То, что Московский театр имени Гоголя закроют под предлогом «реорганизации», не вызывает никаких сомнений. Подобная схема широко практикуется в России: объявляется капитальный ремонт (кто станет спорить, что муниципальные учреждения находятся в плачевном состоянии), назначается новый руководитель, который увольняет большую часть коллектива, на месте прежнего учреждения открывается крохотная бессмысленная шарашка, а здание идёт под распил чиновникам. Точно такая схема применена и в столичном Музее Маяковского: сменили директора, выделили «на реконструкцию» 20 миллионов рублей, провели тендер, нашли компанию-подрядчика, готовую всё сделать за 6 миллионов[1]. Так же происходил разгром Красноярского краевого Дома искусств и многих других бюджетных учреждений. Вот уже 20 лет эта схема не даёт сбоев.

Вот и в театре имени Гоголя в приказном порядке сменили руководство, не удосужившись хотя бы для вида посоветоваться с коллективом или воспользоваться процедурой «тендера». Художественным руководителем был назначен «модный и актуальный» Кирилл Серебренников, под чутким руководством которого на месте театра должен возникнуть некий «Гоголь-центр». Не успел Серебренников приступить к своим обязанностям, а «перформансы» уже начались. На свежеиспечённого худрука якобы кто-то напал и якобы даже побил его, и, как ему показалось, это были актёры театра. Ну, чем не акция в духе группы «Война» или «Пусси Райот»! Зато теперь на строптивый коллектив можно будет нажать покрепче, чтобы выжить самых принципиальных, а остальных склонить к сожительству по законам «современного» искусства. Что такое пресловутый «совриск» зрителю уже хорошо известно: и противники, и поклонники «новой драмы» знают, что «актуальное» — это когда присутствуют маты и обнажёнка. Так что Равенхилл, которому в обед сто лет — это актуально.

Так что, хотя материальная выгода власть имущих и является ключевым фактором, это не единственная причина происходящего с театром Гоголя. Дело в том, что театр Гоголя всё-таки являлся проводником высокой культуры, которая нынешней российской элите бесполезна, опасна и попросту непонятна. Медведев лучше спляшет с клоунами из «Comedy club» под песню «American boy», чем приобщится к русской классике. А в театре Гоголя классику ставили, и не как-нибудь, а-ля «современное искусство», а на соответствующем уровне. Мне повезло побывать на постановке пьесы Горького «Последние»; последней, надо сказать. На мой личный взгляд, это одно из сильнейших произведений Горького, куда сильнее замусоленной критиками и педагогами «На дне». Первоначальное название пьесы было «Отец», что ставит её рядом с программным романом Горького «Мать». Эти произведения действительно дополняют друг друга. Если «Мать» рассказывает о духовном пробуждении народных масс в эпоху революции, то «Последние» демонстрируют и анализируют разложение «верхов» старого общества, упадок старой морали. Во время спектакля я невольно оглядывался на людей, сидящих рядом, чтобы понять «осознают ли они, что им демонстрируют со сцены». Ведь ситуации, в которые попадают герои, моральные противоречия, которые они пытаются разрешить, очень актуальны в наше время. Герои пьесы — семья Ивана Коломийцева, высокого полицейского чина. Жена Ивана Софья сталкивается с непростой дилеммой: с одной стороны ей хочется воспитать детей нравственно устойчивыми, честными людьми, с другой, она не решается признаться им, что отец не достоин их уважения: он садист и взяточник — такова уж его профессия. Не решаясь восстать против мужа-деспота, Софья невольно калечит судьбы детей. Пословица неверна: дети это не «наше будущее» — наоборот, мы — будущее наших детей, они расхлёбывают наши ошибки. Как заявил старший сын Ивана Александр: «И вот, благодаря неудачной игре отца, я оказался в полном проигрыше». Он собирается идти по стопам отца и не только повторить его карьеру, но и перенять его пороки. «А кто пожалеет распутного молодого человека – кандидата в помощники полицейского пристава? Мне предстоит бить морды человеческие, брать взятки понемногу и — получить в живот пулю революционера... Как вам нравится эта блестящая карьера?» — говорит он.

Всё самое чистое, достойное, живое вынесено за скобки повествования. Где-то там снаружи — революционеры, которые хотят выследить Коломийцева и покарать его за все преступления. Но этот внешний мир «последних» пугает, они чужды ему, вот почему они вздрагивают от каждого стука в дверь. Единственным представителем этого большого внешнего мира является мать революционера, арестованного по подозрению в покушении на Ивана. Она приходит просить за сына. Разговор двух матерей становится диалогом двух миров, двух эпох, двух классов.

С о к о л о в а (жмёт ей руку). Вы — мать, вы не можете ошибаться, когда речь идёт о судьбе сына...

С о ф ь я (пугливо, недоверчиво). Не могу ошибаться, я?

С о к о л о в а (просто). Мать всегда справедлива, как жизнь...

С о ф ь я (болезненно усмехаясь). О, это неверно! Это... красиво сказано, но, боже мой, я — справедлива?

С о к о л о в а (настойчиво). Мать справедлива, как жизнь, как природа... Все дети близки её сердцу, если это здоровое сердце...

С о ф ь я (грустно). А! Вот видите — здоровое сердце...

С о к о л о в а. Мать — враг смерти. Вот почему вы хотите помочь мне спасти сына...

С о ф ь я (тоскливо). У меня — тоже дети, и они — тоже хорошие, поверьте мне! Я первый раз вижу ваше лицо, но мне кажется — я давно знаю вас... Это странно, но я чувствую вас, как сестру...

С о к о л о в а (просто). Мы все сёстры, когда нашим детям грозит опасность.

С о ф ь я (сильно волнуясь). Как странно вы говорите... Вы — сильная.

С о к о л о в а. Я — мать...

Все персонажи были сыграны очень убедительно, в традициях реалистического искусства: неуверенная, запутавшаяся Софья, озлобленная, колючая Люба, доверчивая, но быстро разочаровавшаяся в людях Вера, мягкий Петя. В насмешку над сущностью своих героев автор дал им их имена.

Лично меня больше всех волновала судьба Пети, младшего из сыновей: он уже вступил в тот возраст, когда голову обступают самые сложные вопросы, которые требуют даже не логического решения или эмоционального отклика, но каких-то действий. Однако с этими вопросами он остаётся один на один: взрослые в лучшем случае отшучиваются, поскольку и они давно не верят истинам, с которыми прожили всю жизнь.

Ощущение потери основ, коренного сдвига, неустойчивости жизни удачно передано декорациями: все предметы в доме перекошены, готовые то ли упасть, то ли улететь. Мне вспомнились наши 90-е. Тогда старшее поколение уже разуверилось в идеалах своей молодости, а новую идеологию в их опустевшие головы правительство ещё не вложило. В эту эпоху мы и росли, в детстве нам показывали советские мультики, а потом вдруг объявили: ври, воруй, шагай по головам, деньги — смысл жизни. Многие приняли новую идеологию, пристроились к новой жизни, но постоянная мимикрия стёрла их личность. Иные не захотели уступать своих принципов, и это покалечило их жизни. Ещё я подумал о том, что Горькому повезло: эпоха вела его поколение к тому, от чего уводила нас.

Наверняка, не один я уходил из зала с подобными мыслями. Так вот, чтобы подобное не повторялось, остатки высокого искусства уничтожаются и заменяются религией или «современным искусством». Когда актёры вышли на поклон, они со сцены объявили о скором закрытии театра. Зрители смущённо выслушали артистов и отправились в гардероб. А что тут поделаешь? Единственная форма борьбы с чиновничьим произволом, известная современному российскому обществу, это пикеты, митинги да коллективные письма, которые вот уже 20 лет демонстрируют свою абсолютную бесполезность. И я не буду заканчивать эту заметку призывами на баррикады или к изучению Маркса. Наше общество не способно ни на первое, ни на второе. «Последние» должны уйти. А расплачиваться за грехи отцов и кровью добывать себе свободу, видимо, будут дети. Всё, что мы можем сделать, это хоть как-то подготовить и облегчить их будущую борьбу.

По этой теме читайте также:

Примечания