Нужна ли вообще глобальная — или даже просто — стратегия? С моей точки зрения необходима, и именно ее отсутствие уже не раз стоило левым разных оттенков очень дорого. Часть из них до сих пор уверена, что ничего нового не нужно и так уже все сказано у Маркса, Ленина или Троцкого. Другая часть считает, что в принципе не стоит задумываться над «глобальным», а необходимо делать конкретную работу: помогать профсоюзам, участвовать в социальных, экологических, феминистских движениях. Обе точки зрения, по-моему, ведут в тупик. Отсутствие стратегии неминуемо приводит к растерянному догматизму, к постоянному повторению одних и тех же ошибок, равно как и попытка брать сейчас на вооружение любые стратегические замыслы, созданные мало того, что до распада СССР и появления однополярного мира, так и даже до Второй мировой войны.

В своем отзыве я не касаюсь проблемы характера советского общества, хотя, в отличие от многих российских левых, я отнюдь не считаю эти дискуссии бесцельными. Моя позиция принципиально отличается от концепции суперэтатизма, в том числе и от целого ряда положений, высказанных в основном в первой части статьи[1], но здесь я не вижу никакого смысла эти моменты обсуждать, так как в данном контексте они — отнюдь не главное.

Сразу стоит назвать один «исторический» вопрос, в котором наша позиция с Александром Тарасовым совершено идентична. Прежде всего, я — как и Тарасов — считаю, что в начале XX века не было никаких объективных оснований для социалистической революции. Социально-экономических предпосылок для перехода к социализму в соответствии с Марксовой моделью не было. Волна революций, порожденная Октябрем, обернулась, прежде всего, деколонизацией, реже — избавлением от зависимости (что в рамках капитализма было невозможно) для стран периферии[2], то есть выполнением задач буржуазно-демократических революций в условиях, когда местная «периферийная» или вовсе компрадорская буржуазия в принципе не могла эти задачи выполнить, — и, увы, появлением в освобожденных от капитализма обществах новой социально-экономической системы, также построенной на эксплуатации человека человеком. И неважно в данном контексте, как называть социальный строй в СССР: «суперэтатизмом» как Александр Тарасов, «государственным социализмом», как, например, Тамаш Краус или «индустрополитаризмом» как Юрий Семенов. Можно, конечно, вслед за Троцким и его последователями анализировать поражения политики сталинского руководства Коминтерна 20-х — 30-х годов, но исторический анализ бескомпромиссно показывает: в любом случае социалистическая революция перспектив не имела. И отнюдь не по субъективным, а по экономическим причинам. И если сегодня отрицать объективную неизбежность этой — великой! — неудачи, то тогда мы обречены полностью лишиться почвы исторического материализма под ногами, а другого адекватного метода анализа социальной действительности пока не придумано.

Но и это все-таки не главное. Главный тезис А. Тарасова, с которым я полностью солидарен, состоит в следующем: полюс революционной борьбы переместился в «третий мир», так как «капиталистическая метрополия превратилась в коллективного эксплуататора (выделено автором. — С.С.) капиталистической периферии», а значит, разрабатывать социалистическую стратегию необходимо исходя именно из этого факта.

Произошло это отнюдь не сейчас, более того, даже не в 60-е годы, это перемещение началось именно в первой трети XX века, начиная с краха II Интернационала. Поражение революционных движений в странах Запада после Октября, несмотря на героическую борьбу левых в Италии, Германии, Испании и т. д. было не случайным, а закономерным явлением, равно как и провал «новых левых» после 1968 года. Разумеется, речь ни в коем случае не идет о бесполезности этой борьбы, но следует признать: видение социалистической перспективы в те годы оказалось иллюзорным.

Окончательно превращение метрополии в «коллективного эксплуататора» произошло в период формирования «общества всеобщего благосостояния». Рабочий класс принципиально изменился — пролетарий, о котором писал Маркс, на Западе исчез. В Западной Европе, США и Японии изменилась структура промышленного производства: традиционные отрасли промышленности «мигрировали» в «третий мир», оставив в наследство «пояса ржавчины», а на их место пришла «постфордистская» модель: сети мелких и средних предприятий, чаще всего высокотехнологичных. К концу 80-х доля рабочих в странах Запада в традиционных промышленных отраслях осталась на уровне четверти населения[3]. Но эта часть оказалась расколота: за время существования Welfare State уровень жизни рабочих вырос, разрыв между «рабочей аристократией» и наименее обеспеченными слоями стал принципиальным, использование труда иммигрантов и поощрение этнического разделения труда еще сильнее раскололо рабочий класс, который теперь стали составлять группы, далекие от идеалов солидарности, а значит, гораздо лучше управляемые. В «Коммунистическом манифесте» Маркс ясно называет субъектом революции промышленный пролетариат, одним из определяющих признаков которого (а также и силой) — была социальная однородность и, как следствие, объективные условия для солидарности. Сейчас очевидно: того промышленного пролетариата больше не существует. «Подкупленный» и размытый в «первом мире», нищий, разобщенный — в «третьем» — он в любом случае — другой. Какой? Полноценного ответа на вопрос о месте рабочего класса в современной классовой структуре я пока не видел, исследования на эту тему есть, но их очевидно недостаточно[4]. Если учесть, что центром марксистского понимания истории является именно классовый подход, что именно по наличию и отсутствию классового анализа можно судить о степени «марксистскости» социальных мыслителей, то недостаточность подобного рода исследований становится совершенно очевидной. И дело здесь отнюдь не в верности учению: без классового подхода мы лишаемся инструмента практического анализа, собственно, обеспечившего практически все победы левых идеологий в XX веке.

Можно, конечно, уповать на неолиберальную политику, которая решительно отбирает социальные завоевания послевоенного периода. Но неолиберализм действует с начала 80-х годов — и среди рабочих за это время усилились скорее правые, а отнюдь не левые настроения. Списывать все причины этого явления исключительно на идеологический обман — наивная точка зрения, игнорирующая те самые принципиальные изменения в социальной структуре рабочего класса (идеологический обман, каким бы грубым он ни был, не может не строиться на реальных изменениях в массовом сознании и условиях жизни тех социальных групп, которыми манипулируют)[5]. Тем более что система эксплуатации стран периферии за годы господства неолиберализма была значительна усовершенствована, что позволяет в случае крайней нужды вновь «включить» подкуп на бóльшую мощность, и политика ряда европейских стран в период кризиса — яркое тому подтверждение.

Неудачи антиглобалистского движения показали: не существует сейчас сил, способных бороться с империалистической системой, помимо стран независимой периферии. Это не делает периферию антикапиталистической (ни в Венесуэле, ни в Иране), но Тарасов совершенно прав: для того, чтобы мировая система начала меняться, необходимо уничтожение господства США. И субъектом этого процесса, как это ни печально признавать, на данный момент не могут быть социальные движения — они оказываются слишком слабы против такого противника.

Разумеется, и в «первом мире» могут возникнуть массовые антикапиталистические движения — но в любом случае это может произойти только в момент кризиса всей существующей империалистической системы и как реакция на события в «третьем мире». Авангардом движения в любом случае могут выступить только массы за пределами «золотого миллиарда».

Следующий вопрос — кто же конкретно в «третьем мире» может стать субъектом преобразований? И здесь Тарасов ставит, с моей точки зрения, самую важную проблему в статье, правда говорит о ней ничтожно мало:

«Грядущие антибуржуазные революции будут вынужденно суперэтатистскими, и общества, порожденные этими революциями, будут обществами крайне несовершенными, суперэтатистскими, все оправдание существования которых будет в том, что они станут зонами социально-экономических и культурных антикапиталистических экспериментов.... Социалистическая революция, которая может быть только мировой и которая не будет развиваться по тем же законам, по каким развиваются буржуазные и суперэтатистские революции, — дело отдаленного будущего».

Позвольте, скажет внимательный читатель, но ведь в XX веке уже был опыт «суперэтатистских» режимов. Да, в СССР были проведены важнейшие антикапиталистические эксперименты, имеющие огромное значение (прежде всего в 20-е годы, но и не только). Но СССР не стал «тыловой базой» революционного движения, более того, все экспериментаторство было в итоге задавлено правящей номенклатурой. Но дело не только в номенклатуре. Большинство населения СССР отнюдь не рассматривало себя в качестве «тыловой базы» и отнюдь не собиралось ценой своих усилий поддерживать революционные движения за рубежом. После революции деятельность по развитию революционного движения за границей натолкнулась даже не на противодействие номенклатуры (с конца 20-х), а на неприятие напряжения сил ради непонятных целей со стороны крестьян и рабочих. Они хотели улучшения своей жизни не завтра, не послезавтра — а здесь и сейчас, именно это было для них главным результатом революции. Как известно, такая позиция масс рабочих и крестьян и заставила большевиков вступить на нэповский путь. Не будет ли развитие «антикапиталистических» режимов в обязательном порядке следовать именно этой логике?

В ситуации отставания в странах «третьего мира» будет неминуемо воспроизводиться классовое общество, система эксплуатации, а во внешней политике — пресловутый realpolitik. Можно ли этого избежать? И не сменится ли господство США и стран «золотого миллиарда» «суперэтатистским» господством другого мирового жандарма? В ответ на все это Тарасов совершенно справедливо говорит о бесценности советского опыта, но даже учета этого опыта, конечно, совершенно недостаточно.

На эти вопросы у Тарасова ответов сейчас нет, как нет их и у меня. Однако постановка проблемы верна абсолютно. Отсюда следует еще одно важное положение, о котором сам Тарасов, правда, нигде прямо не говорит. Бороться с господством империализма должны и будут государства, возникшие в результате антибуржуазных революций, а также партизанские движения в странах «третьего мира». Если в странах Запада нет оснований для революции, то ликвидировать империализм можно будет только в результате межгосударственного противостояния[6]. Этот вывод плохо укладывается в существующую левую традицию (можно вспомнить показательную реакцию левых на российско-грузинскую войну), он сразу же вызывает обвинения в «маоизме», «социал-империализме» или даже «красном путинизме» и прочих смертных грехах, но его нельзя попросту отметать с порога, а необходим обсуждать всерьез. Хотя бы потому, что самые сильные удары по империализму в XX веке нанесли именно государства, возникшие в результате антикапиталистических революций: СССР, Китай, Куба, Вьетнам и т.д.

Наконец, последний принципиально важный пункт, с которым нельзя не согласиться. Да, Россия и другие страны бывшего советского блока откатились далеко назад. Нынешний период был и остается периодом реакции. И в этих условиях восстановление революционной традиции — не просто важная задача, это вообще первое условие любой успешной борьбы, в которой вряд ли стоит надеяться на близкий результат. Вообще, если говорить о современности, то мне уже давно приходит на ум (при всей условности такого рода сопоставлений) аналогия с периодом Николая I: уже после декабристов, но еще до народников. Правда, во второй четверти XIX века революционная традиция была жива, созревая под спудом реакции. Сейчас она практически не актуальна, геттоизирована: дело ведь не в простом знании и академическом изучении примеров из практики и теоретических споров большевиков, эсеров или анархистов, а в использовании их практического и теоретического опыта в современности, чего практически не происходит.

Все сказанное отнюдь не означает, что все протестные действия бесполезны. Но без осознанной стратегии и без осознания исторического опыта они обречены на стратегическое поражение. Хотя бы потому, что классовый противник свой опыт старается учитывать.

На этом единство позиций заканчивается и начинается ряд разногласий, прежде всего связанных с тем, что А. Тарасов склонен «перегибать палку» в своих выводах.

Прежде всего, оказывается «повисшим» вопрос: если капитализм развивается «лишь количественно», то почему «сегодня нет условий для совершения социалистической революции: нигде в мире производительные силы не развились настолько, чтобы выйти за пределы экономической формации»? Никакого ответа на этот вопрос нет, а между тем этот тезис имеет в статье важнейшее значение.

Тарасов утверждает, что «у сегодняшнего капитализма нет (выделено автором. — С.С.) такого опыта, который есть смысл заимствовать антикапиталистическим силам». А затем признает: «К сожалению, техническое превосходство “первого мира” невозможно игнорировать», — из чего делается вывод о необходимости «непрозрачности» антикапиталистических сил. Однако напрашивается другой вывод: «третий мир» должен любой ценой ликвидировать эту отсталость путем заимствования (любыми способами!) научно-технических достижений Запада. Именно это и должно стать одной из важнейших задач антибуржуазных революций вне зависимости от страны. Конечно, если речь идет о культуре и теории, то здесь с Тарасовым трудно спорить. Правда, на том же английском существует мощнейшая традиция антибуржуазной мысли, которая отнюдь не полностью себя исчерпала[7]. Но направление развития гуманитарных наук и культуры именно таково, что если Тарасов перегибает палку сейчас, то совсем скоро он будет прав полностью.

Продолжая свою мысль о необходимости «непрозрачности», Тарасов говорит об отказе от языков мирового империализма. И здесь сразу возникает целый ряд возражений. Во-первых, приводимые автором примеры отнюдь не безупречны. Без поддержки в мировом масштабе вряд ли сумело бы выстоять и получить такой авторитет сапатистское движение — а эта поддержка была получена благодаря испано- и англоязычным публикациям статей субкоманданте Маркоса в интернете. Во-вторых, опыт партизанских движений, на который ссылается Тарасов, неоднозначен и нуждается в специальном изучении. Так, непальские маоисты вынуждены были отказаться от власти, сапатисты в Мексике не сумели перетянуть на свою сторону города, хотя эта цель и ставилась. Кстати, Тарасов не случайно не включил в список «империалистических» языков испанский — очевидно ведь, что «левый пояс» в Латинской Америке не в последнюю очередь распространяется благодаря культурному и языковому родству народов континента (эту особенность континента подчеркивал и Че Гевара, говоря о «латиноамериканском интернационале»). Левым не избежать необходимости языка международного общения. Наконец, если надеяться только на языковую «непрозрачность», то антикапиталистическое движение обречено, так как на языках майя, кечуа т.д. говорит слишком малая часть населения Земли, не говоря уже о том факте, что языки эти архаические (это констатация, а отнюдь не расизм), со всеми вытекающими отсюда проблемами с усвоением современной науки. И если причина побед только в «имперской самоуверенности», «проворонившей» движения в Непале, Эквадоре, Мексике и других странах, то ее ликвидация требует слишком малых усилий. Странно было бы основывать стратегию на таком зыбком фундаменте.

Тарасов ссылается на стратегию «два, три, много Вьетнамов», примененную

«Вашингтоном против Советского Союза: СССР заставили втянуться — с разной степенью вовлеченности — в целую серию конфликтов по всему миру (Афганистан, Польша, Эфиопия, Ангола, Мозамбик, Камбоджа, Никарагуа) для того, чтобы советская экономика надорвалась. Стратегия Че, как и следовало ожидать, оказалась успешной».

Но это отнюдь не стратегия Че Гевары — это стандартный метод борьбы крупных держав с помощью развязывания локальных конфликтов для подрыва сил противника. Этот метод использовали еще во времена войн Римской и Византийской империй с их противниками, например, персами. Так действовала Великобритания, подрывая колониальное господство Испании и Франции. Таких примеров — множество. А Че Гевара имел в виду не просто развязывание конфликтов, не просто партизанскую войну, а распространение партизанской войны как следствия «мобилизации народа». Такую войну Че не отделял от социально-революционного процесса, который в 60-е годы был неотделим от анти(нео)колониальной борьбы. А у Тарасова подмечается только внешняя аналогия.

Говоря о необходимости «контр-гражданского общества» и критикуя «академических левых», А. Тарасов также «перегибает». Степень участия в институтах буржуазного гражданского общества — это не вопрос стратегии, а вопрос тактики. В России, где никакого левого движения в точном значении этого слова нет, любую возможность высказать и аргументировать социалистические взгляды и марксистскую методологию — если, конечно, они не будут примитивизированы и искажены — следует использовать, не как самоцель, а как одну из тактик в рамках стратегии. И сам Тарасов прекрасно это понимает и, когда есть возможность, публикует свои статьи во вполне буржуазных изданиях.

Каждый из вопросов, поставленных Тарасовым, нуждается в отдельном исследовании. Это и проблема революционной герильи, и «контр-гражданского» общества, и степени исчерпанности капитализма и т.д. К поднятым Тарасовым вопросам можно отнестись двояким образом. Можно — на основании ряда неувязок и недоговоренностей в статье — просто не принять ее всерьез. А можно воспользоваться поводом и острой постановкой вопросов — и инициировать спор. С теорией, и, соответственно, со стратегией у российских — и не только — левых обстоит не настолько хорошо, чтобы отмахиваться от такого обсуждения.

Автор выражает признательность всем участниками обсуждения статьи Александра Тарасова на семинаре «Скепсиса», прежде всего Елене Брегович, Марии Сахаровой, Ивану Лещинскому, Дмитрию Субботину, Михаилу Дрёмову и другим товарищам. Разумеется, высказанная точка зрения в статье принадлежит исключительно С. Соловьеву.

По этой теме читайте также:

Примечания