Александр Красносельский. «Сбор недоимок», 1869 год Изображение: Вольский краеведческий музей

«Россия, которую мы потеряли», империя до 1917 года, давно привлекает современную российскую «властвующую элиту» как образец для подражания. Это видно и в политике сращивания государства и Русской Православной Церкви, и в канонизации последнего Романова, и в культе Столыпина — «великого реформатора». Вот только при этом почему-то постоянно забывают, что политика правящих классов дореволюционного общества привела Россию к позорным поражениям в Русско-японской и Первой мировой войнах, социальному кризису и трем революциям.

Особенно ярко этот идеологический заказ отразился в прошлогодней выставке, посвященной «400-летию» династии Романовых в Манеже, которая проиллюстрировала едва ли не все существующие мифы о благоденствии России при Романовых и все «теории заговора», призванные хоть как-то объяснить революции, случившиеся вопреки всем успехам.

В этом же ряду находится нашумевшая статья в «Российской газете» главы Конституционного суда Валерия Зорькина. Правда, большинство ее критиков саму статью, как водится, не прочитали, а уцепились за один ее фрагмент:

«При всех издержках крепостничества именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации. Не случайно же крестьяне, по свидетельству историков, говорили своим бывшим господам после реформы: “Мы были ваши, а вы — наши”».

Отрывок действительно потрясает. Стоит, видимо, напомнить, в чем заключались эти так называемые издержки.

Помещик по отношению к крестьянину выступал в роли полноправного господина. Со времен Екатерины II крестьянам было запрещено жаловаться на помещика, помещик мог их отдавать в рекруты (на 25 лет военной службы), отправлять в ссылку и, разумеется, бить. В этом деле помещики проявляли недюжинную фантазию: одна помещица «…кусала своих людей, душила их руками, накладывала на шею железные цепи, наливала за шею кипяток, принуждала есть дохлых пиявок, зауздывала женщин, чтобы они во время доения коров не сосали молока». Вы скажете — исключение? Нет, обыденная практика крепостной России. Нормой были заковывание крестьян в цепи, в железные рогатки, колодки, привязывание к стулу после порки — в общем, весь арсенал пыточных камер — и, конечно, обычный мордобой. За связь с другим крепостным без барского соизволения беременных дворовых «девок» отдавали замуж за самых бедных и многодетных крестьян-вдовцов из отдаленных деревень. И это было не худшим. Известна история (Далеко не единственная такого рода!) помещика Сташинского, который изнасиловал более 500 девушек и женщин, насиловал детей 12–14 лет (две девочки умерли), включая даже своих собственных дочерей, прижитых от крепостных. Сташинский был наказан всего-навсего передачей его имений в опеку, причем следствие тянулось… 25 лет. Как показывает знаменитый культуролог Ю.М. Лотман, крепостные гаремы стали нормой именно в послепетровский период. Он же приводит примеры, как помещики разоряли крестьян даже себе в убыток:

«Однажды помещик, и с супругою, приехал в нашу слободу. По обыкновению, богатые крестьяне, одетые по-праздничному, явились к нему с поклоном и различными дарами; тут же были женщины и девицы, все разряженные и украшенные жемчугом. Барыня с любопытством все рассматривала и потом, обратясь к своему мужу, сказала: “У наших крестьян такие нарядные платья и украшения; должно быть, они очень богаты и им ничего не стоит платить нам оброк”. Недолго думая, помещик тут же увеличил сумму оброка. <…> Интересно, однако, что <…> помещик стремится не столько к своему обогащению, сколько к разорению крестьян. Их богатство его раздражает, и он готов идти на убытки ради своего властолюбия и самодурства».

Эта атмосфера самодурства, насилия и разврата описана во всей русской классике: от Радищева и Пушкина до Салтыкова-Щедрина и Толстого. Им всем было совершенно очевидно, что крепостное рабство растлевает и раба, и рабовладельца, воспитывает в людях худшие качества, те самые, которые часто отмечали и в ХХ веке. Шаламов на своем лагерном опыте описал «неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе». Причины этой рабской угодливости перед начальством, с одной стороны, и чиновничьего самодурства — с другой корнями уходят во времена крепостничества.

С издержками все очевидно. Однако помянутая Зорькиным «скрепа» действительно существовала. Крестьяне и мещане истово верили, что «господа» обманывают царя и «клевещут перед ним на православный народ». Что воля, данная в 1861 году, «не царская», ее подменили баре, а настоящая воля дает крестьянам истинную свободу — без выкупа за землю. Зорькин отчасти прав, когда пишет, что «основная линия социального напряжения — между властью и крестьянскими массами — лишилась важнейшего амортизатора в лице помещиков». Только он забывает уточнить, что это была амортизация ненависти. Крестьяне долго не догадывались, не верили, не хотели верить, что царь и помещики — заодно.

Эта «скрепа» держалась еще долго после отмены крепостного права. Пропаганда народников, пытавшихся поднять крестьян на восстание против самодержавия, провалилась прежде всего потому, что не смогла преодолеть эту веру крестьян в доброго царя-батюшку. Этим же наивным монархизмом вдохновлялись составители «Петиции рабочих и жителей Петербурга», которую рабочие Питера во главе с Гапоном несли царю в день «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Рабочие были расстреляны — кстати, с ведома царя, который был осведомлен накануне о стягивании войск в город и принятых «силовых» мерах по недопущению демонстрации в центр города. После этого царские портреты, которые несла толпа, полетели в грязь. По словам современника, в этот день была расстреляна вера народа в доброго царя. Однако даже «Кровавое воскресенье» не подорвало эту веру до конца — понадобился разгром в Первой мировой, сопровождаемый чудовищной коррупцией, вопиющей некомпетентностью генералитета и вакханалией распутинщины при дворе, чтобы в феврале 1917 года «монархию сдули, как пушинку с рукава».

Но дело не только в делах духовных и политических. Очень примечательно, что в разговоре о «Великих реформах» автор статьи обошел вниманием главный вопрос русской жизни всего пореформенного периода — вопрос о земле.

Зорькин говорит о вызванном реформами Александра II «хаосе», о «новой нормативности» и даже ссылается на фрейдомарксиста (!) Эриха Фромма, говоря о «невыносимой свободе от прежних норм» после отмены крепостничества.

Свобода была для крестьян невыносима не по каким-то «социокультурным», а по вполне материальным причинам. Александр II был честен, когда говорил: «Все, что возможно было сделать для ограждения интересов дворянства, сделано». Наделы, которые крестьяне обрабатывали до реформы, были урезаны в пользу помещика (так называемые отрезки составляли до четверти всех крестьянских земель), за землю был установлен грабительский выкуп, по которому крестьяне в итоге переплатили почти втрое против рыночной стоимости земли. Помещики получили все деньги за землю сразу, а крестьяне, которым средства на выкуп ссужало государство, должны были выплачивать долг еще 49 лет, и только революция 1905 года сократила этот срок на пять лет. Дворяне сохранили за собой лучшую землю, крестьянам нарезали болота и глинозем, и те были вынуждены арендовать землю бывших хозяев. В качестве оплаты они должны были работать на помещичьей земле, так что барщина не исчезла и после 1861 года. Наконец, дворовые крестьяне (5 процентов от общей численности) вообще земли не получили, и, поскольку помещики теперь не были обязаны их содержать, постаревших слуг выбрасывали на улицу. Старый слуга Фирс в «Вишневом саде», которого эта судьба миновала, вспоминал о воле, как о «несчастье», не только из-за порушенных «скреп».

И хотя в новых, капиталистических, условиях помещики разорялись вопреки всей государственной поддержке, распродавая купцам свои вишневые сады, но даже в начале ХХ века по уровню концентрации земельной собственности Россия была на первом месте в мире. 102 богатейшим дворянским семействам принадлежало 16,1 миллиона десятин (более 17,5 миллионов гектаров). Таких латифундий не знала даже Латинская Америка.

Когда Столыпин, пытаясь найти выход из политического и экономического тупика после подавления первой русской революции, попробовал развалить общину и насадить среди крестьян частную собственность, то его провал был неизбежен. Из общины вышли только самые бедные (терять нечего) и самые богатые. Середняк из общины не пошел прежде всего потому, что земли у него было мало, урожайность — низкая, а средства, которые можно было вложить в хозяйство, съедали налоги. Даже когда крестьяне покупали помещичью землю, то созданный государством в ходе реформы Крестьянский банк завышал ее стоимость, и вновь, как и в ходе отмены крепостного права, крестьянские деньги, как насосом, перекачивались в карманы дворянского сословия.

Понятно, почему все крестьяне — от кулака-монархиста до последнего батрака — мечтали о помещичьей земле и ненавидели «господ», несмотря на все духовные увещевания. Когда в Гражданскую белые армии восстановили на подвластных им территориях помещичье землевладение, то крестьяне восставали и переходили на сторону красных, смирившись на время с большевистскими продотрядами и продразверсткой. Альтернативой советской власти был старый помещик, старое унижение и порки, а в активе партии Ленина был декрет о земле, уничтоживший, наконец, помещичье и церковное землевладение.

Вернемся в современность. С начала 2000-х годов в российском сельском хозяйстве поднимаются агрохолдинги, которые контролируют сотни тысяч гектаров земли. Земли бывших колхозов и совхозов были захвачены в ходе рейдерских захватов и кровавых разборок (история Цапков, ставшая известной, — это только верхушка айсберга). У новых латифундистов есть своя вооруженная охрана, своя полиция, с ними связаны местные власти. По сути, в деревне произошло возвращение в XIX век: леса для охоты олигархов, бесправные батраки на полях агрохолдингов, насилие против несогласных. Сейчас в России вновь господствует «крупная частная земельная собственность, подчиненное положение сельского сообщества и государственный режим, в котором помещики являются частью политической элиты». Так что настоящее крепостное право не так далеко от нас, как кажется в городах. Но об этом говорят куда меньше, чем о разного рода душеспасительных образцах имперских времен.

Попытки даже выборочного заимствования «духовных скреп» из времен Российской империи обречены на крах по одной совершенно элементарной причине. Политика правящих классов дореволюционного общества привела Россию к двум позорным поражениям подряд: в Русско-японской и Первой мировой; к консервации отсталости русского крестьянства, к социальному кризису и — как следствие — к трем революциям.