Если бы наряду с политико-административными регулярно выпускались «идейно-политические» карты мира, картографам Латинской Америки простой не грозил бы. Окрас региона, определяемый доминирующей тенденцией и идеологией его развития, приходилось бы менять каждые 7—10 лет. За последние полвека репутация Латинской Америки как зоны «стабильной нестабильности» (политической), быстрого чередования — в региональном масштабе — противоположных идейных гегемоний и тенденций развития сложилась, закрепилась и закалилась. По этому показателю регион может претендовать на золотую медаль (истории) — или на прописку в книге Гиннеса.

Красные, черные (коричневые), синие (цвет демократизации), монотонно серые (неолиберального единообразия) десятилетия и семилетия; волны наступления авторитаризма и демократии, завинчивания и ослабления тисков зависимости — так выглядит история Латинской Америки, начиная со стартовой линии системного кризиса, бушующего — или тлеющего — здесь с 30‑х годов XX века. Причём — и это надо подчеркнуть особо — речь не идет о трагифарсе систематического «недержания власти» соперничающими кланами или замундиренными каудильо. Сегодняшний политический быт стольких стран Африки и Ближне-Среднего Востока Латинская Америка уже пережила на этапе «Ста лет одиночества» (1830 – 1930). Происходящее же здесь в последнее 75-летие — это, скорее, сжатая (точнее — ускоренная в одних своих ракурсах и замедленная — в других) новая и новейшая история Европы XIX и XX веков[1]. История, протекающая в рамках иной глобальной ситуации и в «частично отличной» цивилизационной среде, лишенная амортизирующих компромиссов и равнодействующих, объединяющая разделённые в развитии Старого Света этапы, но рвущаяся через те же барьеры и в том же направлении.

При этом бросаются в глаза то постоянство и упорство, с которыми проявляется и пробивается почти на каждом витке (или — в каждом цикле) развития этих десятилетий его левая, антисистемная, альтернативная (господствующей) тенденция. В этом плане Латинская Америка также вполне сравнима с Европой 1789 – 1950 гг. При том, что близость идейных тенденций (и задач) левых движений двух регионов сочетается с коренными различиями в облике их социальных носителей...

Так или иначе, на той карте современного мира, с упоминания о которой начался этот материал, Латинская Америка выделялась бы достаточно ярко. Вызывая в памяти карты прошлого века, но с «красным ореолом», резко передвинувшимся с Северо-востока на Юго-запад. Причём на этот раз для подобной окраски существуют куда более веские объективные основания, чем в 70 – 80‑х годах XX века. Недаром в западной прессе последних 2–3 лет эпитеты типа «левая» или «левеющая» применительно к Латинской Америке стали таким же «общим местом» — столь же тривиальными, как привязка «международного терроризма» к региону Ближнего и Среднего Востока.

И в самом деле... Все выборы в Южной Америке XXI века выиграны левыми или левоцентристскими силами. Впервые в истории региона президентами его стран становятся бывший токарь — и индеец. Именно в этой части мира впервые за двадцать лет президент вчерашней капиталистической страны заявляет о «курсе на социализм». Здесь сегодня максимальный — за всю историю региона — уровень автономии экономической и внешней политики его правительств.

На Западе (он же — Север) дискуссия по этой проблематике идет уже несколько лет. «Возрождение популизма» — или «Популистский тупик», «Парк Юрского периода» (т. е. заповедник динозавров), «Нумансия утопии», «Бастион надежды», «Обречённая цивилизация», «Плацдарм будущего», Реальность «другого мира», «Прибежище ностальгии»… Какая из этих оценок окажется наиболее реалистической, мы узнаем через несколько десятилетий — или к концу века.

Пока же отрадно уже то, что в последние месяцы упоминания о «левом повороте» в Латинской Америке стали просачиваться (капля информации в чашке злобы) даже в российские СМИ. Вообще-то, привычное, подчас оставляющее впечатление нарочитости игнорирование нашими mass-media латиноамериканских реалий достаточно закономерно. Факторы, его обуславливающие, многочисленны и «многослойны». Слишком схожи проблемы двух регионов и слишком различны тенденции их решения — будь-то на уровне верхов (часто), будь-то на уровне масс (почти всегда)[2]. Здесь, думается, социально-политические «корни умолчания». Поскольку обрушиться на ненавистных «краснокожих» в полную силу либерального или иного озлобления, (накопленного и сбереженного в виду домашних реалий) мешают свежие соображения геополитического плана, молчание становится наиболее адекватным решением. В отличие от ситуации 15-летней давности, когда хор отечественных шавок радостно облаивал Кубу, Никарагуа и т. д. — и облизывал Пиночета...

И всё же с соблюдением надлежащей временной дистанции (4—5 лет запоздания) отечественная публика — вернее та её часть, которую интересуют в мире не только олимпиады или птичий грипп, — осознаёт, что в Латинской Америке «опять что-то такое происходит». На стыке воскрешающегося интереса к региону и новых процессов внутреннего порядка (прежде всего в российской молодёжной среде) возможна кристаллизация новой «резонансной камеры»; и, может быть, именно здесь даст трещины та стена отчуждения, которая столько лет — или уже десятилетий — наглухо изолирует российское общество[3] от иного, «альтернативного» Запада.

Но, думаю, непременным условием этого выступает наличие «здесь» хотя бы самого общего представления о происходящем «там». Так далеко от России — и так близко от неё. При этом данная статья не имеет своей целью ни всестороннее освещение сегодняшней действительности Латинской Америки, ни всех аспектов и тенденций её политического развития. Речь пойдёт лишь об одной из этих тенденций — той, которая представляется мне доминирующей в последнее десятилетие. О тенденции, которую в латиноамериканской литературе нередко именуют «четвёртой волной» социально политической трансформации, точнее — левого, «социального» варианта этой трансформации[4].

Упомянув, да ещё подчеркнув столь немодное ныне слово, хочу напомнить, что в Латинской Америке — в отличие от других регионов Юга или постсоциалистического мира — политические (политико-идеологические) категории и противопоставления двух прошлых веков (типа «левые — правые») почти полностью сохраняют своё традиционное значение и значимость. Здесь семена постмодерна всходят очень туго, свидетельством чего и является нынешняя ситуация в регионе — и использование традиционного (европейского) понятийного инструментария не искажает местной реальности (по крайней мере — на политическом уровне)[5].

При этом автор не скрывает (а если бы и пытался — вряд ли бы сумел скрыть), что идентифицирует себя с тенденцией, о которой идет речь. Отсюда и «взгляд слева» в подзаголовке.

* * *

Начать следует, по-видимому, с «генезиса феномена», с его ближней предыстории. Как и почему реальность (и видимая стабильность) торжествующего неолиберализма первой половины 90‑х годов десятилетие спустя сменилась в Латинской Америке «Левым приливом»?

Неолиберализм и «конец истории»

Напомню, что наиболее общей и очевидной «меткой» той новой полосы исторического развития, которая обозначила себя в Латинской Америке 90‑х годов, не были ни разгул репрессий, ни политическая либерализация, ни экономический кризис (и падение жизненного уровня населения) — фирменные знаки двух предыдущих десятилетий. На этот раз критерием «нового» в регионе предстал конец той многолинейности его развития, которой характеризовались предшествующие полвека.

Оставив позади «потерянное» — для экономики — десятилетие, избавившись от правых диктатур («наших — империи — сукиных детей»), Латинская Америка вступила в полосу экономического подъёма, притока иностранного капитала, неолиберальных реформ[6], стабилизации жизненного уровня большинства (прежде всего за счёт укрощённой в 1991–94 гг. инфляции[7]) — и непривычной политической стабильности, обеспеченной консенсусом элит и пассивностью масс (об этом — ниже). Речь шла о ситуации, в чем-то (отнюдь не во всем) схожей с российской в 2001 – 2006 гг. ...

Казалось, ушла в безвозвратное прошлое эпоха борьбы и смены вариантов и альтернатив развития в рамках «великого системного кризиса XX века»; историческая политическая и психологическая ситуация выхода региона на арену глобальной истории — та, что делала латиноамериканцев «современниками всего человечества».

В основе сдвига, происходящего в регионе, лежал сдвиг глобальный; новый — «информационный» (постиндустриальный) и глобализационный цикл развития мирового капитализма. Латинской Америке он принёс не только элементы стабилизации, но и девалоризацию завоеваний модернизационного процесса середины века и его инструментария, прежде всего — роли и возможностей национального государства и национальной индустриализации (и соответствующих идеологий). Стремительно возраставшая — в рамках стабилизации — внешняя уязвимость региона (прежде всего финансовая, но также и технологическая); и разгул инфляции (на стыке десятилетий) ещё более сужали рамки «объективно возможного» в регионе. А глубокие травмы, нанесённые годами диктатур, — и новостями из Восточной Европы, подорвали субъективные предпосылки альтернативного развития, его самоидентификацию с «волной будущего».

В итоге начавшийся в 90-х гг. процесс интериоризации неолиберальных установок, (предшествующее десятилетие стало «потерянным» в результате «неолиберального воздействия» извне) принял в Латинской Америке лавинообразный характер. Процесс этот охватил все страны региона, все сферы экономической, социальной и идейно-психологической жизни, оттеснив на обочину все предшествующие — и параллельные — проекты и тенденции и не встречаясь на этот раз со сколько-нибудь ощутимым политическим и социальным сопротивлением (см. ниже). А потому утверждаясь здесь в наиболее бескомпромиссном, тотальном варианте. Неолиберальный «треножник»: «дерегуляция — приватизация — открытые границы» становился гербовой печатью практики, экономической и внутренней политики всех государств региона, независимо от заявленной идеологии и исходных предвыборных программ приходивших к власти групп.

На дне ямы «потерянного десятилетия» отсутствие массового, а по сути дела — и элитарно-интеллигентского сопротивления неолиберальной практике (и стратегии) не было обусловлено лишь массированным идеологическим «ударом с севера». Оно объяснялось и широким набором региональных факторов — исторических, социально-психологических и непосредственно политических.

Проповедь рыночного фундаментализма оказалась в новых условиях созвучной и настроениям, и новым реальным интересам значительной части буржуазии и её социального окружения (особенно — глобализированных секторов этого конгломерата), десятилетиями вынашивавшими мечту об «антиэтатистском» и «антисоциальном» реванше. Не говоря уже об элементах прямого участия в приватизации и радостях, связанных с бурным притоком инвестиций. Значительная часть интеллигенции (центристской, левоцентристской и даже экс-левой) и средних слоев с радостью поддалась многостороннему воздействию процессов глобализации, утверждавшему её, интеллигенции, значимость и исключительность, дававшими ей возможность вновь «соответствовать мировой (северной) моде». Для многих неолиберальный курс как бы закреплял (своим антиэтатизмом) искоренение политического авторитаризма, восстановление демократических свобод.

Вместе с тем от неолиберального «упорядочивания» экономики на какой-то период выиграло и большинство населения — прежде всего от сокращения инфляции, экономического роста, притока инвестиций и создания новых рабочих мест — пусть и в неформальном секторе.

Самое главное завоевание предшествующих лет — политическая демократизация — была осуществлена таким образом и в такой ситуации, что стала (опять-таки — до поры до времени) важнейшим инструментом политической демобилизации большинства. Сильнейшая заинтересованность экономики и социума в притоке иностранных инвестиций (а также «remesas» — латиноамериканских эмигрантов из CША), а также отсутствие прямой угрозы интервенций (годы Клинтона) как бы нейтрализовали прошлую действенность другого важнейшего механизма мобилизации масс («антизависимого», «антиимпериалистического»).

Но деформировались и традиционные механизмы социального протеста. Во-первых, в результате деиндустриализации, сокращения и ослабления пролетариата (как традиционного, так и созданного импортзамещением) и рабочего движения, их дезориентации в условиях, когда право быть эксплуатируемым «легально» превратилось в привилегию. Во-вторых, вследствие бурного роста — абсолютного и относительного — армии неформального труда, превратившейся в крупнейший сектор городского населения. Этот разнородный общественный конгломерат наиболее быстро сменил свою традиционную этатистскую (с элементами коллективной солидарности) ориентацию на стратегию индивидуального выживания и приспособления, индивидуального (или клиентелярного, или в русле организованной преступности) действия. В-третьих, под влиянием современного опиума народа (телеоблучения, торговли в кредит и т.д.), закреплявшего тенденции пассивности, конформизма, антисолидаризма в конгломерате «городских масс».

В итоге в роли эффективных рычагов, приводивших в действие механизмы народной оппозиции, сохранялись лишь движения против коррупции (самый сильный раздражитель), избирательных махинаций и роста коммунальных тарифов. Социально политическую благодать нарушали лишь выступления «маргиналов» — пенсионеров, индейцев, безработных.

Всё это во многом объясняло и относительную слабость массового протеста, и его несостыкованность с альтернативным «народным проектом», разрабатывавшимся в эти годы левым сопротивлением. И здесь вступала в действие ещё одна группа факторов глобального порядка, работавших на ситуацию безальтернативности. Речь идёт об организационном, программном (и теоретическом) кризисе традиционных политических авангардов оппозиции (и их проектов). В этом плане родство ситуаций в Латинской Америке в Восточной Европе проявлялось с особой силой.

В силу ряда глубинных причин левым, левоцентристским, оппозиционным новому капиталистическому mainstream’y силам оказалось значительно труднее адаптироваться к новой исторической ситуации, созданной кризисами послевоенной модели капитализма и индустриальной цивилизации. Почти все процессы в сферах бытия и сознания, в течение полутора веков дававшие жизнь и идентичность лево-оппозиционным и — особенно — внесистемным течениям, оказались подорванными, ослабленными, превращёнными[8]. Вчерашние революционные силы, либо утрачивая свои определяющие характеристики — отрицание частной собственности и курс на завоевание государственной власти с целью преобразования общества — переставали быть антисистемными, либо, сохранив эти характеристики, переставали быть силами, чаще всего превращаясь в секты, продолжающие ориентироваться по компасу прошлого. Его инерция оказалась слишком сильной. В борьбе против концентрированной атаки рыночного фундаментализма лица героев «левой обороны» почти всегда оказывались повёрнутыми назад, даже когда их лозунги обновлялись. Повсеместно самой трудной проблемой оставался для них вопрос об отношении к государству; привычная безусловная защита его прежних функций, роли, экспансии (как главного критерия «прогрессивности» и «современности») сковывала мысль, маневр, инициативу традиционных сил/слабостей, вербально противостоящих неолиберализму[9].

Равнодействующей всех этих (и многих иных) векторов и стала практически безраздельная гегемония неолиберальной политики — и идеологии — в регионе: «Конец альтернативности» — и даже вариантности — развития стал фирменным знаком исторической ситуации. «Один вождь! (мировой рынок) — одна религия! (экономическая эффективность, конкурентоспособность) — одна политика! (неолиберальная)» — ситуация эта (Вашингтонский консенсус), возникшая в фазе фронтального наступления рыночного фундаментализма в 1990 – 92 гг., сохранялась и в годы рыночной эйфории (1992 – ноябрь 1994), и — в основном — в период «первичной пробуксовки» неолиберальной модели (декабрь 1994 – весна 1997 г.). На историческом фоне прошедшей «полосы бурь» ситуация и развитие региона всё ещё выглядели не только безальтернативными, но и устойчивыми (исключение — кризис 1994–95 гг.) в Мексике. Противоречия неолиберального развития накапливались, но не вырывались на поверхность. Одновременно сокращалась и реальная субъективность стремительно унифицировавшейся внешней политики региона. Мексика уже переваривалась «Зоной свободной межамериканской торговли» (НАФТА) и подобная же перспектива замаячила (1994 г.)[10] перед всей Латинской Америкой...

Предпосылки поворота

Вопреки всему сказанному, о «кризисе неолиберализма» в научном сообществе региона (точнее в левой части последнего) заговорили уже в 1994 г., на гребне успехов пророков рынка. Гораздо громче — после финансового кризиса 1994 – 1995 гг. в Мексике и первого сбоя «неолиберального развития» в регионе. В 1996 – 1997 гг. разрабатывается известный документ, исходящий из констатации этого кризиса, подписанный деятелями политического центра и левого центра («Consenso de Buenos Aires...»). Несколькими годами раньше (январь 1994 г.) манифест Мексиканской Сапатистской Армии национального освобождения (САНО) возвестил о рождении принципиально нового левого движения: продолжая традиции и разделяя базовые ценности прежних поколений региональной левой, она вместе с тем отказалась от их этатистской и авангардистской ориентации, выступив как «Левая гражданского общества»[11].

Но хотя всё это вроде бы свидетельствовало, что пик однолинейности исторической эволюции остался позади, до общего кризиса неолиберального курса дело ещё не дошло. 1996 – 1997 гг. вновь дали рекордный рост ВВП в регионе[12]: базовый консенсус региональной элиты вокруг принципов неолиберализма сохранялся[13]; послание «Foro de Sãо Paulo», объединявшего левые (в основном — традиционные) силы Латинской Америки, отклика в массах не находило; спокойная, даже «улыбчивая» политика демократической администрации США (Б. Клинтон) не способствовала поляризации гражданского общества региона. Латинская Америка тех лет нередко воспринималась как модель, пример для России, неотвратимо погружавшейся (1992 – 1998) в трясины кризисов — экономического, социального и политического.

Сегодня все эти факты и показатели воспринимаются как естественные: в мире ещё не завершилась начальная («легкая», «спонтанная», «гибридная»[14]) фаза глобального транзита, стартовавшего в конце 70-х годов.

Но течение мировой истории уже приближалось к перепаду (структурный кризис). Трудно с уверенностью сказать, почему именно в 1997 г. на базе постепенно накапливающегося «количества» (разочарования, недовольства, протеста) возникло новое качество. Напротив, как и почему накапливалось это «количество», давно уже описано и в латиноамериканской, и в «северо-западной», и в нашей литературе[15].

Обеспечив на некоторое время динамичность роста и социально-экономическую стабильность, неолиберальные реформы не обеспечили ни устойчивость этого роста, ни его темпы, необходимые для преодоления основных барьеров развития, ни нового (постиндустриального) качества этого развития или хотя бы приступа к нему. Отставание от Севера продолжало расти, так же как и сумма внешней задолженности.

Что ещё важнее, во всяком случае для понимания последующего хода событий, социальная цена, которую пришлось заплатить за ограниченные экономические успехи, оказывалась чрезмерной. «Глубокое ухудшение региональной социальной ситуации»[16], четко обозначившееся к 1998 – 1999 г. выразилось прежде всего в дальнейшем углублении неравномерности распределения доходов, и до того наибольшей в мире; в росте безработицы и удельного веса незащищённой, «неформальной» занятости. Вновь, и непосредственно под воздействием неолиберальных реформ, обострилась аграрная ситуация. Ухудшилось — и подчас резко — функционирование почти всех социальных служб. Сам эффект обузданной инфляции со временем естественно переставал ощущаться, а начатое им сокращение показателей бедности в регионе с середины десятилетия прекратилось[17].

Одновременно, по мере исчерпания надежд на непрерывность повышения жизненного уровня у одних и его абсолютного падения у других (средние слои), в регионе нарастал социально-психологический кризис. Его наиболее ощутимым проявлением стал беспрецедентный рост коррупции и уличной преступности: по первому из этих показателей Латинская Америка соревновалась с Россией, по второму — с Тропической Африкой. Одновременно нарастало и более общее чувство фрустрации: опять приходило ощущение тупика, обмана, изнурительного хождения по кругу, усугубляемое демонстрационным эффектом «северного благополучия». Нарастали и «смежные» настроения недоверия к нормам и институтам обретённой политической демократии, не давшей ни хлеба, ни равенства, ни достоинства...

До поры до времени весь этот спектр психологических реакций вел скорее к политической апатии и тем самым облегчал политическую демобилизацию и строительство «рыночного общества». Ситуации в Латинской Америке и в России уныло гляделись друг в друга, отмечая общее — и особенное[18]. Но, как стало ясно чуть позже, к югу от Рио-Гранде и, особенно, от Панамского канала уже готовы были вступить в действие факторы, которые в России отсутствовали. Или были нейтрализованы российской спецификой.

С одной стороны, массовые настроения деморализации, апатии, утрата веры в свои силы и возможности — и, напротив, упования на государство и государя, отталкивание от мобилизующей политики и идеологии, страх перед новыми «конвульсиями» оказались в России несравненно более укорененными и устойчивыми. В Латинской же Америке несравненно большая свежесть и меньшая «скомпрометированность» (жертвами, но не коррумпированностью и не предательством) альтернативной традиции, а также определенная реальность и устойчивость политических (демократизирующих) перемен делали историческую память масс союзником (или в основном — союзником) народного сопротивления.

К тому же уже в ходе самой неолиберальной экспансии здесь накапливались векторы протеста и возможности его реализации, которых развитие событий в России по разным причинам не дало:

1. В гораздо более прямой и непосредственной (чем Россия) форме Латинская Америка 90‑х годов несла негативные издержки глобализации, внешнего воздействия, грозившего обернуться ещё большей угрозой — социальной и политической — в случае реализации проекта «Межамериканской Зоны свободной торговли» (ALCA). Поэтому протест против глобализации стал одним из краеугольных камней программы САНО. А с середины десятилетия против MAI («Международное соглашение об инвестициях) и ALCA выступили сотни национальных организаций гражданского общества Латинской (и Северной) Америки.

2. Несколько социальных секторов латиноамериканского региона реагировали на создавшуюся ситуацию сугубо иначе, чем в России. Сначала — часть сельского населения и в первую очередь этнические меньшинства — те самые, которые (хотя и по разным причинам) наиболее болезненно были затронуты процессами глобализации и наиболее активно реагировали на неё. Затем — интеллигенция и часть средних слоев, наиболее остро и сознательно воспринявшие в ряде зон региона изъяны неолиберализма и «уплощения государства» и обладавшие сравнительно свежей традицией конфронтации с господствующими структурами и трендами. Впоследствии — и как решающая сила процесса — массы городской бедноты с их раскачанной десятилетиями борьбы амплитудой надежд и разочарований и огромным потенциалом социальной мобилизации; массы, готовые — или готовящиеся — поддержать движение или блок, или политику, или лидера, которые смогут найти путь к их чаяниям, сердцам, голосам — или чему-либо ещё... И, наконец, молодёжь, чья активная и подчас авангардная роль — сама по себе вполне традиционная (в глобальном масштабе), коренным образом отличалась от той, которую играли её сверстники в России середины 90‑х годов (беспрецедентный для ХVIII–XX веков феномен «молодежи — вправо от своего общества»).

3. Фаза полного господства неолиберального дискурса и глухой обороны левых сил способствовала сближению — на местах, в национальном, региональном и межрегиональном масштабах — различных тенденций, оппозиционных монополий (а затем и гегемоний) неолиберализма и неолиберальной модели глобализации. И, что в полной мере сказалось чуть позже, в значительной мере сняла инерцию традиций — родовой грех «левой». Симбиоз традиционных левых и левоцентристских установок и форм организации с новыми ценностями и методами борьбы, характерный для ситуаций 1980 – 1995 гг. постепенно уступает место элементам синтеза — или полного преобладания новых организаций гражданского общества. Быть может, предстоящий исторический анализ докажет, что сама безраздельность неолиберальной гегемонии 80 – 90‑х годов в регионе — в сочетании с бесчисленными изъянами рыночно-фундаменталистского курса и в рамках общей непреодоленной ситуации застарелого системного кризиса — сработали против «безапелляционного победителя». Претензии рыночного фундаментализма на монополию истины и на роль единственного творца исторического развития в значительной мере обусловили остроту реакции на них, широту и скорость распространения антинеолиберальных настроений и действий в конце 90‑х годов.

И, наконец, наиболее глубинным из факторов сдвига, возникновения на всё ещё не истощенной революционной почве региона новых всходов, движений и течений, претендующих на историческую гегемонию, стало, наверное, само исчерпание (в глобальном масштабе?) «лёгкого этапа» транзита. И, соответственно, становление императива управляемости процессом, а стало быть и борьба между различными кандидатами на роль управляющего.

Кризис неолиберальной гегемонии и однолинейного развития

Временем перелома прежней исторической ситуации («конца истории» однолинейности развития, маргинализации левой и т. д.) стали в Латинской Америке 1997 – 1998 гг. Верно, что на местном уровне (уровнях) признаки сдвига обозначались несколько раньше. Уже с середины 90-х гг. В ряде зон региона отмечается рост «капиллярного сопротивления» неолиберальной практике; выступления против приватизаций, безработицы, сокращения расходов на здравоохранение и образование. Впервые намечается сближение и координация протестных движений в пределах тех или иных территорий.

Первым же подлинно массовым выступлением, приобретшим национальный и региональный резонанс и возвестившим «возобновление истории» — по крайней мере в одном, отдельно взятом регионе, стали на мой взгляд походы сельских трудящихся Бразилии на столицу страны весной 1997 года[19]. Эти выступления были организованы Движением Безземельных (Movimento dos Sem Terra) (MST), созданном на стыке 70–80‑х гг. И быстро приобретшим совершенно уникальные черты, сочетавшем прямые действия (захват латифундий), коллективистское хозяйствование, просвещение сельских масс, создание первых ячеек «социально-пространственного» типа. К середине 90‑х годов MST превратилось в самую массовую (помимо профсоюзных) и боевитую социальную организацию гражданского общества в регионе, авангард социальной — и не только социальной — борьбы в Латинской Америке.

Как и выступление САНО тремя годами раньше, мобилизация в Бразилии продемонстрировала и выстоявшую в трудные десятилетия преемственность борьбы и идеологии («марксистско-христианской») народных сил, и новые характеристики её — в частности выдвижение социальных акторов на первый план политической борьбы, новую роль низов, новое перемещение центра социальной борьбы в деревню. Несколькими месяцами спустя другой резонансной камерой процесса стали ещё более массовые манифестации в городах латиноамериканского юга — сотни тысяч человек на стадионах и улицахx Сантьяго, Буэнос-Айреса, Монтевидео, Сан-Пауло отметили тридцатилетие со дня гибели Эрнесто Гевары. Подтверждая общерегиональный характер политического пробуждения масс региона, вступление в борьбу новых поколений, преемственность ценностей и мистики борьбы — и новые акценты, которые будут ей свойственны.

Протестные движения этих и непосредственно последующих лет развертывались в основном не в русле электоральной борьбы (за пределами Венесуэлы) и не через борьбу вооруженную. Главным их каналом оставалась нараставшая деятельность организаций гражданского общества обеих Америк, направленная против неолиберальной глобализации (форумы противостояние проектам MAI, ALCA и т. д.) и непосредственно — по всему фронту — социальная борьба против иных аспектов и последствий «второго — неолиберального — раунда модернизации региона.

Решающим же фактором «деблокирования» и расширения социального протеста стало в данный период совокупное воздействие кризисных явлений (1997 – 1999 гг.) в мировой экономике — и выявленного теми провала неолиберальной модели, ставки на рынок, который «сам обо всем позаботится, всё уладит, решит и обеспечит, если только ему не мешать». Плоды рыночного фундаментализма — такие как новое резкое замедление роста реальной экономики, упадок сельского хозяйства, сужение внутреннего рынка, почти абсолютная незащищенность экономики от внешних (прежде всего — финансовых) воздействий, разрыв экономических — и «социальных» (для большинства) показателей и т. д. — в полной мере созрели и обнаружились именно при ухудшении мировой экономической конъюнктуры[20]. За политической делегитимизацией неолиберализма пришла его делегитимизация идеологически-культурная.

Взаимодействие социальной фрустрации, экономических трудностей, нового пробуждения массового политического сознания изменило настроения и поведение широких групп населения. От конформизма, резигнации и «пассивности удовлетворения» (конец инфляции) — к переменам, к действию снизу. При этом отсутствие — на Юге региона — прежнего страха перед репрессиями уже сопровождалось осознанием того, что «демократией сыт не будешь».

Как уже отмечалось, в наибольшей мере происшедший сдвиг затронул на этот раз наиболее обездоленную часть населения — городскую бедноту, индейское население Анд, безземельное крестьянство. Те массы, которые вне ситуаций восстаний против диктатуры и сопротивления интервенции США оставались в основном пассивными — и в «красные», и в «черные», и в «синие» (демократизации) десятилетия. Не говоря уже о 90‑х годах[21]. С 1998 – 1999 гг. (выборы в Венесуэле) в регионе заговорили о «бунте исключенных», о «восстании бедных», очаги и признаки которого возникали в одной стране за другой, меняя как политическую карту Южной Америки, так и расстановку сил и ориентиров в самом лагере (левой) оппозиции. Опережая в какой-то мере изложение событий, подчеркну, что именно политическое пробуждение и рост политической активности социального конгломерата «глубинных низов» и представляется главной особенностью и главным рычагом очередного «левого поворота» в Латинской Америке. В известном смысле неолибералам удалось сделать то, что в недавнем прошлом редко когда удавалось и реформаторам, и революционерам региона, представлявшим, как правило, его радикализованные средние слои[22]…

Этот отказ бедноты мириться впредь с существующим порядком вещей непосредственно был вызван очередной («enesima», как говорят итальянцы) фрустрацией конца 90‑х годов. Но за ним и копившийся шесть десятилетий разрыв между обещанным — и полученным. Ибо всё, что на деле досталось в итоге на долю этой части населения, оказалось величиной ничтожно малой, отрицательной, мнимой или обратимой. И в любом случае процессом, лишенным момента поступательности. Этим и ничем иным обернулись для бедноты и программы реформистов и неудачи революционеров; надежды, пробужденные демократизацией и обузданием инфляции, посулы глобализации. В итоге — неуклонно нарастающая поляризация доходов, уже создававшая ситуации социального апартеида; пополнение «плебса» за счёт вчерашних рабочих или мелких торговцев; растущее зияние между начальным — и последующими — ступенями образования, и прогрессирующее разочарование почти во всех аспектах развития — и в традиционных методах и инструментах борьбы за изменение окружающей реальности. Призыв взбунтовавшихся в декабре 2001 г. аргентинских низов — «¡Que se vayan todos!» — лучше иных выразил эти настроения «социального дна».

Вместе с тем, ни кризисные явления в экономике, ни сдвиги социально-психологического плана не подняли бы «четвертой волны», если бы в Латинской Америке не существовало реального и способного к активизации гражданского и политического общества. Именно здесь — одно из важнейших (главное?) и устойчивых отличий латиноамериканской ситуации от российской. Я имею в виду возрождавшуюся «на старых дрожжах» и под воздействием вновь разбуженных (и обманутых) ожиданий — веру низов в то, что они могут влиять на ситуацию и изменять её. И наличие реальных каналов и организаций, через которые могла осуществляться эта возможность; восприимчивость общества к сигналам (импульсам) извне и, напротив, его органическое недоверие к любой власти, кроме «своей».

Живая тенденция солидарности, относительная устойчивость гражданского общества и его способность к самоорганизации и развитию, способность мобилизующейся оппозиции к использованию каналов, открытых демократизацией — всё это отличало Латинскую Америку на стыке веков от России 1990‑х и тем более — 2000‑х годов. Поэтому Южная Америка и стала — второй раз за полвека — одним из двух главных очагов и оплотов всемирного движения за альтернативное развитие, за утверждение необходимости и возможности «другого мира». И одним из центров глобального экономического и политического сопротивления «Имперскому проекту» республиканской администрации США. При этом сегодня латиноамериканские «красные» (и «розовые») режимы, чей окрас так контрастирует с преобладающими в мире неолиберальными тонами, предстают (и воспринимаются) уже не как «героический авангард» неких «главных сил» альтернативного развития. Латинская Америка XXI века сама стала такой «главной силой», бросающей изнутри западной цивилизации вызов доминирующим (пока) тенденциям развития последней...

Так, после непродолжительной фазы стабилизации, экономического роста, видимости выхода из системного кризиса (и, соответственно, маргинализации левой) — Латинская (Южная) Америка возвращается к ситуации «схватки на перекрестке» (путей исторического развития). Подтвердился вывод/прогноз о том, что затянувшийся — на две трети века — кризис не преодолен ни по одному параметру; что регион вновь натолкнулся на некий барьер развития, что борьба за «выбор перевала» через этот барьер не снята с повестки дня.

«От сопротивления к наступлению...»[*]

Подъём борьбы, реакция протеста против политики и институтов неолиберализма в 1997 – 1998 гг. не ограничились Латинской Америкой, охватив и Америку Северную, и Западную Европу (стачки, выступления безработных, массовые манифестации в дни соборов международной экономической элиты). Именно волнения в Сиэтле (ноябрь 1999 г.), похоронившие MAI, позволили мировой общественности осознать факт рождения того нового феномена, которое мы условно обозначаем как «альтерглобализм». В идеологической и организационной неразберихе Сиэтла впервые проступили контуры того нового универсального проекта, которого так не хватало протестному движению 90‑х годов в «Большом западном мире». He слишком плодотворные попытки идеологического конструирования новой альтернативы («Народный проект», «Проект большинства» и т. д.) в региональном

масштабе (начало 90-х годов)[23] неожиданно сменились фактической кристаллизацией снизу единой платформы решений, приемлемых для большинства, осознанных им (в ходе уже начавшейся борьбы), объединяющих это большинство. Причём в глобальном масштабе. В январе 2001 г. В тогдашней столице «партисипативной демократии» — бразильском Порту-Алегри собирается первый Мировой Социальный форум.

Внезапная, но глубоко детерминированная — как глобальной исторической ситуацией (кризис и делегитимизация неолиберализма[24]) так и уроками, извлеченными из опыта прошлого — реализация исторического императива (рождение субъекта и проекта давно зачатой тенденции), не сразу была понята и не всеми была принята. Но уже через пару лет и энтузиасты, и сомневающиеся, и противники отдавали себе отчет, что в мире вообще и в мире левой — в особенности[25] рождается нечто новое: универсальное, несущее на себе печать данной эпохи и способное — в тенденции — обозначить новую альтернативу развития, бесспорно противостоящую неолиберализму и его глобализации, а, возможно, и логике капиталистического развития в целом[26].

С той поры (1999 – 2001) процессы «левого поворота» в Латинской Америке развёртываются в нескольких, тесно друг с другом сообщающихся плоскостях. Это прежде всего — традиционное русло социально-политической (и иной) борьбы антисистемных, внесистемных и реформистских сил в национальных масштабах.

Это и непосредственное участие ещё более широкого фронта региональных сил в становлении и развитии всемирного Альтернативного движения, в мероприятиях, кампаниях и форумах глобального социально-политического конгломерата, выступающего против неолиберальной и имперской моделей современного капитализма, за «Иной мир». Мир, по своей логике и ценностям представляющий для большинства левых участников Движения новую (открытую, гуманистическую, демократическую, плюралистическую, экологическую и т. д.) ипостась социализма.

Своеобразными связующим звеном между этими двумя плоскостями («мирами») «поворота влево» выступает резко активизировавшаяся в последние годы борьба за экономическую, а в перспективе — и политическую интеграцию Латинской (в первую очередь — Южной) Америки; против планов поглощения и «переваривания» региона Соединенными Штатами и против «Имперского проекта» в целом. Значение и возможности этой борьбы возрастали по мере утверждения «бушизма» во внешней политике США — и роста числа (и влияния) левых и левоцентристских правительств в Латинской Америке; она развертывалась на всех уровнях — в ходе переговоров в верхах, на региональных конгрессах и форумах, в ходе компаний национального и континентального протеста...

* * *

Первым «институционализированным сдвигом» влево в регионе стало голосование венесуэльских масс в декабре 1998 г., итоги президентских выборов в стране. Дело было не просто в том, что большинство высказалось в пользу левого национал-популиста, вчерашнего мятежника — и заключённого — подполковника Уго Чавеса. Победоносные выступления прогрессивных военных против олигархии, коррупции и экспансии США сопровождали (а иногда — 1932, 1968 — предваряли) каждый новый виток революционной борьбы в регионе; социалистические и «полусоциалистические», народнические, реформаторские и лево-этатистские тенденции были свойственны генералам Мексики, Аргентины, Перу, Боливии, полковникам Гватемалы, Чили, Доминиканской республики, капитанам и майорам Бразилии и опять-таки Боливии. Да и в Венесуэле подобное бывало (1958, 1961 – 62 гг.). Новым был приход к власти военно-гражданского блока через механизм выборов; заранее объявленный будущими победителями предстоящий демонтаж прежнего политического режима; развал полувековой системы представительной демократии и чуть ли не первое в истории страны совпадение избирательных и социальных кливеджей. Точнее, сочетание всех этих характеристик.

С самого начала процесса становящийся новый режим обладал широкой социальной базой, а в её рамках — прочным «ядром» (примерно 40% избирателей), противники же Чавеса были лишены какой-либо позитивной программы. Впоследствии обнаружились и другие различия между Чавесом и его предшественниками: четкость календаря преобразований, отсутствие какой-либо «народобоязни» (каждый шаг на пути создания новой системы власти ратифицировался и легитимизировался всенародным голосованием). Через год стала очевидна и «антизависимость» курса Чавеса, его линия на возрождение «фронта Юга» — и на тесный (впоследствии — теснейший) союз с осаждённой социалистической крепостью на Кубе. Блокада революционного острова — результат позорного сговора США и ельцинского режима в России — была прорвана.

В декабре 1999 г. подавляющее большинство избирателей Венесуэлы, утвердили новую конституцию страны, легитимизировавшую её дальнейшее, «боливарианское» преобразование...

В том же 1999 г. начинается новый подъем социальных движений (безземельных, безработных и т. д.) в Бразилии, Эквадоре, Аргентине («пикетерос»). Закрепляя и продолжая успехи противостояния в Сиэттле (срыв подписания соглашения о MAI) оформляется так называемый Континентальный Социальный Альянс (ASC) объединивший организации 35 стран обеих Америк, которые выступали против расширения НАФТА и неолиберальной глобализации в целом.

В следующем, 2000-м г., развивая линию антинеолиберальных выступлений 1998 – 1999 гг.[27], организации гражданского общества Бразилии и Франции закладывают «институционные» основы функционирования глобального и региональных альтернативных движений; принимается решение о проведении в противовес экономическому форуму в Давосе Мирового социального форума. В конце января 2001 г. двадцать тысяч участников первого МСФ закладывают фундамент мирового альтернативного движения, приступают к разработке конструктивной программы «иного мира».

Осенью 2001 года Латинская Америка, большинство правительств которой продолжало придерживаться правоцентристского и неолиберального курса, оказалась тем не менее единственным регионом «христианского мира», отказавшимся по существу поддержать «Крестовый поход» администрации США после событий 11 сентября 2001 г. Слишком очевидным и ощутимым был нарастающий в массах региона антиинтервенционистский настрой. Парадоксально, но последующая агрессия США на Среднем Востоке, отвлёкшая их внимание от событий к югу от своих границ, расколовшая «западный мир» и ещё более усилившая неприятие народами региона всего, что исходило от США, объективно облегчила борьбу левых сил Латинской Америки и развитие Альтернативного Движения. И в регионе, и в мире — особенно в Западной Европе.

Между тем, экономическое положение региона продолжало ухудшаться. «Потерянное пятилетие» 1999 – 2003 гг. (нулевой прирост ВВП на душу) приняло эстафету «потерянного десятилетия» 1982 – 1990 гг. Своего апогея обострение социально-экономического кризиса этих лет («кризис в кризисе») достигло в «примерной», модельной — с точки зрения теоретиков и практиков неолиберализма — стране: Аргентине.

Во второй половине 2001 г. и в первые месяцы 2002 г. финансовый кризис обрушил не только экономику, но и политическую систему Аргентины, рухнувшую почти с такой же основательностью, как тремя годами раньше в Венесуэле. Отсутствие же здесь единого реформаторского проекта дало жизнь — или вторую жизнь — десяткам низовых — корпоративных, территориальных, протестных, ассистенциальных организаций бедноты и среднего класса, захвативших дороги, площади, частично — предприятия, создавших органы самоуправления и взаимопомощи. Страх перед дальнейшей радикализацией процесса и перед перспективой повторения аргентинского обвала в соседних странах на какое-то время парализовал активное сопротивление международных финансовых центров и позволил правительству страны проводить сугубо неортодоксальную экономическую политику[28]. Всё это в свою очередь обусловило победу на выборах левого перониста, выходца из «повстанческой левой» Н. Киршнера, ставшего впоследствии союзником радикальных правительств региона.

Одновременно с событиями горячего лета (2001 – 2002 гг.) в Аргентине важные сдвиги происходили на противоположном конце южноамериканского субконтинента. Завершив создание правовой базы для будущих преобразований — и сыграв решающую роль в воскрешении ОПЕК (и тем самым обеспечив «финансовый тыл» для этих преобразований[29]), президент Венесуэлы У. Чавес с ходу приступил к решению главных задач «боливарианской революции» — социальных. Объявленные им в ноябре-декабре 2001 г. реформы, провозглашенная осенью программа «поворота нефтяных рек» в русло «искоренения бедности»; реформы, объявленные в ноябре-декабре этого же года, быстро изменили — и обострили — социально-политическую обстановку в стране. С одной стороны, сразу же перешли в контрнаступление экономически господствующие группы, во главе с блоком нефтяной госбуржуазии и медиамагнатов. Их активно поддержало ранее выжидавшее («авось, пар выйдет в гудок») большинство среднего класса, привыкшего к своей идейно-политической гегемонии, к положению национальной «референтной группы» и привычно же уверенного в том, кому достанется основная доля взбухших доходов от нефтяного потока. Пo мере своих сузившихся (Средний Восток!) возможностей эту бешеную атаку фашиствующих «демократов» на законно избранную власть поддержала администрация США.

Первая, наспех организованная «блоком коррупции» (включавшим руководство желтых профсоюзов, остатки распадавшихся партий и т. д.) забастовка не приобрела искомого размаха. Однако, встречный бой марта—апреля 2002 г. (бурные манифестации среднего класса и заговор правого крыла генералитета при одновременном наступлении Чавеса на позиции (и доходы) государственной буржуазии — руководства PDVSA) едва не закончился новым 11‑м сентября 1973 г. 11--‑го апреля Чавес был арестован. На следующий день была отменена конституция, распущен парламент, а самоназначенное правое правительство выступило со вполне пиночетовской программой.

Но в ночь с 12‑го на 13‑е апреля 2002 г., «тридцать лет спустя» в полной мере дали себя знать новые, глубинные реалии Южной Америки в целом и Венесуэлы — в особенности. Не ожидая указаний извне и сверху, в защиту Чавеса активно выступили самоорганизовавшиеся — за 36 часов — массы городской бедноты, окружившие президентский дворец: последовательная социальная ориентация новой власти принесла свои первые политические плоды. Одновременно Чавеса поддержало подавляющее большинство офицерства и солдат: не прозвучало ни одного выстрела в народ. Путч был подавлен менее чем за 48 часов, а выступление (и победа) масс придали процессу преобразований в стране характер политической революции. Руководители переворота, мечтая о лаврах Пиночета, сыграли роль коллективного Корнилова.

Не смирившись, однако, с политическим поражением и используя неприкосновенность политических свобод в стране, венесуэльская реакция предприняла в конце года новую попытку реванша, опираясь на свои практически нетронутые позиции в экономической сфере.

«Забастовка», по сути дела — локаут, организованный руководством PDVSA, (ноябрь 2002 – февраль 2003 гг.), парализовал нефтедобывающую и нефтеперерабатывающую промышленность в стране, нанеся её экономике гигантский ущерб (20 млрд. дол.). На грани экономического краха революционная власть, опираясь на поддержку и выдержку бедноты и армии, выстояла (и, в частности, не прибегла ни к политическому, ни к вооружённому насилию против «бастующих» и саботажников). Однако сразу же после того как выдохнувшийся локаут был официально прекращён, «меритократия» PDVSA была уволена и заменена. Главные богатства страны перешли под прямой контроль революционной власти: коренное изменение характера собственности было осуществлено без формальной экспроприации.

Так, менее чем за год исходные цели любой революции (изменение характера власти и собственности) были достигнуты. Контрреволюция отступила на резервные позиции, решив — лишь напоследок — использовать легальные возможности, предоставленные ей конституцией и демократическими свободами.

В те же месяцы другое, самое важное, как тогда казалось региону и миру, событие ещё более изменило облик Латинской Америки. И в том же направлении. В сентябре – октябре 2002 г. кандидат левых политических и социальных сил одержал победу на президентских выборах в крупнейшей стране региона — Бразилии. Выходец из среды той самой бедноты (сельской и городской), в прошлом чистильщик обуви, токарь, профсоюзный лидер, создатель и руководитель Партии Трудящихся (ПТ) — крупнейшей левой партии полушария, одновременно классовой и народной, социалистической и демократической — Луис Игнасио да Сильва олицетворял в тот момент «Левый марш» новой Латинской Америки. Его вступление в должность (2 января 2003 г.) сравнивали с событиями тех же дней на Кубе 1959 г. И не без оснований: впервые (для Лулы речь шла о четвёртой — с 1988 г. — попытке) за кандидата левой и левоцентристской коалиции голосовало большинство бедноты[30] и значительная часть среднего класса. Правда, ещё в ходе предвыборной борьбы очевидная опасность повторения совсем недавнего «аргентинского хаоса» и экономическая уязвимость страны[31] заставили Лулу априорно принять на себя обязательство сохранить в случае избрания инструментарий неолиберальной модели («дабы успокоить рынки»), не прибегать к экспроприации без согласия парламента (где у ПТ заведомо не могло быть большинства) и т. д. Но в тот момент большинство воспринимало подобные обязательства лишь как дань конъюнктуре. Слишком велика была эйфория от возникновения в регионе гигантской «левой зоны», простиравшейся от Гаваны — через Каракас и Бразилиа — до Порту Алегри, где в те самые дни проходил уже третий Мировой социальный форум (110000 участников). Форум, завершивший фазу становления Движения и призвавший ко всемирной мобилизации против войны, против вторжения США в Ирак[32].

Одновременно — с мая 2002 г. — почти во всех странах Латинской Америки[33] продолжают нарастать движения социального протеста, всё чаще заканчивающихся успехом «протестантов». От 1995 конфликтов в первые 8 месяцев 2000 г. К 5094 — в 2001 г., к 6744 — в 2002 г. И 4593 — в первые 8 месяцев 2003 г.[34] Выступления организаций и «фронтов» гражданского общества заставили уйти в отставку президентов Парагвая и Перу, впоследствии — Боливии и Эквадора. Попытка контрреволюции повторить подобный опыт в Венесуэле (референдум по вопросу об отзыве президента) закончилась в августе 2004 г. её сокрушительным избирательным провалом, «ратифицированным» почти полной победой «чавистов» на местных выборах двумя месяцами спустя. Многие миллиарды нефтедолларов, вложенных в здравоохранение, образование, строительство жилищ для бедноты в городе и деревне, снабжение населения продовольствием по сниженным ценам (система «Меркаль») — медленно, но неуклонно изменяли социальный облик страны[35]. В Венесуэле создаётся параллельный дореволюционному государственный аппарат (т. н. Миссии). В конце 2004 г. – начале 2005 г. социальная и антиимпериалистическая программа венесуэльской революции дополняется антикапиталистическим проектом («Социализм XXI века»).

В 2004 г. Аргентина фактически присоединяется к единому фронту Бразилии и Венесуэлы, а победа Широкого фронта (лево-центристских и левых сил) в Уругвае окончательно определяет «окрас» Меркосура и срыв первоначального календаря оформления ALCA; становится очевидным, что соглашение не будет подписано ни 1 января, ни в какой-либо иной день 2005 г.

Неспокойно было и на севере региона. Лишь крайнее напряжение всех сил и беспрецедентное использование арсенала всех возможных и невозможных предвыборных махинаций[36] позволило правым предотвратить победу Шафика Хандаля — кандидата Фронта Национального освобождения Фарабундо Марти на президентских выборах в Сальвадоре (в парламенте фракция ФНОФМ оставалась сильнейшей); годом позже сын покойного левого лидера Омара Торрихоса выигрывает президентские выборы в Панаме; высоко расцениваются шансы СФНО на предстоящих (в 2006 г.) выборах в Никарагуа.

Успешное восстановление экономик Аргентины и Венесуэлы (2003 – 2005) после потрясений последних лет и стабильное экономическое развитие Бразилии[37] добавили оптимизма «альтернативщикам». В то время как США по-прежнему не могли выбраться из месопотамской трясины.

Вместе с тем уже в 2004 г. на этом общем розовом и даже красном фоне проступили тёмные полосы тревожных тенденций. Они концентрируются вокруг ключевых проблем социально-политического развития крупнейшей из стран «красного пояса», государства, призванного стать лидером процесса, но пока не становящегося таковым, — Бразилии. Исходный отказ руководства ПТ от политики, которая хотя бы в минимальной мере могла бы испугать инвесторов и усилить инфляционные явления, определил практику нового правительства. Что было по справедливости оценено финансовыми рынками — внутренним и мировым («показатель риска» сократился в 2003 г. втрое), но вызывало всё большее недовольство радикальных секторов самой ПТ (и усиливало центробежные тенденции в партии). Недовольство одних вызывал медленный ход преобразований в интересах бедноты (в частности — деревенской), других (наёмные работники и пенсионеры принадлежавшие к средним слоям) — ухудшение их экономического положения в ходе политики ajuste; высокие антиинфляционные учётные ставки, не давая простора экономическому росту, препятствовали более быстрому рассасыванию безработицы (проблема № 1) и т.д. и т.п.

Ускорить процесс, выбить парламентские «пробки», замедлявшие реформы, могли бы массовые народные выступления. Но как раз низовая активность с того момента, когда надежды большинства бразильцев были всецело возложены на «свое правительство», резко сократилась. И опять же подобные выступления «могли спугнуть инвесторов». В этих условиях деятельность ПТ, большинства её аппаратчиков всё более концентрировалась в кулуарах власти: партия на всех уровнях и во всех планах сращивалась с государством. Мобилизация масс сменилась усиленным продвижением активистов ПТ по госслужбе, покупкой голосов (союзников) в парламентах, поборами с предпринимателей («на нужды партии»). Так, вслед за боевитостью и постоянством связей с массами в жертву «целесообразности реальной политики» приносились и те моральные принципы, которые в течение десятилетий были «отличающими» признаками ПТ, чуть ли не главным фактором её авторитета в обществе, источником влияния в массах. А через отброшенные (или «отложенные» — до второго президентства Лулы) принципы уже шагала и политическая коррупция «tout simple», благо традиция её в Латинской Америке так же устойчива, как культ взятки в России.

В специфических формах и в рамках специфической аргументации в Латинской Америке воспроизводились элементы «европейских грехопадений»: от реформаторства — к реформизму, от реформизма — к конформизму от конформизма — к коррупции; от партии активистов — к корпорации чиновничества. Чем дальше, тем во всё большей мере единство ПТ, престиж партии в массах (особенно в новом, бедняцком большинстве её избирателей), её шансы остаться у власти держатся на личности Лулы. И если до середины 2005 г. его переизбрание считалась почти обеспеченным (несмотря на неудачи ПТ на муниципальных выборах 2004 г.), то грянувший затем коррупционный скандал изменил положение дел. Как и в Венесуэле, атака на «левую власть», на её реальные достижения (в сфере внешней политики, экономики, отчасти — политики социальной) осуществлялась прежде всего медиамагнатами — и через них. Развернулась беспрецедентная кампания против ПТ, её аппарата и престижа, нацеленная на недопущение переизбрания Лулы (июнь-декабрь 2005 г.).

В итоге положение в регионе, диспозиция левых сил усложнялись; вновь возникают привычные ситуации «встречного боя». С одной стороны, продолжающееся наступление авангардов движения — выдвижение Уго Чавесом программы «Социализма XXI века», дальнейшее ускоренное развертывание социальных проектов в Венесуэле и интеграционных проектов в регионе, вступление Венесуэлы в Меркосур, официальные похороны первоначальной модели ALCA в Map де Ла Плата, убедительная победа Эво Моралеса на президентских выборах в Боливии (всё — в декабре 2005 г.) и, наконец, присоединение Боливии к интеграционному проекту Венесуэлы и Кубы и национализация её энергетических ресурсов (весна 2006 г.). С другой — «не обеспечивающая» дальнейшее продвижение складывающегося интеграционного и социального проекта ситуация в бразильском «центре диспозиции» этого проекта (а также элементы неолиберального курса в Уругвае).

Следует отметить, что в той или иной мере подобные трудности — роста или «узких мест», неравномерность развития движения и т. п. — ощущались в 2005 – 2006 гг. И на других участках становления левой альтернативы. Так на пятом Всемирном социальном форуме, снова состоявшемся после двухлетнего перерыва в январском Порту-Алегри, впервые четко обозначилась неудовлетворённость левых секторов Движения «преобладанием дебатов над действиями». Рост сил и возможностей движения, общее изменение ситуации в регионе, повышая требования к его организациям, ставит по-видимому вопрос о частичном возвращении к традиционным формам борьбы и организации — при удержании всего, что было обретено «новейшей левой» в годы «четвёртой волны» (см. ниже). Большинство участников Форума высказалось за политизацию Движения, за концентрацию его усилий на достижении конкретных результатов. В наибольшей мере это относилось именно к латиноамериканским организациям, составившим ядро «активистской» тенденции АД[38]. Именно в этом духе выступил на Форуме — от имени социальных организаций крестьянства — У. Чавес[39]. В момент написания этого текста ещё не ясно, какую форму примет Движение в ближайшие месяцы и, в частности, сможет ли АД развиваться как конфедерация («катамаран») тенденций, где и по какому критерию пройдут границы между ними и т. д. Более или менее ясно одно: расхождения в Движении носят вполне объективный характер; они связаны и с различной «скоростью движения» отдельных его отрядов и с различием критериев относительно того, чья «скорость» должна быть определяющей. Но не менее очевидно для активистов АД и другое: различия — эти и иные[40] — не должны помешать ни базовому единству целей Движения, ни единству его действий против «признанно-общих» врагов.

«Четвёртая волна». Сдвиги в латиноамериканской левой

Девять лет левого поворота в Латинской Америке не могли не изменить структуры, самовосприятие и даже мировоззренческие установки движений и людей, ими руководивших. Подобное самообновление тоже является традицией и отличительной чертой антисистемных движений в регионе[41]. Начавшись ещё в конце 80‑х годов, изменения эти резко усилились уже в первые годы нового подъёма Они вновь нарастают в 2005 – 2006 гг.

В структурном плане наиболее заметным из происходящих сдвигов является дальнейшее падение роли и влияния традиционных политических партий левой. Сначала — созданных на классовой и «внешней — идеологической»[42] основе (в первую очередь — коммунистических), затем — хотя и в более сложной форме — партий и организаций, появившихся в годы народно-революционной (и антифашистской) борьбы. Сегодня почти все эти организации во всё большей мере становятся функцией от избирательных кампаний: партии существуют для выборов, а выборы — для оправдания существования партии, выяснения отношений внутри них — и спорадической мобилизации масс. В некоторых случаях (Венесуэла) эта ситуация приобретает прямо-таки комический характер («пятое колесо в телеге»). Руководящую роль в левых движениях сохраняют пока несколько партий коалиционного типа, сложившихся на основе повстанческих (Сальвадор, Никарагуа) или антиавторитарных (Уругвай, Мексика, отчасти — Бразилия) фронтов. В иных же случаях — Венесуэла, Аргентина, Боливия, Эквадор и др. — центральная роль принадлежит сегодня структурам принципиально иного типа — «выпускникам» гражданского общества, «объединённых интернетом»; группам, объединяющимся сверху — вокруг лидеров и программ преобразований, зачастую с «открытой» идеологией, — или снизу, в борьбе за решение конкретных социальных, территориальных, этнических, экологических, внешнеполитических проблем. Объединяет их общая радикальная оппозиция неолиберальной практике, идеологическому униформизму, социальному и национальному исключению (или насильственной ассимиляции). И опять-таки интернет, участие в Социальных форумах, поддержка «своего» левого правительства.

Левыми эти движения и организации, в большей мере принадлежащие гражданскому, чем политическому обществу, являются прежде всего «по факту», по действиям, а не по приверженности тому или иному «изму», тому или иному «священному тексту». Вместе с тем и в рядах (вернее — «сетях») этой «левой XXI века» существуют сильные, влиятельные — в том числе в региональном масштабе — движения (или «кусты движений») четко марксистской ориентации.

Бóльшая часть организаций, о которых идет речь, возникли в 80–90‑х годах в провинциях, вокруг проблем приватизации земли, экологии, положения в общественных службах. В последние годы, как уже отмечалось, наибольшую активность и способность к объединению разнородных движений этого рода проявляют крестьянские организации, ассоциации жителей кварталов бедноты и вообще организации по месту жительства. По характеру своему действия эти принимают всё более радикальный и мультисекторный характер. Говорилось уже и об особой, авангардной роли индейских ассоциаций, организаций молодёжи и женщин[43].

Объединения подобного рода сыграли решающую роль в народных мобилизациях в Венесуэле, Боливии, Аргентине, Эквадоре. Их место и роль в движении в значительной мере связано как с бедняцкой «социальной основой» нынешней волны, так и с уходом «к центру» бывших левых секторов «среднего класса»[44], ранее ориентировавшихся на партийные (или профсоюзные) формы организации.

Другой структурированной формой «новой левой» являются многочисленные неправительственные организации — слабо институционализированные группы левой интеллигенции, церкви, военных, левые течения в левоцентристских партиях и т. д. — объединённые прежде всего оппозицией феномену неолиберальной глобализации и, особенно, приватизации и предпочтению, оказываемому финансовому капиталу. Именно эти группы — в большей мере, чем традиционные руководства партий — зачастую играют роль мозговых центров движения.

О сильных и слабых сторонах подобного структурирования движения — чуть ниже. Пока же отметим, что сказанное не означает неизбежности быстрого и всеобщего отмирания традиционных — партийно-электоральных, идеологических и т. д. — структур «левой XX века». В таких странах, как Сальвадор, Никарагуа, Чили и в известной мере Бразилия и Мексика, они остаются главной (или одной из главных сил) движения. И там, где они преодолели традиционные слабости этого сектора (авангардизм, вера в «гегемонию по определению», вечная «сладкая парочка» — догматизма и сектантства и т. д.). И в том (нередком, особенно для троцкистов и коммунистов случае) когда они ничему (или почти ничему) не научившись, ничего не забыли...

«Слева — направо» (в системе идеологических координат прошлого) идейно-политический континуум левых сил и динамика его развития представляются мне следующим образом:

На крайне левом (вербальном) фланге — тестимониальная, она же «гигиеническая» (борцы за чистоту учения) левая, для которой верность букве теории первой половины века (к тому же неправильно понятой) — важнее всего остального. Здесь и многие члены ортодоксальных компартий — апологеты Сталина и вторжения в Чехословакию; группы, вышедшие «влево» из партий обновлённых; большая часть троцкистов, маоистов и т.п. Их отношение к практической политике «новейшей левой» — положительное, но в то же время исходящее из идеологической («классовой») неполноценности последней и, соответственно, из её «неспособности возглавить подлинную (социалистическую) революцию». Кто способен — и так ясно. Исходя из «овладения теорией» и партстажа…

Второй, тоже в значительной мере уже традиционный сектор левых сил — те, кто хранит верность не теории, а практике; героической практике 50–70‑х годов, культу прямой, вооружённой борьбы за власть. В принципе именно этот сектор оказался в наибольшей мере подвержен воздействию центробежных сил. Выходцев (и «вылетевших») из него сегодня можно встретить во всех остальных секторах левой, левого центра, правого центра, правой и даже крайне правой (Сальвадор, Венесуэла). Но остается и боевое ядро этого течения, влияние которого подчас подпитывается изъянами практики «новейшей левой», известной противоречивостью её стратегических установок. К этой последней представители «повстанческой левой» (и сочувствующие им) относятся «прагматически-положительно», без элементов соперничества, с постоянной готовностью к союзу и вместе с тем — с известным скепсисом, поскольку речь идет об идеологических и, особенно, организационных новациях[45]. Своеобразным центром притяжения этого сектора (в региональном масштабе) выступают колумбийские ФАРК.

К третьему — сегодня центральному — течению латиноамериканской левой можно, наверное, отнести основную часть того конгломерата, который я называю «новейшей левой» или «левой XXI века».

В организационно-идеологическом плане сектор этот, естественно, неоднороден. На левом его фланге, смыкаясь, а подчас переплетаясь с группами, о которых шла речь чуть выше[46] — крупные марксистские (и «полумарксистские») организации типа сальвадорского ФМПН и бразильской MST, левые течения ФСНО и ПТ; это те, кто «забыли почти всё, что нужно было забыть, но помнят о том, что стоит помнить» и «научились» почти всему, что «нужно». В «центре» — те низовые организации гражданского общества, о которых шла речь выше (в идеологическом плане — чаще всего сторонники христианского марксизма), лидеры типа У. Чавеса, Э. Моралеса и их окружение, активистское крыло АД, беспартийная часть марксистской интеллигенции и т. д. Это — наиболее открытая для новых идей и форм организации часть левых.

На «правом» же фланге конгломерата — другая часть этой же интеллигенции, сторонники сохранения Альтернативного Движения в его первоначальной («апартийной и антииерархической») форме и сохранения во чтобы то ни стало единства Движения в региональном и глобальном масштабе. Единства, «которому грозит врожденный гегемонизм политиков». Они с опасением относятся к социалистическим и активистским новациям Чавеса. Но вместе с тем постоянно выступают как убежденные противники неолиберализма — и Империи. Где точно проходит граница между этим течением и четвертым, «поссибилистским» сектором (СПЧ, нынешнее руководство уругвайского Широкого фронта), который в равной мере можно характеризовать и как «умеренных левых», и как левоцентристов, сказать затруднительно, особенно в таких странах как Бразилия, Аргентина, Никарагуа, Эквадор...

Цель этой, совершенно условной схемы показать общую дислокацию различных течений современной латиноамериканской «широкой левой» и возможную динамику центробежных — и центростремительных тенденций её организаций и сетей. Подчеркну ещё раз, что всё отмеченное разнообразие (а ведь не затронутыми остались отношения региональной левой с её союзниками по альтернативному Движению из числа внерегиональных акторов) не стало до сих пор «абсолютным» препятствием ни для выработки программ совместных действий, ни для самих этих действий. Отколовшиеся от «движения влево», ушедшие в лагерь его противников или прямых врагов, по общему правилу не принадлежали ни к конгломерату новейшей левой, ни к умеренным, но к секторам левой традиционной[47]. И сам по себе факт неоднородности, «diversidad» левых и левоцентристских сил (и «слабостей») региона не означает ни подлежащего преодолению изъяна, ни неизбежности рецидива раскола, который оказался бы роковым для их нынешнего наступления.

Наиболее сложная проблема в данном плане связана, по-моему, не с традицией и не со статикой ситуации, а с вероятной (а для многих — и желательной) динамикой «развития влево» и в частности с эволюцией АД. Требования политизации движения, его союза с левыми правительствами, перехода от дискуссий к изменяющим политическую ситуацию действиям исходит прежде всего от левых — и именно латиноамериканских — течений АД. А вытекающий из этого императив концентрации и централизации усилий вступает в определённое противоречие с сохранением нынешних структур «левой XXI века», с «мистикой сети», с самой её сегодняшней социальной основой (условно: «бедняцко-интеллигентской»). Отсюда — потребность в скорейшей кристаллизации новых (в чём-то — более традиционных) форм организации, в упрочении ослабших связей с традиционной базой левых (организованный пролетариат, наёмные группы средних слоев и т.п.), в скорейшей разработке и обсуждении совместного «Проекта». А это в свою очередь чревато усилением разногласий в самой левой — как с теми, кто удовлетворён нынешним положением дел, так, быть может, и с группами, ищущими пути усиления движения за счёт дальнейшего наращивания в том удельного веса «социально исключённых».

* * *

В апрельские дни 2006 г. процессу левого поворота в Латинской Америке исполняется — в рамках предложенной его хронологии — девять лет. (Во всяком случае по китайскому счёту[48]). Что дал Латинской Америке (и мировому альтернативному движению) этот новый виток региональной истории?

Начать хотелось бы с того, что именно действия оппозиционных, антисистемных левых сил Латинской Америки «на грани веков», возвратив миру мистику возможности радикального обновления, возвратили самому региону субъектность, вернули его народы в творимую ими историю, покончили с однолинейностью, зависимостью, унифицированностью, отчуждением их бытия и сознания. Будущее мировой борьбы альтернатив покажет, стали ли вновь латиноамериканцы «современниками всего человечества». Но шансы на это возникли. «Восстание исключённых и исключаемых» в Южной Америке — во всех его формах (электоральной, непосредственно социальной, прямых политических выступлений) явственно изменило тенденции и равнодействующую политического, идейно-психологического, в меньшей мере — социального и экономического развития региона. Оно покончило (на время? надолго? навсегда?) с захлестнувшими Латинскую Америку настроениями резигнации, безнадежности, «объектности» («от нас ничего не зависит»); возвратило миллионам людей чувство социального и национального достоинства, веру в то, что «земля вертится». В тем большей мере относится это к сотням тысяч активистов, придавленных тяжестью травм 90‑х годов. Это — психологический и в меньшей (пока) мере идейно-психологический аспект воскрешения многолинейности, а, быть может, и альтернативности развития.

В преимущественно идейно-политическом плане «восстание бедных», выдвижение на первый план бытия и сознания общества социальной проблематики естественно, «по определению» привело к значительному росту влияния левых настроений и идей. Среди руин надежд, теорий и организаций XX века — формируется новое протестное поколение политически активного населения, новое поколение левой, общепринятое определение которого пока, на мой взгляд, отсутствует (не воспринимать же формулировку о «новейшей левой» как научную!). В любом случае речь явно не идет о возвращении в чистом виде ни к «классовой левой» первой половины XX века, ни к «демократической левой» конца его. (Хотя важные отличительные черты последней «левая демократия народного участия» — впитала.) Насколько глубокими окажутся её различия с левой 50–70‑х годов — пока сказать трудно. Очевидны такие атрибуты «левой XXI века» как полная независимость от вне её лежащих центров решения и мысли (независимость, напоминающая о знаменитом споре Араты Горбатого с Руматой из романа Стругацких), свобода самоопределения и самоидентификации, глубоко эндогенный характер её движения. Чем обернётся всё это в «век глобализации» — один из трудных вопросов темы.

Несомненным представляется и другое: несравненно большая открытость, «бесшорность» нового поколения левых, его всесторонняя приверженность плюрализму, многократно объявленный примат этических ценностей. (Впрочем, здесь лучшим критерием искренности станет ход и итоги борьбы с эндемическим злом региона и современного мира в целом — коррупцией).

О «чисто политическом» аспекте поворота уже несколько раз говорилось. В 1997 году во всех странах Латинской Америки, кроме Кубы и Чили, у власти стояли группы (силы, партии, коалиции) правого или правоцентристского толка. Сегодня в Южной Америке таковых осталось лишь два (в Колумбии и Парагвае). В остальных власть переместилась влево; возникли (или возникнут) левые, лево-центристские или центристские правительства. «Окончательные» итоги по Центральной Америке подведут выборы этого года. Сдвигов (на уровне правительств) подобного характера и масштаба Латинская Америка за последние полвека ещё не знала. Как не знала она и ситуаций, когда подобный поворот и политические турбуленции, с ним связанные, ни в одной стране (исключение — Венесуэла 11–12 апреля 2002 г.) не сопровождались ограничениями политических свобод, запретами политических организаций и иного рода репрессиями — политическими и идеологическими. С другой, однако, стороны, этот электорально-эволюционный вектор «поворота» до сих пор способствовал наметившемуся ещё в 90-е годы «расколу» Латинской Америки на два ареала — зону социального и автономного развития в основной (южной) части региона — и распространяющейся с севера «зоны (первоначального?) поглощения», зависимой интеграции обществ Латинской Америки в экономическое, политическое и, быть может, цивилизационное пространство США.

Что и возвращает нас к вопросу о «предварительных итогах» очередного поворота региона влево, теперь в сфере внешнеполитической. Наиболее очевидным из происшедших сдвигов стало, конечно, резкое усиление сопротивления прямой политической и экономической экспансии Севера. Сопротивления, возглавленного тандемом Венесуэла — Бразилия. Уже в 1999 г. была отбита атака «чистого» (наглого) неолиберализма (похороны MAI), двумя—тремя годами позже был отвергнут и «имперский проект» республиканской администрации (в отличие от расколотой Европы Латинская Америка выступила против «крестоносцев» практически единым фронтом... В ситуации 90‑х годов результаты этого противостояния были бы совершенно иными. Со всеми кратко, средне- и долгосрочными последствиями этого.

Одновременно были предприняты реальные шаги (о мере их необратимости выскажется будущее) к экономической и политической интеграции южно-американского ареала, более «плотной» — на уровне его «красного ядра» (Венесуэла, Куба, Боливия), более секторизированной — в рамках МЕРКОСУР’А и ассоциированных с ним государств.

Не исключено, что историк будущего отметит успехи этой попытки объединить регион как главное свершение альтернативного движения Латинской Америки в начале XXI века. В то же время несомненной его заслугой является и то, что в упорной борьбе против неолиберальной глобализации левые силы региона воссоздали межрегиональные политические, культурные, психологические связи Латинской Америки со всеми мирами человечества (связи, резко ослабленные в 80–90‑х годах)[49]. В данном плане региональное «восстание бедноты» привело к результатам, прямо противоположным синхронному «восстанию ислама»[50].

Важно и другое: какой бы характер не приняло дальнейшее развитие событий, из идейно-политической и цивилизационной истории Латинской Америки уже не вытравить сам факт создания на половине территории региона коалиции (?) независимых левоориентированных правительств, связанных отношениями взаимной помощи и поддержки. Линия, проведённая от проекта Боливара через 50–70-е годы XX века и через начало века XXI, имеет шанс уйти в бесконечность. В исторической памяти этого и будущего поколений останется, наверное, и образ Латинской Америки начала XXI века как центральной зоны глобальной альтернативы, альтернативной системы ценностей на планете[51].

Ещё одним результатом левого сдвига начала XXI века может стать и восстановление ценности демократических свобод и институтов в регионе. Воскрешённых в 80-е годы — и сильнейшим образом дискредитированных событиями и процессами последующего десятилетия (от пресловутого вывода о том, что «демократией не наешься» через «от нас всё равно ничего не зависит» — до разгула коррупции и уголовного хаоса). Практическая демобилизация масс и «легитимизация зла» в 90-е гг. открывала дорогу «новому авторитаризму»[52], контуры которого уже возникали в Аргентине и Перу, в Венесуэле и Колумбии. По сути, именно стремление к «делегитимизации зла» стало одной из причин «восстания бедных», исходные, электоральные формы которого как бы «реабилитировали» демократические институты. Впоследствии же проекты «демократии участия», проводимые через её органы социальные реформы способны, думается, придать второе дыхание демократическим (а не только антиавторитарным) устремлениям народного большинства.

Конечно, речь идет лишь о возможностях, о тенденциях, реализация которых зависит и от того, станут ли «руководством к действию» недавние уроки Бразилии...

Список подобных «политических итогов и проекций» можно легко продолжить — в масштабах региона (включая в частности воздействие на Кубу и её противостояние Империи), мирового Юга в том, что касается глобальной расстановки сил.

Социальные и особенно экономические результаты возвращения альтернативных тенденций в регион пока не столь бесспорны. Потому, в том числе, что в данном вопросе трудно отделить воздействие политических сдвигов от роли, которую играют обстоятельства и процессы иного плана. Такие как унаследованное от прежних правительств (или господствующих корпораций) тяжёлое — или тяжелейшее — экономическое положение стран, где левые приходили к власти[53]. И, напротив, воздействие на экономику этих стран новой благоприятной мировой конъюнктуры 2003 – 2005 гг. Или нефтеспецифики Венесуэлы.

Одно можно сказать с большей или меньшей уверенностью: в ряде случаев финансовые потоки, уходившие вовне, были повернуты внутрь страны. Практически повсеместно был обеспечен рост жизненного уровня, улучшение жизненных условий наиболее обездоленной (или наиболее пострадавшей от потрясений 2001 – 2003 гг.) части населения. В Венесуэле, Аргентине, Боливии была отброшена логика неолиберального, а по некоторым существенным параметрам — и капиталистического развития. Прогресс здравоохранения и образования в Венесуэле пока идет в кубинском (60-е годы) ритме. И т. д., и т. п. В то же время ни одна из этих стран не прошла в ходе «левого поворота» через ситуации финансового краха, а темпы роста их ВВП принадлежат к наиболее высоким в регионе.

Не исключено, что за многое из этого придётся расплачиваться. При ухудшении мировой экономической конъюнктуры. В случае экономических потрясений в США или КНР. Если резко упадут цены на нефть и т. д. Ибо создать новую, «технологическую» экономику; по новому вписаться в мировую экономическую систему; довести до практических кондиций успех южноамериканской интеграции за семь лет, конечно, не удалось. В тем меньшей мере этого можно было ожидать — за данный срок — от замыслов по формированию альтернативной системы глобальных связей.

И всё-таки переломный шаг (в процессе возвращения к примату социальной справедливости) был сделан.

Трудности, противоречия, перспективы

Голосования, соглашения, дискуссии — и экономическое развитие — 2005–2006 гг. возможно, ещё будут оцениваться историками, как завершающие начальный этап нынешнего «левого поворота». Станет ли следующий его этап центральным — или, напротив, временем «отлива волны» — в огромной (решающей?) мере будет зависеть от двух факторов. От итогов «осенних» выборов в Бразилии[**] — и от решения (прогресса в решении) новых сложных проблем, поставленных перед процессом трансформации (и в частности — перед Альтернативным движением) его собственными успехами.

Назову лишь некоторые из этих проблем, идя от глобального к местному, от общества — к внутренним проблемам преобразующего его Движения.

Наиболее общей — во всех смыслах слова — из этих проблем/барьеров остается противоречие между императивами — и обещаниями — коренной социальной трансформации («иначе — зачем я?») — и ограничениями, налагаемыми на новые правительства региона силовым полем процессов глобализации, прежде всего — финансовой. Ограничениями, сфокусированными в пресловутом «показателе риска», символизируемыми им. Правда, некоторые (левые) правительства прорывали (или обходили) этот барьер, опираясь на взлетевшие нефтедоходы Венесуэлы и её «внерыночную» внешнеэкономическую политику. Или на «встречный страх» международного финансового капитала перед перспективой повторения ситуации «полного хаоса» (Аргентина). Но именно боязнь «реакции рынков» обусловила противоречия и изъяны бразильского курса, колебания иных лево-центристских правительств.

Следующая (по объёму — и подчас первая по остроте) из проблем нынешнего поворота связана со спецификой социальной структуры и социально-психологической атмосферы большинства стран полупериферии. Впервые — за послевоенный период — проблема эта встала в полный рост в ходе революционного процесса в Венесуэле[54]. Но завтра те же «объективные корни» могут дать зловещие всходы (глубинный раскол общества) и в иных странах. Речь идет об отношениях (объективных и субъективных) между бедняцким большинством населения, властью и большинством «среднего класса» в процессе социальной трансформации (этой властью инициированной).

В странах, о которых идет речь, «средний класс» по общему правилу составляет не более трети населения (чаще всего — гораздо меньше), социальная же дистанция между ним и большинством несравненно шире, чем на Севере, причём ряд параметров этой поляризации за последнее время существенно возрос — или возник заново (в отличие от того, что происходило здесь же в пору индустриализации). В некоторых странах (Венесуэла — хрестоматийный тому пример) особенности национальной истории в сочетании с «интернет-воздействием» ещё более увеличили «дистанцию поляризации», превратив её в подлинную социально-цивилизационную пропасть. И, напротив, сделали подчас слабо различимыми соответствующие различия между мироощущением средних классов — и «верхов». «Средние» уже ощущали себя принадлежащими к иной, нежели низы, цивилизации; носителями власти, обладающими монополией на историческое действие и т.п. В подобной ситуации социальный курс власти (в отличие, скажем, от антидиктаторского или националистического); реализация политики, концентрирующейся на «искоренении бедности», «уничтожении социального апартеида» и т.д. И, главное, реальный выход «плебса» на авансцену исторического развития — не могут оставить «средние классы» равнодушными. Даже если их непосредственно экономические интересы оказываются не затронутыми. Но чувствовать себя «отодвинутыми»?! Конечно в Венесуэле на «антинародный» выбор «среднего» большинства повлиял и ряд специфических и «единичных» факторов, но объективная основа данного противоречия, совершенно не совпадающая с той, о которой писал В.И. Ленин применительно к России 1918 г.[55], существует во всех регионах Юга (и особенно — в многорасовых обществах). Изменять общество «против» воли трети или даже четверти его населения — и сохраняя при этом демократические нормы — весьма трудно. Особенно под боком у США. Особенно пытаясь не допустить падения жизненного уровня масс...

Поскольку речь идет о власти,[56] задача состоит, очевидно, в том, чтобы нащупать и «реализовать» те моменты в развитии процесса, которые могли бы — хотя бы частично — компенсировать «средним» социально-психологические потери (грубо: самоощущение в качестве «пупа земли»), совершенно неизбежные, по-видимому, в ходе «искоренения бедности» и «обретения достоинства большинством». В ходе социальной революции — в одних странах региона, социальной трансформации — в других его (и иных регионах Юга) странах. Пока что эти компенсирующие моменты, представляется, не найдены. Лояльность же «средних» в отношении «социальных правительств» по общему правилу связана с недостаточной радикальностью политики власти в решении проблем «бедных».

Что до сферы политики, то здесь главная из нерешённых (ни объективным развитием, ни сознательными действиями участников процесса) проблем лежит в плоскости повседневных взаимоотношений и взаимодействия между руководством процесса и поддерживающими его («в принципе») массами, большинством. Ни в одном из развернувшихся влево обществ региона адекватного механизма подобного взаимодействия пока не существует. Исчезнувшая — или исчезающая — роль партий ничем (никем) не восполнена в достаточной мере. Даже там, где действуют альтернативные очаги гражданского общества (MST в Бразилии, всевозможные автономные организации бедноты и коренного населения в Венесуэле, Андах, Аргентине), в национальном масштабе между большинством и исполнительной властью — зияние. Отсюда — ряд опасностей, которые частично уже реализуются: определённый спад активности снизу (заинтересованные массы — Бразилия — уповают на лидера); попытки «сверху» регламентировать действия организаций гражданского общества или сузить сферу их действия; или искусственно удерживать на плаву отжившие партийные и т.п. структуры. Здесь же следует, наверное, сказать и о более общих (хотя под час и латентных) противоречиях, постоянно возникающих между органами прямой и представительной демократии, особенно в индейских районах и в кварталах бедноты...

И, наконец, о проблемах, возникших и возникающих в рамках самого «субъекта трансформации» (широкого левого фронта).

О части из них уже говорилось раньше, в связи с теми разногласиями, которые вполне закономерно выходят на поверхность по мере успехов движения. И в рамках левого поворота в целом: между радикальными («красными») правительствами, режимами и движениями — сторонниками осуществления социальной трансформации и бескомпромиссного разрыва с практикой неолиберальной глобализации[57], с одной стороны, и теми, кто, проводя «социальный курс», предпочитают (или вынуждены) действовать в рамках прежних структур, принципов и систем экономической политики — с другой. И внутри межрегионального Альтернативного движения: туда проецируются и разногласия, о которых только что шла речь, и более «теоретические» — о главных функциях Движения, о характере его связи с «политическими акторами», о соотношении размышлений, дискуссий — и практического действия...

Одним из вероятных (?) путей решения встающих проблем может стать формирование в рамках Движения различных — по представляемому ими проекту — тенденций, объединённых общностью антинеолиберальной и антиимперской программы-минимум и единством действий на этой основе. Не исключено, что важным первым шагом на этом пути станет провозглашение программы (максимум!) «Социализма XXI века» и практические действия в рамках ALBA.

Показательно, что сегодня главные политико-идеологические и пропагандистские усилия «мировой правой» прилагаются по оси противопоставления «агрессивных левых», «популистских» (Венесуэла, Куба, Боливия, MST и др.) и «разумных», современных социал-демократических, «розовых» (Бразилия, Уругвай, Чили) режимов... Обострению отношений между двумя тенденциями в определённой мере способствовали и последние национализации в Боливии[58].

Эта стратегия (тактика?) правых вполне адекватна складывающейся ситуации. «Разодранный веер» лево-центристского континуума вряд ли сделает невозможным сопротивление очагов левой: история иберо-американского мира изобилует примерами такого изолированного сопротивления: стойкого, упорного, длительного, иногда — успешного.

На индивидуальном (От Дон Кихота до Че), местном, национальном уровнях. Но вот региональное наступление в ситуации подобного, исключающего diversidad раскола становится маловероятным, а успех его — практически исключённым. Что в принципе осознаётся всем «социальным лагерем».

Отсюда императивы решения (или по крайней мере «не-обострения») ряда прилежащих «трудных проблем»:

— сочетание капиллярных, повседневных элементов борьбы за конкретные цели на «низовом уровне» (в социальной, политической, культурно-экологической, автономистской, гендерно-генерационной и т.п. плоскостях) — с выдвижением стратегических проектов движения (и/или его тенденций) и борьбой за их реализацию[59].

— сохранение (повторю это ещё раз) «определяющего» базового единства движений и Движения за Другой мир — в условиях кристаллизации и даже оформления в его рамках тенденций с различающимися — по уровню радикализации[60] — программами и методами борьбы...

— осуществление максимально широкого и вместе с тем действенного единства правительств и движений в борьбе против экспансии с Севера — при условии обеспечения оптимального режима взаимодействия этой, интегрирующей борьбы с «дифференцирующими» векторами борьбы социальной и политической и отпора тенденциям «криминализации» этой последней[61].

До сих пор речь шла о ситуациях и проблемах, возникающих в рамках широкого фронта «социально-озабоченных» тенденций и режимов, выступающих против рыночного общества и имперского проекта.

Отдельно стоит сказать, наверное, о том, что особо беспокоит «собственно-левый» сектор этого фронта. О том, что, с точки зрения левых, отделяет в регионе нынешнюю ситуацию протеста (против последствий чёрных и последующих десятилетий) от революционного подъёма в собственном смысле этой категории[62].

Это — слабость (в большинстве стран региона) организованного постоянного низового движения масс (отличного и от конкретных, спорадических выступлений, и от голосования за левых, и от общего психологического настроя низов. Вернее — включающего всё это, но им не ограничивающегося).

Это — фактическое отсутствие собственного (левого) проекта будущего, что в сочетании с «третью века, потерянной для политического воспитания масс и кадров (militancia) резко затрудняет и искомый подъем движения, и его успех.

Это — соблазн вернуться (в поисках оптимальных решений данных вопросов) к традиционным, авангардистским рецептам.

Это — новый и трудный вопрос — проблема сочетания защиты единства, внутренней (и «внешней») демократии с категорическим императивом борьбы против коррупции (в собственных рядах) и с потребностью во «временных союзниках»[63]. Речь идёт о треугольнике проблем, неправильное решение которых чревато очень тяжёлыми последствиями. Почти наверняка Бразилией дело не ограничится.

И т. д. И т. п.

А ведь помимо всех этих проблем внутренней политики и внутренних проблем движения за альтернативный мир существует и «враг внешний». Сегодня — это угроза нового наступления на Юг (прежде всего на страны Карибского бассейна[64]); новые попытки навязать региону ALCA — и «утяжелить» её. Завтра — возможное разнообразие новых вызовов после выборов 2008 г. В США.

Но, какой бы характер ни приняли союзы и противостояния в каждой из стран региона и чем бы ни закончилась борьба на каждом из её этапов и рубежей (2007, 2008, ?), одно представляется несомненным: объектом, пассивной составляющей, участником процесса, все параметры которого навязываются извне — как это было 10–15 лет назад[65], — Латинская Америка в предстоящие годы не будет. И не в последнюю очередь потому, что в регионе выросли, оформились, частично пришли к рычагам управления государством (и экономикой) социально-политические силы, опирающиеся и на настроения (и интересы) реального большинства, и на некоторые новейшие глобальные тенденции эпохи, и на вновь крепнущие в регионе интеграционные тенденции.

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв