выдавать (к счастью, такое случается не слишком часто). Это нормальная процедура, в которой я сам принимал участие десятки раз. Но если речь идёт о произведениях древних, особо ценных и имеющих проблемы с сохранностью, рекомендуется созывать расширенный реставрационный совет типа того, который решал судьбу Троицы. Такой и хотели собрать в Русском музее, пригласив туда сотрудников Эрмитажа и Академии Художеств, но приглашённых просто не пустили на порог. Это известный факт, на который неоднократно обращала внимание Ирина Александровна Шалина, сотрудник Русского Музея, много лет исследовавшая Торопецкую икону. Хранитель иконы, Надежда Пивоварова тоже об этом говорила.

Протокол этого реставрационного совета также доступен[4], и из него мы знаем, что все присутствовавшие на нем специалисты (я подчёркиваю это слово, поскольку не считаю специалистами ни чиновников из Министерства культуры, ни музейных функционеров-администраторов) полагали, что состояние иконы исключает выдачу и требует, чтобы она находилась в музейных условиях под наблюдением. И вопрос технического совершенства капсулы, на который напирали Шмаков и его эмиссары, к этому никакого отношения не имеет. Музей просто не имеет права — по всем существующим инструкциям, а ещё по велению профессионального долга и совести — выпускать подобные предметы из своих стен, потому что он — а не господин Шмаков и создатели чудо-капсул! — за них отвечает. И если бы всё решалось нормально, честно, справедливо и в соответствии с правилами, то икону бы не выдали. Господину Шмакову в его просьбе очень вежливо и вполне мотивированно отказали бы, приложив к отказу акт о состоянии сохранности и решение расширенного реставрационного совета. Да, можно сказать, что в лице Шмакова отказали бы и РПЦ, но РПЦ в данном случае совершенно ничем не отличается и не может отличаться ни от какой другой общественной и государственной организации. В конце концов, точно так же было бы отказано в выдаче Торопецкой иконы на любую выставку — отказала же Третьяковская галерея Лувру, желавшему непременно видеть на выставке «Святая Русь» «Троицу» и Звенигородский чин Андрея Рублёва!

И это нормальная ситуация. Если можно выдать — мы выдаём: например, Третьяковская галерея ежегодно выдаёт на богослужения Донскую икону Богоматери. Это, правда, несколько иная процедура, чем выдача на выставку (мы не передаём икону даже на временное хранение, а просто «переезжаем» в Донской монастырь вместе с ней, организуя в монастыре круглосуточное дежурство музейных хранителей), но она тоже сопровождается двумя реставрационными советами с фиксацией состояния сохранности — до и после выдачи. Это всё очень серьёзно и ответственно. И только сегодняшним отечественным бизнесменам, выросшим из вчерашних распальцовщиков, кажется, что на инструкции можно наплевать, что все проблемы можно решить одним махом, а музейным тёткам этим просто непонятно что надо.

Но, к сожалению, сила сейчас на их стороне и всё разворачивается именно по их сценарию. Приходит, например, некто Шмаков в Русский Музей, разгуливает там, по словам сотрудников, совершенным барином и быстренько всех строит. Простым людям не имеет смысла даже гадать, кто при этом стоит у него за спиной, кто его на это «благословил», и кто его поддержал. Зато это очень хорошо представляют себе директор и главный хранитель, которые, краснея, бледнея и покрываясь испариной, подписывают выдачу — при том, что все эксперты высказались против.

В Пскове, насколько мне известно, даже такого циркового представления, как в Русском музее, не состоялось, потому что Русский музей находится более-менее на виду, там есть кому выносить сор из избы. Спас Елеазаровский же переехал молча. Единственный из специалистов, кто прокомментировал это событие — реставратор Наталья Ткачёва[5], которая уже не раз эту тему высказывалась и не раз обращала внимание руководства Псковского музея на состояние сохранности этой иконы.

В любом случае, у каждого музея пока ещё остаётся (хотя бы формально!) легитимная процедура, позволяющая защитить фонды от подобной экспроприации. Процедура эта — реставрационный совет, и только от руководства музея зависит, будет ли он созван и сумеют ли воспользоваться музейщики его решением. Кстати, такое положение дел не отменяет и готовящийся закон «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения», который будет обсуждаться осенью в Думе, поскольку после всех наших выступлений в его первых строках, наконец, прописано, что он не затрагивает музейные фонды.

А что он тогда затрагивает?

Недвижимость. Здания, потому что здания, как правило, не входят в музейный фонд. Причём касается это не только храмов и монастырей, но и, например, дворцов и усадеб, которые также не являются предметами музейного хранения (хотя, как памятники истории и культуры подлежат охране). Вот на них действие этого закона и распространяется, а вот на движимые предметы в музейном фонде — уже нет. И у каждого музея — я не устаю это всё время подчёркивать! — всегда остаётся легитимный способ эти предметы защитить. Если вам недостаточно своего реставрационного совета, пригласите специалистов со стороны, сделайте совет расширенным, получите заключение и все дальнейшие переговоры ведите только с этим заключением в руках. Заключение — это основание для отказа, и никакое министерство культуры или другие вышестоящие органы не имеют права просто его проигнорировать.

Музей — это последний рубеж обороны, и мы знаем реальные примеры того, как на этом рубеже удавалось успешно отбиться от самых беззастенчивых посягательств. И происходило это не только с «Троицей».

Из недавних примеров могу привести два.

Приехал небезызвестный нам государственный деятель в город Суздаль, в Спасо-Ефимьев монастырь. Зашёл в монастырский собор, и всё ему там понравилось — ухожено, чисто, отреставрировано, архитектура замечательная, фресочки на стенах разноцветные такие. Одно слово — благодать!

— А иконостаса почему нет?

Музейщики ответили, что он в музее Рублёва.

Надо сказать, что иконостас Спасо-Ефимьевского монастыря суздальцы передали туда когда-то вполне добровольно, не имея возможности ни хранить его, ни реставрировать. Но ностальгия некоторая по отданному, как вы понимаете, осталась.

— Непорядок. Возродить монастырь, а иконостас вернуть, — сказало первое лицо и удалилось.

Музейщики уже сами были не рады высочайшему вниманию. Стало понятно, что если справедливость и примутся восстанавливать, то отнюдь не в пользу их музея, а в пользу того монастыря, который непременно возродят, вышвырнув их на улицу. Но тут как раз и сработал тот самый «последний рубеж обороны» — расширенный реставрационный совет в Музее Андрея Рублёва, в котором я тоже принимал участие. И на этом совете было вполне убедительно доказано, что ни переносить эти иконы, ни хранить их в условиях Спасо-Преображенского собора нельзя. Был сформулирован официальный отказ, и этот отказ пошёл в министерство. Всё. Просьбы не возобновлялись. Хотя, казалось бы, — первое лицо государства…

Впрочем, вполне может статься, что «око Саурона» просто устремилось в другое место. Вернуться оно, как вы понимаете, может в любой момент…

Другой пример связан с бурной деятельностью одного весьма несимпатичного господина, который у нас с некоторых пор един в двух лицах — он одновременно является архимандритом Порфирием (Шутовым), настоятелем Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря и директором Соловецкого музея-заповедника Владимиром Викторовичем Шутовым. Прямо как в средневековом плутовском романе! В интернете недавно ходили документы[6], согласно которым Владимир Викторович Шутов передал в бессрочное и безвозмездное пользование архимандриту Порфирию весь фонд Соловецкого музея. Он даже по-разному подписался: за архимандрита одним способом, а за директора другим. В какие именно игры этот господин играет у себя на Соловецких островах — большая загадка, и я, кстати, совсем не уверен, что эти игры находятся в полном соответствии с действующим законодательством. Однако соловецкого музейного фонда для удовлетворения его аппетитов явно не хватило — он направил несколько писем в министерство культуры, в которых потребовал отдать в монастырь (или в музей? тут уже сам чёрт не разберётся!) все соловецкие иконы, оказавшиеся в других музеях.

Мало кто сейчас знает и представляет, что стоит за этим вполне невинным словом «оказались». Я-то как раз это вполне себе представляю, потому что уже минимум последние два года регулярно обращаюсь к документам 1910-х — начала 1920-х годов. Художественные сокровища вывозились из монастыря ценой невероятных усилий в 1922–1923 гг., когда монастырь здесь был уже закрыт, а лагерь работал вовсю. И если бы не невероятное упорство и самоотверженность специалистов, все эти сокровища ждала бы неминуемая гибель. Остаётся только пожалеть о том, чего вывезти не успели — так, изрядная часть монастырской библиотеки погибла во время пожара в мае 1923 года. И то, что московские музеи — прежде всего Кремль и Коломенское — сумели не только приютить, но и сохранить, отреставрировать и показать широкой публике эти сокровища — бесспорный факт, который у РПЦ ничего кроме благодарности вызывать не должен.

Одна икона, прибывшая с Соловков, есть и в нашем музее — это «О тебе радуется» середины XVI в., происходящая из Анзерского скита. Но господин Шутов не поленился вооружиться нашим каталогом и выписать из него все иконы с изображением Соловецкого монастыря и соловецких святых — их набралось примерно с десяток. Пришлось объяснять, что иконы эти покинули монастырь задолго до печальных событий начала 1920-х гг. — их соловецкие иконописные мастерские специально изготовляли для продажи паломникам. Впоследствии эти паломнические реликвии оседали в различных частных собраниях и вместе с ними попали в Третьяковскую галерею. Одна или две иконы из «списка Шутова» происходят из московских храмов — так что я совсем не понимаю, на что он рассчитывал, когда писал эти письма. В этом случае, кстати, даже никакого реставрационного совета не понадобилось — министерству ответили, что никаких оснований для передачи икон нет.

Любой музей-заповедник находится под ударом

Назовите ситуации, которые не привлекли внимания, но о которых стоило бы сказать?

Ну, про Рязанский музей-заповедник известно многим, эта ситуация привлекает внимание, но таких «болевых точек» в нашей стране очень много. Практически любой музей-заповедник сегодня находится под ударом, ведь большинство из них, так или иначе, размещается в бывших церковных и монастырских зданиях. Своя драматическая история взаимоотношений с местным священноначалием есть, к сожалению, почти у всех.

Вот на недавней пресс-конференции[7], посвящённой Рязанскому музею, нам сообщили, что вопрос с Мирожским монастырём в Пскове пока решён более или менее благополучно. Там, по-моему, раз в год будут проводить богослужения в Спасо-Преображенском соборе (хотя без этого, по моему мнению, можно было бы запросто обойтись), но при этом сам собор остаётся в ведении музея. Но это только до тех пор, пока не принят новый закон. А если он будет принят в его сегодняшнем виде, то никаких оснований оставлять собор за музеем уже не будет — достаточно соответствующего запроса, и местные власти всё передадут как миленькие. И никакой статус памятника культуры федерального значения мирожские фрески XII века не спасёт — поскольку закон, как известно, рассматривает памятники культуры наравне с прочими «недвижимыми объектами».

В том же Пскове, кстати, есть ещё Снетогорский монастырь, в соборе которого сохраняются фрески 1313 года. Сам монастырь на сегодняшний день является действующим, но собор находится в ведении музея, и на него давно уже точит зубы местное священноначалие, пообещавшее, как известно, забелить «всё это безобразие» как только собор передадут Церкви.

Какая ситуация сейчас в Новгороде, я не очень хорошо себе представляю. Те памятники, которые числились за Новгородским музеем-заповедником, пока вроде бы за ним и сохраняются. Здесь священноначалие, по слухам, значительно более мирное и вменяемое, — ему, очевидно, вполне хватило передачи в начале 1990-х гг. Софийского собора вместе с чудотворной иконой Богоматери Знамение Новгородской. И за собором, и за иконой присматривают профессионалы исключительно высокого класса.

Очень напряжённая ситуация в Угличе, ничуть не менее напряжённая, чем в Рязани, просто о ней известно меньше. Однако известно, что высочайший взор уже упал на тамошний Спасо-Преображенский собор. Есть смешная бумажка как бы за подписью Путина, но, фактически, без оной, где велено рассмотреть вопрос о передаче Спасо-Преображенского собора РПЦ. Подпись напечатана, но самого росчерка В.В. Путина нет. Этого, к сожалению, оказалось достаточно, чтобы церковники стали вести себя в соборе как полноправные хозяева, не взирая не только на росписи, но и на то, что здесь размещается довольно изрядная часть фондов музея, пока ещё никому не переданная. Сотрудники музея даже особо не протестуют, потому что боятся, что у них отберут и остальные объекты, как это происходит сейчас в Рязани.

Из кремля в городе Александрове, где прежде мирно уживались музей и монастырь, музей теперь хотят выжить. Из Ново-Иерусалимского монастыря музей, по-моему, уже выжили.

Благополучных ситуаций нет. Есть стабильные, спокойные, без ярко выраженных эксцессов, но всё равно напряжение присутствует практически везде.

А почему мы должны эти вещи отдавать?

Объясните, почему некоторые иконы не могут быть переданы церкви ни в коем случае.

А давайте мы этот вопрос переформулируем следующим образом — а почему церкви вообще должны передаваться хоть какие-то иконы из музеев?

Вспомним то, о чем уже несчётное количество раз говорили музейщики: любой предмет имеет конечный срок своей эксплуатации, причём в процессе эксплуатации он приходит в ветхость. Если ветхий предмет не имеет никого иного значения, кроме чисто функционального, то его выбрасывают. Если же он имеет культурное, художественное, историческое или ещё какое-то другое значение, его превращают в музейный объект. И это вполне нормальная, общепринятая логика — европейская цивилизация (к которой мы некоторым образом причастны) живёт таким образом уже несколько веков. Раньше, когда богослужебные предметы — и иконы в том числе — приходили в ветхость, их просто уничтожали. Существовали даже особые богослужебные чины сожжения икон. Иконы пускали по воде, или сваливали в кучи на колокольнях и в рухлядных, потому что пользоваться ими по прямому назначению было уже нельзя. Изрядная часть современных музейных собраний ровно из таких рухлядных и происходит. То, что находится сегодня в музейных фондах, это процентов на 80–90 вещи, перешагнувшие свой порог ветхости. Их попросту больше нельзя использовать. Ни в каких целях, включая богослужебные. Их надлежит хранить со всем возможным тщанием и благоговением.

Это и делается в музеях. Так зачем нам навязывают эту демузеефикацию?

Я не должен ничего в этой ситуации объяснять, на моей стороне естественный порядок вещей, естественный ход развития культуры. Вещь пришла в ветхость и исполнять свою функцию больше не может, но у неё остаётся историческое, культурное, художественное и, если хотите, духовное значение (надо ли говорить, что духовность не стоит путать с обрядностью?). Современное цивилизованное общество избирает для такой вещи единственно возможный способ существования — помещает её в музей, где о ней заботятся, сдувают пылинки, укрепляют и реставрируют, создают правильный температурно-влажностный режим — короче, делают всё для того, чтобы вещь сохранялась как можно дольше.

В этой позиции нет слабых мест, она абсолютно осмысленна, разумна и легитимна, и я могу только спросить в ответ: а почему мы должны эти вещи отдавать?

Посмотрим, как обычно отвечают на этот вопрос.

Люди, придерживающиеся строго фундаменталистских религиозных взглядов (или считающие нужным из каких-то соображений такие взгляды имитировать), обычно сурово произносят, что икона должна быть в храме и исполнять свои богослужебные функции, потому что никаких других функций у неё нет и быть не может. Она не историческая достопримечательность, не объект культуры, не произведение искусства и т.д. Однако если исходить из реального опыта церкви, а не из спекулятивно-умозрительных представлений о нём, мы увидим, что всё это — фактическая неправда. Культурно-исторические и художественные функции церковного искусства вполне отчётливо осознавались в России уже с середины — второй половины XIX века, когда оно сделалось предметом собирательства — причём не только частного, но и государственного и собственно церковного. Епархиальные церковно-археологические музеи создавались в нашей стране десятками — точно так же, как и в других православных странах, не говоря уже о католическом мире, где этот процесс начался значительно раньше. Таким образом, сама практика помещения икон в музеи никаким христианским традициям не противоречит — ни православным, ни католическим, ни даже старообрядческим, поскольку первыми собирателями древнерусских икон были именно старообрядцы.

С идеологией разобрались.

Прагматический тезис в данном случае выглядит достаточно просто: всё это когда-то было награблено и теперь должно быть возвращено «настоящим хозяевам». Для того чтобы на это возразить, совсем не обязательно вдаваться в сложные имущественные отношения церкви и государства в XVII столетии, изучать тонкости петровских и екатерининских реформ и пытаться понять суетливые и бестолковые распоряжения Временного правительства. Совершенно очевидно, что музейщики, которые забирали памятники церковного искусства из закрытых и разорённых храмов, а также из разного рода «распределительных пунктов», куда они свозились для последующей продажи или утилизации, никого не грабили, а спасали эти памятники от физического уничтожения. Ведь историческая или художественная ценность икон в первые послереволюционные годы новые власти практически не интересовала. Интересовало только то, что можно было немедленно перевести в материальный эквивалент, то есть драгметаллы — литургическая утварь, оклады и т.п. Набрать побольше сосудов, сорвать с икон и Евангелий оклады, а с шитья — золотые нити и переплавить всё это в слитки, а из остального сделать костерок. Была ещё, например, такая варварская процедура как смывание золотых фонов — в такое сейчас даже верится с трудом! И если бы не музейщики, которые пытались спасти хотя бы самое древнее и самое ценное с исторической и художественной точки зрения, мы бы сейчас не имели вообще ничего.

И ещё один важный момент, касающийся всех этих «изъятий».

То, что делали исследователи, реставраторы и музейщики в конце 1910-х — начале 1920-х гг., было продолжением тенденции, наметившейся ещё в дореволюционное время. Я бы даже сказал, не тенденции, а целой программы, которая обдумывалась и последовательно реализовывалась не только учёными, но и наиболее «продвинутыми» церковными иерархами, которые, надо сказать нередко сами отличались большой учёностью. По крайней мере, о том, что пора изымать из храмов вещи, имеющие исключительную историческую и художественную ценность, реставрировать и хранить их в особых условиях, говорили и те, и другие. Взамен изъятого предполагалось отдавать копии, списки. Есть знаменитый прецедент, когда в 1913-м году из Покровского монастыря в Суздале по личному распоряжению Николая II были изъяты три большие местные иконы и перенесены в Русский музей. Там с них сделали копии, которые затем отправили в Суздаль. Примечательно, что подобную практику копирования — до тех пор, пока это было возможно, — пытались сохранить и в послереволюционные годы. Так, уже неоднократно поминавшаяся здесь «Троица» Рублёва была не просто изъята из местного ряда Троицкого собора, но заменена копией, исполненной реставраторами И.А. Барановым и Г.О. Чириковым в 1926–1928 годах. С «Богоматери Владимирской» после её расчистки в 1918 году тоже была исполнена копия. О том, что речь идёт именно о продолжении дореволюционных тенденций, свидетельствует и тот замечательный факт, что деятельность Центральных государственных реставрационных мастерских, которые собирали и реставрировали древние памятники, происходила под благословлением святейшего патриарха Тихона.

Поэтому считать сейчас этих людей в чем-то виновными и требовать от их преемников искупить их вину довольно абсурдно. Тем более, повторяю, что, независимо от того, каким именно путём попали в музей те или иные предметы, — уже почти сто лет тому назад! — сейчас они, так или иначе, должны сохранять свой музейный статус, поскольку они ветхие и не могут использоваться по прямому назначению. Для их хранения нужны особые музейные условия. И я ничуть не сомневаюсь, что даже в том случае, если наша страна не пережила бы никаких исторических катаклизмов, все эти предметы — не так быстро, не так единовременно, не так организованно, — но всё равно оказались бы в музеях.

Это о тех иконах, которые действительно поступали в музеи из различных храмов. Но мы понимаем — да, кстати, мы-то понимаем, а понимают ли наши читатели — что больше половины музейных фондов, по крайней мере, Третьяковской галереи точно, происходят из дореволюционных частных собраний? Это коллекции Морозова, Остроухова, Егорова, Рябушинского, да и самого Павла Михайловича Третьякова, который, как известно, собирал не только живопись второй половины XIX века.

Кстати, раз уж мы вспомнили о дореволюционных частных собраниях икон, нам имеет смысл задаться ещё одним важным вопросом: а откуда брались иконы в этих собраниях? Известно, что крупномасштабные распродажи древностей с начала XIX века организовывал сам Святейший Синод, но распродажа, в действительности, велась на всех уровнях и далеко не всегда с ведома вышестоящих церковных властей. Чаще всего действовал очень простой механизм: какой-нибудь тихий сельский батюшка, получив средства на ремонт храма из консистории, Святейшего Синода или от какого-нибудь жертвователя, с удовольствием ремонтировал ветхий иконостас или заказывал новый в новом модном стиле, а старые иконы валялись у него где-нибудь в рухлядной, никому не нужные. Именно за такими иконами охотились перекупщики, которые скупали их по дешёвке, реставрировали и перепродавали коллекционерам. И это была нормальная практика, никто её особенно не запрещал, никто не впадал по этому поводу в истерики. То есть речь шла опять-таки об утилизации ветхих, вышедших из употребления предметов, которые можно выбросить или сжечь, а можно продать тем людям, для которых они имеют какую-то ценность.

Таким же образом комплектовались и церковно-археологические епархиальные музеи (а их было к началу XX века более 40), причём распоряжения о выявлении и передаче в музей пришедших в ветхость и выведенных из богослужебного употребления предметов отдавали, как правило, сами архиереи.

Ещё раз подчеркнём — речь идёт о нормальных, логичных, естественных процессах, которые бы так и развивались, если бы не 17-й год. Октябрьский переворот придал этой стороне культурной жизни совершенно непредусмотренный драматизм. Да, в те времена действительно многое разрушали, уничтожали, сдирали и сжигали, но делали это не музейщики. Музейщики, наоборот, спасали и сохраняли, и поэтому ничего кроме бесконечной благодарности их деятельность вызывать не может. И оставьте, пожалуйста, ваши иронично-снисходительные улыбочки — это я обращаюсь к современным «православнутым» (не путать с православными) гражданам, которые всегда всё «знают лучше», пользуясь какими-то неведомыми для нормальных людей источниками информации. Вас бы отправить в Соловецкий монастырь образца 1923 года — посмотрим, что бы вам удалось спасти!

А ещё не худо было бы помнить, что дело тут совсем не только в физическом спасении — заслуга музейщиков несравненно больше. В ситуации, когда безбожие стало нормой, когда ни о какой религиозной и тем более церковной культуре и речи быть не могло, этим людям удалось открыть, расчистить и показать своим измученным и духовно обескровленным согражданам древние иконы — живые свидетельства, являющие духовный лик православия во всей его полноте и совершенстве. И в этом было настоящее чудо, в этом можно было черпать утешение и поддержку, обретать истину. В ситуации, когда слово было под запретом, образ оставался едва ли не единственной связующей нитью, позволявшей нашему народу помнить о своих духовных традициях, о православии, в конце концов. И где бы было православие сейчас, если бы не реставраторы и музейщики?

И когда некоторые теперешние ревнители уже прямо с ножом к горлу пристают: вернуть, вернуть — начинаешь жалеть, что все эти слои записи и потемневшей олифы с древних икон смывали и счищали. Взять бы эту чёрную плёнку, наклеить её на доску и вручить этим ревнителям: вот вам, пожалуйста, то, что мы у вас забрали, раз вы не хотите увидеть, понять и почувствовать то, что мы вам открыли. А заодно осознать, наконец, что, находясь в музее в расчищенном и ухоженном состоянии, в окружении постоянной заботы и внимания, древняя икона продолжает выполнять свою религиозную и духовную миссию, причём делает это не хуже, а значительно лучше, чем когда она стоит в углу храма, закрытая окладом и медленно под ним разрушается.

Понимаете, для меня просто не такого вопроса: отдавать или не отдавать. Или какие иконы можно отдавать, а какие — нельзя. Отдавать вообще ничего не нужно, нужно оставить всё, как есть. И так будет лучше и для современного общества, и для будущих поколений и, безусловно, для самой православной церкви. Но понять эту, на самом деле, очень простую мысль можно только перестав искать повсюду «врагов православия», перестав делить мир на «своих» и «чужих» и бормотать при этом разные истерические глупости про «иконы в плену» и «музейщиков-атеистов». Перестав, наконец, решать вопрос, кто будет икону иметь и позволить ей просто быть.

Скажите, а чем сегодня занимаются музейщики с иконами, кроме того, что хранят?

Слово «хранить» — простое и коротенькое, но в нём заключено очень много разных функций, потому что «хранить» — это значит не только создавать необходимые условия для сохранности икон, но и постоянно наблюдать за ними — ведь даже в самых идеальных условиях ветхие предметы потихоньку разрушаются просто от естественного течения времени. Следовательно, «хранить» — это значит ещё и осуществлять регулярные реставрационные и консервационные работы даже с расчищенными памятниками. Не говоря уже о нерасчищенных.

Кстати, довольно значительную часть иконных фондов любого музея составляют ещё не расчищенные, не раскрытые памятники — это к вопросу о том, что мы там прячем от народа в своих фондах. Понятно, что каждого идиота, который задаётся таким вопросом, в фонды не приведёшь — на это всей жизни не хватит, — а на слово идиоты, как правило, никому не верят. Но я всё-таки попробую объяснить.

В фондах или, точнее, в запасниках любого музея хранится, во-первых, некоторое количество расчищенных и отреставрированных икон, которые просто не помещаются в постоянную экспозицию, но, будучи в нормальном состоянии сохранности, принимают участие в выставках — как в самом музее, так и за его пределами. Понятно, что любой музей стремится к тому, чтобы показывать такие иконы как можно чаще, пользуясь для этого всеми возможными поводами. Но есть и другие иконы — разрушенные, утраченные, сильно искажённые позднейшими поновлениями, которые не имеет смысла показывать никому, кроме специалистов. И таких вещей достаточно много. Ведь реставрация далеко не всегда приводит к таким феерическим результатам, как в случае с Владимирской иконой Богоматери, на которой, по счастью обнаружилась живопись XII века достаточно неплохой сохранности. А вот, например, на Феодоровской иконе, которую стали раскрывать почти в тоже самое время, что и Владимирскую, древней живописи на лицевой стороне практически не осталось — только небольшие фрагменты, смешанные с разновременными потемневшими записями, которые реставраторы просто не стали снимать, чтобы не счистить икону до доски. Так что, по сути, это — руина. Кстати, такую же руину, составленную из разновременных красочных слоёв, представляет собой и Торопецкая икона — и это одна из причин, по которой она редко покидала запасники Русского музея.

Наконец, в запасниках любого музея есть немало ещё не расчищенных вещей, и мы далеко не всегда можем знать заранее, что именно обнаружится под записями. Можно открыть прекрасную древнюю живопись, а можно — полуразрушенные фрагменты, которые опять-таки не имеет смысла никому показывать. Кстати, тем, кто полагает, что у нас так много нерасчищенных вещей, оттого, что мы плохо работаем, отвечаю: это только языком легко всё расчищать, а вот руками работать очень сложно. Сложно даже выбрать вещь для расчистки — именно потому, что далеко не всегда можно предсказать результат. Есть вещи, которые расчищаются и реставрируются годами, постепенно, шаг за шагом, причём реставраторы вынуждены подолгу размышлять над каждым своим действием, а иногда даже созывать советы, прежде чем принять то или иное решение. Та же самая Боголюбская реставрировалась, в общей сложности почти тридцать лет, и я боюсь, что понадобится не меньше времени, чтобы вернуть её к жизни после того, как она побывала в руках у «настоящих хозяев».

Кроме того, что мы храним и реставрируем иконы, мы их ещё, естественно, изучаем. В любом музее часть коллектива — это научные сотрудники, которые изучают памятники, собирают о них сведения, пишут про них статьи и книги, придумывают выставки. Есть люди, которые про эти памятники рассказывают публике на лекциях и экскурсиях. В общем, мы нормально работаем, стараясь делать свою работу как можно лучше. Достаточно сделать деятельность сложного многофункционального учреждения со своим сложным внутренним регламентом предметом обсуждения большого количества профанов — и источников для нездорового ажиотажа обнаружится предостаточно. И музейные тайники появятся, в которых под спудом хранятся разные неведомые сокровища, и хранители, которые воруют из собственных фондов, и реставраторы, которые портят иконы, и прочая несусветная чушь...

Покушение на здравый смысл, или где на самом деле гниют иконы

Есть ли реальная основа за утверждениями, что в музейных запасниках иконы гниют, или это клевета?

Что касается запасников Третьяковской галереи, то в них уже многие годы поддерживается постоянная температура +18° С и влажность 55%, и гнить и разрушаться из-за неправильных условий хранения там ничего не может. Но даже в самых идеальных условиях разрушительные процессы неизбежны, поскольку речь идёт, как мы помним, о ветхих предметах со сложной исторической судьбой. Музейщики как раз и делают всё возможное, чтобы эти процессы затормозить, «законсервировать» — именно для этого и нужны идеальные условия хранения и регулярная профилактическая реставрация.

Понятно, что далеко не все музеи имеют настолько идеальные условия, как Третьяковская галерея. Фондохранилище фондохранилищу рознь, но происходит это не из-за чьей-то злой воли или небрежения — по крайней мере не из-за небрежения музейных сотрудников. В каком-нибудь тихом провинциальном городке, где общие ассигнования на культуру составляют менее 1% процента бюджета, просто не на что построить такой бункер, начинённый работающей как часы дорогой иностранной аппаратурой и кучей предохранительных систем на случай отказа этой аппаратуры, какой построили у нас.

Музейщики на местах стараются, как могут, создавая необходимые условия для хранения памятников, и не их вина в том, что не все проблемы им удаётся разрешить. Это вина тех, кто финансирует культуру по остаточному принципу и вообще считает её непрофильным активом, который надо «списать» при первой возможности — например, передав её в ведение РПЦ — в расчёте на то, что ей помогут какие-нибудь неведомые «благотворители». А музейщикам остаётся конопатить окна и двери, чтоб не обогревать Царствие Небесное, ставить ведра с водой к батареям, чтобы повысить влажность и т.п. Голь на выдумки хитра. Но при этом, будучи специалистами, музейщики всегда понимают, что именно нужно делать в каждом конкретном случае, какие задачи решать, к чему стремиться, чтобы приблизить условия хранения к оптимальным. Они под это «заточены», они умеют это делать, у них болит за это душа — в отличие большинства церковных людей, которым на эти условия хранения наплевать с высокой колокольни. Ничего с Вашими иконами не сделается! А закоптятся — так мы их чистящим порошком протрём — будут как новенькие!

Вот, к примеру, служили в Пскове зимой в громадном летнем Троицком соборе, который протопить попросту невозможно из-за его размера. Служили и мёрзли, но терпели, пока, наконец, не решили устроить там отопление — хотя в летнем соборе, как вы понимаете, никакого отопления никогда не предполагалось. Даже посоветовались с умными людьми, и установили не просто отопительную систему, а ещё и кондиционирование, чтобы сохранить иконы. А зимой — вообразите! — холодно стало, вот местные священнослужители и врубили отопление на полную катушку, позабыв про всякое кондиционирование. На улице было -20°, а внутри, скажем, +25°. Одного они не учли: зимой влажность воздуха сильно понижается и если повысить температуру, не повышая влажность, можно запросто получить пустыню Сахару в среднерусской полосе. Собственно, её они и получили — стоит ли удивляться, что иконы пошли трещинами и начали осыпаться? Нет, я ни разу не хочу сказать, что церковные люди сделали это специально. Скорее всего, они просто не сочли нужным вникать в разные там температуры, влажности и прочие «мирские мудрования», а вместо этого понажимали кнопочки — и им стало тепло. А про то, что может стать при этом с иконами, они даже не подумали.

А может ли церковь заниматься реставрационной работой?

Я настаиваю на том, что каждый должен заниматься своим делом. В принципе, элементарным реставрационным навыкам можно обучить любого человека — при наличии соответствующего желания, разумеется. Но всё же реставрация — это отдельная специальность, отдельная профессия, и я не знаю, насколько она совместима с занятиями священника, монаха или церковного старосты.

Теоретически, конечно, можно подготовить какое-то количество людей, которые будут работать реставраторами и хранителями в действующих храмах и следить за сохранностью того, что в них сейчас находится. Кое-где такая подготовка уже ведётся — например, на кафедре реставрации Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, которую возглавляет опытнейший реставратор — Галина Сергеевна Клокова. Кафедра уже имеет некоторое количество выпускников, но они, по словам Галины Сергеевны, практически не востребованы церковью, потому что в церкви просто не понимают, зачем они вообще нужны. Работать эти выпускники чаще всего идут в государственные музеи и в частные художественные галереи.

Понятно, что в большинстве современных действующих храмов особых художественных сокровищ, как правило, нет. Иконы и фрески там поздние — в лучшем случае XVII, а, в основном, XVIII–XIX вв. Хотя пренебрегать их сохранностью тоже не стоит — ведь они так же гибнут от неправильного обращения и отсутствия необходимых условий, как и более древние памятники. Заботиться стоит и о совсем новых произведениях — ведь есть же пример того, как стал разрушаться замечательный иконостас иеромонаха Зенона, находившийся в одном из приделов уже упомянутого Троицкого собора в Пскове. Так что работы в храмах и реставраторам, и хранителям хватит — даже с тем, что в этих храмах есть сейчас. Причём совершенно неважно, кто именно там будет работать — выпускники светских или церковных учебных заведений. Важно то, что их там нет или почти нет — если я не ошибаюсь, штатная должность хранителя сейчас предусмотрена, например, только в одном московском храме.

Понятно, что для всего этого нужны силы и средства. Понятно, что это очень сложно организовать. И понимают это, кстати, во всём цивилизованном мире, где церкви по собственной воле отдают свои древние памятники в музеи, потому что сами просто не могут заботиться об их сохранности на должном уровне. У нас же речь идёт о том, чтобы в тех местах, где необходимые условия уже созданы и успешно поддерживаются, организацию, которая эти условия создавала, выгнать, а самим — когда-нибудь потом, а перспективе — попытаться создать точно такую же систему. Для чего? Для того чтобы доказать всем, что «мы сами всё можем и мы сами справимся»?

Почему этот вопрос приобретает такую болезненную остроту? Потому что здесь есть покушение на здравый смысл. Тяжело возражать, когда тебе предлагают сделать заведомо абсурдную вещь только потому, что «мне так хочется». Можно, конечно, выгнать государственный музей из Успенского собора Кремля и создать там музей церковный. Остаётся только понять — зачем? Музей в этом храме уже есть, функционирует он идеально. Службы в этом храме тоже проходят — не каждый день, по определённому регламенту, под присмотром хранителей — но это ведь так и должно быть. И против такого порядка вещей — по крайней мере, публично — сейчас уже никто не возражает. Что не устраивает в данной ситуации? Почему её нужно менять? Потому что это «наше» и должно быть только «нашим», во что бы то ни стало?! Захотим — будем хранить, а захотим — костерок из этого сделаем? Между прочим, про костерок это я не для красного словца — именно так поступил бывший настоятель Спасо-Яковлевского монастыря в Ростове Великом с одним из иконостасов своей обители, сочтя его «неканоничным»…

Иначе как жадностью и нечеловеческой гордыней назвать я это не могу. Ведь если бы у этих людей действительно было намерение создать свои музейные и реставрационные службы, это можно было бы запросто начать делать, ничего ни у кого не отбирая. В той же Москве достаточно много сравнительно древних действующих храмов, в которых до сих пор сохраняются иконы XVII–XVIII вв. — церковь Иоанна Воина на Якиманке, например, церковь Петра и Павла на Новой Басманной, церковь Николы в Хамовниках. И ничто не мешает церкви попытаться их музеефицировать. Только для этого мало настоятелей и церковных старост, для этого нужны профессиональные квалифицированные кадры. Причём нужно не просто взять их на работу, но дать им возможность работать реально, неукоснительно следовать их советам и рекомендациям, создавая в храмах необходимые условия для обеспечения сохранности древних памятников. Но тогда от очень многих привычек, освящённых «седой стариной», придётся отказаться, как это уже произошло во многих цивилизованных странах.

В знаменитых своими росписями XV–XVII вв. румынских храмах свечи зажигаются только во дворе, внутри храмов никто ничего зажигать не позволяет. В греческих храмах, где есть древние иконы, мозаики и фрески, свечи зажигают только в притворах.

А когда в Угличе сотрудники музея пришли в храм с древними иконами и росписями и попросили не зажигать свечи или хотя бы ограничить их количество во время службы, им честно ответили: а с чего мы будем иметь доход, мы тут всегда свечами торгуем.

Мы столько слышим, что церковь готова, церковь может, церковь будет…

Сделайте очень простую вещь — перестаньте зажигать свечи в Успенском соборе во Владимире и в Успенском соборе на Городке в Звенигороде. Начните с того, что не требует ни профессиональных кадров, ни пятилетних усилий Галины Сергеевны Клоковой по их подготовке. С того, что вообще ничего не требует, кроме доброй воли. Поставьте ваши подсвечники в притворе, а в этих двух храмах с фресками Рублёва свечи не зажигайте. Сделайте этот один маленький шажок навстречу, и тогда мне будет легче вам поверить...

В качестве положительного примера работы церковных музеев часто приводят церковно-археологический музей в Костроме. Как Вы его оцениваете?

Я не был в Ипатьевском монастыре с того момента, как он стал собственно церковным музеем. Поэтому никаких собственных впечатлений о его работе у меня нет, но я допускаю, что там созданы вполне достойные условия для хранения икон, учитывая невероятное количество средств, которые в этот музей были вложены людьми, заинтересованными в разрушении государственного музея и в создании на его месте музея церковного. Тем более что там продолжают работать многие из тех людей, которые когда-то работали в Костромском музее-заповеднике, в том числе его последний главный хранитель.

В этом музее меня не устраивает, главным образом, та цель, ради которой он был создан и которая явно просматривается во всей этой затее. Цель эта — убедить общественное мнение в том, что нормально функционирующий церковный музей создать совсем не трудно, и что сделать это можно практически во всяком месте. Или, точнее, обмануть его с помощью некой «потёмкинской деревни», скрывающей истинное положение дел. А между тем, любому здравомыслящему человеку должно быть понятно, что ни у одного, даже самого сверхправославного спонсора не хватит денег, чтобы создать подобные альтернативные образцово-показательные музеи по всей стране, или поместить все переданные древние иконы в климатические капсулы. Да и никто, на самом деле, не будет с этим возиться — что у РПЦ дел других нет? Помилосердствуйте! Цель у этого музея одна — создать прецедент и вызвать необходимый общественный резонанс.

Раз можно получить музей в Костроме, значит можно сделать то же самое в Рязани, в Угличе и в любом другом месте. Ведь справились же? Значит и со всем остальным справятся, не беспокойтесь! И уже соответствующие требования поступают…

Кстати, я ведь совсем не против церковных музеев — разумеется, не таких, как в Костроме. Есть церковный музей в московском Зачатьевском монастыре, музей при церкви Воскресения в Кадашах — эти небольшие музеи рассказывают об истории памятников, в них хранятся различные документы, фотографии, макеты, иногда личные вещи людей с этими местами связанных. И это очень хорошо, что они появляются, — всегда приятно, когда можно не просто придти в храм, но и узнать про его историю. Пусть таких музеев будет больше, но они не могут и не должны заменять собой существующие музеи государственные, которые уже существуют и нормально функционируют.

Орудие дьявола — корыстолюбие

Хотелось бы вернуться к закону «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения». Сформулируйте ваше отношение к нему.

Даже если отвлечься от всех вопросов, связанных с музеями и памятниками культуры, закон этот не кажется мне разумным и справедливым, а главное — нужным. Никаких реальных проблем церкви он не решает — только создаёт новые. Более того, нам так и не сумели ни разу внятно объяснить для чего он, собственно, принимается. Дать церковным общинам возможность полноправно распоряжаться тем имуществом, которым они уже и так пользуются? Так, по крайней мере, можно понять туманные речи Владимира Легойды, но это мало что проясняет…

Предположить в этой ситуации можно только одно — «полноправное» распоряжение имуществом предполагает возможность извлечения из него дохода. И я очень боюсь, что те, кто этот закон придумывал и его продвигал, стремились исключительно к тому, чтобы заполучить такую возможность.

Русская Православная церковь и без этого закона имеет сегодня режим наибольшего благоприятствования, а если вдруг она где-то по каким-то причинам его утрачивает, то немедленно начинает кричать на весь белый свет о притеснениях и гонениях, что выглядит явно оскорбительно по отношению к жертвам реальных гонений, о которых ещё помнят некоторые люди, дожившие до наших дней. И доходы ей никто извлекать не мешает — те доходы, которые действительно необходимы для поддержания нормальной жизни приходских храмов. Никто ведь не запрещает торговать свечами и иконами или брать деньги за требы. Равно как и пользоваться щедрыми дарами разных благотворителей.

Единственное, чего церковь пока вроде бы лишена — так это возможности поиграть в нашу олигархическую экономику, поскольку в этой игре требуются действительно крупные ставки. Свечным ящиком тут не обойдёшься — здесь нужны либо ресурсы (которые давно и надёжно распределены и перераспределены), либо недвижимость — земли и здания, либо предприятия, которые на этих землях можно построить. Получить эти земли и здания как раз и позволяет новый закон.

К сожалению, сегодня люди, которые заправляют в церкви, — в большинстве своём просто «эффективные менеджеры», ничем не отличающиеся от «эффективных менеджеров» в миру. И действуют они так же — заручившись поддержкой в «высших кругах», грубо и беззастенчиво проталкивают нужные им законы. А руководит ими обыкновенное корыстолюбие — самое что ни на есть традиционное и едва ли не самое эффективное орудие дьявола, которое он обычно первым пускает в ход. Ну, разве что к ним иногда прибавляется ещё и тщеславие, проистекающее, как вы понимаете, из того же самого источника.

Но дьявол, как известно, отец всякой лжи. И люди, которые десятки и сотни раз оглашали с амвонов евангельский призыв не собирать себе сокровищ на земле, не понимают, что сокровища эти не дадут им никакой власти и свободы, а, напротив, сделают их полностью зависимыми и «управляемыми». И управлять ими будут те, кто эти сокровища им вручит. Тем более в нашей стране с её причудливым экономическим законодательством, где любой собственник, который решится как-то поступить со своей собственностью, неизбежно что-нибудь нарушит и окажется в чём-нибудь виноват — а значит, управляем, потому что на его «вину» будут закрывать глаза только до тех пор, пока он будет делать, что велено.

Я уже не говорю о падении морального авторитета церкви, которое уже происходит на фоне общественных дискуссий об этом законе и неизбежно усугубится, когда закон будет принят. Вряд ли найдётся много желающих выслушивать евангельские заповеди о нестяжательстве, о служении Богу и неслужении мамоне из уст людей, которые озабочены лишь тем, как бы перевести себе в собственность побольше недвижимости, какими бы целями они это занятие не оправдывали…

Я понимаю, что мы возвращаемся к старинному спору иосифлян и нестяжателей. Но иосифляне хотя бы намеревались — и довольно регулярно проводили в жизнь свои намерения — исполнять некие социальную миссию, заниматься благотворительностью, помогать нищим и убогим, жертвам эпидемий и стихийных бедствий. Я не уверен, что сегодняшняя церковь готова исполнять эту социальную миссию хоть в каком-то заметном объёме. По крайней мере, никакой более или менее массовой и организованной деятельности такого рода она до сих пор не ведёт, а отдельные исключения только подтверждают общую тенденцию. Да и исключения эти какие-то сомнительные — с одной стороны, это невероятно трогательно, когда митрополит Ювеналий жертвует «из личных средств» кругленькую сумму погорельцам, а с другой — немедленно возникает вопрос, откуда у монаха эта сумма взялась?[8]

Все эти соображения, к сожалению, имеют самое непосредственное отношение к главной теме нашего разговора — они показывают, как невероятно трудно будет добиться хоть каких-нибудь изменений в этом законе, который очень скоро уже будет принят. Да, в нем, конечно, появилась оговорка о том, что его действие не распространяется на движимые предметы, входящие в состав музейного, библиотечного и архивного фондов. Однако при наличии Постановления № 490 это, как мы уже видели, не принципиально. Гораздо важнее другое — в законе никак не оговаривается статус памятников культуры, находящихся в оперативном управлении профильных музеев. И я очень боюсь, что этого не случится никогда, поскольку в таком виде закон этот уже никому не будет нужен. Потому что тогда в собственность придётся брать не прекрасно ухоженные, отреставрированные здания, находящиеся в исторических центрах городов, на проторённых туристических тропах, а разрушенные сельские храмы в заброшенных деревнях, состояние которых за последние двадцать лет никак не изменилось.

Конечно, нам могут сказать, что после извлечения необходимых доходов из туристических объектов, дело дойдёт и до этих сельских храмов. Но мне почему-то в это совсем не верится.

Оружие у нас только одно — слово

А что может сделать музейная общественность и общество вообще в данной ситуации?

Пока мы сделали всё, что могли. Все, кто мог и хотел сформулировать свои предложения по поправкам к закону, эти предложения сформулировали и отправили в Думу. И если нас снова не услышат, наверное, нужно будет поднимать новую общественную кампанию, снова объяснять и доказывать нашим законодателям, что нас ожидает настоящая культурная катастрофа, что закон представляет страшную угрозу для общества.

Церковь выступает сейчас в качестве врага культуры…

Действия церковных властей не остаются незамеченными обществом, и тот кредит доверия, который церковь получила в начале 90-х годов, усугубленный чувством вины перед ней, сейчас стремительно тает. И мне кажется, что как раз обществу уже не нужно ничего объяснять… Чем дальше, тем всё становится откровенней, тем меньше остаётся иллюзий. Есть, конечно, люди, которые никогда ничего не увидят и не поймут, но им и объяснять что бы то ни было бесполезно — их «мировоззрение» состоит из двух пунктов: церковь всегда права, а если церковь не права, смотри пункт первый.

Что до остальных, то они уже довольно давно наблюдают это остервенелое стяжательство, полное безразличие к реальным вопросам духовной жизни, это невероятное чванство и высокомерие, которые стремительно растут вместе с чувством полной вседозволенности. Поэтому объяснять обществу, что церковь на сегодняшний день фактически стала врагом культуры, бессмысленно, поскольку это и так очевидно. Наверное, надо попытаться хоть что-то объяснить самой церкви — объяснить, что, если она и дальше будет так себя вести, то полученный ею когда-то кредит доверия будет, наконец, исчерпан. И пусть даже она получит очень много храмов в собственность, но храмы эти будут пусты.

Вы не переоцениваете осознание обществом разрушительного влияния церкви?
Это осознание скорее есть у людей, причастных к культурной сфере, но, в целом, в обществе этого нет.

Наше общество традиционно безразлично к культурным и идеологическим проблемам, и всякая идейная борьба обычно имеет место в очень узкой прослойке. И именно её я и имел в виду. Основная масса населения, имеющая обыкновение приходить в храм раз в год на Пасху, чтобы погулять вокруг с зажжёнными свечками, к нему отношения не имеет. На этих людей ни церковь не может рассчитывать, ни мы. Но даже эта масса способна увидеть те мотивы, которыми руководствуются сейчас «эффективные менеджеры», и сделать свои выводы.

Скажите, почему на ваш взгляд музейщики в большинстве конфликтных ситуаций проигрывают церкви несмотря даже на такие крайние меры, как голодовка (как было с захватом музея в Ипатьевском монастыре[9])?

Потому что та самая церковь «эффективных менеджеров» сочла самым эффективным менеджментом интеграцию с государством. Причём, эта интеграция довольно заметно отличается от ситуации XVIII–XIX вв., когда церковь была частью государственного аппарата, занимая очевидно подчинённое положение по отношению к верховной власти. Это означало, по крайней мере, что все распоряжения верховной власти в лице государя императора церковь должна была безусловно исполнять (я сейчас имею в виду, прежде всего, первый российский закон об охране памятников, изданный ещё Николаем I, который, в частности запрещал какие-либо переделки храмов без санкции Святейшего Синода).

Сейчас церковь, с одной стороны, непосредственному государственному контролю вроде бы не подчиняется: она отделена от государства и внутри себя фактически живёт по своим законам, игнорируя — нередко демонстративно — те законы, которые действуют снаружи (меня, как вы понимаете, в этой ситуации больше всего волнует именно закон об охране памятников). При этом она всячески пытается продемонстрировать свою нужность власти, показать, что живёт в русле актуальной политики и готова участвовать в выработке новой государственной идеологии. Взамен она получает от государства — пока, по крайней мере, — тот самый режим наибольшего благоприятствования и поддержку на самом высоком уровне. И понятно, что если святейший Патриарх пишет письмо в музей с просьбой посодействовать в выдаче того или иного экспоната, это значит, что всё необходимое содействие он уже получил, причём от тех людей, которым не просто не принято, а прямо-таки невозможно отказывать.

Ну, а дальше в дело вступает та самая феодально-бюрократическая модель управления, которая утвердилась в нашем обществе столь прочно, что безусловно переживёт всех нас. Достаточно позвонить директору музея из соответствующего кабинета и сделать необходимое распоряжение, и можно быть уверенным в том, что он это распоряжение выполнит — или попрощается со своим креслом (кстати, в отличие от обычного сотрудника, уволить директора ничего не стоит). И тогда распоряжение выполнит его преемник. Готовы ли директора музеев быть подвижниками? Наверное, есть такие, кто готов, кто обладает высокой степенью личной адекватности и личной ответственности, кто в состоянии выдержать даже очень сильное давление. И в этом отношении я очень рассчитываю на новое начальство Третьяковской галереи, которое такую адекватность и ответственность регулярно демонстрирует.

Есть ли, с вашей точки зрения, необходимость в создании общественной организации учреждений культуры?

Фактически такая организация уже существует — правда, она пока не вполне оформилась, но это вопрос ближайшего времени. Соответствующий экспертный совет вот-вот будет создан при российском ИКОМе, по крайней мере, проект положения, регламентирующего его деятельность, уже разработан. Я не считаю, что это станет панацеей и приведёт к каким-то исключительным последствиям. Просто нам удобнее функционировать не разрозненно, а в виде организации. Оперативный обмен информацией, оперативное оповещение, согласование шагов — всё это необходимо в ситуации, когда люди вынуждены совершать огромный объём работы на общественных началах.

При этом мы далеко не уверены в том, что будем иметь в нашем совете официально делегированных представителей от каждого музея. Не исключено, что сотрудники некоторых музеев будут участвовать в нашей деятельности без «благословения» своего начальства. Но дело тут не только в начальстве. Хочется, конечно, думать, что музейные сотрудники — сплошные подвижники, готовые исполнять свой долг до конца, что они встанут стройными рядами и смогут всё отстоять. Но люди в музее — самые обыкновенные, хотя жить и работать на нашу зарплату — это действительно большой подвиг. Никакой цельной и последовательной «программы борьбы» они не выработают. Многие из них будут жить по принципу «моя хата с краю»: ко мне пока не пришли — значит не надо высовываться, а если высунусь, то тогда уже точно придут.

Я хотел тут пригласить на заседания в Общественную палату одну свою хорошую знакомую из бывшего Костромского музея (чтобы Кострому представлял не только господин Павлихин) и услышал в ответ: а где вы все были, когда нас давили, когда мы голодали и привязывались к дверям? Вы молчали. Да, у нас сейчас ситуация безумная, но более или менее спокойная и стабильная, и никто из нас на ваши заседания не пойдёт. Почему мы должны ставить себя под удар? Мы не хотим нарушать стабильность, не хотим никого дразнить и озлоблять.

Что сейчас ещё могут и должны делать музейщики в противостоянии с церковью?

Оружие у нас только одно — слово. Мы должны непрерывно рассказывать, показывать и объяснять, что происходит. Я, по крайней мере, стараюсь делать это всегда, по первому требованию — что довольно утомительно и не доставляет никаких приятных эмоций, за исключением чувства исполненного долга. Бесконечно работать ассенизатором, снова и снова прочищать людям мозги, чтобы они трезво глядели на окружающую действительность и понимали, что к чему.

Если вы знаете какой-то другой способ, я с удовольствием воспользуюсь вашим советом.

Очень часто приходится читать и слышать в интервью музейщиков, особенно директоров музеев, что мы должны идти на компромиссы с церковью…

Я отнюдь не считаю, что мы должны идти на компромиссы. Меня это слово в данном случае совершенно не устраивает. В первых интервью я тоже его произносил, но потом перестал, потому что есть вопросы, в которых компромисс просто невозможен. Невозможно «немножечко» испортить икону, а потом быстро начать её сохранять — её можно или испортить, или не испортить. Поэтому речь может идти не о компромиссе, а о разумном диалоге, предполагающем опять-таки разъяснение истинного положения дел тем, кто к нам обращается с теми или иными просьбами. И если мы не можем выдать ту или иную икону по просьбе церкви, или людей выступающих от её имени, мы должны спокойно и содержательно мотивировать наш отказ. И если выдача, по мнению специалистов, хоть как-то угрожает сохранности иконы, в этом месте нужно поставить точку. Никаких компромиссов здесь быть не может.

Мы не против служб в храмах, даже если они находятся в ведении музея и там размещаются музейные экспозиции. Но в каждом конкретном храме службы должны происходить только на условиях, не угрожающих его сохранности — здесь имеется в виду, прежде всего находящиеся в храме иконы и монументальная живопись, хотя сохранность архитектуры, особенно деревянной, тоже нужно защищать. Условия эти должен предлагать музей и музей должен наблюдать за их соблюдением, поскольку именно он может и должен отвечать за вверенный ему объект. А не потому, что мы хотим кому-то что-то диктовать. Упаси Бог.

Только я очень боюсь, что эта вполне разумная и вполне обоснованная модель отношений (которая, кстати, успешно работает во многих местах) уже очень скоро будет разрушена. Ибо в нашем государстве ни по каким вопросам давно уже не слушают никаких экспертов, а слушают только тех, кому выгодно то или иное решение вопроса и кто готов будет этой своей выгодой делиться. Нет, то есть высказаться экспертам безусловно дадут — почему нет? — а потом раздастся очередной телефонный звонок и всё будет сделано по высочайшему распоряжению…

Если честно, я с ужасом думаю о том, что будет завтра, когда несколько десятков музеев-заповедников выставят из их помещений на улицу. В законе сколько угодно можно прописывать, что им предоставят альтернативные здания, но как это будет происходить в действительности, мы прекрасно видим на сегодняшних примерах — когда выставляют уже сейчас, а альтернативное здание обещают найти когда-нибудь потом. Почему такое здание не получил Костромской музей? Его предпочли слить с другим музеем, но никаких новых помещений не предоставили. Где те здания, которые должен был получить Рязанский музей взамен уже отобранных?

В этой ситуации очень легко будет сделать следующий шаг: вам негде хранить ваши фонды? Какая жалость! Но вы можете пока оставить их на месте — мы готовы взять их в бессрочное пользование… Я не говорю уже о судьбе тех храмов и других помещений, из которых музеи выедут...

Конечно, кто-то будет пытаться спасти какую-то часть коллекций, какие-то отдельные памятники, остаться на месте любой ценой, идя на вынужденное сотрудничество с РПЦ, чтоб только позаботиться о вещах. Точно так же, как раньше знатоки и собиратели церковного искусства, будучи церковными людьми, шли на сотрудничество с большевиками. И, наверное, что-то удастся спасти — так же, как это удалось спасти в 1920-е гг.

Но надо уже готовиться к тому, что это всё, конец.

Послесловие редакции

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания редакции: