Введение: в духе конспирологической беллетристики
Одна из рецензий начиналась словами: «Сколько историков в нашей стране?»[1] Но у меня вопрос немного другой: а сколько в нашей стране лжеисториков? Посчитать непросто. Сделаем прикидку: В. Суворов (он, правда, давно не в нашей стране, но всё же выходец из неё), А.Т. Фоменко, Г.В. Носовский, М.С. Солонин, Л.Н. Гумилев, Д.А. Волкогонов, О.А. Платонов, Э.С. Радзинский... Это наиболее известные лжеисторики, но есть ещё огромное множество других, сочиняющих в надежде на славу и гонорары книги под заголовками типа: «Жанна д'Арк — королева Московии?» Лжеисториков в стране действительно много. Но сколько бы ни было, нельзя ни в коем случае забыть ещё об одном.
Концепций заговора, с помощью которых те или иные авторы пытаются объяснить революционные события в России, тоже существует более чем достаточно. Предложение в данном случае превышает спрос: русскую революцию выводят из мирового еврейского заговора (см. «Протоколы сионских мудрецов»), так называемого «немецкого золота», происков английской или американской разведки. Как правило, подобные идеи высказываются во всё той же лжеисторической публицистике, явно ориентированной на коммерческий успех и одновременно предназначенной для промывки мозгов не очень образованной части населения, и больше ни на что другое. Соответственно, претензии к таким работам предъявлять бессмысленно. Само собой разумеется, что барыши, которые принесёт книга, прямо зависят от степени её сенсационности. Таковы законы жанра (они же — законы рынка). Однако академическая среда не осталась в стороне от общей тенденции: стремление находить причины крупных потрясений в происках злых сил сюда тоже чем дальше, тем больше проникает. Одно из подтверждений тому — последние работы Б.Н. Миронова[2], отнюдь не публициста, но имеющего в научном мире репутацию серьёзного и глубокого исследователя.
Работы и впрямь выглядят внушительно, но местами напоминают самые худшие образцы банальной конспирологической беллетристики. Разумеется, Миронов не мог обойти тему «октябрьского переворота», будто бы финансировавшегося «в значительной мере иностранными деньгами»[3]. Также вполне естественно, что революция 1905 года у Миронова в значительной мере происходит из подрывной японской деятельности с целью обеспечить победу в войне с Россией. Именно японская сторона, согласно Миронову, выделила деньги на состоявшуюся в Париже в сентябре 1904 года конференцию оппозиционных партий, на которой они «намечали совместные действия по свержению самодержавия». А ещё японцы «финансировали закупки оружия для революционеров и издание социал-демократической газеты “Вперёд”»[4].
Примерно также у Миронова обстоит дело и с Февральской революцией. Из трёх русских революций именно ей он уделяет наибольшее внимание и главным образом на её основе делает выводы о корнях российского революционного процесса. По словам Миронова, «падение царизма явилось не столько результатом стихийного движения снизу, сколько результатом революции сверху».
«Революция готовилась и организовывалась, — пишет Миронов, — оппозиционной существующему режиму общественностью — контрэлитой. Именно она создала в стране атмосферу экономического и политического кризиса, подготовила почву для революции и вывела народ на улицы в решающий момент, воспользовавшись недовольством всех слоёв населения, вызванным бедствиями войны»[5]
(выделено мной — С.Е.).
«Бедствия войны» привели на рубеже 1916–1917 годов к острому продовольственному кризису, но он, по уверениям Миронова, «был обусловлен не столько объективными, сколько субъективными факторами»[6]. Соответственно, и весь российский революционный процесс в целом, с точки зрения Миронова, должен иметь в большей степени субъективное, чем объективное объяснение.
Такое объяснение Миронов выводит из действий конкретных исторических персонажей и, прежде всего, Гучкова и его сподвижников по Центральному военно-промышленному комитету (ЦВПК). В этом состоит отличие воззрений Миронова от большинства концепций заговора. Обычно конспирологи ищут в российских революционных свершениях иностранную руку. Миронов, как следует из его описания первой и третьей русских революций (революции 1905 года и Октябрьской), и сам не чужд подобных идей. Но Февральская революция, согласно Миронову, «произошла при финансовой поддержке не столько Германии, сколько русской буржуазии».
«Выступления рабочих и солдат, — пишет Миронов, — обеспечившие победу и легитимность свержения монархии, долго и тщательно готовились — соответственно Рабочей группой ЦВПК и его конспиративной “военной организацией”: от замысла, созревшего осенью 1915 года, до его реализации прошло полтора года»[7].
И всё это лишь потому, что
«контрэлита в лице лидеров либерально-радикальной общественности хотела сама руководить модернизационным процессом, который почти непрерывно проходил в России в период империи, и на революционной волне отнять власть у старой элиты — романовской династии и консервативной бюрократии»[8].
Первым желанием становится поступить с подобными рассуждениями так же, как и с другими конспирологическими построениями — отвергнуть, даже не вникая, ввиду их очевидной несуразности. И всё же этот случай особый. Как уже сказано, на сей раз концепция заговора получила развитие в работах автора, которого принято считать серьёзным учёным. Вокруг его идей в научном мире ведутся яростные споры[9]. Поневоле закрадывается мысль: а вдруг и правда в этих идеях что-то есть? Что если и в самом деле революционные потрясения в России начала ХХ века были вызваны не несостоятельностью системы, как принято было считать раньше, а всего лишь роковой волей ограниченного числа людей? Здравый смысл противится такому подходу, но, возможно, лишь потому, что мы находимся в плену стереотипов, восходящих ещё к советской историографии. Почему бы и нет, ведь так полагает исследователь с прочной академической репутацией.
«Виртуальные факты» и «искусственная действительность» Миронова
Прочность академической репутации Миронова, впрочем, быстро ставится под сомнение. Начнём с мифа об иностранных деньгах, которыми будто бы финансировался «октябрьский переворот». Этот миф — явно «осетрина второй свежести», его убедительное опровержение давно дано в работах В.И. Старцева и Г.Л. Соболева[10]. Тезис о решающем вкладе японцев в разжигание первой русской революции тоже выглядит анекдотом. Конечно, Японии, воевавшей в тот момент с Россией, русская революция была на руку. Но Миронов очень удачно запамятовал, что революционная ситуация в России сложилась ещё до русско-японской войны и что война, по красноречивому признанию министра внутренних дел Плеве, и была задумана как «маленькая победоносная» с целью «удержать революцию»[11]. Наверное, дело всё-таки не в японцах.
Аналогичное соображение возникает применительно к Февральской революции. Миронов винит Гучкова и возглавляемый им ЦВПК в том, что они, воспользовавшись тяготами военного времени, взбаламутили народ против собственного правительства. Но опять за кадром остаётся тот неприятный для Миронова факт, что народ был готов подняться на революцию ещё до войны. Война началась в августе 1914 года, а в первом квартале того года в России бастовало 1,5 миллиона рабочих — столько же, сколько за долгий предреволюционный период с 1895 по 1903 годы[12]. В 1913 году не только Ленин писал, что страна переживает «состояние плохо прикрытой гражданской войны», но и категорические противники революции со страхом говорили о её близости и неизбежности, говорили о том, что «внутри России опять начинает пахнуть 1905 годом»[13]. И не состоялась революция на несколько лет раньше 1917 года лишь потому, что была отсрочена поднявшимся в связи с войной «патриотическим бумом». Получается, созревать революция стала задолго до создания ЦВПК и того момента, когда у Гучкова, если верить Миронову, созрели планы по её организации.
Кстати, в чём же состояли в действительности планы Гучкова? Миронов, пытаясь доказать его организующую роль в Февральской революции, ссылается на воспоминания Керенского. Керенский, по словам Миронова, «писал в своих мемуарах о том, что под руководством А.И. Гучкова готовился дворцовый переворот, назначенный на середину марта 1917 года»[14]. Так что же всё-таки замышлял Гучков: дворцовый переворот или революцию? Неужели Миронову надо объяснять разницу между тем и другим? Как раз с помощью дворцового переворота Гучков надеялся предотвратить революционный взрыв, которого на самом деле не хотел и боялся. К примеру, вот что говорил Гучков осенью 1916 года Некрасову, одному из соратников по ЦВПК и проекту дворцового переворота: «Допускать смену в порядке революционной анархии нельзя... дворцовый переворот является единственным выходом для спасения России от всех бед, связанных с грозящей ей стихийной революцией»[15].
И поскольку вместо намечавшегося дворцового переворота в России всё же вспыхнула революция, придется признать, что замысел Гучкова не осуществился. К слову сказать, революция началась под лозунгами «Долой войну!», тогда как переворот Гучкова, как пишет Старцев, «совершался бы в интересах продолжения войны»[16]. То есть Февральская революция шла вопреки политической программе Гучкова. Это, безусловно, не означает, что Гучков и ЦВПК никак не были замешаны в революции. Историк А.Б. Николаев приводит свидетельства участия Гучкова и других деятелей ЦВПК в событиях 27 февраля, одного из решающих дней революции. По словам Николаева, «можно предположить, что ЦВПК имел какое-то отношение к взятию восставшими солдатами Главного артиллерийского управления» (в этом случае, «скорей всего, Гучков имел отношение к деятельности “штаба ЦВПК” по захвату здания ГАУ»)[17]. Также, согласно Николаеву, «не исключена возможность и того, что ЦВПК выступил одним из организаторов направления восставших солдат к Таврическому дворцу»[18]. Но 27 февраля — это пятый день революции. Революционная стихия к тому моменту, когда ЦВПК обозначил своё участие в ней, уже давно бушевала вовсю. Гучков с соратниками не вызвали её (они этого и не хотели), а лишь, наряду с другими политическими силами, пытались, насколько было возможно, и, как выяснилось, запоздало управлять ей.
Разумеется, любая революция, и российские не исключение, предполагает работу по её организации. Во всех трёх русских революциях на массы в значительной степени влияла агитация со стороны революционных партий. Но данный факт вовсе не означает правоты конспирологов. Концепция заговора состоит не в признании факта целенаправленных действий по подготовке революции, а в том, чтобы видеть в этих действиях главную причину, а не одно из условий революционного процесса. Между тем у Миронова, как и положено стороннику конспирологических идей, получается, что революционная активность масс возникла лишь потому, что им удачно запудрила мозги интеллигенция. Оппозиция проводила, как выражается Миронов, «мощные и удачные PR-кампании», в ходе которых происходило «утверждение “виртуальных фактов” и создание “искусственной действительности”»[19]. Власти пытались такому подлому надувательству со стороны оппозиции противостоять, но тщетно: «радикально-либеральная элита», как называет её Миронов, «выиграла информационную войну». И потому «революции начала ХХ века были обусловлены не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей PR-активностью противников монархии»[20].
Снова приходится констатировать, что трудно принять подобные рассуждения всерьёз. Несомненно, противники монархии вели свою, если использовать лексикон Миронова, «PR-деятельность». Только её же вела и власть, причём в гораздо более комфортных условиях, чем многие из оппозиционных групп, наиболее радикальные из которых подвергались репрессиям и вынуждены были уходить в подполье. У оппозиции при столь очевидном неравенстве возможностей не было бы никаких шансов на успех, если бы она насаждала лишь «виртуальные факты» и «искусственную действительность». Объяснение этого успеха надо видеть лишь в одном: народные массы сами были готовы подняться против режима, поскольку их тяжелая и бесперспективная жизнь существовала в настоящей, а не «искусственной» действительности.
С.А. Нефёдов в своей полемике с Мироновым ссылается на исследование О.Г. Буховца об эффективности политической агитации в Белоруссии в 1907—1914 годах. За указанный срок в данном регионе «крестьянские выступления имели место в 14 из 131 селения, в которых проводилась агитация, и в 924 селениях, в которых агитация не проводилась». Нефёдов делает вывод, что «крестьянские выступления практически не зависели от интенсивности партийной пропаганды». Об этом же, с точки зрения Нефёдова, свидетельствует провал знаменитого «хождения в народ», предпринятого в 1870-е годы народниками[21].
С рабочими дело обстояло несколько иначе: на них «партийная пропаганда», несомненно, влияла сильнее, чем на крестьян. Но всякая ли пропаганда? В конце лета 1915 года правительство решало вопрос о роспуске Думы на каникулы. Те из министров, кто был против такого шага, ссылались на опасность рабочих выступлений, которые тогда пытались путем всё той же активной пропаганды подготовить думские агенты[22]. Опасения по поводу выступлений имели под собой серьёзную почву. Исходя из сведений департамента полиции от сентября 1915 года, ожидалось, что «рабочее движение должно развиться в угрожающих пределах для государственной безопасности»[23]. Но тогда обошлось. Оказалось, как пишет А.Я. Аврех, что «Дума не интересует народ» и что «рабочее движение не связано с Думой и будет идти своим чередом»[24]. Рабочие, как можно увидеть уже на этом примере, подходили к пропаганде избирательно и верили лишь той, которая действительно выражала их интересы.
Не получается, таким образом, у Миронова свалить крушение монархии на обман со стороны антиправительственных партий. Если бы дело заключалось в простом обмане, «виртуальных фактах» и «искусственной действительности», то никаких революционных событий не было бы вовсе. И поскольку Миронов иного им объяснения предложить не может, то нужно признать: если кого и обвинять в «утверждении виртуальных фактов» и «создании искусственной действительности», то только самого Миронова. Как будет показано ниже, подобной «виртуальностью» его работы буквально переполнены.
О чём говорит увеличение человеческого роста?
Приведенные выше достаточно простые соображения не оставляют других вариантов, кроме как искать для русской революции более глубокое объяснение, чем в простых происках темных сил. Очевидно, надо выводить её непосредственно из недовольства населения его собственным благосостоянием. Но именно такой подход Миронов в своих работах категорически отвергает. И в основу своей аргументации он кладёт метод, который является настоящей визитной карточкой Миронова и который ставит некоторых его оппонентов в тупик.
Такой визитной карточкой Миронова выступает метод проверки уровня благосостояния на основе показателей антропометрии.
«Весь XIX и начало ХХ века, — пишет Миронов, — в России, судя по антропометрическим данным, отмечены позитивной в целом динамикой уровня жизни населения: за 115 лет, 1796–1915 годы, средний дефинитивный рост мужчин увеличился на 7,7 сантиметров, вес только за 1811–1915 годы — на 7 килограмм, дефинитивный рост женщин за 1811–1875 годы — на 5 сантиметров»[25].
По словам Миронова, «длина тела у крестьян в первой половине XIX века систематически увеличивалась, что было возможно исключительно при условии улучшения питания»[26]. А со второй половины того же столетия антропометрические показатели повысились ещё сильнее, и опять это было вызвано, если верить Миронову, заметным подъёмом уровня жизни людей. Показатели антропометрии (главным образом, человеческий рост) и благосостояния связаны у Миронова неразрывной нитью: повышение первого всегда вызвано позитивными изменениями второго. Соответственно, все документы, которые историки приводят в подтверждение отсутствия принципиальных улучшений в условиях жизни населения, Миронов готов отвергнуть. Для него как будто не существует голодовок, распространившихся на значительные части российской территории до отмены крепостного права (в 1833–34, 1839–40, 1848, 1856 гг.) и после неё (в 1892 и 1905–06 гг.). Не важно, что счёт жертв в этих голодовках шёл на сотни тысяч или даже миллионы[27]. Раз длина человеческого тела увеличилась, значит, по Миронову, повышение благосостояния было, и всему, что свидетельствует об обратном, доверять нельзя.
Слепое преклонение перед антропометрией у Миронова порой принимает комические формы. К примеру, он начинает рассуждать о недоимках по различным платежам крестьян. Со второй половины XIX века эти недоимки стали резко увеличиваться. Миронов сам об этом пишет, равно как и о том, что «правительство пыталось бороться с неуплатой разными, в том числе самыми жесткими, мерами, но безуспешно». Казалось бы, не остается сомнений в том, что крестьяне просто не способны были платить в силу своей бедности. Ведь даже правительство, в конце концов, вынуждено было, признавая данный факт, снижать выкупные платежи и списывать недоимки. Но Миронова так просто не проведёшь.
«С 1861–1865 гг. по 1876–1880 гг. средний рост взрослых мужчин в России увеличился на 3 сантиметра, что могло произойти только в результате улучшения базисных условий жизни, в том числе питания, и, следовательно, благодаря повышению уровня жизни».
Отсюда следует вывод о вопиющей недобросовестности крестьян, которые, живя во вполне приемлемых условиях, «убедили образованное общество и правительство, что их положение невыносимо, и добились понижения платежей»[28]. Нет никаких сомнений, что Миронов на месте правительства не дал бы себя облапошить. Он лично измерил бы линейкой рост крестьян и непременно вывел бы их на чистую воду.
Подобные выводы Миронов сделал в недавних работах. Но чуть раньше он не был настолько категоричным. Несколько лет назад Миронов тоже привлекал для исследования антропометрические данные. Но тогда они были другими. Миронов писал, что в России увеличение длины тела «приобрело устойчивый характер только во второй половине XIX века». Про первую половину XIX столетия Миронов такого сказать не мог. Судя по графикам, которые он тогда приводил, средний рост новобранцев в 1860-х годах был заметно ниже, чем в 1820-е годы. В свою очередь, средний рост крестьян, исходя из тех же графиков, с 1820-х годов почти не увеличивался, а ближе к 1850-м годам даже пошёл на некоторый спад[29]. То есть позитивной динамики в антропометрических колебаниях в первой половине XIX века практически не наблюдалось, соответственно, если следовать логике Миронова, нельзя говорить и о позитивной динамике благосостояния.
Со второй половины XIX века средний рост российского населения действительно начал стабильно увеличиваться. Но по каким причинам это происходило? Миронов, разумеется, настаивал на своей любимой версии:
«Рост представителей определенной группы людей можно считать историческим показателем, свидетельствующим как о количестве и качестве потребляемых в юности продуктов питания, так и о жизненных условиях, существовавших в данное время»[30].
Но вскользь Миронов упомянул, что подобное объяснение — не единственное из существующих в науке. По признанию Миронова,
«кроме нутритивной концепции, объясняющей рост человека биологическим статусом, существует также генетическая гипотеза, согласно которой миграция и урбанизация способствуют увеличению длины тела благодаря гетерозису — высокой подвижности населения и смешанным бракам между людьми, принадлежавшими к разным этническим и территориальным группам»[31].
А вот что говорит о соотношении этих двух концепций современная наука. Она, несомненно, отдает должное нутритивной, как назвал её Миронов, концепции, которую иначе именуют алиментарной[32]. Но, оказывается, эта концепция не так безупречна, как думает Миронов. Многие факты в неё не укладываются. Так, во второй половине ХХ века очень высоки были темпы акцелерации в Японии, несмотря на то, что дети получали в пищу в несколько раз меньше белков и жиров животного происхождения, чем в Европе[33].
Зато факты с лихвой объясняются упомянутым Мироновым явлением гетерозиса, происходящего через «увеличение гетеролокальных браков в результате усиливавшегося смешения населения»[34]. Этот вывод подтверждает огромное число исследований. Изучение увеличения роста российских и европейских призывников конца XIX и начала XX века — не прерогатива Миронова; задолго до него учёные озадачились той же проблемой. Их заключение гласило, что «кроме изменений социальных факторов жизни должны быть генетические причины этого явления»[35]. О том же свидетельствуют многочисленные материалы, собранные в самых различных уголках земного шара. К примеру, в ходе исследования, проведённого в Швейцарии, выяснилось, что «швейцарские дети из семей, созданных в одной деревне, на 2 см ниже, чем дети, родители которых родом из разных деревень»[36]. Та же тенденция прослеживается при изучении сведений, полученных в городе Щецин, египетской области Фададия, и Днепропетровской области Советского Союза[37]. Сведений более чем достаточно, и все они говорят не в пользу воззрений Миронова.
В итоге картина меняется в корне. Увеличение среднего роста людей в России во второй половине XIX века очень хорошо объясняется всплеском горизонтальной социальной мобильности после отмены крепостного права. В таком случае тезис о заметном увеличении благосостояния доказательству на основе антропометрических данных не подлежит. Миронов, как было показано выше, об этом прекрасно знает, но предпочёл в нужный момент забыть неудобную для себя концепцию, имеющую точное научное обоснование. И точно также Миронов забыл о тех антропометрических сведениях, которые сам же когда-то приводил и которые не дают оснований говорить о возросшем благосостоянии людей применительно уже к первой половине того же столетия. А чего вы ещё хотите от лжеисторика?
О том, как хорошо жилось при крепостном праве
Причины для недовольства крестьянами своей жизнью и их антиправительственной активности стали, согласно Миронову, постепенно устраняться ещё в первой половине XIX века. Крестьяне продолжали жить бедно, но уже в дореформенный период, по утверждению Миронова, было достигнуто «существенное повышение жизненного уровня крестьян и мещан»[38]. Этому способствовали разные обстоятельства. Среди них Миронов выделяет общий рост крестьянских доходов, но не забывает упомянуть о таких явлениях, как «помещичий патернализм», предполагавший обязанность помещиков заботиться о своих крестьянах, и «социальная политика самодержавия, направленная на ограничение права помещиков эксплуатировать крепостных»[39].
Идеи, мягко говоря, не новы. «Помещичий патернализм» во всё той же первой половине XIX века среди прочих прославлял М.П. Погодин. У него получалось, что «хороший помещик лучше охраняет интересы крестьян, чем это могли бы сделать они сами»[40]. Такие высказывания, правда, уже тогда поднимали на смех передовые мыслители. Да и сам Погодин, очевидно, кое-что со временем в своих взглядах пересмотрел, поскольку в 1850-е годы, по выражению Н.А. Троицкого, «буквально вопиял об опасности дальнейшего сохранения крепостничества»[41]. А несколько раньше, в 1839 году, даже шеф жандармов Бенкендорф вынужден был честно признать в докладе Николаю I: «Крепостное право есть пороховой погреб под государством»[42]. Бенкендорф и Погодин были, как известно, отъявленными реакционерами, но Миронов их по части реакционности спустя почти два века сумел превзойти.
Может быть, крепостнические отношения не носили такого безоблачного характера, каким их наделяет Миронов, если даже Бенкендорф с Погодиным в них всё же увидели зло и опасность? Наверное, помещики, вопреки Миронову, не были для своих крепостных заботливыми няньками, и государство не слишком стремилось исправлять данную ситуацию? Миронов, чтобы доказать обратное, применяет фантастический аргумент. «Интересно отметить, — пишет Миронов, — что преследование государством помещиков за злоупотребление властью и крестьян за неповиновение своим владельцам находилось примерно на одном уровне». И в подтверждение этих слов статистика: «за указанные правонарушения в 1834–1845 гг. по всей России было осуждено 0,13% крестьян и 0,13% помещиков от общего числа тех и других в стране»[43]. Получается прозрачный намёк на объективность власти в регулировании отношений между крепостными крестьянами и помещиками, на одинаковую защиту интересов тех и других. Хотя о такой объективности говорить будет можно, лишь если предположить, что процент помещиков, злоупотребляющих властью, и крестьян, не повиновавшихся помещикам, был тоже одинаков. Только практика показывает иное. Неповиновение крестьян всегда было крайней мерой, жестом отчаяния, а злоупотребления землевладельческого класса представляли собой норму его жизни. И при таких условиях из нескольких сотен тысяч душевладельцев за 1834–1845 годы, как пишет сам Миронов, власти привлекли к суду жалкие 2838 человек, а осудили всего лишь 630[44]. Совсем не похоже на настоящую защиту крестьян.
О том, кого на самом деле защищало в те времена государство, — крестьян или всё же помещиков — можно судить по одной характерной истории. Жил в Киевской губернии дворянин Виктор Страшинский. Это был по-своему выдающийся человек, умудрившийся за свою жизнь изнасиловать более 500 крестьянок. Без внимания властей данный факт не остался. На Страшинского завели четыре уголовных дела, и расследование по ним «тянулось беспрецедентно долго даже для крайне неспешного российского правосудия». Наконец, через двадцать пять лет (!) был вынесен приговор, согласно которому «насильник-рекордсмен, по существу, избежал какого-либо наказания». Страшинский не был казнён или даже посажен в тюрьму. Изъяли из его владения имения, вот и всё, что было сделано. Но это за 500 изнасилованных. Зато многие из тех, кто на данном поприще преуспел меньше, вообще остались безнаказанными[45]. А Миронов между тем рассказывает про то, как государство и помещики заботились о крестьянах.
Ещё Миронов в защиту своего мнения о том, что жизнь крестьян была не так плоха, как писали советские историки, приводит динамику крестьянских «протестных движений». Они, по Миронову, «в 1850-е годы пошли на убыль»[46]. Однако так ли было в действительности? За тридцатилетие 1796–1826 годов произошло 990 крестьянских волнений. Но в следующем тридцатилетии (в 1827–56 годы) волнений было уже 1799, почти вдвое больше. А дальше, всего лишь за 4 года с 1857-го по 1860-й, непосредственно перед отменой крепостного права, отмечено 1512 выступлений, почти столько же, сколько за предыдущие тридцать лет[47]. В 1858 году было зафиксировано 86 волнений, подавленных с помощью войск, в 1859 году — 90, и в 1860 году — 108[48]. Миронов, кажется, открылся читателям в новом цвете. До сих пор он пытался изворачиваться, манипулировать цифрами, не замечать ненужных ему подробностей, а тут взял и беззастенчиво соврал. Видно, совсем плохи его дела.
И что же получается? Крестьяне страдают от того, что Миронов называет «помещичьим патернализмом» (и что надо называть помещичьим произволом) и безучастности государства, всё активнее восстают против такого порядка, тогда как самые ярые его защитники вынуждены задумываться об опасности сохранения крепостного права. Как будто всё говорит против концепции Миронова.
Он, тем не менее, упорствует и выдвигает новые аргументы, которые, если разобраться, оказываются весьма старыми, известными ещё с 1960-х годов. Именно тогда в советской исторической науке разгорелась дискуссия об интенсивности эксплуатации оброчных крестьян в предреформенной деревне. Официальную позицию представляли И.Д. Ковальченко и Л.В. Милов. Согласно ей, рост оброка «означал усиление эксплуатации крестьян, вёл к ухудшению их положения и снижению уровня хозяйства»[49]. Этот вывод в значительной степени базировался на составленной авторами специальной таблице, в которой было показано соотношение роста доходов оброчных крестьян и их повинностей[50]. Годом позже ту же таблицу Ковальченко привёл в своей монографии[51]. Из таблицы следует, что «рост оброка значительно опережал рост доходности крестьянского хозяйства»[52]. Доходы оброчных крестьян от земледелия и промыслов за указанный период увеличились, по данным Ковальченко и Милова, в зависимости от губернии на 39,1–69,6%. Между тем оброк в тех же губерниях вырос в рублях на 137,5–212,5% и на 103,1–164,6% в переводе на рожь. По отношению к общему доходу крестьян оброк, возложенный на них, в конце XVIII века составлял 18–20,9%, а к середине XIX века возрос до 29,2–37,9%[53].
Но была ещё неофициальная позиция, которую изначально выражал П.Г. Рындзюнский. Он сформулировал главные вопросы так: «Как велики были материальные возможности крестьян после их расчёта с помещиком и как изменялся со временем этот показатель? Беднее или богаче становились крестьяне?» Сам Рындзюнский весьма удивлён, что Ковальченко и Миловым «столь важный показатель не выявлен»[54]. А он меняет многое. По подсчетам Рындзюнского, крестьянский доход «вырос на значительно большую сумму, чем оброк, поэтому в середине XIX века у крестьян оставалось после вычета оброка больше материальных ресурсов, чем прежде». При расчёте в рублях на 1 душу мужского пола остаток в середине XIX века к остатку конца XVIII века составлял в разных губерниях 111,1–155,6%[55]. По этой причине Рындзюнский признаёт для первой половины XIX века лишь относительное, но никак не абсолютное увеличение эксплуатации[56].
Рындзюнского поддержал Б.Г. Литвак. Он тоже считал, что Ковальченко и Милов явно преувеличили «дефицит на душу оброчного», поскольку не учли увеличившихся доходов оброчных крестьян.
«Иначе, — писал Литвак, — трудно объяснить массовое стремление крестьян к переходу на оброк в предреформенные десятилетия. Если действительно помещик предреформенной поры присваивал долю крестьянского дохода в 1,5–2 раза большую, чем в конце XVIII века, то совершенно необъяснимо стремление помещиков посадить крестьян “на пашню”, так как интенсифицировать труд барщинного крестьянина в 1,5–2 раза было практически невозможно»[57].
И вот Миронов присоединяется к точке зрения Рындзюнского и Литвака и тоже обращает внимание на
«удивительный факт, который входит в полное противоречие с утверждением об обеднении крестьян: после уплаты оброка у крестьян в 1850-х годах оставалось на душу населения больше денег, чем в 1780-е годы».
Тут же следует вывод, что «в последние 70 лет существования крепостного права никакого абсолютного обнищания помещичьих крестьян не наблюдалось». «Если же, — продолжает Миронов, — внести минимальные поправки в эти расчёты... то не обнаружится и относительного обеднения»[58].
Хочу обратиться к читателям: заметили ли вы разницу в позициях Рындзюнского и Литвака, с одной стороны, и Миронова, с другой? Или спрошу резче: увидели ли вы очередной откровенный подлог, который в отличие от честных исследователей Рындзюнского и Литвака допустил Миронов? Ответ на поверхности. Рындзюнский и Литвак вели с Ковальченко и Миловым спор исключительно о судьбе оброчных крестьян. А Миронов ни с того ни с сего на основе тех же самых данных заговорил вдруг о всех помещичьих крестьянах. Заговорил без всяких оснований. Не считать же за основание пламенное желание запудрить нам мозги.
Давайте тогда не поддаваться на уловки Миронова и спокойно разбираться. Во-первых, за счёт чего в первой половине XIX века повысились доходы оброчных крестьян? Как следует из той же таблицы, это произошло исключительно благодаря уходам на промыслы. Но очевидно, что оброчным крестьянам уходить на промыслы было гораздо легче, чем помещичьим крестьянам иных категорий. Барщинные крестьяне имели явно меньше возможностей отлучаться из деревни, поскольку обязаны были регулярно трудиться на господской пашне. В этой связи не лишним было бы заметить, что чисто оброчных крестьян в XIX веке насчитывалось всего лишь 18,5% из числа всех крепостных. Зато барщинных крестьян было 44,5% и ещё 37% помещичьих крестьян находилось на смешанных формах эксплуатации[59]. Соответственно, не слишком много крестьян могли позволить себе регулярный уход на промыслы. Так, «в конце 50-х годов XIX века в семи губерниях Промышленного центра России на заработки уходило 887 тысяч человек, что составляло 26,5% мужского населения»[60]. Остальные, получается, вынуждены были довольствоваться доходами от чисто крестьянских занятий, доходами небольшими, не позволяющими говорить о принципиальном повышении уровня жизни.
Миронов всё же настаивает на заметном улучшении жизни абсолютно всех крестьян и барщинных в том числе. О последних он сказал мимоходом, уделив им буквально два абзаца. Обратите внимание: барщинных крестьян было почти в 2,5 раза больше, чем оброчных, но пишет Миронов именно об оброчных, и, исходя из их положения, делает вывод о судьбе остальных крестьян. Объективный подход, ничего не скажешь. Так и написано: «Вряд ли возможна была такая ситуация, чтобы благосостояние одной большой категории крестьян, оброчных, повышалось, а другой, барщинных, понижалось»[61]. На самом деле очень даже была возможна, если учесть, что жизнь этих двух «больших категорий» крестьян существенно разнилась. Наверное, Миронов должен привести другие, более весомые аргументы.
Но с ними у него обстоит не очень хорошо. Миронову, разумеется, очень хочется показать, что и барщинные крестьяне стали лучше жить накануне крестьянской реформы. Но настоящая беда для Миронова состоит в существовании на сей счёт сведений из работы Ковальченко. Эти сведения,охватывающие девять крупных имений чернозёмной полосы, свидетельствуют: на протяжении первой половины XIX века размеры барщины в расчёте на душу мужского населения почти во всех случаях росли (иногда в полтора и даже в три раза)[62]. Подобные данные Миронову категорически не нравятся, он их, естественно, стремится всячески обойти. Следует напрашивающееся возражение: «Девять имений — слишком маленькая выборка, чтобы на основании неё можно было делать общие выводы обо всей России»[63].
Но что Миронов предлагает взамен? Как ему кажется, у него есть более подходящая информация (взятая из той же работы Ковальченко), охватывающая всё европейское пространство России. По этим данным, тяжесть барщины в преддверии отмены крепостного права не изменилась. Только они тоже не выглядят безупречно. Во-первых, сведения Миронова охватывают только двадцатилетие перед крестьянской реформой, достаточно небольшой временной отрезок. То есть делать на их основе выводы по первой половине века в целом нельзя. А во-вторых, заключение о невозможности делать вывод о наличии «какой-либо тенденции в динамике барщины»[64] Миронов выводит на основе изменений (точнее, их отсутствия) в процентном соотношении крестьянских и помещичьих посевов. Раз оно в среднем по Европейской России оставалось одним и тем же, то об усилении барщины вроде как говорить не приходится. Но так думает только Миронов. Зато любому здравомыслящему человеку будет ясно: уровень барщины определяется её размерами на душу населения. Эти размеры могли увеличиваться при любом соотношении помещичьих и крестьянских посевов.
Иначе говоря, сведения, на которые опирается Миронов, тоже обладают большими, пожалуй, ещё более серьёзными недостатками, чем данные, которые он предпочел отвергнуть. Однако мы проследим за мыслью Миронова дальше. При одной и той же (якобы! — С.Е.) тяжести барщины Миронов говорит о повышении благосостояния барщинных крестьян, исходя из шестипроцентного (всего навсего! — С.Е.) уменьшения реальной тяжести подушного налога и роста хлебных цен[65]. Последнее и впрямь стало бы на руку крестьянам, причем не только барщинным, так как продажа хлеба приносила средства для уплаты налогов и оброка.
Но давно известно, что подорожание хлеба было не реальным, а чисто номинальным. В реальном же исчислении хлеб в цене терял и, следовательно, теряли крестьяне в доходах от продажи хлеба. Ещё советские историки писали о том, что цены на хлеб и вообще на аграрную продукцию в целом по России в первой половине XIX века были ниже стоимости (то есть трудовых затрат на производство)[66]. По словам всё того же Милова, за этим «встают миллионы крестьян, вынужденных нести на рынок и продавать за бесценок продукцию»[67].
Почему крестьяне так поступали? Очевидно, не от хорошей жизни. Сам факт продажи ими хлеба по дешёвке нагляднее всего показывает, насколько тяжёлой продолжала оставаться жизнь большинства крестьян (и не только барщинных) в предреформенные полвека. Вопреки Миронову, никакого «существенного повышения уровня жизни крестьян» в тот период не наблюдалось. Во всяком случае, около трёх четвертей крестьян (тех, кто не занимался промыслами) жили не лучше, чем раньше, под опекой всё таких же крепостников-самодуров и под властью государства, по-прежнему не стремившегося защищать крестьян от этого самодурства, а только добавлявшего им головной боли уже своим собственным самодурством. Вот как обстояло на самом деле. Остальное Миронов выдумал, не верьте ему.
После отмены крепостного права: выгодные выкупные платежи, голодовки, которых не было, поскольку не могло быть
Учитывая, в каких светлых тонах Миронов расписал жизнь в крепостной России, можно заранее предвкушать его восторги, касающиеся пореформенного времени. И действительно, радость за судьбу российских крестьян, освободившихся от крепостного бремени, буквально переполняет Миронова. Он категорически протестует против тезиса о грабительском характере крестьянской реформы и её невыгодных для крестьян условиях.
«На самом деле, — пишет Миронов, — уровень жизни крестьян повышался, и этому способствовали три принципиальных фактора: получение в результате крестьянской реформы достаточных наделов, умеренный выкуп за полученную землю и уменьшение налогового бремени в пореформенное время»[68].
Насчёт наделения землёй государственных и удельных крестьян Миронов неумолим: «Государственные и удельные крестьяне получили достаточные наделы»[69]. Только откуда такое взялось? Как Миронов может опровергнуть данные П.А. Зайончковского о том, что 29,3% государственных крестьян получили наделы ниже необходимой для жизни нормы?[70] А что сказать по поводу помещичьих крестьян, находившихся в заведомо худшем положении? По условиям реформы помещики в среднем отрéзали у крестьян 1/5 от их наделов, и без того отнюдь не достаточных[71]. Вот и Миронов нехотя признает, что 28% помещичьих крестьян «получили недостаточное количество земли»[72]. Даже странно: буквально только что (в предыдущем абзаце) писал про достаточные наделы крестьян и почти тут же взял свои слова назад.
«Выкупали землю крестьяне, — продолжает Миронов, — отнюдь не по грабительским ценам, как часто пишут историки»[73]. Странности продолжаются. Как же «не по грабительским», если крестьянам пришлось брать для оплаты огромные кредиты и возвращать их с процентами в течение почти полувека? Но Миронов и не собирался соотносить размер выкупных платежей с возможностями крестьян. Его куда больше занимает сопоставление выкупа с рыночной ценой земли. Только из такого сопоставления, согласно Миронову, можно выяснить, ограбили ли крестьян в ходе земельной реформы. Вроде бы и тут правота должна быть не на стороне Миронова. Известно, что «в основу выкупа была положена не фактическая стоимость земли, а капитализированный оброк»[74], и в результате крестьянская земля была оценена гораздо выше её рыночной стоимости (в 867 млн рублей при рыночной стоимости на 1854–1855 годы в 544 млн рублей[75]). Если же принять во внимание проценты по выкупным платежам, то выяснится, что к 1906 году, моменту завершения выкупной операции, крестьяне внесли за землю 1570 млн рублей, в три раза больше её изначальной рыночной стоимости[76].
Однако Миронов снова спешит с возражениями, почерпнутыми опять из дискуссии ещё советских времён. В 1970-е годы уже упоминавшийся Литвак выступил против преобладающего мнения и в этом вопросе. На основе данных по Чернозёмному центру историк сделал вывод: «Версия, принятая в нашей литературе, о том, что крестьяне переплачивали за землю по сравнению с рыночной ценой земли, для изученного нами района неприменима»[77]. Теперь Миронов делает такое же заключение в отношении всей Европейской России. Он напоминает, что за те полвека, пока шла выкупная операция, цены на землю, в отличие от выкупа, который в начале 1880-х годов даже понизили, не оставались неизменными и существенно выросли. Как уже сказано, вместе с процентами по выкупным платежам крестьяне к 1906 году заплатили за землю в три раза больше её рыночной стоимости на середину 1850-х годов. Но по сведениям, на которые ссылается Миронов, с 1854–1858 годов по 1903–1905 годы в среднем по Европейской России земельные цены выросли в 7,33 раза[78]. То есть по ценам 1906 года (года завершения выкупа) за землю крестьяне явно недоплатили, даже с учётом процентов по выкупным платежам. Конечно, исходить из цен 1906 года здесь неправильно, но такой же ошибкой было бы настаивать на ценах середины XIX века. За некий средний рубеж Миронов предлагает земельные цены 1879 года.
«По этому расчёту, — пишет Миронов, — крестьяне выиграли от выкупной операции, так как к 1906 году заплатили меньше, чем стоила надельная земля на рынке по ценам 1879 года: на 16,6% меньше до понижения и на 48% после понижения годового оклада выкупных платежей с 1883 года на 27%»[79].
На первый взгляд, здесь можно говорить о сходстве воззрений Миронова и Литвака. И всё же необходимо видеть принципиальную разницу позиций, которая опять же отличает добросовестного учёного Литвака от лжеисторика Миронова. Литвак ни в коем случае не говорит о выигрыше крестьян от земельной реформы. Напротив, следует оговорка: «Сказанное выше, однако, вовсе не означает, что выкупные платежи не тормозили развитие крестьянского хозяйства и не ложились тяжелым бременем на крестьянство»[80]. Сопоставьте эти слова с возгласами Миронова о «выгодах» крестьян от выкупной операции[81], их «выигрыше» от неё, и легко поймёте, где в исторической науке кончается правдивое исследование и начинается оголтелое враньё. И если вы выбираете первое, то вам будет ясно: «тяжёлое бремя» выкупных платежей делает их для крестьян невыгодными и означает, что от выкупной операции крестьяне всё-таки проиграли. А если быть совсем честным, то крестьяне проиграли самим фактом существования выкупных платежей, независимо от их величины. Ведь крестьяне платили за свою землю, за ту землю, которая принадлежала им испокон веков. В чём в таком случае заключался их выигрыш?
Но самое интересное — это, конечно, доказательство уменьшения налогового бремени крестьян. Из таблицы, составленной Мироновым, следует, что за полвека с 1850-х до 1877–1901 годов доходы крестьян заметно выросли, а прямые налоги столь же очевидно снизились[82]. И далее Миронова уже не остановить:
«У бывших помещичьих крестьян платежи уменьшились не только абсолютно… но и относительно, главным образом благодаря отмене владельческих повинностей и замене их более лёгкими государственными платежами»[83].
«У бывших помещичьих крестьян платежи уменьшились…» Снова хочется дать задание читателям: кто в приведенной фразе Миронова найдёт подвох? Уверен, большинству искать долго не придется. Достаточно вернуться к словам о «замене» владельческих повинностей на «более легкие государственные». Простите, а была ли такая замена? Хорошо известно, что владельческие повинности были заменены… на другие владельческие повинности. До реформы крестьяне несли в пользу помещиков барщину и оброк, а после стали выполнять отработки и издольщину в качестве платы за арендованную землю. Об этом Миронов отчего-то помалкивает, как будто отработки и издольщина крестьян не касались. А как насчёт выкупных платежей? Их тоже надо было платить, и они, между прочим, составляли больше половины общей суммы платежей, возложенных на крестьян[84].
Хотя Миронов не замедлит с возражением. Конечно, он скажет, что имел в виду под платежами лишь государственные налоги. А арендные платежи в пользу помещиков как бы из другой категории. То же касается и земельного выкупа.
«Выкупные платежи за полученную крестьянами землю в результате реформы 1860-х годов, — пишет Миронов, — не могут считаться налогом, так как шли на покрытие кредита, полученного крестьянами от государства, за купленную землю».
С тем же успехом, продолжает Миронов, можно «в настоящее время принимать за налог платеж за купленную в кредит землю или квартиру»[85]. Тогда напомню Миронову и остальным, с чего вообще начался разговор о налогах. Если кто забыл: Миронов объявил о повышении уровня жизни крестьян исходя из снижения возложенной на них налоговой нагрузки (см. выше). И получается очередной театр абсурда с художественным руководителем Мироновым во главе. Миронов, чтобы убедить нас в росте благосостояния крестьян, предпочёл исключить из рассмотрения львиную долю крестьянских платежей на чисто формальном основании. Такой фокус: они вроде бы есть, но не считаются, их как будто нет. Интересно, как восприняли бы сами крестьяне такой подход? Мне почему-то кажется, что им было бы всё равно, как классифицировать те или иные платежи. Важно было бы лишь то, что эти платежи существовали и их приходилось вносить.
И что же получится, если принять во внимание все платежи крестьян, а не только те, которые Миронов признаёт налогами? Вряд ли в этом случае придётся говорить о росте благосостояния, не так ли? Впрочем, в данном вопросе Миронов проявляет известную покладистость. Он готов обратиться к тем из старых подсчётов, в которых выкуп за землю отнесён к разряду налогов. Но и в этом случае Миронов находит, что налоги по мировым стандартам не были чрезмерно тяжёлыми. По словам Миронова, «в России норма обложения 1913–1914 годах была весьма умеренной, ниже, чем в большинстве развитых стран»[86]. Я всё же разочарую Миронова: тяжесть налогов надо определять не нормой обложения, а тем, что остаётся на руках после налоговых выплат. И тогда выяснится, что российские налоги, кажущиеся Миронову смехотворно низкими по сравнению с существовавшими в передовых странах, станут чрезмерно высокими. Достаточно принять во внимание очень маленькую среднюю величину доходов российских подданных (опять же по сравнению со средним доходом жителей Запада), и будет понятно, что по ним относительно невысокая норма обложения била куда сильнее, чем, как правило, несколько более значительная норма по населению западных стран[87].
Выходит, говорить о сколько-нибудь ощутимом повышении уровня жизни крестьян в пореформенной и предреволюционной России оснований нет. О том же свидетельствуют и данные о доходах и расходах крестьян Европейской России, приведённые в 1905 году в газете «Урал».
«На всем Северном Кавказе, в Саратовской, Тульской губерниях, — сказано в газете, — приход и расход равны один другому, остатков не бывает. В Новгородской губернии средний доход определен в 255 руб. в год, а расход — в 271 руб.; во Владимирской губернии — доход в 217 руб., расход в 230 руб.; в Ярославской губернии — 395 и 400 руб.; в Калужской губернии — 398 и 416 руб.; в Херсонской губернии — 430 и 480 руб.; во всех малороссийских губерниях — 432 и 435 руб.»[88].
То есть сто лет назад для российской общественности не было секретом, что крестьяне еле сводили концы с концами. Об этом много говорили даже сторонники тогдашней власти[89]. Их признания в данном случае дорогого стоят. А чего стоит вранье Миронова, решайте сами. Кажется, всё же немногого.
Если же у вас, дорогие читатели, ещё есть сомнения в нечистоплотности Миронова, очень советую обратить внимание на решение им проблемы голодного экспорта. Когда-то даже министр Вышнеградский честно открыл суть торговой политики царизма: «Недоедим, но вывезем». Но на Миронова, конечно же, подобные признания не действуют, и он твёрдо считает голодный экспорт мифом. Не буду вдаваться глубоко в данную проблему; по поводу неё я уже высказывался, когда опровергал статистические доводы сторонника Миронова М.А. Давыдова[90]. Но оцените аргументацию Миронова. Разумеется, он, как и Давыдов, не мог обойтись без ссылки на… русское пьянство, почему-то оказавшееся признаком крестьянского благополучия. «Если бы деревня голодала, — пишет Миронов, — она не могла бы тратить на алкоголь столь значительные и всё возраставшие средства. Это было возможно только в случае повышения благосостояния»[91]. Наверное, надо предложить Миронову (и заодно Давыдову) выглянуть в окно и посмотреть на тех, кто сегодня торчит у ларьков и клянчит гроши на самое дешёвое пойло. По этим людям не скажешь о «повышении благосостояния» в современной России. Но вот другой аргумент Миронова.
«В условиях рыночного хозяйства, — пишет он, — хлеб из внутренних регионов мог идти на экспорт только в том случае, если бы не находил спроса на внутреннем рынке по соответствующей цене… В действительности на внешний рынок уходил лишь избыток хлеба…»
Иная точка зрения, по Миронову, «противоречит фундаментальным экономическим законам рыночного хозяйства»[92].
Читаешь такое и умиляешься поневоле. Вспоминается сразу советская историческая наука и существовавшая в ней традиция отвергать различные факты под тем предлогом, что они не вписываются в официально утверждённую схему. Миронов как раз тогда начинал карьеру и, похоже, усвоил принятые в те времена приёмы. Теперь он их вовсю применяет для опровержения уже советской историографии. То есть мы имеем сведения, говорящие о хронических недостатках хлеба у крестьян, недостатках настолько вопиющих, что они вылились, как уже говорилось, в голодовки 1892 и 1905–1906 годов. Об этих голодовках известно очень многое, их, казалось бы, нельзя поставить под сомнение. Но для Миронова нет ничего невозможного. Из его логики следует, что названных голодовок не было, потому что не могло быть. И крестьяне от голода, должно быть, в массовом порядке не умирали. Это ведь «противоречит фундаментальным экономическим законам рыночного хозяйства». Правда, почему-то на российских просторах они не действовали, раз оборачивались голодом и повышенной смертностью от недоедания. Одно из двух: то ли страна у нас какая-то не такая, то ли «фундаментальным законам» грош цена, а заодно и Миронову.
И это далеко не все «фундаментальные законы», которые должны были распространяться на Россию, но странным образом и вопреки ожиданиям Миронова не распространялись. Есть ещё закон децильных коэффициентов дифференциации уровня жизни населения. Коэффициент, равный 6-7, Миронов предлагает «признать невысоким и социально безопасным». И в России начала ХХ века, согласно Миронову, коэффициент неравенства как раз составлял около 6. А в большинстве западноевропейских стран он был выше, чем в России[93]. Тем не менее такие страны, как Великобритания и Франция, обошлись в начале ХХ века без революций, несмотря на тяжкие испытания мировой войной. Вот и Россия, с точки зрения Миронова, тем более должна была обойтись без эскалации протестных настроений и непременно бы обошлась, если бы не нож в спину власти со стороны подлой интеллигенции.
К сожалению, у меня нет возможности проверить сведения Миронова насчёт величины децильных коэффициентов в России и в Западной Европе. Будем считать, что я поверил ему на слово. Зато я могу сказать по поводу «социальной безопасности» приведённых Мироновым коэффициентов. Нетрудно заметить, что децильные коэффициенты имеют свойство увеличиваться по мере распространения капитализма. Капитализм даёт возможность высшим слоям общества богатеть почти без ограничений. И если небольшая величина децильных коэффициентов о чем-то говорит в случае с Россией начала ХХ века, то только о её отставании в том, что касается развития капитализма. А в каком-нибудь XVIII веке капитализма в России было ещё меньше, почти даже не было. Соответственно, коэффициенты неравенства, если бы их кто-то считал применительно к тогдашней России, выглядели бы ещё скромнее и ещё «безопаснее». Однако же откуда-то взялись пугачёвщина и прочие социальные взрывы.
Пожалуй, хватит. Глупостей, подобных перечисленным, в работах Миронова можно найти ещё много, но надо где-то остановиться. Лучше вспомним ещё раз, зачем Миронов затеял всю эту дискуссию. Ему мозолит глаза тезис советской историографии о «закономерности и неизбежности» Октябрьской революции[94]. Но доказать обратное Миронову не удалось. Хоть сколько-нибудь грамотный анализ его воззрений, реальные, а не выдуманные, условия жизни крестьян сомнений не оставляют: Октябрьская революция была подготовлена всем предшествующим историческим процессом. Нет ничего странного в том, что она случилась. Странным было бы, если по каким-то причинам революция не состоялась бы.
Вместо заключения: в полку лжеисториков прибыло
«Когда я читал статью Б.Н. Миронова, меня не покидала мысль, что это розыгрыш читателя, демонстрация искусства искажённого изображения прошлого с помощью ошеломляющего обилия цифрового материала и отсылок на англоязычные издания».
Так по поводу экспериментов Миронова на историческом поприще высказался академик Б.В. Ананьич[95]. Высказывание подобного рода может вызвать некоторое недоумение. Мне уже приходилось писать о существующей сегодня установке в академической среде на восхваление дореволюционной России и на категорическое неприятие всего, что не вяжется с таким восхвалением[96]. Казалось бы, работы Миронова у современных носителей научных званий и степеней должны были вызвать самую высокую оценку. И действительно Миронов пользуется в этой среде огромным авторитетом. Тем не менее факт остается фактом: в ходе недавней дискуссии (о ней упомянуто выше) вокруг идей Миронова почти все её участники выступили против него. Давыдов разве что его поддержал, но, как говорится, в семье не без…
Можно только порадоваться, что не весь академический мир сегодня безнадёжен, раз некоторые его представители не принимают шарлатана Миронова. Если где он и может рассчитывать на безоговорочное признание, то только среди таких же шарлатанов, как он сам, — в кругу лжеисториков. Господа Суворов, Фоменко, Солонин и им подобные, в вашем полку прибыло, принимайте коллегу. Его порядковый номер между собой определите сами.
Сентябрь 2012 г.
По этой теме читайте также:
Примечания
