«История кабаков»

В 1867 году Иван Гаврилович совершил еще одну поездку в Петербург — последнюю в своей жизни (если не считать «поездки» под стражей на следствие и суд).

Необыкновенно важен был этот визит в столицу — практически последний шанс пристроить давно залежавшуюся рукопись, на которую ушли годы труда.

Попытки издать ее в Москве закончились безрезультатно. Уже одно название заставляло поперхнуться — от смеха ли, от страха ли — даже давно знакомых издателей. А в Петербурге, говорили ему, появился новый книжный деятель, посмелее и хваткий. Ставит не на одних корифеев литературных, а как опытный игрок на скачках — на лошадок неприметных, но крепких, выносливых. И выигрывает, идет в гору. Маврикий Вольф, поляк из Варшавы.

Встреча с Вольфом состоялась. Об этом есть драгоценное свидетельство – воспоминания С.Ф. Либровича, тогдашнего приказчика при начинавшем свою карьеру — на редкость удачливую — петербургском издателе. Описанный Либровичем эпизод дает яркое представление и о характере Прыжова, и о его образе жизни в этот самый трудный для него период.

«Это было в 1867 году, — писал Либрович. — В книжный магазин М.О.Вольфа вошел невзрачной наружности человек, лет 40-45, одетый в рубище, и, показывая толстую, исписанную крупным почерком рукопись, обратился с вопросом:

— Не купите ли вы у меня вот эту «штуку» для издания?

Маврикий Осипович с удивлением посмотрел на странного «продавца рукописи» и, сомневаясь, чтобы этот оборванец мог быть автором ее, спросил, кому принадлежит рукопись.

— Это мой труд, — ответил посетитель. — Он заключает в себе историю кабаков в России.

Странная тема, равно как и странная личность, заинтересовала М.О.Вольфа. Он принял рукопись для просмотра, обещал дать ответ через две недели и спросил адрес у своеобразного писателя.

— Адрес? — произнес загадочно тот. – Этого я указать не в состоянии. Сегодня я в ночлежке, а завтра, быть может, выгонят оттуда ...»[I]

Было ли тут со стороны Прыжова только одно из тех «чудачеств», о которых много писали современники, или он действительно обитал временно в какой-то петербургской ночлежке, — судить трудно. Напомним, что к тому же 1867 году относится его попытка утопиться в Патриаршем пруду и умоляющее письмо к П.И.Бартеневу с просьбой о помощи. А о том, что рубище (лохмотья) было для историка и этнографа не только «проф -», но и «броньодеждой», мы уже знаем. Можно предположить, что Прыжов сознательно переоделся в театральное «рубище», чтобы вызвать к себе внимание, и этот шаг трудно порицать. Слишком велика была ставка в этом визите.

Можно представить, как был обрадован Иван Гаврилович уже тем, что рукопись была принята для просмотра! А то, что «История кабаков» все же увидела свет, надо отнести не только влиянию литературных советников Вольфа – В.Д. Спасовича и А.С. Разина, но и предприимчивости, а также и смелости самого издателя. Ведь был немалый риск, что книга на «странную» тему подвергнется цензурным преследованием, а это повлечет убытки.

Кажется удивительным, что «История кабаков», столь острая и недвусмысленная по своим политическим выводам, вышла к читателю, обойдя цензурные препоны. Причин тут, думается, несколько.

Во-первых, сам Прыжов, хорошо зная новые законы о печати, предусмотрительно соблюл все формальности. Большинство сведений, приводившихся им, было взято из уже опубликованных источников. Хотя не из самых доступных, а подчас и предназначенных для сугубо ограниченного пользовании — например, сборник «Сведения о питейных сборах» (СПб.1860), но все же прошедших цензуру. А это, по букве закона, служило гарантией от вмешательств. Недаром Прыжов был так подчеркнуто аккуратен в ссылках на источники.

Во-вторых, как мы увидим, он сделал все возможное, чтобы показать свою «благонамеренность» и умело пользовался «эзоповым языком».

А главное, сам предмет, которого он касался — тесная связь широкого распространения кабаков с финансовыми основами государства — был достаточно широко обсуждавшимся в те годы. Этот фон как бы смягчал и маскировал политическую остроту «исторического сочинения».

С этого и нужно начать, прежде чем перейти к разбору самого знаменитого труда Прыжова, вокруг которого тоже сложилось немало легенд и домыслов. Они распространены главным образом среди людей, знакомых лишь с названием «Истории кабаков», либо – очень поверхностно – с ее содержанием. Труд Прыжова нередко считают бульварно-сенсационным, заключающим в себе нечто «клубничное», как стихи Баркова. Те, кто прочел новейшие переиздания «Истории кабаков»[1] , наверное, испытали разочарование, прежде всего — из-за сугубой архаичности стиля и метода Прыжова. Очевидно, что эта книга нуждается в серьезном научном комментарии, что мы, в меру возможности, и сделаем — заодно просветив читателя по поводу некоторых малоизвестных страниц вековечного для Руси питейного вопроса и введя труд Прыжова в исторический контекст[II].

Надо напомнить, что шестидесятые годы XIX века — первый в истории России прорыв к гласности. Истосковавшееся по «свободному слову» русское общество обсуждало, кажется, все вопросы, о которых вынуждено было молчать при Николае Первом. Все – кроме тех, что касались самого главного – политического переустройства государства. Об остальном, частном, можно было спорить и рассуждать сколько угодно, ведь в условиях абсолютной власти это абсолютно ничего не меняло (невольный каламбур). Тем более, что участь вопроса, вокруг которого ломались копья, как правило, заранее была предрешена.

Первый взрыв выступлений на «кабацкую» тему произошел в русской прессе в конце 1850-х годов и был связан с кризисом откупной системы производства и продажи водки.

Откупа являлись в царской России традиционным и наиболее надежным способом взимания налогов с предметов потребления (косвенных налогов с населения). Отдавая на откуп частным лицам торговлю солью, табаком или вином и назначая им определенную сумму ежегодного взноса в казну, власть освобождала себя от излишних хлопот и расходов, и одновременно — от упреков в злоупотреблениях. Недаром в I827 г., когда в стране после некоторого перерыва вновь вводился винный откуп, министр финансов Е.Ф. Канкрин, обосновывая этот шаг, докладывал Николаю Первому:

«Казенное управление кабаками показало то важное неудобство, что все злоупотребления по этой части обращаются непосредственно в упрек правительству». (Эта записка Канкрина приведена и у Прыжова)[2] .

Откупщикам же, чтобы выплачивать постоянно возраставшую сумму взноса в казну и при этом успевать наживаться самим, ничего не оставалось делать, как увеличивать сбыт вина и «злоупотреблять», повышая его цены и ухудшая качество.

Вводя винный откуп, самодержавие фактически санкционировало спаивание и грабеж народа. Оно словно не желало замечать этих «последствий», пренебрегая не только горьким отечественным опытом, но и опытом других государств, Откупа, существовавшие в ранней истории большинства стран Европы и Азии, еще к началу XIX века были почти повсеместно ликвидированы. Представляя собой атрибут малоподвижных феодальных монархий со слабым финансовым аппаратом, они рушились с наступлением буржуазных отношений. Ненависть народа к откупщикам была всеобщей во всех странах. Не случайно во время Великой французской революции 30 богатейших откупщиков по распоряжению Конвента были казнены.

Россия в середине XIX столетия оставалась единственной из крупных держав, где процветала эта средневековая форма взимания налогов. В этом, наряду с сохранением крепостного права, пожалуй, ярче всего проявлялись «гнилость и бессилие» николаевского режима…

После Крымской войны, нанесшей значительный ущерб финансам империи, роль питейных сборов в государственном бюджете еще более возросла. В 1859 году откупная сумма, назначенная казной, увеличилась до 127 миллионов рублей, что составило почти 45 процентов всех государственных доходов (до этого питейные сборы составляли 30-35 % доходов)[3] .

Пойдя на эту чрезвычайную меру, правительство Александра Второго одновременно начало решать вопрос об отмене откупов. Мотивы этого решения были, в первую очередь, сугубо практическими: казну соблазняли громадные прибыли, остававшиеся в карманах «питейных меценатов». Кроме того, самодержавие не могло смириться с возросшим влиянием откупщиков — образовавших фактически «государство в государстве» — на местный административный аппарат, на всю экономическую жизнь страны. Винный откуп, взращенный феодальной системой, стал теперь для нее серьезным конкурентом в важнейших государственных вопросах. Сравнение откупа с джинном, выпущенным из ш т о ф а, будет самым, пожалуй, точным…

Реформа в области питейных сборов встала на повестку дня: власть поняла это раньше, чем позволила прессе обрушиться на откупа.

Притязания либеральных публицистов на «открытие» проблемы откупов встретили язвительную иронию среди демократов. В статье «Откупная система» («Современник», № 10,1858 г.) Н.Г.Чернышевский писал:

«К числу особенностей нашей литературы принадлежит какое-то особенное ее расположение к повальным припадкам накидываться вдруг, без всяких видимых новых причин, на какой-нибудь предмет, который вчера был совершенно таков же...». «Дело объясняется просто: в начале прошлого года уже решено было падение нынешней откупной системы — вот литераторы и принялись за нее», — подчеркивал ту же зависимость «гласности» от распоряжений правительства Н.А. Добролюбов в статье «Литературные мелочи прошлого года» (1859 г.).

Сам откуп русские демократы безусловно осуждали.

«Истощение тех источников, на которых основываются доходы правительства, взимание с народа суммы гораздо большей, нежели какая получается правительством, разрушение нравственных убеждений в народе, ослабление честного труда – вот неизбежные действия откупной системы», — писал Чернышевский. Причина этого, по его мнению, не в отдельных злоупотреблениях, а в самой сущности откупов, находящихся «в руках частных лиц».

(Таким образом, Чернышевский объективно дал здесь характеристику откупов как одной из хищнических форм частного капитала).

Между прочим, ему же принадлежит проект винного акциза, изложенный в одноименной статье («Современник»,1859,№5). Исходя из реалистического взгляда на роль спиртных напитков в жизни народа и на роль питейных сборов в государственном бюджете, Чернышевский предлагал – опираясь на европейский опыт – «более совершенную», чем откуп, систему этих сборов – акциз (налог), взимаемый с владельцев винокуренных заводов при свободной (через патент) торговле вином.

У нас нет свидетельств, воспользовалось ли правительство этим проектом при проведении питейной реформы 1863 г. О влиянии реформы на рост пьянства в России мы еще будем говорить, но Чернышевский в этом «не виновен». Поставив вопрос об акцизе, он одновременно – что особенно и важно – поставил вопрос о размере его. В целом ряде статей, опубликованных в «Современнике», он последовательно проводил линию на постепенное уменьшение производства и продажи водки, на снижение доли питейного налога в бюджете страны. Эту меру, наряду со снижением подушной подати, он считал главной для облегчения положения народа. ( Вполне разумные и лояльные государственные соображения!Тут, кстати, можно вспомнить знаменательную фразу В.В. Розанова о Чернышевском: «Вместо того, чтобы ссылать в Сибирь, его следовало сделать министром»…)

Еще в статье «Откупная система», противопоставляя интересы откупщиков и правительства, Чернышевский писал о «моральном значении» последнего как «охранителя национальных благ». Но правительство Александра Второго оказалось на самом деле крайне непоследовательным и лицемерным. Это лицемерие ярко проявилось во время так называемого «трезвенного движения» 1858-1859 гг.

В официальной истории больше запомнилось «трезвенное движение», а в народной памяти – «питейные бунты». В любом случае, по своей массовости это явление занимало первое место в крестьянской борьбе предреформенного периода (так называемой, по Ленину, «революционной ситуации» — на самом деле, такой ситуации, по крайней мере, в том, что касается формулы «низы не хотят» не было: низы были далеки от каких-либо политических требований и не хотели больше всего повышения цен на священный для них продукт..).

Непосредственным поводом для выступлений стало резкое увеличение цен на водку, предпринятое откупщиками в связи с повышением откупной суммы на последних тopгax.

Предчувствуя близкий конец своему царствованию в стране, они окончательно распоясались. Цены на водку в губерниях: поднялись до 8-10 рублей за ведро вместо 3-х, значительно ухудшилось ее качество — из-за разбавления и различных примесей «для крепости». Противодействия со стороны местной администрации это не встречало, т.к. подавляющая часть чиновников регулярно получала от откупщиков взятки. Правительство же закрывало глаза на все эти злоупотребления, фактически поддерживало откупщиков, чтобы поправить небывалый дотоле дефицит бюджета.

Движение за трезвость началось в западных, так называемых «привилегированных» губерниях, где откупа были введены сравнительно недавно. Первые общества трезвости возникли в Ковенской губернии в 1858 году. Затем движение перешло в соседние Виленскую и Гродненскую. Здесь оно осуществлялось, главным образом, в мирной форме бойкота кабаков. Но с новой, уже небезопасной силой движение против откупщиков вспыхнуло в 1859 г. в самом центре империи — в Пензенской и Тамбовской губерниях, и охватило затем почти всю европейскую часть России. «Питейные бунты» так или иначе имели политический характер: они направляли свой удар по финансово-экономическим основам империи.

Правительство приняло экстренные меры к усмирению «бунтовщиков». В губернии были направлены карательные войска. Одновременно рассылались циркуляры о «пользе умеренного употребления горячих напитков»...

Эти события не могли не привлечь внимания демократической журналистики. «Современник» и «Колокол» увидели в питейных бунтах прежде всего свидетельство глубокого недовольства народных масс всей внутренней политикой самодержавия. При этом политический аспект бунтов демократами иногда переоценивался, как переоценивались и в целом «революционные инстинкты» крестьян. Однако, здравое понимание психологии народа никуда не исчезало.

В известной статье «Вредная добродетель»(1859 г.) Чернышевский называл отказ крестьян от водки — «этой единственной, губительной, разорительной, но единственной отрады в их несчастной жизни» — «геройством». Добролюбов в статье «Народное дело» (на нее будет ссылаться Прыжов) писал, что главной причиной «зароков не пить», даваемых крестьянами, является «дороговизна и дурное качество водки». Тем самым он видел корень бунтов не столько в политике, сколько в нарушении принятых традиций.

Между прочим, крестьянские «зароки не пить» не были голословными, они скреплялись решениями мировых сходов. Любопытен своей житейской мудростью типичный для этих событий документ:

«В питейные дома не ходить и в них трубку не курить. В некоторых случаях дозволить себе покупать и водку, именно: во время свадеб — не более ведра, в крестины — один полуштоф, или за болезнью престарелого человека, которому пожелается выпить водки, то может послать и взять в дом не более одной косушки, т.е. пятидесятую часть ведра, но ни под каким видом не ходить в кабаки и не пить в оных». Нарушившего это условие на первый раз предусматривалось «подвергать на метение улиц», на второй — «телесному наказанию 10 ударами на открытой площади», а того, кто и после этого будет увиден в кабаке, «как пьяницу и распутной жизни человека удалить из общества к ссылке на поселение»

— так гласил приговор Троицкого сельского общества Краснослободского уезда Пензенской губернии[4].

Действие этих «зароков» оказалось, как и было ясно с самого сначала, недолгим. С восстановлением прежних цен на водку, а затем и со снижением их в 1863 г. массы крестьян снова потянулись в кабаки. В дальнейшем имели место лишь единичные случаи подобных «зароков», как правило, кратковременных. Столь же малочисленны были в этот период и общества трезвости, не получавшие никакой официальной поддержки и служившие предметом филантропических забот редких частных деятелей.

Герценовский «Колокол» в этот период тоже направлял свои удары главным образом на разоблачение лицемерной политики правительства. Публикуя доставлявшиеся из России секретные циркуляры царских министров, орган « вольной русской прессы» открывал своим читателям глаза на намерения самодержавия: поддержку откупов любой ценой.

В листе 44 за 1859 г. публикуется, под выразительным заголовком «Пьянство, возведенное в православную и государственную обязанность», письмо министра финансов виленскому губернатору. В письме предлагалось «принять меры к недопущению учреждения братств, причиняющих вред казенным доходам». Комментируя это письмо, «Колокол» язвительно писал: «Итак, в России нельзя быть трезвым, не вредя казенным доходам!».

В листе 46 за тот же год, печатая циркуляры министра внутренних дел под заголовком «Еще раз о возведении пьянства в православную и государственную обязанность», Герцен (авторство его в данном случае установлено) писал, что «лицемерию правительства могли бы позавидовать даже австрийские иезуиты»...

Критика откупов касалась лишь одной стороны старой проблемы — стороны предложения спиртных напитков. Как ни существенна была эта сторона для России, русские демократы понимали, что ею одною не объяснить тягу простого народа к «сивухе». «Пьянство народа производится не откупом. Откуп, конечно, в значительной степени усиливает его, но не откуп его порождает. И по уничтожении откупа этот порок останется все-таки чрезвычайно сильным, пока не будут устранены другие обстоятельства, которыми порождается пьянство»,- писал Чернышевский.

Эти «другие обстоятельства», которыми порождался с п р о с на спиртные напитки в тогдашней России, тоже нельзя обойти.

Наибольшее внимание осмыслению этих обстоятельств уделил Чернышевский. Он впервые в истории русской общественной мысли рассмотрел проблему народного пьянства с широкой философской точки зрения — как большую социально- культурную проблему — и проследил основные закономерности развития пьянства на конкретной исторической почве.

Подход Чернышевского к этой проблеме был сугубо реальным, если угодно — материалистическим. Этот подход, во-первых, был лишен какого-либо морализаторства и, во-вторых, строго дифференцирован. «Мы не враги употребления водки простым народом, мы думаем, что умеренное употребление ее даже полезно в наших климатах; но надобно знать, кто пьет, почему пьет, как пьет и что пьет?» — писал он в упоминавшейся статье «Вредная добродетель». Наиболее важны те его суждения, где он опровергает домыслы о пьянстве как якобы национальной черте русского народа. Чернышевский, пожалуй, первым использовал статистический материал о потреблении вина в других странах и первым доказал, что «ни в одной европейской стране не выпивается в год спиртных напитков так мало, как в России». Отличительная черта России – неравномерность их употребления. Кроме того, российской особенностью издавна было громадное преобладание крепкой и дорогой сивухи: «Слишком высокая цена этого напитка делает его доступным бедняку только в дни отчаянного разгула».

Надо заметить, что, несмотря на «пьяный» государственный бюджет, Россия в то время не занимала первого места в международном потреблении алкоголя. В 1860-е годы впереди нее в этом отношении стоял целый рад государств : Дания, Пруссия, Румыния, Бельгия, Швеция, Франция – главным образом из-за традиционного преобладания в структуре потребления виноградных вин и пива при низких ценах на них. Потребление алкоголя в этих странах было более частым и относительно равномерным среди различных групп населения. В России же главным потребителем сивухи являлась беднейшая, наиболее многочисленная часть народа. Именно в результате этого, как определил исследователь, «питейный бюджет крестьян и рабочих крепостной России был значительно выше питейного бюджета крестьян и рабочих западноевропейских государств»[5].

Чернышевский уточнил и само понятие пьянства. «Если зажиточный мужик, имеющий теплую избу, теплую одежду, сытный стол и несколько лишних рублей в кармане, выпивает перед обедом по стакану водки, — с богом», — писал он и добавлял, что «питье водки у бедняка всегда бывает пьянством, он пьет, когда дорвется к вину, до бесчувствия». Чернышевский прямо называл главные причины пьянства в стране:

«Бедность, невежество, унизительное положение человека среди общества, вследствие того упадок в нем самом уважения к себе, безнадежность на поправление своих обстоятельств, безнадежность на получение правды в случае обиды».

Надо заметить, что в подходе к этой сложной проблеме Чернышевский проявлял себя не только глубоким социологом, но и тонким психологом. Касаясь причин пьянства среди образованного общества, он замечал (в письме к Н.А.Некрасову в 1857 г.): «Убеждения занимают наш ум только тогда, когда отдыхает сердце от своего горя или радости…Не от мировых вопросов люди топятся, отравляются, делаются пьяницами».

Расхожие представления об авторе «Что делать?» как о сухом доктринере абсолютно неверны. Еще меньше соответствует этому образу А.И.Герцен. Стоит напомнить, что он писал в знаменитой статье «Лишние люди и желчевики» (1860 г.):

«Жизнь, несмотря на 18 веков христианских сокрушений, очень языческим образом предана эпикуреизму и долго не может выносить наводящие уныние лица невских Даниилов (аскетов-трезвенников – В.Е.), мрачно упрекающих людей, зачем они обедают без скрежета зубов и забывают о всех несчастьях мира сего. Все они были ипохондрики, не пили вина и напоминали монахов, которые из любви к ближнему доходили до ненависти ко всему человечеству». (Здесь можно вспомнить и Достоевского с его категорическим приговором некоторым современникам: «Пьют, т.е.наслаждаются…»).

Герцен затронул вопрос о пьянстве в «Былом и думах», печатавшихся в эти годы в «Полярной звезде». Мысль его была направлена прежде всего против моралистов: «Нет ничего проще, как с высоты трезвого опьянения патера Мэтью[III] осуждать пьянство». Герцен, имевший возможность непосредственно наблюдать бурное развитие дикого капитализма в Европе, так писал о пьянстве английского работника :

«Эти люди сломились в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой. Что же тут удивительного, что пробыв шесть дней рычагом, колесом, пружиной, винтом,- человек дико вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности и в полчаса напивается пьян... Лучше бы и моралисты пили себе и молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные ответы…».

Все эти мысли были необычайно актуальными и для России.

В 1868 г., когда вышла «История кабаков» Прыжова, прежние надежды на реформы давно растаяли. Ни земли, ни воли народ не получил. А пьянство в стране еще более усилилось. Причем, злорадствовали крепостники: во всем виновата «свобода», дарованная крестьянам манифестом 1861 года.

недвусмысленно писал по этому поводу Н.A. Некрасов (стихотворение «Газетная»,

1865 г. Между прочим, это то самое стихотворение, где звучат известные, хрестоматийные строки поэта: «Кто живет без печали и гнева, / тот не любит отчизны своей…»).

Многие современники склонны были видеть главную причину роста пьянства в дешевизне водки после акцизной реформы 1863 г. Историк С.М.Соловьев с горечью записывал в дневнике: «Появление «дешевки» было принято простым народом гораздо с большею радостью, чем освобождение»[6].

Предложение в этом случае по-прежнему явно опережало спрос. Но и спрос вырос: не получивший желанной земли крестьянин, формально выпав из-под власти помещика, попадал к нему в кабалу экономическую. Община с ее деспотическо- уравнительной круговой порукой усиливала эту кабалу, особенно ощутимую для тех, кому после передела досталось земли еще меньше, а таковых было большинство.

Все это и влекло народ в кабак или «питейный дом», как официально именовалось тогда это заведение. Разбросанные в бессчетном количестве по всей России «питейные дома», украшенные при входе двуглавым орлом, а в деревнях еще и сентиментальной елочкой, своего рода опознавательным знаком[IV], — олицетворяли трогательную заботу царизма о поддержании «извечной слабости» своих подданных...

Не случайно труд Прыжова был наполнен едким, почти не скрываемым сарказмом. Это ощущается уже в полном названии книги — « История кабаков в России в связи с историей русского народа» . Читатели словно сразу приглашались задуматься над этой «связью» . А короткое введение, несмотря на свою явно маскировочную витиеватость, не оставляло никаких сомнений в намерениях автора. Он писал:

«Целью нашею было изучить питейное дело со стороны той плодотворной жизни, на которой произрастают кабаки, сивуха, целовальники, взглянуть на него глазами миллионов людей, которые, не умудрившись в политической экономии, видели в пьянстве божье наказание, и в то же время, испивая смертную чашу, протестовали этим против различных общественных благ, иначе – пили с горя…» (курсив Прыжова – В.Е.)

Стиль необычен, и можно понять, что Прыжову пришлось немало поломать голову над этим длинным периодом, чтобы «сдержать себя». Уловки, впрочем, достаточно прозрачны. Так, если «кабаки произрастают», то внимательный читатель должен перевести настоящим временем и другие глаголы, в том числе — «протестуют». Явно насмешливы у Прыжова «плодотворная жизнь» и, конечно, «общественные блага». Что же касается ключевой фразы — «не умудрившись в политической экономии», то мы к ней еще вернемся.

Во введении Прыжов писал, что «История кабаков», написанная еще в 1863 году, представляет собой «первый том большого труда о питейных откупах», что им «заготовлены материалы для двух следующих томов». Содержание их должен был составить «исторический обзор кабацкого быта, происхождения и быта целовальников и неисчислимой голи кабацкой». Кроме того, ко второму тому он намеревался приложить «жизнеописания знаменитых откупщиков» — список их он дал в последней главе «Истории кабаков». Часть этих материалов печаталась в виде отрывков в различных изданиях 1860-х годов, и «нечаевская» история, как можно понять, помешала Прыжову завершить весь труд.

Но и «первый том», вышедший у М.О.Вольфа, нельзя считать полностью завершенным и обработанным. Трудно назвать его «Историей» в строгом научном смысле — это скорее «материалы к истории». Авторского повествовательного текста здесь относительно немного — почти наполовину книга состоит из цитат древних и новых авторов, царских указов и наставлений, отзывов иностранцев, статистических данных и газетной хроники. Во всем этом виден еще раз безыскусный метод работы Прыжова- ученого – «собрать и высчитать». Не одну сотню карточек со справками и выписками пришлось заполнить ему! Для всестороннего осмысления этого громаднейшего материала историку, очевидно, уже не хватило ни сил, ни времени. Не смог он и прочесть корректуру книги: в ней немало неточностей и опечаток. Недаром сам он сетовал на то, что «История кабаков» издана «во всем безобразии черновой рукописи».

Нельзя не сказать еще об одной особенности «Истории кабаков», делающей ее очень непростой для сегодняшнего восприятия. Труд Прыжова — не только история «питейного дела», но и сжатая, публицистически заостренная история российского самодержавия. Герценовское определение «пропаганда историей» тут особенно справедливо. И надо еще уточнить, кому была адресована эта пропаганда.

Важное указание на этот счет содержится в «Исповеди». Говоря здесь о своей главной книге, Прыжов писал, что он рассчитывал ее изданием поправить, наконец, свои материальные затруднения — «даже и тогда, если бы из полмиллиона русских кабаков тысячная доля купила мою книгу».

Как ни наивен этот план, он ясно показывает, что свой труд историк предназначал прежде всего для чтения среди народа. Таков был вообще его принцип, о котором он не преминул сказать даже и на нечаевском процессе:

«Я занимался историею не так, как привыкли заниматься ею наши записные ученые, но имел предметом живое изложение, чтобы история выходила не перепиской одних архивных документов, а живым рассказом».

«Живой», т.е. популярный, общедоступный рассказ предполагал и соответствующую аудиторию — если не сам народ, то «грамотеев» из народа. Отсюда стремление к максимальной простоте и доходчивости изложения, отсюда эмоциональный, полемический тон книги, отсюда же и известные (сознательные, на наш взгляд) упрощения в трактовке тех или иных моментов истории.

У первого научного рецензента «Истории кабаков» Ю.В.Готье были немалые основания заявить: « Прыжов не исследует исторического процесса – он скорбит о народе»[7] .

С первой частью этого заключения, однако, целиком согласиться нельзя. Как ни «ненаучны» стиль и отдельные положения книги Прыжова, как ни узка тема, им взятая, она все же рассматривается «в связи с историей народа», т.е, исследуется — хотя и схематично – исторический процесс: генезис и развитие одного из социальных явлений.

Современники упрекали Прыжова в том, что свои труды он часто начинает с «яиц Леды», т.е. едва ли не с доисторических времен. В этом действительно его особенность: он стремился в любом современном явлении найти истоки, «дойти до корня». И если подобные его попытки в иных трудах можно счесть не всегда оправданными, то в «Истории кабаков» такой подход был полностью обоснован. Ведь тут вопрос об «истоках» имел принципиальнейшее значение.

«Руси есть веселье питье, не можем без того быти», — эти слова, вложенные летописцем в уста первого реформатора Руси князя Владимира, с давних пор стали расхожими, превратились в поговорку, — в них видели доказательство «врожденной слабости», национальной психологической черты (одной из черт русского менталитета), своего рода историческое объяснение и — оправдание пьянства. Уже во времена Прыжова эти слова, вопреки тексту Лаврентьевской летописи, произносились и писались не иначе, как в рифму: «пити» вместо точного «питье» — «быти». Как будто и реальный киевский князь Владимир, и полумифический монах Нестор, составлявший Начальную летопись, имели склонность к незатейливому алкогольному юмору...

Вся «История кабаков» — горячий протест против спекуляции на этих словах. Уже в первой главе Прыжов язвительно говорит об «ученых, которые, спустя века, стали приводить эту поговорку в пример пьянства, без которого будто бы не можем быти». Для него Киевская Русь — государство, где «пьянстве не было — не было, как порока, разъедающего народный организм». «Питье составляло веселье, удовольствие, как это и видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира»,- писал историк.

Он не упоминал об обстоятельствах, при которых, согласно летописи, произнесены эти слова. Поэтому напомним, что «Руси есть веселье...» было сказано Владимиром при так называемых «испытаниях вер» — как одна из причин неприятия магометанской веры. «Но вот что ему было не любо: обрезание, воздержание от свиного мяса и от питья»,- гласит летопись[8] . Ясно, что здесь речь идет только о неприемлемости аскетических догматов религии Магомета, а вовсе не об апологии «питья»!

Прыжов находил много исторических подтверждений тому, что на Руси «пьянства не было как порока, разъедающего народный организм». Тут и указание на «легкие» напитки, употреблявшиеся тогда: мед, пиво и квас; и на обычай братчин, где царили «веселье и любовь», и на само место, где собирался народ, — корчмы, которые были прежде всего «центром общественной жизни». Но главное для него — это сам строй Древней Руси. Его историк называет «жизнью по правде, когда ни мужиков, ни крестьян еще не было, а были люди и эти люди решали дела общею народною думою».

Вопрос о том, насколько соответствует нарисованная идиллическая картина (перекликающаяся с известным тезисом Н.И. Костомарова о «народоправстве» в древней Руси) действительному порядку вещей, не может быть решен однозначно. Что касается собственно «питья», то тут более или менее ясно: нет никаких данных, что древние славяне отличались чем-либо в этом отношении от других народов. Прыжов не случайно упоминает в книге «питейные дома Запада» — афинские капелеи, римские таверны, магистратские погреба Германии и французские кабаре, считая их родственными древнеславянской корчме.

Знаменитые пиры князя Владимира, много раз упоминаемые в летописях и былинах (на них и ссылается Прыжов), часто служили аргументом в пользу склонности славян к бражничанью. Но подобный обычай издревле существовал и у всех других народов: пиры и тризны — непременная принадлежность патриархального родового строя, тут не были исключением ни древние германцы, ни папуасы... В изменившихся исторических условиях пиры получали своеобразную политическую окраску. И в античных государствах, и на Руси они устраивались властями, как правило, для того, чтобы поднять свой авторитет, завоевать популярность. Кроме того, как отмечал Д.С.Лихачев, «Владимировы пиры были «формой общения князя с дружинниками, формой совещаний»[9] . (В этом, если угодно, состояло национальное своеобразие древнерусских пиров).

У Прыжова о пирах сказано коротко и выразительно: «веселое единение народа и князя».

Думается, «единение» здесь более значимо, чем «веселое». Прыжов подчеркнул социальный смысл обычая, когда за стол с князем садились не только знатные, но и простые люди. Для него это тоже важный признак справедливого, демократического устройства древней жизни. Но он, конечно, понимал, что эта младенческая пора человечества невозвратима. Не случайно с оттенком иронии писал, что «жизнь по правде» русский народ относит ко временам князя Владимира, подобно тому, как кельты уносятся в своих воспоминаниях к королю Артуру...»

Рисуя Киевскую Русь, Прыжов выразил, собственно, одну из народных социальных утопий. Но идеализация древней «жизни по правде» у него, на наш взгляд, вполне сознательна. Эта общинно-вечевая жизнь представляла для него свoeго рода идеальную модель общественных отношений — образец, к которому нужно стремиться. Кроме того, столь оптимистическая картина лучше оттеняла пороки следующих этапов истории России.

Бегло коснувшись вопроса о пошлинах с продуктов, из которых приготовлялись «питья» (медовая дань, налог на хмель и солод) и считая их закономерными при любом государственном устройстве — «до сих пор еще у англичан налог на солод занимает главное место в питейных сборах» — попутное многозначительное замечание — Прыжов переходит затем сразу к ХVI, ко времени царствования Ивана Грозного.

Эпоха эта изображается им самыми темными красками. Историк совсем не касается каких-либо положительных сторон централизации и расширения границ Руси. И не только потому, что задача его иная. В этой части «Истории кабаков», пожалуй, ярче всего сказался субъективизм Прыжова, его историософские пристрастия, берущие начало от некоторых работ Н.И. Костомарова и доведенные до крайности. Прыжов пишет даже об «упадке русской народности», начавшемся с объединением вокруг Москвы. Лишь когда историк конкретизирует понятие «упадка народности», становится понятно, что дело тут вовсе не в утрате национального лица русского народа.

«РУССКАЯ ПРАВДА, улетев на небеса, сменилась ШЕМЯКИНЫМ СУДОМ и МОСКОВСКОЮ ВОЛОКИТОЙ», — так (выделяя нужное прописным) характеризует он перемены, происшедшие в государстве. Налицо опять же максимально доходчивый публицистический образ. Крылатые выражения, понятные всем, являются, как всегда, острым оружием «социальной пропаганды». Но о Прыжов на этом не останавливается. Новые порядки он именует уже знакомым нам словом «татарщина».

Здесь, может быть, еще отчетливее ощутимо «эзопово» значение этого слова. Упомянув Н.М. Карамзина, который указывал на следы татарского влияния в русском языке, Прыжов прямо пишет:

«Татарщина сказалась у нас не в одном заимствовании некоторых татарских слов, но и в заимствовании некоторой доли самой татарщины, зверства диких татарских орд, которым сменилась правда, выработанная народом».

«Зверства» — это не что иное, как деспотизм, кровавая жестокость, произвол, ознаменовавшие царствование первого из великих князей Руси Ивана Грозного, присвоившего себе титул царя.

В самой тесной связи с этим видится Прыжову и начало распространения пьянства как «порока, разъедающего народный организм». Он указывает еще на два фактора, способствовавших этому:

«В ХVI веке на Руси делается известною водка, открытая арабами (аль-коголь) и появилось место для продажи водки — «кабак».

В самом названии этого места Прыжов видит зловещий знак все той же «татарщины». Вот как описывает он появление кабака:

«Воротившись из-под Казани, Иван IV запретил в Москве продавать водку, позволив пить ее одним лишь опричникам, и для их попоек построил на Балчуге особый дом, называемый по-татарски кабаком. Кабак, заведенный на Балчуге, полюбился царю, и из Москвы начали предписывать наместникам прекращать везде корчмы и корчемство и заводить царевы кабаки... У татар кабаком назывался постоялый двор, в котором продавали кушанья и напитки, можно было есть и пить, а в московском кабаке велено только пить... Чудовищное появление таких домов отзывается на всей последующей истории народа».

Без комментария здесь не обойтись. Он требуется прежде всего по соображениям фактологическим, поскольку речь идет о своего рода «моменте исторического значения».

Факты, сообщаемые Прыжовым, и версия, им созданная, ни разу не подвергались строгому научному анализу. В современной научно-популярной литературе, посвященной теме пьянства, эти факты нередко перелагаются некритически, без учета публицистического характера книги Прыжова[10] . В результате складывается мнение, что на Иване IV лежит «историческая вина» в распространении пьянства, усугубляющая в обыденном сознании негативизм других сторон его государственной деятельности. Это далеко не соответствует истине: при всех своих действитеяьных «винах» Иван Грозный никак не поощрял пьянства в своем народе, а, наоборот, боролся с ним.

Пожалуй, наиболее авторитетным в этом смысле является свидетельство А.Поссевино, папского посланника-иезуита, посетившего Московию в 1582 г., в конце царствования Ивана IV. Относясь с нескрываемым высокомерием к русским людям, постоянно подчеркивая и преувеличивая их «варварство»: «московиты неопрятны, садясь за стол, рук не моют, едят полусырое мясо» и т.д. — он в то же время не без одобрения отмечал:

«Пьянство среди простого народа карается самым суровым образом. Законом запрещено продавать водку публично в харчевнях, что некоторым образом могло бы распространить пьянство... Простой народ почти никогда не отдыхает»[11].

Это свидетельство иностранца лучше всего передает дух эпохи Ивана Грозного — эпохи кровавых расправ со всеми явными и мнимыми противниками власти, эпохи закабаления крестьян, а кроме того, чрезвычайно строгих предписаний религиозной морали (напомним, что это время появления «Домостроя» и «Стоглава»).

«Харчевни» у Поссевино — конечно, не кабаки, которых тогда было еще немного, а вольные корчмы, о преследовании которых писал и Прыжов. Причем, историк тоже ссылался на «Домострой», осуждавший «корчебный прикуп» и приводил одно из наставлений Ивана IV: «чтобы священнический и иноческий чины в корчмы не ходили, в пьянстве не упивались, не празднословили и не лаяли»...

Противоречивая картина встает из-под пера историка, не правде ли? С одной стороны, Иван IV у него — первый учредитель кабаков, с другой — он же преследует пьянство. Можно ли совместить такое? Или здесь какая-то путаница?

Путаницы, на наш взгляд, нет. Дело опять же в особом характере книги: Прыжов прежде всего публицист, живущий «ноющими» вопросами своего времени и мыслящий его понятиями. Он попросту заострил добытые факты о кабаках, чтобы придать им современное звучание.

Сведения о первом кабаке на Балчуге, появившемся вскоре после завоевания Казанского ханства (1552 г.), представляют, очевидно, результат собственных архивных разысканий Прыжова: ни у одного из крупных историков того времени они не зафиксированы, И хотя историк не указал источник, откуда они почерпнуты, у нас нет оснований не доверять ему[V]. Дело в том, что слово «кабак» появляется в русском языке именно во времена Ивана Грозного, причем, в конкретном значении места казенной продажи «горячих» напитков. Оно встречается, например, в одной из книг сошного письма 1579 г., где сказано: «В Усольи на посаде держать наместнику кабак, а на кабаке вино, мед и пиво», его упоминает — « а Саbаск» — и английский посланник Д.Флетчер, писавший об эпохе Ивана Грозного ( эти факты приводит в своей книге Прыжов).

Первый кабак на Балчуге, как сообщает он, был устроен для попоек опричников. Строго говоря, историк допустим здесь большую неточность: опричнина была введена позже, в 1565 г. Но это тоже было скорее всего сознательным упрощением: Прыжов имел в виду, по-видимому, стрельцов-телохранителей царя, которым было позволено то, что запрещено другим. Между прочим, Иван IV отнюдь не был в этом смысле новатором. Явление, подобное кабаку на Балчуге, отмечалось еще раньше. Сам Прыжов, ссылаясь на записки С. Герберштейна, писал что в начале ХVI в. «великий князь Василий Иванович построил для своих слуг за Москвой-рекой дом или слободу Наливки (от «наливай»), и позволил им там пить мед и пиво, запрещенное остальным». Этот факт приводил в своей «Истории» и С.М.Соловьев, трактуя его несколько иначе: телохранители князя были удалены за реку, «чтоб не заражали других своим примером».

Таким образом, Иван IV шел по стопам своего отца, и кабак на Балчуге отличался от слободы в Наливках, вероятно, только тем, что в нем продавали казенную водку. Во всем этом можно видеть след старой княжеской традиции «пиров со дружиною», с той разницей, что князь в них уже не участвовал, они потеряли «совещательный» характер и стали обыденным, заурядным явлением. Аналогию этому опять же можно найти в придворных обычаях всех феодальных государств.

Становится понятно, что Прыжов вел отсчет распространения пьянства на Руси с появления слова «кабак». Оно означало для него новую стадию, новое качество «питейного» вопроса. Причем, это качество — монополизацию продажи водки казной — историк воспринимал опять же сугубо сквозь призму современных проблем. В том, что совершилось четыре столетия назад, он видел мрачный прообраз «полумиллиона» кабаков, захлестнувших Россию. Отсюда эмоциональная драматизация стародавних фактов, их однолинейное толкование и даже натяжки. Прыжов не приводит, например, никаких данных, подтверждающих, что в «царских кабаках», в отличие от кабаков татарских или от древнеславянской корчмы, можно было только пить, а не есть. Вряд ли так было на самом деле, и тем более в кабаке на Балчуге. Прыжов тут просто перенес правила, принятые в современных ему московских «питейных домах», на эпоху Ивана Грозного...

Интересно отметить, что крупнейшие русские историки XIX века, упоминая о первых кабаках, появившихся при Иване IV, не придавали этому факту существенного значения. Так, Н.М. Карамзин, говоря о распространении пьянства, писал в 1803 году: «Этот порок заразил народ только со времен Годунова. Сей царь, желая обогатить казну государственную, умножил число питейных домов»[12] . В 11-м томе «Истории государства Российского», вышедшем в 1824 г., Карамзин писал об этой «исторической роли» Годунова менее категорично: «Хвалили его также за ревность искоренять грубые пороки народа... Хотев воздержать народ от страсти, равно вредной и гнусной, Борис не мог истребить корчемства, и самые казенные питейные домы, наперерыв откупаемые за высокую цену, служили местом разврата для людей слабых».

Н.И.Костомаров считал «многознаменательным» выражение князя Владимира (в этом случае Прыжов спорил и со своим кумиром). Однако, Костомаров не раз отмечал, что причина широкого распространения пьянства заключена в откупном кабаке. Главную вину он возлагая опять же на Бориса Годунова: «До того времени, как Борис сделал пьянство статьею государственного дохода, охота пить в русском народе не дошла до такого поразительного объема, как впоследствии»[13] .

С.М.Соловьев увидел тревожный симптом пьянства, затронувший всю государственную жизнь еще позже — в середине ХVII века, в царствование первых Романовых. Эта точка зрения, как увидим, более объективна. В то же время Соловьев прибегал иногда к произвольным, чисто эмоциональным выводам, вроде:

«Страсть к вину русские люди вынесли из своей древней жизни в ужасающих размерах» (Публичные лекции о Петре Великом, 1872 г.)

Вся эта разноголосица объясняется тем, что никто из упомянутых деятелей русской науки не задавался специально выяснением «исторических корней» пьянства: тема была слишком неакадемичной, да и достоверных данных было немного. История государственного хозяйства и финансов в середине XIX века не выделилась еще в самостоятельный раздел науки. И тем более никто не решался, как Прыжов, рассмотреть «питейный вопрос» в связи с историей народа, т.е. в аспекте социально-политическом.

Автор «Истории кабаков», как видно уже из вышеизложенного, ставил распространение «страстн к вину» в прямую зависимость от крупнейших перемен в социально-политической жизни государства. Совершенно очевидно, что самодержавный строй («татарщина», на языке Прыжова) , был тут наиважнейшим фактором, Именно бесправие, утрата древней правды — справедливости, нищета и постоянная неуверенность в завтрашнем дне сильнее всего толкали простолюдина-бедняка к забытью в корчме или кабаке. С этой точки зрения подход Прыжова был куда более глубоким и прозорливым, нежели у тех, кто писал только о «слабости», «грубом пороке» или «вековечной страсти» русского народа.

В то же время публицист и полемист в нем подчас слишком уж брал верх над исследователем. Это сказалось, помимо прочего, в идеализации вольной корчмы, которую он называл «истинным народным учреждением». Историк исходил здесь опять же больше из современных представлений о корчме — народном клубе в южнославянских странах. Вероятно, в этот вопрос его посвятил Любен Каравелов, т.к. в книге приводится описание болгарской корчмы, куда «приходят старики для беседы, портной, знающий все новости», и т.д.

В отдельном очерке «Корчма» (Русский архив, 1866,№7) эта мысль высказана Прыжовым наиболее резко и определенно:

«Корчма Южной Руси представляется нам коренным народным учреждением, из которого, при движении народной жизни, могло б вырасти то, что именуется клубами».

Эта мысль не лишена резона, хотя слова «могло б» или «если бы» в истории не ценятся. Между прочим, о том, что откупной кабак вытеснил вольную корчму, писал и Н.Г.Чернышевский:

«Неужели сам по себе наш мужик так падок на пьянство, что при первой возможности начинает пить до тех пор, пока не пропьется? Если так, почему же в юго-западных губерниях при вольной продаже водки и вольном винокурении было меньше пьянства, чем в восточных и северных, где был откуп?.. Кабак не просто лавка, в которой продается вино, — кабак употребляет всю изобретательность соблазна и плутовства, чтобы стать притоном всех возможных пороков» (статья «Откупная система»).

Характеристика кабака, данная Чернышевским, может быть поставлена эпиграфом к книге Прыжова, — так точно она передает ее пафос. Прыжов, по-видимому, хорошо знал эту и другие статьи Чернышевского по откупному вопросу. Но ссылаться на них в 1868 году было уже нельзя: имя «государственного преступника» сделалось запретным для печати.

Понятно, что редактор «Современника» в этом случае вел речь о новейших временах, а не о далеком ХVI веке. С тех пор очень многое изменилось. Тогда и кабак был еще совсем иным, и корчма отнюдь не являлась только народным клубом и средоточием общинных крестьянских добродетелей.

Вольные корчмы (издавна на Руси существовало «бражное кормление») всегда находились в руках привилегированного сословия. «Кормление» приносило немалый доход владельцам и способствовало распространению корчем и пьянства. Сам Прыжов тоже отмечал это. Он приводил — и эпиграфе к своей книге (кратко) и в тексте (полностью) наставление известного церковного деятеля конца ХIV- начала ХV в.в. св.Кирилла Белозерского:

«А ты, господине, внимай себе, чтобы корчмы в твоей отчине не было, занеже, господине, то велика пагуба душам, крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут».

Эти слова из грамоты, адресованной св.Кириллом можайскому князю Андрею Дмитриевичу (около 1409 г.), лучше всего показывают, какое зло представляла тогда корчма. Так что Прыжов противоречил сам себе, пытаясь ее приукрасить. Кроме того, существовало и тайное беспошлинное корчемство — то, что затем, на русско-советском языке, называлось самогоноварением. И нельзя не признать, что «прекращение корчем и корчемства», которое Прыжков относил ко временам Ивана IV, имело тогда скорее положительное значение.

Появление контролируемых мест казенной продажи вина (кабаков) было неизбежной и, вероятно, единственной альтернативой корчемству. Оно имело целью — на этом этапе — скорее уменьшение пьянства, чем использование его для пополнения казны. Во всяком случае, нет никаких данных о том, что в ХVI веке «питейные» сборы играли сколько-нибудь существенную роль в доходах Русского государства. По данным Н.И.Костомарова, даже в годы царствования Бориса Годунова доход от казенной продажи водки составлял от 800 до 3000 рублей, что никак нельзя назвать значительным[14] .

Таким образом, объективно введение « царева кабака» (госмонополии) на данном этапе было, на наш взгляд, прогрессивным явлением. Мера эта имела сдерживающий, цивилизующий характер. Россия в этом смысле также шла по пути Европы, где аналогичный процесс, в силу исторических условий, совершился гораздо раньше — в переходной форме того же откупа или налога с виноторговцев.

Изменение функций кабака с «моральных» на «фискальные», т.е. превращение его из средства борьбы с корчемством (по преимуществу) в средство выкачивания денег из народа (по преимуществу) происходило постепенно. Ступать на этот скользкий путь правителей России заставляли постоянные финансовые трудности — «нудящие потребности государства», по выражению С.М.Соловьева. Начавшееся широкое распространение винного откупа и кабаков в годы царствования Михаила Федоровича Романова (1613-1645) было, несомненно, прямым следствием потрясений Смутного времени.

Говоря об эпохе борьбы с польской интервенцией, Прыжов отмечал, что в этот период кабаки «заперты были по многое время». Но сразу после земского собора 1613 г., по его словам, «снова пошли по городам приказания, чтобы опричь государева кабака питья никто не держал». Историк констатировал крайнюю бедность казны. «Кроме таможенных пошлин и кабацких денег государевым деньгам сбору нет», — приводил он откровение царя и патриарха, сделанное в 1620 году.

Прыжов не задавался вопросом, мог ли быть в этой ситуации иной выход, нежели увеличение кабацких сборов. Он вообще скептнчески оценивал возможность справиться с какими бы то ни было трудностями при сложившемся строе жизни. «Смолкли веча, община была мертва, не существовало ни народной, ни общественной деятельности»,- такими словами характеризовал он ХVII век. В этих условиях, по его мнению, и сложилась благодатная почва для «произрастания» кабаков.

Прыжов, опираясь на источники, описал немудреную, но жестокую механику получения кабацкой прибыли, сложивщуюся при первом Романове. Сам кабак строился на средства общины, ей же поручалось избирать из своей среды целовальников или «сидельцев» для ведения дел в кабаке и контроля за сборами. Прыжов отмечал, что имя целовальников (целовавших крест в качестве присяги на верность) «с самого начала сделалось ненавистным народу». На эту должность, по его словам, «никто не шел», а выбирали в конце концов «самых бедняков» — по той причине, что «если ему не украсть, то и хлеба добыть негде». В городах и областях этими делами управляли кабацкие головы, державшие отчет перед царским Приказом Большой казны.

«Главное и постоянное правило дня целовальников и кабацких голов — собрать деньги с прибылью против прошлых лет» — писал Прыжов. За недобор грозил правеж — испытанное средневековое средство (историк попутно приводил его описание). Если получался недобор, сумма его раскладывалась на всю общину. Естественно, при этом и при жестоком преследовании корчемства посадскому или сельскому жителю ничего не оставалось делать, как нести в кабак свои последние гроши…

Таким образом, предложение стало поощрять и провоцировать спрос на водку, шло навстречу желаниям одних и разжигало соблазн у других.

В подтверждение роста пьянства в этот период историк приводит соответствующие места из сочинений авторов того времени — Г.Котошихина, Ю.Крижанича, А.Олеария. Особо историк выделяет фигуру сербохорвата Ю.Крижанича, борца за славянское единство и просвещение, приехавшего для этого в Москву и вскоре признанного «неугодным» — по указу Алексея Михайловича он был сослан в Сибирь. «Да ты бы весь широкий свет кругом обошел, нигде бы не нашел такого мерзкого, гнусного и страшного пьянства, яко здесь, на Руси» — эти слова Крижанича, человека, знакомого с порядками в других странах, представлялись Прыжову наиболее красноречивыми.

К вопросу о том, насколько объективен отзыв Крижанича, мы еще вернемся, но пьянство при начале царствования Алексея Михайловича достигло, очевидно, весьма тревожного размаха. Иначе не объяснить тех мер по упорядочению питейного дела, о которых сообщает Прыжов. В 1652 г. был издан царский указ о ликвидации кабаков и открытии взамен их кружечных дворов. В городах разрешалось иметь только один такой двор, названный в народе «кружалом». Кроме того, эти дворы открывались в больших селениях. Мера эта, наряду с упрощением сборов, имела ограничительный, сдерживающий характер, т.к. сокращалось число мест продажи вина, и оно продавалось только на вынос («запрещалось питухам сидеть близ кружечных дворов» — писал Прыжов).

Но в итоге эта реформа не принесла эффекта. Новые финансовые затруднения заставили правительство вновь обратиться к самому легкому и надежному способу пополнения казны. Во всяком сдучае, уже в 1659 г. в одной из царских грамот предписывалось головам и целовальникам стараться, чтобы «казне учинить прибыль и питухов с кружечных дворов не отгонять» ( последние слова со ссылкой на 4-й том Актов Археографической экспедиции 1838 г. Прыжов включал и в другие очерки, неизменно выделяя их как выразительный пример корыстных интересов власти). «Питухов не отгонять» стало, благодаря Прыжову, одной из емких формул лицемерной питейной политики самодержавия. Эта фраза, наряду с «первым кабаком на Балчуге», наиболее часто фигурирует в популярной антиалкогольной литературе, однако, она нуждается в уточнении[15] .

Какие-либо данные о сборах казны за этот период у Прыжова отсутствуют — их тогда не было, как нет и поныне, т.к. финансовая статистика допетровской эпохи изучена крайне слабо. Историк приводил лишь слова Адама Олеария: «Кружечных дворов во всем государстве считается до 1000. Они приносят государю огромные деньги». Цифра тут, конечно, весьма приблизительна, но в том, что кружечные дворы приносили «огромные деньги», голштинский посланник был, безусловно, прав.

Вообще же книга А. Олеария «Описание путешествия в Московию» была тенденциозной, и, очевидно, не случайно Прыжов не использовал тех сцен из нее, где смаковались пьяные «бесчинства» народа. Следует иметь в виду, что Олеарий — так же, как и Крижанич — излагал свои впечатления о России преимущественно на основании наблюдений городской жизни, главным образом Москвы. Здесь бражничанье, как и «праздность», отмеченная Олеарием, были распространены гораздо шире, чем в остальной России. Бояре, купцы, духовенство и многочисленный служилый люд, включая стрельцов, располагали в этом отношении и большей свободой, и большими средствами. Это подчеркивал Н.И.Костомаров в своем «Очерке торговли Московского государства»:

«Многие знатные посадские люди имели право — одни всегдашнее, другие временное — приготовлять вино, пиво и мед для домашнего обихода. Казенная продажа вина оказывала тем вреднейшее влияние на нравственность и благосостояние жителей, что она предназначалась почти для одного только простонародья».

В реальности посещение кабаков и кружечных дворов у основной массы населения страны — крестьян – конечно же, не было и не могло быть повседневным. Как и прежде, закабаленный крестьянин-холоп имел мало времени для отдыха. Общие гулянки устраивались лишь по праздникам и в торжественных случаях — во время свадеб, крестин и т.д. Прыжов не оговаривал этого, и лишь в конце книги отмечал выразительно – «как и всегда прежде, далеко не весь народ пьянствовал». Этот корректив относится, безусловно, и к ХVII веку. Так что нельзя сказать, что Прыжов дал преувеличенно мрачную картину нравов народа. Не забудем, что народ у него всегда и везде — лицо сугубо страдательное. Упрек в сгущении красок можно сделать скорее С.М.Соловьеву, который писал даже о «господстве» пьянства в этот период, некритично воспринимая отзывы того же А.Олеария. (В описании нравов ХVII века у «западника» Соловьева ощутима полемическая направленность против славянофилов, которые считали годы правления Алексея Михайловича «золотым веком», а самого царя — идеальным самодержцем).

Отметим попутно одну немаловажную деталь, сообщенную крупнейшим русским историком того времени:

«Сам благочестивый и нравственный Алексей Михайлович любил иногда забываться таким образом…»[16].

Немаловажна эта деталь потому, что личные качества, в том числе привычки неограниченного монарха всегда играли весьма существенную роль в истории России (как, впрочем, и любого другого абсолютистского государства). «Питейное» составляло непреложный атрибут обычаев и церемониалов царского двора, и среди русских самодержцев (за исключением женщин-цариц и, пожалуй, Павла I) не было ни одного абсолютного трезвенника и аскета. Конечно, трудно выводить отсюда прямую связь с распространением пьянства в стране (не каждый монарх позволял другим то, что позволял себе), но косвенное влияние здесь несомненно: «жизнелюбивая» философия власть предержащих сказывалась и на их снисходительном взгляде на «слабости» подданных. Во всяком случае, знаменитое «питухов не отогнать бы» логично вписывается в жизненные установки «тишайшего» царя, любившего «забываться»…

Прыжов, естественно, не мог по цензурным условиям касаться этой грани вопроса. Но зато он, что называется, отвел душу на описании нравов представителей власти духовной. В первую очередь, он отмечал, что церковь никогда не брезговала получать доходы от «питья»: «Подобно государству, монастырь сбирал пошлины с питей, и без явки монастырскому приказчику крестьянин не смел варить пива или поставить меду даже для праздников, свадеб и поминок». Кроме того, сами монастыри курили вино и торговали им — тут в качестве примера Прыжов приводил, по документам ХVII века, курьезную историю тяжбы Макарьевского монастыря за право держать кабак у перевоза через Волгу возле знаменитой ярмарки.

Много страниц он посвятил описанию картин разгульной жизни церковного причта и монахов. Конечно, здесь не было ни йоты преувеличения: эта внешняя черта общего «обмирщения» русской церкви запечатлена во многих произведениях народной сатирической литературы той поры: «Служба кабаку», «Калязинская челобитная», «Повесть о бражнике» по своему духу очень созвучны соответствующим эпизодам «Истории кабаков». Тут же, как бы мимоходом, Прыжов делал экскурс в современность, приводя «мнение Государственного совета» от 6 ноября 1866 г. о том, что «варение меда, пива и браги для монастырских нужд дозволяется без акциза всем монастырям…»

Прыжов был в своей стихии, когда имел надежный исторический источник. Если же такового не находилось, сразу давали себя знать субъективные пристрастия. Так, в корне неверна у него оценка деятельности Петра Первого: «Средством к его реформам по-прежнему служили кабаки, и Петр шел в этом случае по пути своих предшественников».

На самом деле великий преобразователь России шел в своей финансовой политике по иному пути — он первым ввел, по европейскому образцу, широкую систему прямых налогов, главным из которых стала подушная подать. Известно также, что Петр, сам склонный подчас к разухабистому бражничанью, жестоко преследовал эту «слабость» в своих подданных, исключая дворовых любимцев, войска и флот. Во всяком случае, тут есть точные данные: в 1724 г. прямые налоги составляли 4,7 млн. руб., или 55,2 процента доходной части бюджета, в то время как кабацкая прибыль составляла лишь 0,9 млн.руб. или 11,4 процента[17] .

Прыжов же пользовался отрывочными сведениями, не всегда объективными. Вообще, ХVIII век представлен в его книге больше частными описаниями. Из крупных событий он сообщает лишь о двух: о том, что к концу века «окончательно утверждена откупная система для всей империи», и что произошло резкое сословное ограничение в праве на винокурение: «вино курить дозволяется всем дворянам, а прочим никому» по уставу 1765 г.

Факты сами по себе важные, но они слишком общо характеризуют тенденции финансовой политики той поры. Поэтому уточним, что именно ХVIII веку Россия обязана резким, уже ничем не сдерживаемым ростом пьянства — именно в этот период сформировался и отныне стал стабильным ее пьяный бюджет. Причем, как показывают современные исследования, наиболее крупный скачок в этом отношении произошел при ближайших преемниках Петра. По данным С.М.Троицкого, с 1724 по 1769 г.г., т.е. за 45 лет, благодаря бурному размножению кабаков, доходы от продажи вина выросли сразу в пять раз[18] .

Эта тенденция по-своему оттеняет пороки и слабости послепетровских царствований: цинизм временщиков и «добросердечие» Елизаветы Петровны, эксплуатировавшееся кучкой расчетливых беззастенчивых царедворцев. Тут уже можно говорить и о конкретных виновниках. Как отмечает тот же исследователь, «идея повышения доходов казны через увеличение косвенного обложения населения, что позволяло до известной степени лучше маскировать усиление налогового бремени, получила полную поддержку в правящих кругах в 50-х годах ХVIII в»., а непосредственным вдохновителем этой политики был ближайший советник Елизаветы Петровны граф П.И. Шувалов, сам владевший несколькими винокуренными заводами. (Между прочим, в работах А.И.Солженицына, пользовавшегося, как и свойственно историку-дилетанту, лишь отрывочными фактами, П.И.Шувалову странным образом присвоена роль «народосберегателя»…)

В царствование Екатерины II эта тенденция еще более ycилилась, и последний год ее правления ознаменовался наивысшими «питейными» взносами в казначейство: 17,7 миллиона рублей или 31,6 процента доходной части бюджета. Вспомним об 11,4 процента при Петре... Думается, полезно напоминать эти данные: они раскрывают многое в закулисной стороне «просвещенного абсолютизма», указывают на один из главных источников роста его могущества и его помпезности. Во всяком случае, любуясь сегодня изысканностью памятников русского барокко елизаветинских и екатерининских времен, нельзя забывать и о том, на какие средства они создавались: это поможет уберечься от излишних романтических вздыханий. «Государство крепло, а народ хирел», — с предельной точностью сформулировал основное противоречие этой эпохи В.О. Ключевский.19

Говоря о последствиях окончательного утверждения откупной системы, Прыжов ссылался на слова Н.М.Карамзина:

«Ныне будни сделались для них (крестьян) праздниками, и люди услужливые, под вывескою орла, везде предлагают им средство избавляться от денег, ума и здоровья».

Эти горькие строки из «Письма сельского жителя», опубликованного в «Вестнике Европы» в 1803 г.) показывают, что распространение кабаков вызывало уже тогда очень серьезную тревогу. Цитирование Карамзина лишний раз подтверждает, что Прыжов отнюдь не отвергал целиком автора «Истории государства Российского», видел у него и критические, гражданственные мотивы. Однако, справедливости ради следует отметить, что несмотря на свою непримиримость по отношению к винному откупу, Карамзин судил о причинах пьянства вообще с довольно-таки консервативных позиций. В том же «Письме сельского жителя», несколькими строками выше, он писал о крестьянах, переведенных с барщины на оброк:

«Воля, мною им данная, обратилась для них в величайшее зло: то есть, в волю лениться и предаваться гнусному пороку пьянства, дошедшему с некоторого времени до ужасной крайности».

Прыжов, по-видимому, знал и это откровение Карамзина-помещика, но вводить его в свою книгу и полемизировать с ним было рискованно: и в середине XIX века имя первого государственного историографа в официальных кругах почиталось как священное. Столетие со дня рождения Карамзина в 1866 г. отмечалось с молебнами и пышными речами. Впрочем, рассуждений на тему «вино и свобода» тогда, в 1860-е годы, и так было, как мы знаем, предостаточно, и Прыжов, вероятно, не захотел лишний раз тревожить тень Карамзина.

Последние главы «Истории кабаков» целиком посвящены Прыжовым современности. Весь предшествующий материал он обобщил выразительными словами: «Так у русского народа мало-помалу сложилось новое правило жизни, что не пить — так и на свете не жить». Не менее выразительна и характеристика пьянства знакомых ему николаевских времен: «То тихое, разбитое и понурое, то лихое и дикое!»…

Ситуация середины XIX века нам уже известна. Что нового добавил в ее описании Прыжов?

Прежде всего, он существенно дополнил историю «трезвенного движения». Несомненно, что здесь он отталкивался от статей «Современника» и «Колокола», естественно, не называя их. Так, упоминая статью Н.А.Добролюбова «Народное дело», он делая ссылку не на «Современник», а на IV том собрания сочинений Добролюбова издания 1862 года, где эта статья была опубликована с большими цензурными купюрами. Как и Добролюбов, он писал, что «главной причиной отказа пить была дороговизна водки»; подчеркивал, что последствия движения за трезвость были «самые благодатные». Народ, по его словам, пил теперь только когда нужно — существенная деталь, говорящая, что историк реально смотрел на вещи и был чужд всякого фарисейства.

Очень важным является указание Прыжова на то, что «поджигать волнение» крестьян стали откупщики. О провокационной роли откупщиков писал «Колокол», но в легальной литературе до Прыжова об этом умалчивалось. А особенно смелым было оглашение в книге одного из секретных циркуляров правительства:

«Совершенное запрещение горячего вина посредством сильно действующих на умы простого народа религиозных угроз и клятвенных обещаний не должно быть допускаемо, как противное не только общему понятию о пользе умеренного употребления вина, но и тем постановлениям, на основании которых правительство отдало питейные сборы в откупное содержание».

Так гласило лицемерное распоряжение министра финансов, адресованное Синоду. Оно публиковалось в «Колоколе», но Прыжов в данном случае ссылался на сборник «Сведения о питейных сборах», практически недоступный читателю. Оттуда же была почерпнута послушная резолюция Синода: «Прежние приговоры обществ уничтожить».

Такая популяризация закулисных иезуитских маневров властей, конечно же, настраивала читателей отнюдь не «в пользу правительства», как уклончиво пытался представить сам Прыжов в «Исповеди».

Явно иронична и фраза, открывающая заключительную главу «Истории кабаков»:

«Уничтожение откупа составляет лучшую страницу настоящего царствования». Ведь описание положения дел после питейной реформы со всей очевидностью показывало, что все осталось по-прежнему – функций «царева кабака» и его сущности введение акциза не изменило.

«Ранним утром первого января 1863 года открыла свои действия новая акцизная система, и дешевая водка, оставшаяся от откупа, окрещена была именем дешевки. Народ был счастлив», — с горьким сарказмом замечал историк. «Значение новой системы уяснилось скоро, — добавлял он. – Когда приступали к введению ее, то в бюджете на 63-й год валовой доход от акциза определен был в 98 миллионов вместо 104, которые давали откуп, т.е. 6 миллионов оставить в кармане народа. В действительности доход за 63 год дошел до 113 577 066 рублей...»

Прыжов пользовался данными «росписи» государственного бюджета, публиковавшимися в «Биржевых ведомостях». Публикация этих данных, составлявших прежде святая святых царского кабинета, стала одним из проявлений новых, буржуазных свобод. Но гласность составляющих бюджета, будоража либеральное общественное мнение, нисколько не мешала царизму следовать своим железным путем. С первых же лет акцизной системы питейные сборы неуклонно росли: в 1866 г. они составляли уже 121,5 миллионов рублей, в 1871 — 174, а в 1878 — 213[19] .

О покровительстве кабаку свидетельствовали многие правительственные документы. Например, новые правила торговли «горячими» напитками гласили: «Продажу вина производить распивочно и на вынос из питейных домов, выставок и шинков, не назначая для них ни числа, ни места». Последние слова многозначительно выделил Прыжов.

С начала 1860-х годов рекламная надпись на кабаках «распивочно и на вынос» сделалась традиционной, и Н.А.Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» отразил эту печальную примету:

Прыжов раскрывал и непоследовательность правительственных мер, о которых сообщалось в газетах. «На основании циркуляра министра финансов от 1 марта 1865 г. питейные дома в селах открывались с разрешения помещика, — писал он, — но с 13 мая того же года они стали открываться без согласия на то мирского схода и без разрешения помещика». В это же время было дано право городским думам обложить питейные заведения новым акцизом в пользу местного бюджета. Об этом же стали просить земские собрания. «Но, — язвительно отмечал Прыжов, — правительство совершенно основательно сочло такое обложение излишнею роскошью».

Описывая затем «питейные» порядки в Москве, историк выступал уже как непосредственный свидетель. Собственные его наблюдения отразились в строках, посвященных проблеме «пить и есть». Ее как мы знаем, он считал сердцевиной вопроса о кабаках. И в самом деле, между возможностью напиться и возможностью наесться у простого народа всегда были немалые различия. В Москве эта проблема усугублялась еще и особой «инфраструктурой» питейных заведений.

«B трактиры мужикам вход запрещен, а в черных харчевнях[VI] запрещена водка», — сообщал Прыжов. Кроме того, существовали еще два рода заведений, где подавалась еда, — постоялые дворы и съестные лавочки. «Но в городах постоялые дворы только по окраинам, а в так называемых съестных лавочках ни стать, ни сесть» — писал Прыжов. «Таким образен, — заключал он, — несмотря на уничтожение откупов, народу опять негде было есть, и прибежищем народа опять остается один кабак».

Историк подчеркивал сугубую «специализированность» питейных домов- кабаков.

Он приводил официальные нововведения, предписывавшие «не допускать в оных никакой мебели, кроме полов и стойки» и добавлял в сноске: «В московских кабаках до сих пор нет других закусок, кроме маленького кусочка хлебца величиной с семитку» (двухкопеечную монету – В.Е.).

В этих правилах, направленных против «засиживания» народа в кабаках, очевидны прежде всего полицейско -охранительные мотивы: не допустить «безобразий», в том числе политического характера. Прыжов не мог прямо указать на это, но тут многое проясняет «Исповедь». Упоминая в ней о заготовленных материалах для последующих томов «Истории кабаков», он писал:

«Они касались кабацкого быта, т.е. жизни в этих народных клубах, где начинались всевозможные бунты и волнения с Разина и до 19 февраля 1861 г. Но печатать теперь такую книгу — значит донести на народ, значит отнять у него последний приют, куда он приходит с горя».

Это признание считают иногда доказательством приверженности Прыжова идее «кабацкого бунта». Некоторые возражения по этому поводу мы уже изложили. Добавим, что хотя Прыжов и не был подчас чужд романтического взгляда на прошлую «политическую роль» кабака (места, где рождались тайные заговоры и выплескивалось народное недовольство) он, думается, прекрасно понимал, что эта роль все более утрачивается. Кабак оставался для него местом сравнительно свободного и откровенного общения, обмена мнениями, местом поисков «правды» (вспомним еще раз о его собственной практике). Какой-либо намек на это в печати действительно мог бы быть воспринят как «донос», т.к. дал бы властям лишний повод для подозрения[VII].

Прыжов — это нужно подчеркнуть — касался большею частью московских, т.е. городских кабаков, где среди фабричных рабочих случались иногда и всплески общественного недовольства. В провинциальных и сельских питейных домах царили, как правило, другие нравы. Сам Прыжов отмечал это: «По случаю земских и других учреждений, вновь вводимых, то и дело созывали народ на сходки, а сходки около кабаков: соберется народ, потолкуют и выпьют, а когда нет денег, то придумают штраф с кого-нибудь...»

Подобные прозаические обычаи быстро распространились в пореформенной деревне, и Глеб Успенский в конце 1870-х годов с грустной иронией писал: «Мирские (общинные — В.Е.) дела состоят почти исключительно в раскладке и питиях водки по разным случаям. Мирское внимание не упустило из виду самых ничтожнейших, самых крошечных поводов для того, чтобы мир мог иметь вино».

Прыжова в современности ужасало прежде всего быстро растущее, ничем не ограничиваемое количество мест продажи вина. «В 1552 г. во всем московском царстве был только один кабак, — резюмировал он, возвращаясь к своему основному предмету. — В XVII веке в каждом городе было по одному кружечному двору, в XIX кабаки распространились по селам и деревням. В 1852 г. кабаков было 77 838, в 1859 — 87 388 и, наконец, после 1863 года число их, увеличившись примерно в шесть раз — перешло за полмиллиона…»

Эта мрачная «диаграмма роста», хотя и со всей очевидностью упрощенная и заостренная Прыжовым, в целом соответствовала исторической динамике. Правда, последняя цифра, взятая им из газет, была не совсем точной. В 1867 г., по официальным данным, насчитывалось около 411 тысяч различных видов мест продажи вина, включая трактиры, портерные лавки, «ренсковые погре6a» и другие специализированные заведения. (См: Блиох. Финансы. Т.2. С.125). Бурный, небывалый прежде, рост их числа после акцизной реформы был действительным фактом и вызывал негодование даже у некоторых приверженцев власти. Но правительство, объявившее продажу вина «вольным промыслом», и в этом случае стояло неколебимо в следовании фискальным целям: патентный сбор с владельцев заведений составлял немалую прибавку к казенным доходам. Поощряя частную торговлю спиртными напитками, царизм по существу остался верен принципам откупа. Недаром потом, перед введением государственной монополии в середине 1890-х гг., много писалось о том, что в виноторговле будет, наконец, «устранен частный интерес»…

Так что Прыжова ни в коем случае нельзя упрекнуть в излишней драматизации положения. Он снова и снова подводил своего читателя к мыcли, что пьянство в стране в значительной мере насаждается, что предложение опережает спрос. Именно это и имел он в виду, когда писал во введении к своей книге о «миллионах пьющих, не умудрившихся в политической экономии». Это те действительные миллионы русских людей, которые становились пьяницами не вследствие своей склонности, традиций или условий жизни, а вследствие активной роли кабака и всего «питейного института» государства.

Ироническое упоминание о политической экономии, конечно же, не значит, что Прыжов анархически отрицал эту науку и отрицал значение косвенных налогов. Он был достаточно проницателен и в определении социальных причин пьянства, порождавших потребность в спиртном и спрос на него. Не ставя себе целью охватить их все, он сделал тем не менее ряд верные выводов как конкретно-исторического, так и общесоциологического плана. Выражены они, правда, в своеобразной, типично «прыжовской» форме, но все же очень интересны.

«Теперь, как и всегда прежде, далеко не весь народ пьянствовал, а потому хлеб сеялся по-прежнему и весь мир шел своим порядком, — писал историк.- Но дело в том, что с годами в народе накопилась достаточная сумма надломленных сил, что у многих появилось денег больше, чем прежде, а девать их некуда, как только пропить, и с другой стороны, оказалось много людей или готовых выпить, или убедившихся, что легче напиться, чем наесться, и вот к кабакам потянулась целая вереница разного люда» (курив Прыжова).

Становится понятным, что автор книги был «умудрен» не только в политической экономии, но и — весьма неплохо — в социологии. Действительно, были у народа и надломленные вечным кабальным трудом силы (вспомним некрасовское: «он до смерти работает – до полусмерти пьет»), у зажиточных появились и некоторые излишки денег, а при неразвитости промышленности нужных товаров крестьянин часто не получал, и уж, конечно, было крайне много разоренных, голодных, кто мог забыть о своей нужде только в кабаке.

С возмущением писал историк о еще одной черте новейших времен – о фальсификациях главного напитка страны: «Водку сменила мутная жижа, получившая название по цвету своему сивухи...». «Последствием всего этого, — заключал Прыжов, — было увеличение числа опившихся до смерти». В подтверждение он приводил статистику из «Полицейских ведомостей».«Число их страшно велико»,— этой многозначительной фразой заканчивается «История кабаков»...

Одна из самых горьких книг в русской исторической литературе — без преувеличения можно сказать о ней. Книга подчас наивная, путаная, загроможденная массой второстепенных фактов, но проникнутая горячим желанием разобраться, наконец, в вековечной проблеме и внести в нее ту ясность, которая давно требовалась.

Мы рассмотрели лишь общую канву книги и ее наиболее принципиальные положения. Между тем, «История кабаков» насчитывает 320 страниц — объем по тем временам немалый. Есть основания полагать, что Прыжов, вводя в книгу второстепенный, а подчас и посторонний материал (например, длинное описание украинской «гетманщины» в связи с распространением шинков в южных губерниях), сознательно «натягивал» объем, чтобы избежать предварительной цензуры. Ведь согласно «Временным правилам о печати» 1865 г., книги объемом более 10 печатных листов освобождались от предварительной цензуры. По выходе таких книг издатели обязаны были представить экземпляр в цензурный комитет, который мог задержать весь отпечатанный тираж (такая участь постигла «Древнюю Русь» И.А.Худякова). «История кабаков» избежала этой участи — во многом благодаря разнообразным маскировочным приемам Прыжова, который, конечно, понимал, что прямолинейность погубит книгу. Так что неказистая форма «Истории кабаков», дававшая цензорам повод думать о ее авторе как о чудаке- архивариусе, была, пожалуй, единственно возможной для разговора о столь политически острых предметах.

Появление такой книги не могло пройти не замеченным. Одобрительные рецензии на нее появились в передовых русских журналах – «Отечественные записки» (1868,№10) и «Дело» (1868,№8). Причем, авторами рецензий были весьма известные деятели эпохи – в первом случае поэт-сатирик Н.С.Курочкин, во втором – П.Н.Ткачев (ставший, как и Прыжов, участником нечаевского процесса, а затем эмигрировавший).

Интересна и по-своему символична дальнейшая судьба «Истории кабаков».

Как вспоминал С.Ф.Либрович книга, изданная немалым по тем временам тиражом 2000 экземпляров, имела «довольно значительный успех». Гонорар Прыжова составил 250 рублей, из которых 115 он вынужден был отдать управляющему московской типографией М.Н.Каткова Лаврову, т.к. эту же рукопись он продал ему еще в 1863 году, но тот побоялся ее издать. Этот факт из «Исповеди» еще раз ярко оттеняет отношения Прыжова с Катковым.

После того, как Иван Гаврилович был осужден, с М.О.Вольфа была взята подписка, что он «без особого разрешения» этой книги продавать больше не будет, т.е. она была запрещена. Изъяли ее как «сочинение государственного преступника» и из библиотек.

Но распроданную часть тиража изъять было уже невозможно. Книга, храня имя автора, словно ждала своего часа. И он наступал! Всякий раз, когда в России обострялся «питейный» вопрос, вспоминали и «Историю кабаков», и ее многострадального автора.

Уже в начале 1880-х годов, когда в печати вновь развернулась дискуссия о «питейных» сборах и «народной нравственности» (она привела затем к замене акцизной системы государственной монополией), труд Прыжова сделался очень злободневным.

Мы упоминали о статье Н.С.Лескова в «Историческом вестнике». Полное ее название – «Вечерний звон и другие средства к искоренению разгула и бесстыдства (справка для сведущих людей)». Оно ясно говорит о памфлетном характере статьи.

Писатель вел речь о предполагаемых «нововведениях в распойном деле», которые обсуждались созданной правительством комиссией «сведущих людей».

Основное внимание Лесков сосредоточия на беспомощных, а подчас и абсурдных мерах, предлагавшихся церковными деятелями[VIII]. В противовес этому он советовал обратиться к книге Прыжова.

Причем, даже не он первый вспомнил «Историю кабаков». Лесков ссылался на фельетон Н.А.Лейкина в «Петербургской газете», в котором, по его словам, «кое-что

рассказано из истории происхождения и развития кабацких операций», но без указания источника – «Истории кабаков». Лесков иронически назвал Лейкйна «единственным смелым гражданином, который если и не решился о ней упомянуть, то все-таки заглянул в нее и привел справку».

Сам писатель оказался куда смелее. Он не только дал понять, что «запасся» книгой, «запрещенной в прекрасное время М.Н.Лонгинова»(главного цензора России в ту пору – В.Е.), но и прямо писал: « Книга г. Прыжова могла бы дать и должна дать интереснейшие данные для многих вопросов по делу об урегулировании винного производства и торговли, но о ней как будто позабыли. Такова наша поразительная малоначитанность и забывчивость, особенно странная и смешная между людьми сведущими...» («Исторический вестник», 1882. №5.С.596) Лесков предлагал людям, близким к правительственным кругам, обратиться к труду «государственного преступника»! Лесков всегда шел наперекор «течениям», и дороживший его сотрудничеством редактор «Исторического вестника» С.Н.Шубинский — большой консерватор, генерал в отставке — не мог противостоять авторитету «строптивого» писателя. Только так можно объяснить это чудо — упоминание о Прыжове в эти совсем не либеральные годы.

(Остается лишь догадываться, попал ли этот номер журнала в руки самого историка. Такое не исключено. Выйдя на поселение, он получил доступ ко многим столичным изданиям, и в его сибирских рукописях есть ссылки на «Исторический вестник», где в начале 80-х годов печатались некоторые материалы о декабристах. Если прочел он статью Лескова, то была радость величайшая и умиление: не забыли! Коли не прочел — прочли другие).

Об этом можно говорить вполне утвердительно, т.к. в 1880-е годы «Историю кабаков» вспомнили еще раз. Профессор Дерптского университета И.И.Дитятин, критически о настроенный к действиям правительства, опубликовал в журнале «Русская мысль» статью с прямо-таки прыжовским названием – «Царский кабак Московского государства».

Статья была посвящена преемственности в «питейной» политике. В исторической ее части Дитятин приводил много примеров из «Истории кабаков», прямо ссылаясь на нее. Особо он выделял знаменитое наставление ХVII века «питухов не отгонять», проводя аналогию с одним из современных правил: «устройство распивочных заведений близ фабрик не воспрещается». Статья заканчивалась выразительными словами:

«И теперь, как и двести лет назад, хотят из кабака извлекать как можно больше на нужды государства, и теперь, как тогда, только в нем самом хотят видеть альфу и омегу зла и добра народного. Правда, недавно какие-то губернские комиссии указали, как на причину пьянства, на невежество народа и его экономическое положение, но это, очевидно, плохие «патриоты своего отечества» — настоящие же думают чуть не обновить его восстановлением чего-то вроде царского кабака московского государства»[20].

Речь шла о проектах винной монополии. За нее ратовали крайне правые монархические и буржуазные газеты, в первую очередь, «Московские ведомости» и «Новое время». Они, конечно, предпочитали не вспоминать «Историю кабаков». Небезынтересна, думается, аргументация в пользу монополии, изложенная нововременцем, вульгарным экономистом А.Гурьевым.

«В деле финансов нужна смелость, — цинично писал он. — Питейная статья есть и долгое еще время будет фундаментом всего бюджета, и эту статью должно эксплуатировать самым хозяйственным образом. Бороться с пьянством — это значит не уменьшать, а увеличивать питейный доход …» К такому выводу Гурьев приходил на основании «простого расчета»: «Наш народ почти не знает регулярного потребления вина. Если ежедневно выпивать по 2 рюмки водки, то в год это составит около 1/2 ведра чистого спирта. В России — 100 миллионов жителей, если откинуть 50 млн. женщин и принять, что в употреблении водки будет участвовать 2/3 мужчин, то окажется, что в России, при регулярном, совершенно безвредном потреблении вина, может расходиться до 50 млн.ведер алкоголя, т.е. вдвое больше, чем теперь». Основная задача, по Гурьеву, — «превратить мужика- пропойцу в регулярного потребителя»[21].

Такие экономисты-циники в конце концов и взяли верх. И немудрено, что при их поддержке государственная монополия, подготовленная и введенная в 1894 г. С. Ю.Витте (в ту пору министром финансов, затем – премьером) вовсе не устранила ни частного, ни государственного интереса в развитии виноторговли и постепенно взвинтила рост пьянства. Единственное, что стало получше – качество водки (как известно, новый сорокаградусный стандарт был разработан с участием Д.И.Менделеева).

«Монополька» критиковалась с разных позиций. Оборудованные повсеместно казенные винные лавки торговали только на вынос, а трактиры по-прежнему были недоступны простонародью. В результате в городах пьянство переместилось на улицы и в подворотни, где закуски, естественно, минимизировались, а в деревнях перешло в дома, разрушая семьи. В этих условиях происходило зарождение российского пролетариата и разложение сельской общины…

С.Ю. Витте действовал, исходя из сугубо прагматических соображений пополнения казны – ради этого он, с учетом возраставшего спроса, регулировал цены на водку, ради этого поначалу пытался сурово карать всяческие злоупотребления, но искоренить их было невозможно. В связи с этим нелишне напомнить одну из оценок «монопольки» данную В.И.Лениным – человеком, умудренным и в политэкономии, и в политике. В статье «По поводу государственной росписи» в январе 1902 г. он писал:

«То обстоятельство, что «наш государственный бюджет построен по преимуществу на системе косвенного обложения», Витте считает преимуществом, повторяя избитые буржуазные доводы о возможности «соразмерять потребление обложенных предметов со степенью благосостояния». На самом деле, как известно, косвенное обложение, падая на предметы потребления масс, отличается величайшей несправедливостью. Чем беднее человек, тем большую часть дохода он отдает государству в виде косвенных налогов»[22].

Хотя Прыжов был далек от тонкостей политэкономии, все содержание его знаменитой книги подтверждало ту же мысль. И не случайно в 1914 г., во время очередного обострения «питейного» вопроса, его книга впервые за пятьдесят лет была переиздана (в Казани, издательством «Молодые силы»), и тогда же появилась первая профессиональная рецензия на нее, написанная Ю.В.Готье.

Напомним, что Готье достаточно скромно оценил «Историю кабаков». Но самое странное, что он при этом заметил: «С такой постановкой вопроса (о том, что кабаки служили «орудиями гнета и спаивания народа» — В.Е.) теперь согласиться нельзя»[23] . Это категоричное суждение можно объяснить, на наш взгляд, сконцентрировавшись на слове «теперь». Ведь в августе 1914 г., в связи с начавшейся войной, царское правительство радикальным образом изменило свою питейную политику, фактически провозгласив «сухой закон». Эта мера, поначалу принятая обществом с восторгом, в итоге привела к совершенно непредвиденным, катастрофическим последствиям (см. об этом статью «Сухой закон» и революция» в приложении к данной главе).

Может показаться, что подобные меры (они в истории России повторялись) вытекали из самой идеи книги Прыжова, что именно он был одним из идеологов борьбы за всеобщую трезвость. Абсурд! Тем более, учитывая его знание народных обычаев и «личную практику».

Значение «Истории кабаков» и сегодня — прежде всего в раскрытии механизмов формирования того социального явления, которое никогда не было «врожденным» и лишь под влиянием конкретных социально-исторических условий приобрело с течением столетий характер русской национальной черты или ментальности[24] . Приведенные историком факты неопровержимо свидетельствуют об активной роли государства в алкоголизации населения. В то же время Прыжов, как мы уже отмечали, вполне здраво оценивал роль как традиций, так и социальных причин, рождавших у массы народа потребность в «одурманивании» и, соответственно, спрос на спиртные напитки.

Несомненно, историк осознавал, что сломить громадную инерцию, шедшую с той и другой стороны, разрубить этот заколдованный круг российской жизни каким- либо единоразовым актом невозможно. Он мог бы, пожалуй, сказать на сей счет только одно, словами Герцена: «Мы не врачи, мы – боль…»