Некоторые типажи этой главы давно исчезли в глубинах истории. Может быть, в последний раз их изобразил художник Павел Корин во фрагментах своей знаменитой картины «Русь уходящая», над которой он работал в 1930-е годы. Но столетием раньше, во времена Прыжова, они были едва ли не главными героями для множества людей, склонных припадать на колени перед всем «чудесным» на свете.

«…Попутно с религиозными чувствами культивировалось и суеверие. Москва была переполнена разных видов юродивыми, монашествующими и святошами — прорицателями», — писал уже упоминавшийся нами неспешный и зоркий свидетель -хронист Н.В.Давыдов.

Подчеркнем: «переполнена». А еще важно, что старый москвич не обошел вниманием самого популярного из «прорицателей» — Ивана Яковлевича Корейшу, который «посещался тайно, да и явно, кажется, всем московским обществом».

Этот душевнобольной «прорицатель» и стал первой мишенью Прыжова — публициста.

«Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве» — с явной подковыркой было написано на обложке тоненькой книжки-брошюры. Вышла она в 1860 году в Петербурге — видно, никто из московских издателей не решился печатать ее. Ибо не убереглись бы тогда они от больших неприятностей. Ведь книга Прыжова вызвала такую бурю негодования в старой столице, что надо еще удивляться, как уцелел ее автор (во всяком случае, как он сам писал, «сторонники Ивана Яковлевича предали меня анафеме и грозили нахлобучкою»).

Давно рука его зудела на сей предмет. Трудно было смотреть равнодушно на то, как десятки, сотни людей устремляются каждый день на поклон к сумасшедшему старику в Преображенскую психиатрическую больницу. И не одни замоскворецкие купчихи и обыватели — барыни высшего света с дочками и сынками на экипажах подкатывают. Сам не раз бывал здесь, все видел и слышал.

Вот сидит, полузакрыв глаза, убогий Иван Яковлевич в своем грязном углу, сплошь обставленном иконами, как в часовне. Бормочет что-то, руками машет. А те, кто пришел к нему, сразу чуть в обморок не падают. То ли от умиления, то ли от дурного запаха — платочками-то ведь носы прикрывают…А о чем они спрашивают его? «Идти ли в монастырь? Выходить ли замуж? Жениться ли? Как от болезни избавиться?» В ответ же или мычание с мотанием головой, или какая-то несусветица: «Без працы не бендзы кололацы…»

«Без працы» — это еще понятно малороссу или поляку — «без труда», значит. А «кололацы»?!

Нет, пора этого идиота описать, как есть. Ведь ему же еще деньги несут. Сам он, правда, не берет, но потом кто-то подбирает, наживается…

И Прыжов, не мудрствуя лукаво, описал все. В «Житии» подробно прослежена биография Ивана Яковлевича, который «некогда учился в духовной семинарии, потом жил в Смоленске, занимаясь управлением чего-то; что-то наделал и ушел в лес, решившись юродствовать»… Жил он сначала в старой бане, и вскоре местные старушки признали его «божьим человеком», «вещуном». Слава эта достигла и барских усадеб. Прыжов приводил трагикомическую историю об одном из «прорицаний» юродивого:

«Жила в Смоленске одна знатная и богатая барыня, у ней была дочь невеста, сговоренная за одного из военных, отличившихся в войне 1812 года. Свадьба была уже назначена, но невесте вздумалось съездить к Ивану Яковлевичу и спросить о женихе. Иван Яковлевич вместо ответа стучит кулаками по столу и кричит: «Разбойник! Воры! Бей! Бей!» Жениху было отказано, а он отправился к Ивану Яковлевичу и, рассказывали мне, переломал ему ноги, а потом просил смоленского губернатора избавить общество от этого изувера, который расстраивает семейные дела. И вот Иван Яковлевич посажен в Московский безумный дом, а невеста пошла в монастырь…»

В Москве молва не оставила «пророка». К нему стали ездить и «просвещенные» дамы. У одной из них, окончившей Екатерининский институт (это подчеркивает Прыжов), благоговейно хранилась целая шкатулка записок с «прорицаниями» Ивана Яковлевича. Прыжов привел в книге целый ряд этих записок с традиционной подписью их автора «Студент холодных вод Иоаннус Иаковлев». Есть в его книжке и рисованный портрет юродивого — крайне отталкивающей личности с полузакрытыми глазами (рисовал его, возможно, брат Прыжова). И еще масса деталей, характеризующих и самого обитателя сумасшедшего дома, и его многочисленных поклонниц. Тут и знаменитое «кололацы», и эпизоды, когда Иван Яковлевич сажает себе на колени девушек и «вертит» их, и когда в ответ на очередной вопрос бросается принесенными яблоками…

Наверное, нет нужды говорить, какая смелость была нужна тогда для того, чтобы вынести все это на свет. Ведь Прыжов выступал не столько против самого Корейши, сколько против огромной массы его поклонников. Можно сказать и больше — против целого социального явления — культа юродивых, веками освященного и поощряемого церковью. Так и писал он в заключение своей книжки:

«Иван Яковлевич не один на свете: есть ему много подобных. Около этих существ собирается всякая нечисть; в них верует, ими держится, от них расходится в разные стороны все, что ни есть враждебного народу, что ни есть фанатического, грубого, жестокого».

Это был камень, брошенный в застоявшееся болото.

Неудивительно, что сатира в жанре «жития» сделала автора знаменитым — отчасти скандально, что было неизбежным.

Редкое из тогдашних изданий не откликнулось на книгу. Журнал «Русское слово» (№2, 1861г.) писал: «Спасибо г. Прыжову, что он вывел, наконец, на свет этого ханжу и дурака с его братией... Пройдет еще несколько десятилетий, наступит пора сознательной жизни, и мы с трудом поверим, что какой-нибудь юродивый Иван Яковлевич был предметом боязни, уважения и поклонения для русских женщин и русского общества».

«Отечественные записки» (№9,1860 г.): «Нельзя без скорби подумать, до какой степени невежество истощает силы народа... Сколько кровных копеек уходит еще у народа на поклонение изуверам, подобным Ивану Яковлевичу».

Уже после смерти Корейши откликнулась сатирическая «Искра» (1861, №41):

«Умер тот, к которому возили нас, ребят, чтобы благополучно прорезывались у нас зубки, водили нас, юношей, чтобы мы хорошо учились и хорошо служили или торговали; тот, который один мог решить, выходить ли нам замуж или жениться, ругаться ли с мужем и пороть ли по субботам детей...» (все это — пересказ эпизодов «Жития», написанного Прыжовым).

Журнал приводил (тоже со слов Прыжова) бессмысленное «завещание» юродивого, «начертанное дрожащею рукою»:

«Наследник мне... место... зуб… шитье, ярмарка... домашний редакторус»...

Наконец, «Искра» сообщала о решении «комитета», образовавшегося с целью увековечения памяти Ивана Яковлевича:

«Принимая в соображение, что зловредная книга г. Прыжова принесла огорчение Ивану Яковлевичу и могла служить ускорением его смерти, комитет положил: книгу в особом ящике вывезти из Москвы за заставу, сжечь и прах развеять по ветру…».

Так отнеслась к автору «Жития» старая столица (все перечисленные издания выходили в Петербурге и, помимо прочего, в этих отзывах звучала насмешка над нравами «семихолмного града»).

А нравы эти были таковы, что Прыжову приходилось прятаться не только от негодующих поклонниц Ивана Яковлевича. В защиту юродивого выступило православное духовенство. Архимандрит Федор напечатал статью о «святотатстве» Прыжова. Ему вторил известный мракобес В.И.Аскоченский, редактор «Домашней Беседы». Они обвиняли автора «Жития» в глумлении над религиозными чувствами и над обычаями народа.

Это было уже клеветой, и Прыжов выступил с разъяснением своей позиции.

В следующей брошюре, изданной вскоре после пышных похорон Корейши, он писал:

«Русский народ — разумеем мужиков — отвращается с презрением от всякого юродства, считает юродивых за дьявольское наваждение. Разные ханжи соблазняют народ низким соблазном, не поучают его истине, добру и красоте, а, напротив, учат юродству. Человека, утратившего образ божий и подобие, не человека уже, а полоумного, они почитают за что-то высшее над всем, что-то святое». [1]

Важно, что, апеллируя к народу, Прыжов называет «мужиков», т.е. крестьян-работников мужского пола. Это было вполне объективно. Он и сам мог видеть, что среди тех, кто поклоняется «полоумным», нет их, а преобладают малоразвитые экзальтированные женщины — и дамы, и купчихи, и простые бабы, не отличающие веры от суеверия. Напомним, что прежде всего «мужиков», воплощающих здравый народный смысл (или рационализм, утилитаризм, на современном языке) имел в виду и Белинский в своем письме к Гоголю.

Прыжов — и здесь, и в других случаях — был, собственно говоря, выразителем взглядов таких «мужиков», составлявших массу населения России. Но писал он все-таки для читающего общества, в котором, он знал, тоже есть силы, поддерживающие — в той или иной мере, по разным мотивам — старинный культ юродивых, а покушение на него считают одним из проявлений «нигилизма».

Об этом лучше всего говорит история со словом «кололацы». С легкой руки Прыжова оно стало своего рода крылатой фразой.

Первым ухватился за «изречение» Корейши не кто иной, как М.Н.Катков, совершивший к тому времени первый виток своей эволюции. В молодости Катков-литератор, как известно, пользовался благорасположением Белинского, входил в круг ближайших его сотрудников по «Отечественным запискам». Незаурядный дар красноречия, легкое, живое перо журналиста вкупе с откровенно изливавшимся желчным недовольством николаевскими порядками создали ему репутацию «своего» в этом кругу. Катков узнал здесь многое, что пригодилось ему потом. Главное — узнал слабости своих будущих противников, стараясь вовсе не замечать их силы (такова, впрочем, психология всех идейных перебежчиков). «Собачье ремесло — влачить по грязи религию прошлого, оскорблять и клеветать на людей, которых ты уважал и которые не изменились» — писал о нем Герцен.[2]

Катков-журналист часто действовал по примитивному принципу «вашим же оружием».Так было и в случае со словечком «кололацы».

В статье «Старые боги и новые боги», опубликованной в своем журнале «Русский вестник» (1861, №2), Катков выступил одновременно и против Прыжова, и против ненавистного ему демократического «Современника» Некрасова и Чернышевского.

Статья вышла в накаленное, предгрозовое время — в самый канун крестьянской реформы. Зная уже, что вот-вот должен появиться высочайший манифест о «даровании свободы» крестьянам, Катков оптимистически возглашал:

«Воевать с тем, что отжило, что лишилось всякой внутренней силы, — как это можно?»

Прыжова он иронически называл «грозным биографом, ополчившимся против всех суеверий русской земли». По его мнению, не следовало задевать «бедного Ивана Яковлевича», который уже «принадлежит прошлому». Он обвинял Прыжова в том же, что и Аскоченский — в оскорблении религиозных чувств: «Бедная дама, сообщившая записочки Ивана Яковлевича г. Прыжову, не предчувствовала, что они найдут в нем не сердце нежное и верующее, а грозный гнев изобличителя...»

С Прыжовым Катков обошелся еще довольно-таки мягко. Важно отметить, что историк уже тогда попал в поле зрения будущего редактора «Московских ведомостей»: не найдя в нем «сердца нежного и верующего», Катков отныне будет числить его в разряде «нигилистов».

Зато строки, обращенные против «Современника», были явно написаны чернилами, разведенными «слюною бешеной собаки»» (эти слова из эпиграммы Пушкина на Каченовского не раз приводил в своих рукописях Прыжов, относя их к Каткову).

Выловив из книги Прыжова понравившееся изречение юродивого, Катков писал:

«Кололацы! Кололацы! А разве многое из того, что преподается и печатается, — не «кололацы»? Разве философские статьи, которые помещаются иногда в наших журналах, — не «кололацы»?

Катков уподоблял философские и политические статьи «Современника» бессмысленным «прорицаниям» обитателя сумасшедшего дома. Трудно вообразить более грубую демагогию. При этом Катков прибег к откровенному доносу, указав в своей статье, что « г. Чернышевский — по-видимому, главный вождь этой дружины», и зловеще пророчествуя в заключение:

«О, господа, не приносите ненужных жертв! С презрением оглянетесь вы на свое прошедшее и глубоко пожалеете о роли, которую играете теперь»...

Каткову отвечал сам Чернышевский. Его отповедь, заключенная в известной статье «Полемические красоты» (« Современник»,I861,№6), для нас интересна тем, что в ней тоже упоминаются «Житие Ивана Яковлевича» и его автор.

«Дело сводится к тому, что мы за наше безмыслие сравниваемся с Иваном Яковлевичем — очень мило и грациозно; только зачем же заимствовать свое остроумие у таких бессмысленных людей, как мы?» — писал Чернышевский. Он назвал катковский выпад «милой побасенкой, сильно отзывающейся, впрочем, подражанием статье «Современника» о книжке г. Прыжова».

Действительно, в рецензии на «Житие» («Современник», 1861,№2) была высказана мысль, что «субъекты», подобные Ивану Яковлевичу, встречаются и среди «просвещенных людей». Но никакого конкретного адреса или лица при этом не называлось — самый прогрессивный русский журнал, ведя тонкую и целенаправленную общественную пропаганду, был далек от подобных низкопробных приемов. В тех же «Полемических красотах», вступая в острый идейный спор с Ф.И. Буслаевьм по поводу его архаистических пристрастий, Чернышевский писал о своем «совершеннейшем почтении к трудолюбию и глубочайшем уважении к благородству ученого».

Примером такта является и рецензия на «Житие». Одобрительно отозвавшись о книге Прыжова, анонимный рецензент «Современника» в то же время предостерег автора от излишней запальчивости — «не следует много горячиться». Имелись в виду высказывавшиеся Прыжовым надежды на скорый «общественный суд» над сторонниками Ивана Яковлевича. Но предостережение касалось не только этого частного вопроса.

«Конечно, готовясь и выступая на борьбу, нужно надеяться на победу, но так же точно нужно иметь в виду и представлять возможность поражения; ожиданная неудача не заставит человека упасть духом и потерять всякую надежду, он снова собирается с силами и снова хладнокровно и обдуманно начинает борьбу, пользуясь уроком прежней неудачи».

Прыжов, несомненно, прочел этот добрый совет. Он был адресован не одному ему — это было ясно. Все читатели «Современника» словно предупреждались, что после «оттепели» конца 1850-х годов начинаются «заморозки», что надо быть готовым к общественной борьбе в новых, непредсказуемых условиях. (Так и случилось: вскоре, летом 1862 г., издание журнала было приостановлено за «вредное направление» — во многом благодаря наветам Каткова, а Чернышевский посажен в Петропавловскую крепость и затем, после унизительного ритуала «гражданской казни», отправлен в далекий Александровский Завод за Байкалом, а затем в Якутию).

Автор «Жития Ивана Яковлевича» и сразу, и впоследствии не мог не гордиться тем, что остановил на себе внимание лучшего журнала эпохи, а его книга стала поводом для выраженной эзоповым языком политической программы...

Слово «кололацы» еще не раз всплывало в литературе. О нем вспомнил и Ф.М.Достоевский в период работы над «Бесами». Еще в подготовительных материалах к роману, в 1870 г., т.е. до нечаевского процесса, где имя Прыжова впервые прозвучало в числе обвиняемых, писатель вспомнил давно читаное «Житие Ивана Яковлевича» и изречение юродивого. Достоевский приложил его к личности Петра Верховенского — Нечаева: «У вас те же кололацы, но вы думаете, что величайшая мудрость». [3]

Автор «Бесов», несомненно, хорошо помнил ожесточенную журнальную полемику начала 1860-х годов, и то, что в данном случае он использовал катковскую интерпретацию этого изречения, — не случайно. Как мы уже знаем, период работы над «Бесами» был пиком сближения Достоевского и Каткова. Примечательно, что в окончательный текст романа пассаж с «кололацами» не вошел — автор понимал, что он вызовет у читателей нежелательные аллюзии.

Как отмечал еще М.С.Альтман, Достоевский хорошо знал книгу Прыжова: сцена посещения «нигилистами» юродивого Семена Яковлевича в «Бесах» очень напоминает визиты, описанные в «Житии Ивана Яковлевича». Изменена лишь одна натуралистическая деталь: у Прыжова юродивый бросается яблоками, а у Достоевского — вареными картофелинами. Надо заметить, что, изображая юродивого, писатель был далек от умиления. Для него в этой сцене более важным было подчеркнуть отношение «нигилистов» (за которыми стоит и Толкаченко — Прыжов) к этому герою — высокомерное, явно пренебрежительное, даже брезгливое, что в глазах писателя служило подтверждением их ущербности или, как стали говорить позже, бездуховности.

Конечно, Достоевского трудно счесть почитателем реального Ивана Яковлевича Корейши и ему подобных. Но писатель склонен был поддерживать не только православную веру, но и многие из народных суеверий — главным образом, потому что они принадлежали широкой людской массе, были для нее своего рода средством утешения, и играли, по его мнению, положительную роль, как и формально-обрядовая сторона религии. Высказываясь на этот счет весьма категорично (например: «Мы должны преклониться перед правдой народной и признать ее за правду даже в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи-Минеи» — в «Дневнике писателя») он, естественно, не мог принять всего отрицательного пафоса книги Прыжова.

Аналогичной можно назвать и позицию другого «почвенника» — Аполлона Григорьева. Он тоже откликнулся на «Житие Ивана Яковлевича», причем, по горячим следам. В 1861 г. в статье «Плачевные размышления», опубликованной в журнале «Якорь», он прямо писал, что присоединяется к тем, кому «противен тон г. Прыжова».[4] В Корейше знаменитый критик видел «юродство старое, исконное», и подчеркивал, что «недаром сотни тысяч народа перебывали в больнице, недаром сотни тысяч народа шли за гробом». (В том и другом случае Григорьев, впрочем, сильно преувеличивал: в похоронах Ивана Яковлевича участвовало несколько тысяч человек, хотя церемония была необыкновенно пышной, намного превосходившей, скажем, похороны Н.В.Гоголя).

Подобные высказывания соответствуют настроениям Ап. Григорьева тех лет, его духовным исканиям (шедшим в русле исканий Достоевского) : критик сам называл себя «человеком православно-религиозным» и писал в той же статье о cвоем сочувствии славянофильству — «в его любви к быту народа и к высшему благу народа — религии...»

Интересно отметить, что, не принимая «тона» (надо полагать, ернического) Прыжова, Ап. Григорьев обращался к литературному примеру. Он указывал на повесть Л. Н.Толстого «Детство», где тепло и любовно был изображен юродивый и «странник» Гриша. Подобных примеров можно было бы привести немало — сочувственное изображение юродивых издавна было свойственно русской литературе. В этом отразились не только религиозные чувства тех или иных писателей. Можно говорить о более глубоком — о проявлении одной из коренных черт, точнее, ипостасей русского национального характера — сострадательности ко всем, обиженным судьбой.

Этой темы мы коснемся чуть ниже, а пока отметим очевидное. Во-первых, сострадательность (к убогим, блаженным, больным и нищим), и культ вокруг них — вещи разные. Во- вторых, и это самое главное — Корейша для Прыжова никак не соотносится со «старым, исконным» юродством. (В этом вопросе он как историк был, несомненно, искушен, знал и агиографию, и ее основных героев).[5] Иван Яковлевич и ему подобные — это, по твердому убеждению Прыжова, лжеюродивые, что он постоянно подчеркивает. Напомним, что одна из его книг, куда вошло и жизнеописание Корейши, так и называется — «Двадцать шесть московских лжеюродивых, лжепророков, дур и дураков»…

Совершенно ясно, что резкие, воинственные выступления Прыжова объяснялись не каким-то его «жестокосердечием» («жестокое» сердце — в подтексте катковского «не нежное»), а горячим желанием развеять творившийся на его глазах дикий, абсурдный миф. Он бы, конечно, не стал писать свое разгромное «Житие», если бы бедный Иван Яковлевич оставался тихим рядовым пациентом психиатрической больницы, а не превратился в идола многотысячной толпы.

Вмешательство публициста было неизбежным, как неизбежно бывает вмешательство хирурга, вскрывающего нарыв.

Думается, здесь будет очень кстати привести научно-медицинские данные, касающиеся Корейши.

На основании сохранившейся в архивах его истории болезни и других фактов современные ученые пришли к выводу, что «юродивый» страдал типичной шизофренией (на тогдашнем языке — деменцией, слабоумием) и ничем не отличался от своих соседей по палатам главной психиатрической больницы Москвы. [6] Почему же не препятствовали раздуванию его культа врачи, люди материалистические? — вопрос закономерный.

Главный врач Преображенской больницы В.Ф. Саблер, опытный психиатр, оказался, увы, недостаточно стойким в профессиональном и этическом плане. Он даже ввел плату за посещение Корейши — не менее 20 копеек с человека, используя эти деньги, правда, на улучшение питания и содержания больных. Саблер объяснял свой «грех» тем, что популярность Ивана Яковлевича была слишком велика и «бороться с этим все равно было невозможно».

В 1856 г. в больнице побывал французский врач И.Дюмулен, который оставил описание Корейши, в определенной мере схожее с прыжовским. Иван Яковлевич, по его словам, «находился в небольшой комнате с лежанкой, но лежал на полу, на грязном песке, прикрытый грязным одеялом». Врач подал ему записку, написанную по-латыни, на которую получил некий «загадочный ответ» (что подтверждало признаки болезни, характеризующейся «сочетанием сохраненных функций и нарушенных»).

Как свидетельствовал врач, Иван Яковлевич никогда не сидел без «дела»: с утра до вечера, каждую свободную минуту, он «с усердием разбивал на мельчайшие кусочки подносимые ему бутылки, камни, кости, — это было занятие стереотипное, нелепое и бесцельное, но присущее многим больным».

Медицина ставит свои диагнозы, публицистика — свои (социальные). Но есть еще и художественная литература со своим тонким инструментом — философским и психологическим, всегда личностным. Есть и богословие, которое в любых ситуациях апеллирует к высшим трансцендентным инстанциям. Есть и современные специальные науки, занимающиеся исследованием происхождения и трансляции мифов, их магии, берущей начало в первобытном обществе. Всех этих тонких материй, в ту пору совсем не разработанных, невольно коснулся Прыжов своей историей об Иване Яковлевиче. А поскольку прах заклейменного им лжеюродивого и доныне, в ХХI веке, почитается церковью и прихожанами (он находится почти в центре Москвы, в часовне Ильи Пророка в Черкизове), и поскольку даже в Интернете существует литература, превозносящая Корейшу[7], задержимся на некоторых материях чуть подробнее.

Что касается художественной литературы, то она всегда несет в себе смысл далеко не однозначный. Это ярко видно на примере того же Л.Н.Толстого, упомянутого Ап.Григорьевым. Причем, будет правильнее рассматривать раннюю трилогию великого писателя в целом.

Если в «Детстве» исследователи и сегодня действительно находят «любование» юродивым Гришей, то это, говоря несколько упрощенно, образ детских воспоминаний писателя, окрашенных, как всегда у детей, в розовый цвет. (Аналогичный пример — рассказ «Парамон юродивый» Г.И.Успенского, с той лишь разницей, что детское воспоминание обрело здесь острую социальную окраску).

Повзрослев, автобиографический герой Толстого Николенька Иртеньев сильно меняет свое отношение и к юродству. Причем, в столкновении опять же с… Иваном Яковлевичем. В повести «Юность» отразилась многие реальные черты жизни московского общества, в том числе и ее живая «достопримечательность» — Корейша. Это еще одно доказательство сверхпопулярности этого героя.

Толстой писал, что Николенька «не может понять» увлечения своего друга Дмитрия Нехлюдова: тот посетил Ивана Яковлевича и называет его «замечательным человеком». Не одобряют этого увлечения и близкие Нехлюдова, в том числе тетушка Софья Ивановна, которая для героя Толстого представляет идеал «деятельной любви». Во всяком случае, отрицательное отношение писателя к ажиотажу вокруг Ивана Яковлевича налицо, хотя оно и художнически сдержанно.

В дальнейшем у Толстого никакого тяготения к суевериям не обнаруживается. Можно сделать вывод, что автор «Власти тьмы» и «Плодов просвещения» во всех своих поисках истинной, живой христианской веры опирался, в конце концов, на то же «мужицкое» здравомыслие, о котором мы говорили.

Литературные реминисценции на тему Ивана Яковлевича весьма обширны (от А. Н..Островского до И. Бунина, от А. Ремизова до Б. Пильняка) и, чтобы не утомлять читателя, задержимся лишь на одном произведении, где он фигурирует, — тем более, что здесь, на наш взгляд, все очень тесно связано с судьбой Прыжова.

В 1883 г. в юмористическом журнале «Осколки» появился рассказ Н.С.Лескова «Маленькая ошибка».[8] Он был написан в популярном тогда жанре святочного рассказа — приуроченного к рождественским праздникам, легкого, забавного, со счастливым концом и небольшой долей назидательности (мастерами этого жанра, кроме Лескова были, как известно, А.П.Чехов и Н.А.Лейкин).

Сюжет рассказа был построен на комическом случае, произошедшем в одной старомосковской семье. Поводом послужила «ошибка» Ивана Яковлевича, «чудотворца», как иронически называет его писатель.

Почему же Лесков вдруг вспомнил о нем, полузабытом, похороненном двадцать лет назад?

Представляется, что «виноват» тут Прыжов, автор знаменитого «Жития».

Н.С. Лесков, как мы уже знаем, был одним из немногих русских писателей, присутствовавших на нечаевском процессе. Он не мог не обратить внимания на самого старшего из подсудимых, тоже имевшего определенное отношение к сочинительству. Трудно сказать, какие чувства вызывал у него тогда Прыжов. Автор известных «аитинигилистических» романов Лесков был в ту пору близок к М. Н. Каткову и подвергался уничтожающей критике в демократических кругах. Но известно, что уже в середине 1870-х годов писатель круто изменил приложение своего весьма ядовитого пера.

«Вообще сделался «перевертнем» и не курю фимиама многим старым богам. Более всего разладил с церковностью, — писал он в 1875 г. И добавлял: «Верю в великое значение церкви, но не вижу нигде духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. Я не написал бы «Соборян» так, как они написаны. Зато меня подергивает написать теперь русского еретика — умного, начитанного и свободомыслящего духовного христианина». [9]

Есть основания считать эту формулу своего рода самохарактеристикой Лескова. И больше всего значит здесь, думается, краткое словосочетание «русский еретик». В некотором смысле образ такого еретика представлял для писателя Прыжов.

Чрезвычайно знаменательно, что Лесков стал по существу первым и единственным русским литератором, кто открыто сказал доброе слово о Прыжове, отбывавшем в ту пору ссылку.

Речь идет о статьях «Вечерний звон» ( опубликованной в «Историческом вестнике»,1882, №6) и «Еврей в России (несколько замечаний по еврейскому вопросу)», вышедшей отдельной брошюрой в 1883 г. В них Лесков упомянул и об «Истории кабаков», причем, необыкновенно смело, назвав и имя автора, «государственного преступника». В первой статье он писал:

«Вопрос о казенных кабаках и поныне трактуется без справок с книги г. Прыжова, которая хотя и считается запрещенною в прекрасное время М.Н.Лонгинова, [10] но изъята из обращения не особенно аккуратно, и она во всяком случае не исчезла из библиотек частных лиц, которые ею запаслись...»

Таким образом, писатель давал понять, что книга Прыжова есть и в его библиотеке. Факт необычайно важный! Можно предполагать, что у Лескова, страстного библиофила, собирателя старинных «Житий святых» (в них, как известно, черпались некоторые «сказовые» сюжеты), имелось и пародийное «Житие» Прыжова. Может быть, и соседствовало оно в шкафу с «Историей кабаков». А вспомнив об одной книге ссыльного историка, писатель перечитал и другую. В результате возник замысел «Маленькой ошибки»....

Это, естественно, только гипотеза. Прямых подтверждений, например, в письмах Лескова, ей нет. Но рассказ и статья создавались, напомним, практически в одно и то же время. А кроме того, есть еще ряд косвенных аргументов.

Прежде всего, комический сюжет святочного рассказа очень напоминает историю с расстроенной женитьбой военного, приведенную у Прыжова. Правда, в рассказе Лескова «ошибка» юродивого была исправлена и привела к счастливому браку, но это изменение вынужденное — к тому обязывал жанр. Зато желание избить «чудотворца» за неудачное прорицание, возникшее у героя Лескова, почти идентично прыжовскому «переломал ноги». Можно указать и на немалое сходство героя рассказа Лескова ни с кем иным, как... с самим Прыжовым. Этот герой — весьма колоритная личность, он живописец, «брал подряды церкви расписывать», но при этом «маловерующий» и «любитель шампанского». Кроме того, он «ужасный чертыхальщик, и все с присловьем, точно скоморох с Пресни» — садясь играть в карты, приговаривает: «Будем часослов в 52 листа читать».

Все это очень напоминает «эксцентричности» Прыжова, не правда ли? Конечно, утверждать, что именно он здесь послужил прототипом, будет слишком смело. Но все же недаром о Прыжове ходило столько анекдотов — Лесков вполне мог их знать. Да и всякому читателю «Жития» нетрудно было представить характер его автора — ерника и насмешника...

Но важнее всего для нас сатирическая заостренность лесковского рассказа. Она вполне соответствует духу Прыжова. Правда, у художника, автора «Левши», сатира, как обычно, завуалирована, прикрыта мягким юмором, но отношение его к Ивану Яковлевичу — «чудотворцу» — далеко от примирительности.

Как бы то ни было, уже одно упоминание о Прыжове у Лескова обнаруживает своего рода дружественный переклик большого русского писателя с несчастным историком. Лесков мог найти у него многое, близкое себе — любовь к народному быту, к Украине, сострадание к «юдоли» простонародья. А обличения пороков православного духовенства в «Мелочах архиерейской жизни» живо напоминают «путешествия» Прыжова по монастырям...

Резонанс от первой публикации Прыжова оказался, таким образом, весьма сильным и длительным. Связано это было прежде всего с тем, что автор «Жития» задел действительно одну из самых болезненных проблем российской жизни — проблему суеверий, предрассудков и стоящего за ними невежества. (Заметим: веками поддерживавшегося государственными и церковными институтами. К началу 1860-х годов в России при 64 миллионах населения в начальных школах обучалось грамоте лишь менее полумиллиона человек. Словарь Брокгауза и Ефрона позднее давал на это счет убийственную статистику: один учащийся на 143 жителя. В провинции преобладали тогда церковно — приходские школы, причем, священники и дьячки постоянно пренебрегали своими обязанностями; положение начало меняться лишь с развитием земства).

Очевидно, что Прыжов выступал как представитель Просвещения, его беззаветный рыцарь и боец, и искать в его публицистических «антиюродственных» эскападах каких-либо откровений более глубокого порядка не приходится. Главное, он никогда не почивал на лаврах «возмутителя спокойствия», не щеголял этим, а продолжал напряженно работать, доказывая свою страсть к науке.

«Прыжов — человек бесхитростный, но очень трудолюбивый» — эти слова одного из рецензентов «Жития» вполне применимы к его второй книге.

«Нищие на святой Руси» (М.1862 г.) впервые раскрыли его как историка, причем, очень своеобразного. Книга имела почти академический подзаголовок «Материалы для истории общественного и народного быта в России», но была насквозь полемичной. Опять же, по отношению к сложившимся умонастроениям и обычаям, поддерживавшимся церковью.

Историческая часть книги насыщена многочисленными фактами из жизни древней Руси. Здесь отчетливо виден действительно бесхитростный метод Прыжова — с установкой прежде всего на «собрать» (материал). Все источники, на которые он ссылается, — и летописные, и былинные, и современные — объединены упоминанием в них слова «нищие», что указывает на простоту метода: историк сначала создавал картотеку по каждой теме, а затем излагал все собранное в хронологическом порядке, делая краткие, но выразительные вступления, комментарии и резюме. Они-то в итоге всего интереснее для нас, поскольку ярко раскрывают его личность и взгляды.

«Нищими на святой Руси называется сословие людей, ничего не делающих и промышляющих сбором подаяний Христа ради», — этой категорической формулой, сразу взывавшей к полемике, начинался труд Прыжова. [11]

Как и культ юродивых, так и культ нищих для него — это прежде всего порождение извращенных религиозных представлений. Причем, и здесь он вел речь в основном о героях с приставкой «лже».

«Это какая-то саранча, вылетающая ежедневно из разных дальних и ближних закоулков столицы и облипающая каждого встречного», — по этой эмоциональной фразе можно понять, что историк всегда отталкивался от того, что стояло у него перед глазами, «зудело», раздражало, вызывало обиду, гнев и желание вскрыть изнанку каждого явления. В книге представлена целая галерея тогдашних московских нищих — от «баб с грудными детьми и с поленами вместо детей» до зарабатывающих подаянием бывших служителей церкви — «людей духа», как язвительно называет их Прыжов, рисуя выразительную картинку: «Впереди всех идет расстриженный дьякон с отекшим лицом», уволенный, как он сам говорит, «за чрезмерное осушение стеклянной посуды…»

Прыжов здесь скорее бытописатель, чем социолог. Н о все же, когда он, пытаясь объяснить причины явлений, прибегал к своей «самодельной» философии, в ней всегда присутствовало рациональное начало. Примечательны его рассуждения о бедности и богатстве, об отличии бедных от нищих: «Бедность всегда жила рядом с богатством; бедность покуда составляет необходимую принадлежность всякого человеческого общества, но нищих, существование которых обуславливается известной ступенью верований, в древнем мире не было: нищие — средневековое явление».

Делая далее экскурсы в «лучшие времена» римской и европейской истории и сопоставляя их с развитием византийской и русской культуры, Прыжов приходил к выводу, что с течением времени, а именно в средние века, нищенство превратилось на Руси, главным образом, в промысел — благодаря «древнерусскому обычаю, с виду такому благочестивому и патриархальному, а в сущности безжалостному (чисто прыжовский парадоксальный эпитет! — В.Е.) и вредному». Собственно, против этого обычая, а точнее — против церковного установления подавать милостыню всем просящим — он и направлял свои стрелы. Больше всего возмущало его, что эксплуатировались лучшие чувства русского народа:

«Добрый наш народ готов поделиться с нищим последнею крохою. Но ни врожденная народу доброта, ничто не удерживает наш народ от вражды к попрошайству, к нищенству. Нищих везде гоняют, или кротким образом, как, например: «Бог подаст!», или же: «Ступай отселева с Богом! Много вас таскается, всех не накормишь…»

Апеллируя в очередной раз к здравому народному смыслу, Прыжов выступал против целой идеологии, сложившейся к тому времени в церковной и околоцерковной литературе. Эту идеологию проповедовали тогда конкретные и почитаемые персоны, упоминавшиеся в книге — и профессор Московского университета историк И.М.Снегирев, который считал нищенство «элементом русской народности», и П.Бессонов, собиратель так называемых народных духовных стихов, где воспевались «калики перехожие», и И.С.Аксаков, самозабвенно превозносивший Древнюю Русь (эпиграфом своей книги Прыжов — явно пародируя — избрал слова Аксакова: «Нет, не прошла Древняя Русь, и путь прежний не брошен»).

Полемика в переводе с греческого (polemos) — война. И насколько неудержимы бывали в риторических битвах Демосфен и его современники, настолько же горяч был и их далекий московский последователь.

Конечно, в своих аргументах он обращался прежде всего к европейским меркам, идущим от Просвещения. Любопытна его характеристика Петра Первого: «Петр, бывший у нас проводником этого нового движения, был в то же время и сыном Древней Руси, а потому и меры, употребленные им против нищих, были отчасти круты и жестоки; является неслыханная дотоле вещь: запрещают по улицам и в церквах подавать милостыню».

Прыжов, как можно понять, не был апологетом Петра, не был и сторонником запрета милостыни (откуда бы он ни исходил — то ли от Синода, то ли от местных полицмейстеров). Главный объект его критики — привычка богатых людей откупаться от бедных (и тем самым якобы искупать свои грехи перед Богом) за счет копеечного подаяния. Этот обычай он имел возможность ежедневно наблюдать среди московского купечества, вдохновлявшегося, на его взгляд, традициями допетровской Руси, которые тогда громко превозносились славянофилами.

«Древняя Русь нигде так хорошо не сохранилась, как у купечества, и потому мы имеем право смотреть на него как на главного производителя нищих и нищенства, — писал он.- Нищих плодит обычай, вместо оказания какой-либо помощи, подавать копеечку. Копеечная благотворительность обширна, и ею поддерживается громадное число нищих — этих несчастных существ, осужденных вечно получать копеечки, как ни велика была бы их бедность и как ни богат был бы человек, который им подает».

Прыжов в своей книге не ставил глобальных вопросов о социальном неравенстве и путях его устранения, но его логика выводила к тому, что вместо копеечной благотворительности «сильные мира сего» должны оказывать бедным реальную помощь, т.е. в конечном счете делиться более крупными суммами. Если бы историк более четко и последовательно проводил эту мысль, его книга получилась бы более цельной и социально значимой. Но она явно перенасыщена второстепенным историческим и фольклорным материалом, а выводы Прыжова о ненавистной ему «копеечной милостыне» звучат подчас слишком запальчиво и неубедительно. Например:

«Копеечная милостыня гибельна как для нищих, так и для тех, кто ее подает»…

Значит, никогда не подавать копейки просящему? Это шло вразрез не только с купеческими обычаями, но и с общечеловеческой традицией и моралью. Не случайно на книгу Прыжова обрушился один из тех, кто был ее мишенью — апологет «Древней Руси», знаменитый славянофил И.С.Аксаков. В передовой статье своей моногазеты «День» (она составлялась в основном из его статей) Аксаков, защищая милостыню как христианский догмат, между прочим, писал:

«Если исчезнет милостыня, то уничтожится в народе благотворителъность — процесс нравственных ощущений, переживаемый как дающим, так и принимающим даяние — ощущений, благотворных для обоих, очищающих душу, хотя бы и на время возводящих ее в соединение с вечной благостью, зиждущею мир».

Но Прыжова эти аргументы не убедили. В большой статье «Нищенство», опубликованной в газете «Современное слово» (1862,№125), он снова возражал Аксакову:

«Нанизывая эти пышные фразы, передовые люди в народности, кажется, и не подозревали той массы зла и разврата, которые произвело нищенство, взлелеянное милостынею». Он снова заострял внимание на «жалком лицемерии, действовавшем под личиной «вещественного добра». Оно, по его словам, «поддерживало начало дармоедства, праздности и разврата физического и нравственного».

Статья эта интересна тем, что в ней наиболее отчетливо прозвучала позитивная программа Прыжова. Если в книге акцент делался на опыт отдельных стран Европы, на просветительские мотивы («дайте поскорее просвещение русскому народу, и нищенство сделается преданием»), то в статье историк переходил к более серьезным социальным проблемам, связанным с «главным национальным учреждением» — сельской общиной.

Его оценка современного состояния общины и ее роли далека от славянофильских идиллий. «Известно, что полного равенства нет нигде, даже и в стаде, — писал историк со свойственной ему прямотой. — В средине мирского собрания чаще всего стоят мироеды, богачи (выделено Прыжовьм — В.Е.) , а бедняки, голь, стоят по концам, и эти-то концы, раздумавшись подчас о мирском деле, говорят, что «середка сыта, да концы бунтуют»... Только отдельный, не связанный с миром человек может сказать, что «до бога высоко, до царя далеко», но целый мир говорит: «Если все миром вздохнуть, так и до царя слухи дойдут», «как мир вздохнет, временщик издохнет»...

Наконец, в заключение этой статье Прыжов каким-то чудом, в обход цензуры, сумел провести совершенно крамольную мысль:

«Никакое зло, а тем более нищенство, не устранишь без полного участия народа в государственной жизни. Это закон истории, его не прейдеши». [12]

«Полное участие народа в государственной жизни» — это, строго говоря, республика, демократия, народное представительство. Предметы мудреные для тогдашней российской действительности, и то, что их затронул Прыжов, ясно показывает, что у него, страстного обличителя темных сторон жизни, были светлые и вполне конкретные политические идеалы или, проще — чаяния, упования, мечты. Они, как видно, были связаны с тем, что «мир», т.е. все общество, скоро «вздохнет», перестанет терпеть вековую несправедливость.

Такие надежды тогда, в начале 1860-х годов, питали многих. Они, увы, быстро растаяли (в том числе, и у самого Прыжова) в связи с наступлением реакции 1862 года. Но острые работы историка по проблемам нищенства, задевая за живое, долго еще будоражили всех чутких людей. Ближайший пример здесь опять же — Ф.М.Достоевский.

Можно указать в этой связи на ряд фактов — и на весьма сдержанную рецензию на «Нищих на Руси» в журнале братьев Достоевских «Время» (№12,1862), и на пародирование мыслей Прыжова о «вреде» милостыни в романе «Бесы» (в устах второстепенной героини Варвары Петровны, которая говорит: «В милостыне есть что-то навсегда развращающее»). Но, на наш взгляд, наиболее важный отголосок нашел Прыжов с его темой нищеты и нищенства в самом знаменитом романе Достоевского «Преступление и наказание» (1866 г.).

«Бедность не порок, а нищета — порок-с», — говорит здесь Мармеладов.

Чем не прыжовская мысль?

Как типаж с пресловутой российской слабостью Мармеладов был чрезвычайно распространен, поэтому говорить об использовании черт Прыжова в этом образе можно лишь весьма условно. Но сама формула, проводящая выразительную границу между бедностью и нищетой, — не навеяна ли у Достоевского трудами Прыжова?

В свое время М.С.Альтман верно заметил, что «многими моментами своей жизни и деятельности Прыжов и Достоевский могут быть не только противопоставлены, но и сопоставлены».13 Речь можно вести, в частности, и о такой общей для двух столь разнокалиберных современников черте как своеобразное «народничество», упование на «народную правду» — при том, что каждый из них понимал эту «правду» по-своему. И может быть, наилучший повод для сопоставления здесь дает знаменитый призыв Достоевского в последнем, предсмертном выпуске «Дневника писателя»1881 года:

«Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все в первый раз, может быть, услышим настоящую правду».

Как ни парадоксально, за этим открытым обращением писателя к власть предержащим о «настоящей правде» «серых зипунов» можно увидеть и пожелание особой формы народного представительства — то, о чем двадцать лет назад писал Прыжов. Но у историка мысль была выражена гораздо более четко — «полное участие народа в государственной жизни».

С такой определенностью выражали свою позицию только настоящие демократы-«шестидесятники».

Прыжов представляя наиболее смелое и боевое крыло этого общественного движения, прежде всего в его антиклерикальной, атеистической ипостаси. То, что именовалось тогда «нигилизмом», имело вполне объективные основания.[14]

Можно с полным основанием утверждать, что вклад Прыжова- публициста в борьбу с мрачными, закостенелыми обычаями и предрассудками, родившимися на религиозной почве — один из самых значительных как по объему, так и по твердому, бескомпромиссному духу. Во всяком случае, Прыжов как никто больше сделал тогда для расчистки авгиевых конюшен средневекового религиозного изуверства, сохранявшегося до середины Х1Х века. Ведь кроме знаменитого «Жития» он опубликован в 1860-е годы более десятка статей и очерков на эту тему (точный подсчет затруднен из-за того, что публикации рассеяны по разным изданиям и часто подписывались псевдонимами).

«Юродственное племя», «Нравы и обычаи Углича», «Углицкие юродивые и предсказатели»», «Кликуши» — сами эти названия говорят о его последовательности и настойчивости. Сведения, собранные Прыжовым, подчас уникальны: таков, например, большой 30-страничный очерк «Кликуши», опубликованный в «Вестнике Европы» (№10, 1868 г.) — практически единственное тогда (да и доныне) исследование на эту тему. Исторические экскурсы здесь тесно переплетаются с описанием современных кликуш. Как и в случае с юродивыми, острие пера Прыжова-публициста направлено не столько против самих представительниц этого мрачного явления русской жизни, сколько против его «потребителей» и поклонников. В те времена находилось еще немало тех, кто считал, будто истерические вопли больных женщин «полезны», поскольку способствуют «приливу религиозных чувств» (в этом уверял известный идеолог «официальной народности» С.П.Шевырев в своей «Истории русской словесности»).

... Это была черная, не всегда благодарная и, повторим, небезопасная работа. Для того, чтобы попасть в вертепы зла, описать их, Прыжову приходилось, переодеваясь в рубище, и самому прикидываться то нищим, то «блаженным». (Метко замечание М.С.Альтмана о том, что рубище было не только «проф -», но и «бронь-одеждой» Прыжова).

И очерки, и книги Прыжова не выделялись художественным блеском, были подчас натуралистичны. Но они делали свое полезное дело. Очень верно писал по этому поводу Г.З.Елисеев, один из ведущих публицистов «Современника» и «Отечественных записок»: «Обличители были ценны своей грубостью, как тараны, специально приноровленные для пробивания толстых стен» (выделено нами — В.Е.).

Стены эти, как известно, оказались еще крепкими и долгостойкими. Пятьдесят лет спустя терпимость и почтение к «исконному юродству» и разного рода «прорицателям», культивировавшиеся православной церковью и многими представителями императорской фамилии, воплотилось в чудовищном явлении Григория Распутина. Конечно, умственные способности сибирского хлыста, ставшего позором России, были гораздо выше, чем у Корейши. Но очень многое их сближает! А главное, окружавший их фимиам истекал из одного и того же источника. И как актуальна была в эти годы пресловутая «грубость» Прыжова и других шестидесятников, таранивших фанатическое изуверство, шарлатанство и его « лжепророков». (Не говорю уже, как полезно вспоминать эту «грубость» в противостоянии разного рода современным модификациям средневековой магии в лице «экстрасенсов», «вещунов», «заряжателей воды» и прочих представителей псевдосакральности. Да и проблема нищих, скажем, в современной Москве приобрела не меньшую остроту, чем во времена Прыжова — с теми же социальными и моральными аспектами…)

Но вернемся к судьбе нашего героя.

Острая борьба вокруг первых книг Прыжова ясно показывает, как тяжело приходилось ему в родном городе. Становится понятно, почему историк воздерживался, мягко говоря, от похвал в адрес старой столицы. Еще в I860 г. в статье «Петербург и Москва», опубликованной в «Северной пчеле», он вполне определенно высказал свое отношение к ней:

«Последнее время принесло нам много хорошего, но интересно знать, что будет делать Москва? Будет ли, как теперь, довольствоваться своими жирными обедами или обратится на иной путь, купит дом для публичной библиотеки, пойдет в университет, или же будет по-прежнему спать, грезя о прелестях московского царства?»…

Побывав в Петербурге, Прыжов слушал лекцию Н.И.Костомарова в университете (об этом есть упоминание в статье) и с особой радостью отмечал, что в Публичной библиотеке «множество читающих дам» — это было диковинно для него, москвича.

При всем уважении к северной столице как символу прогресса Прыжов испытывал здесь сложные чувства. Поразительный лирический пассаж есть в той же статье:

«…И когда бы я ни ехал, днем ли, когда все движется, или ночью, когда спят одни звезды, Петр все скачет, копытами своего коня попирает злую ехидну… Этот образ всадника преследовал меня, и я никогда не мог от него отделаться»…

Эти строки выдают не только знатока пушкинского «Медного всадника», но и живую душу маленького человека в его трагическом противоборстве с могущественным государством. Это чувство останется с ним навсегда…

---

Примечания