Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Революции в науке: действительные и мнимые

Обзор книг серии «Эврика» издательства «Амфора»

Хокинг С. Краткая история времени: От большого взрыва до черных дыр / Пер. с англ. Н. Смородинской. – СПб.: Амфора, 2000. – 268 с.
Хокинг С. Черные дыры и молодые Вселенные / Пер. с англ. М. Кононова. – СПб.: Амфора, 2001. – 189 с.

Книга Стивена Хокинга «Краткая история времени: от большого взрыва до черных дыр» уже стала образцовой в жанре научно-популярной литературы. Рецензировать ее сегодня, не рискуя повторять избитые банальности про автора, так же сложно, как говорить о Галилее, не упоминая его знаменитого отречения. Инвалидное кресло Хокинга, его синтезатор речи – это символы отчуждения науки, созданные современным масскультом. Да, современная физика далека от обычного человека, и даже не из-за высокоспециализированного математического языка, который используется учеными. Когда говорят, что вопрос о том, как произошла Вселенная, интересовал человечество всегда, невольно имеют в виду, что на самом деле он неактуален. В самом деле, категорию «вечных» вопросов в обычном словоупотреблении давно принято относить к риторическим, по самому определению не требующим ответа, вроде вопроса о смысле человеческой жизни. Ответ никак не повлияет ни на человечество, ни на его историю, поэтому его поиски остаются предметом сугубо академического интереса (см. стр. 29).

На самом деле современная физика очень близка к ответу на вопрос о начале Вселенной. Вполне возможно, что в общих чертах уже известно, откуда и как она произошла. Теорию Большого Взрыва можно считать наиболее признанной и наиболее обоснованной моделью. К слову сказать, католическая церковь признает ее не противоречащей христианской версии возникновения мира, смиренно увещевая ученых (об этом с юмором упоминает Хокинг) не посягать ограниченным человеческим рассудком на познание самого момента «творения». Церковь предлагает ученым сделку: в обмен на идеологическое благословение сделать вид, что это что-то для них значит. Но наука, начиная с Галилея, кстати, преданного католика, последовательно отстаивает принцип независимости от любой идеологии, поэтому льстивые заверения католической церкви попросту не могут быть приняты в расчет: «Стремление к знанию является для нас достаточным оправданием, чтобы продолжать поиск. А наша конечная цель – никак не меньше, чем полное описание Вселенной, в которой мы обитаем» (29).

Хокинг как раз ломает голову над тем, что просит оставить в неприкосновенности католическая церковь. В книге достаточно подробно и, по всей видимости, максимально доходчиво описана эволюция Вселенной из бесконечно плотного состояния к современному состоянию относительной разреженности и дифференцированности материи. Конечно, в этой впечатляющей «истории» остается ряд непроясненных моментов, например к модели «взрыва» добавлен краткий, но необходимый период «раздувания» Вселенной, позволяющий объяснить, почему она расширяется более или менее равномерно. Но по-настоящему интригующим и, главное, принципиальным остается вопрос о самой первой стадии развития Вселенной, о так называемой «точке сингулярности», о том состоянии, для описания которого не годятся никакие физические законы, известные из наблюдения за упорядоченной и разреженной материей. Дело в том, что допущение состояния с бесконечной плотностью и температурой ставит естествоиспытателя перед тем фактом, что отсюда невозможно объяснить, почему Вселенная развивалась именно таким образом, почему фундаментальные физические константы получили именно такие значения, какие имеют в наличной действительности. Если выразить эту мысль проще, то можно сказать, что Вселенная с таким сомнительным происхождением могла бы оказаться совершенно любой, и даже настолько непохожей на нашу, чтобы исключить саму возможность появления существ, которые могли бы задаться вопросом: «почему вселенная такова, как мы ее видим». То, что три пространственных и одно временное измерения существуют в известной нам комбинации, оказывается совершенно случайным и необъяснимым с точки зрения исходного состояния Вселенной.

Однако современных физиков уже не испугаешь допущением событий, не обнаруживающих однозначных следствий. Наряду с теорией относительности второй «королевой» физики двадцатого века называют квантовую механику, которая исходит из знаменитого «принципа неопределенности», позволяющего осваивать закономерности микромира. Согласно этому принципу, поведение элементарных частиц таково, что невозможно просчитать одновременно их скорость и координаты в пространстве. Хокинг недаром не жалеет усилий, чтобы растолковать читателям значимость квантовой механики для решения проблем науки, занимающейся явлениями космического масштаба. Соединение двух несовместимых физических дисциплин – общей теории относительности, которая исходит из строгой определенности законов природы, и квантовой механики – в рамках единой науки поставит точку в создании всеобщей теории, теории, описывающей всю Вселенную. Попытки соединения этих двух концепций предпринимались на протяжении всего двадцатого века, и удачное применение квантовой механики в решении проблем, считавшихся вотчиной теории относительности, кажется значительным шагом вперед в этом «великом объединении».

Для того, чтобы подробнее ознакомиться с магистральной линией развития современной физики, я хотел бы посоветовать книгу Барри Паркера «Мечта Эйнштейна: в поисках единой теории Вселенной». Книга Паркера перекликается с книгой Хокинга буквально каждой главой. Но, будучи написанной и изданной раньше, книга Паркера уступает в общедоступности и виртуозности в подборе примеров, призванных ввести непосвященного читателя в круг проблем современной физики. Паркер не придерживается золотого правила популярного издания – каждая использованная в книге формула уменьшает число читателей вдвое. Эту книгу я посоветовал бы читать уже после «Краткой истории» и сборника статей Хокинга.

Применение положений квантовой механики для решения проблем космологии Хокинг опробовал в работе о черных дырах, которая снискала ему международное признание. Эта попытка оказалась до такой степени удачной, что позволила обратиться к решению вопроса о «точке сингулярности» с новым интеллектуальным потенциалом. Вкратце решение задачи о «точке сингулярности» заключается в том, чтобы сингулярность …исчезла. Хокинг предлагает причудливую концептуальную схему, которая помимо реального времени включает так называемое «мнимое время», которое существует наряду с реальным в исключительном, незнакомом для обычного человека смысле. Правда, решение такого рода может вызвать разочарование – в самом деле, Хокинг не говорит о том, что сингулярности не было в действительности. Возможно, правильно будет сказать, что сингулярность исчезает в «особом», теоретическом смысле, что означает: в рамках теории ее бессмысленно учитывать, поскольку она допускает бесконечное количество «степеней свободы» или попросту предполагает какое угодно развитие событий. Пожалуй, этот прием можно было бы назвать кантианским: состояние сингулярности попросту исключается из «природы», сконструированной нашими познавательными средствами, оставаясь по ту сторону «явлений», позволяющих делать наблюдения и предсказания. Нельзя рассматривать такое решение как конструктивистскую отговорку. Именно такой интеллектуальный прием лег в основу квантовой механики, в научности которой не сомневается ни один современный исследователь.

Вообще можно сказать, что книга Хокинга оказывается непростым чтением для обычного человека именно в силу того, что требует отказаться от привычных концептуальных схем, удовлетворительно работающих в окружающем нас мире. Поскольку речь идет о явлениях совсем иного, «экстремального», как говорит Хокинг, порядка, требуется все возможное воображение и интеллектуальная гибкость, по счастью доступная человеческому рассудку. Достаточно попробовать представить Вселенную, которая была бы конечна, но, тем не менее, не имела бы «краев и границ». Интеллектуально виртуозное решение как минимум двух антиномий Канта, решение проблемы конечности вселенной в пространстве и времени, сделанное на подлинной научной основе не может не впечатлять. Хокинг недаром начинает свою «Историю времени» с рассмотрения кантовской антиномии о необходимости допущения некоего «начала» вселенной. Кант полагал, что разум обязывает допустить как то, что бесконечная по определению причинная цепочка не может обрываться в какой-то произвольный момент в прошлом, так и то, что само понятие причинности вынуждает ввести законченность в этот причинный ряд допущением абсолютной причины, не являющейся следствием чего-либо предшествующего. Правда, Хокинг оказался введенным в заблуждение относительно предмета, к которому относятся антиномии чистого разума. Хокинг полагает, что противоречащие друг другу тезисы суть несовместимые положения, описывающие состояние дел во вселенной, тогда как единственно верное понимание антиномий заключается в том, что они описывают устройство наших познавательных способностей, которыми мы вынуждены пользоваться в науке. Тем не менее, действительный теоретический результат рассуждений Хокинга убедительно показывает, что синтез двух противоречащих основоположений чистого разума не только возможен, но и необходим для подлинно научного понимания вселенной. Здесь он следует за одним из отцов квантовой механики, Нильсом Бором, чей так называемый «принцип дополнительности» может быть сформулирован так: всякое фундаментальное явление природы может быть объяснено лишь при помощи противоположных схем – они, дополняя друг друга, создают противоречивую, но единственно верную картину. Не правда ли, очень напоминает Канта?

Будем надеяться, что внимательное прочтение книги Хокинга «Краткая история времени» и сборника статей «Черные дыры и молодые вселенные» позволит представить то, что невообразимо с точки зрения здравого смысла, поскольку, как показывает нам квантовая механика в союзе с космологией, при изучении определенных процессов его установки не действуют. Уже только одна эта мысль способна расширить индивидуальный интеллектуальный горизонт каждого человека.





Глейк Дж. Хаос: Создание новой науки / Пер. с англ. М. Нахмансона, Е. Барашковой. – СПб.: Амфора, 2001. – 398 с.

Книга Джеймса Глейка «Хаос: создание новой науки» в своем роде очень интересна. Но, к сожалению, (она интересна) совсем не в жанре научно-популярной литературы. По замыслу, книга должна была ознакомить читателей с достаточно молодой и наделавшей много шума в академических кругах дисциплиной, предметом изучения которой стал необычный для науки объект – хаотические процессы, или, попросту, хаос. Автор не предлагает читателю строгого определения «хаоса», призывая обратить внимание на привычные феномены вроде непредсказуемого поведения кучевых облаков или иррегулярного движения клочков пены у подножья водопада. Все же в конце книги автор вываливает на читателя несколько цитат, в которых корифеи «новой науки» определяют предмет своего исследования. Наиболее понятным мне показалось определение «хаоса» как «иррегулярного и непредсказуемого поведения детерминистских нелинейных динамических систем» (Родерик В. Дженсен). Ни одно из определений не кажется автору достаточно исчерпывающим, поскольку не вполне раскрывает всю полноту и сложность рассматриваемого феномена. Автор предпочитает более возвышенные формулировки: «динамика, сбросившая, наконец, оковы порядка и предсказуемости… системы, каждую динамическую возможность которых теперь можно свободно рассматривать… разнообразие, которое будоражит, богатство выбора, изобилие вероятностей…». Долгие страницы текста заполняют выспренние рассуждения о красоте и богатстве нелинейных систем, пренебрежение которыми привело к удалению естествознания от действительной природы.

Оставляя в стороне литературные детали, трудно не заметить, что «новая наука» стремится противопоставить себя «старой науке», уничижительно поминаемой в виде «тенет Ньютоновской физики», то есть тому самому естествознанию, развитию которого мы обязаны нашим современным техническим могуществом. Причем любопытно, что в стане врагов «новой науки» оказываются не только Галилей и Ньютон, но и современные ученые, в том числе Стивен Хокинг. Автор пренебрежительно обозначает современную академическую физику, стоящую на пороге создания единой теории, как «хокингову физику, успешно собирающую Нобелевские премии и крупные ассигнования на дорогостоящие эксперименты». Что же так раздражает автора в современной физике, помимо того, что на нее выделяют крупные ассигнования? Под огонь критики попадает редукционистская методология естествознания. Вместо того, чтобы изучать сложные явления во всей полноте и непредсказуемости, ученые стремятся отыскать по возможности простые элементы, лежащие в основании богатства наблюдаемого мира. Вот как формулирует эту мысль Файгенбаум, главный герой «новой науки»: «Традиция физиков такова, что мы обособляем и детализируем механизмы явления, а затем исследуем их по отдельности. В данном же случае мы знаем верные уравнения, но они нам не помогут. Суммировав все микроскопические фрагменты, мы выясним, что не можем распространить их на длительный период, потому что они не важны в интересующей нас проблеме. И это коренным образом меняет смысл выражения «знать что-либо». Вот на это последнее предложение хотелось бы обратить особое внимание. Речь идет о том, что не только физика Ньютона, но и гносеология Канта могут смело идти на помойку.

Действительно, традиционное естествознание, основываясь на процедурах идеализации, исключает из модели «посторонние» факторы: например, в построении модели маятника исключается трение. «Новая наука», обратившаяся к новым, холистическим методам конструирования сложных систем нуждается в новом и гораздо более сложном математическом аппарате, поэтому исследования хаоса ближе всего, на взгляд дилетанта, стоят именно к математике. Странные аттракторы, фракталы, множества Кантора и огромное количество других математических понятий призваны вооружить «новую науку» и открыть перспективы решения для новых, неразрешимых в традиционной физике, проблем. Все это по-настоящему важно и необходимо для дальнейшего развития науки. Впечатляющая объяснительная сила нового математического аппарата в отношении предсказания колебаний численности биологических популяций для читателя может стать настоящим открытием. Речь идет о создании новой дисциплины, позволяющей решать самые разнообразные задачи от биологии до гидрометеорологии, и расширение объяснительного горизонта науки не может не вдохновлять ученых. Все это бесспорно, но подозрительным выглядит то упорство, с каким сами представители этой перспективной дисциплины предпочитают говорить не о расширении объяснительных границ науки, а о создании совсем другой, «новой» науки.

Сначала взятый тон приписываешь стремлению молодой науки самоутвердится перед лицом непременно консервативной академической среды. Автор долго и пространно рассуждает о «революции» в науке, обильно цитируя Куна. Для него не подлежит сомнению, что новая дисциплина есть ни много ни мало, как новая парадигма научного мышления. Даже такие смелые обозначения, как «переворот» и «революция» в науке, можно было бы считать просто преувеличениями романтически настроенных «проповедников хаоса» (выражение Глейка), к которым, без сомнения, принадлежит сам автор этой книги: «…статьи о хаосе начиная с 70-х годов звучали подобно Евангелию». Но дальнейшее чтение книги выявило совсем другую мотивацию этих преувеличений.

Дело в том, что современная наука – это уже давно не просто занятие отдельных пытливых исследователей, а мощная институциализированная структура, существование которой обеспечивается финансовыми ассигнованиями государства. Теперь вопрос о том, какие научные методы продуктивны, а какие отработали свое, имеет четко выраженную финансовую сторону. Если группе исследователей удается убедить чиновников в том, что их методы сулят невиданный прогресс в науке, то в распоряжение этих ученых попадут мощные финансовые резервы, которые, в свою очередь, позволят развивать «новую науку». В конечном счете, мы имеем дело с борьбой научных группировок за финансирование, и в этой борьбе академический политес претерпевает существенное изменение. Взвешенность и осторожность в высказывании своих взглядов могут позволить себе только те исследователи, которые чувствуют надежную поддержку в виде грантов от государства и разнообразных фондов. Такой поддержкой обеспечена физика Стивена Хокинга, с легкой руки автора ставшего символом академической физики. Совсем в другом положении оказываются группировки исследователей, вынужденных доказывать свое право на научное существование. И тут борьба идет не на жизнь, а на смерть: «Вопрос о том, что происходит с облаками, уже не относится к чисто академическим. Люди хотят это знать, а следовательно, найдутся деньги на изыскания» (стр. 246). Правила научной осмотрительности и взвешенности отступают перед необходимостью отвоевать у академической физики место под солнцем, и стилистика научного дискурса сдвигается от аргументации к самой настоящей проповеди. Очернение оппонентов подручными средствами тоже годится в таком «споре». Просто шокирует, например, изложение одного академического диспута, в котором язвительный оппонент Файгенбаума (одного из главных «адептов хаоса») отвечал, якобы издевательски раскатывая букву «р».

Книга Джеймса Глейка задумывалась как научно-популярное издание, которое введет читателя в круг проблем по изучению динамических нелинейных систем. Однако способ подачи этого материала выбран явно неподходящий – не по проблемам, а по биографиям исследователей, внесшим лепту в создание новой дисциплины. Причем биографиям, вплоть до трогательных подробностей о выкуренных сигарах и прогулках у водопада, уделено едва ли не столько же места, сколько собственно освещению проблем исследования хаоса. Научно-популярный материал, тем не менее, является очень важным и интересным для любого, кто интересуется наукой. Однако и тут вызывает досаду пропагандистский тон, пронизывающий подачу материала автором. Фактически, вместо взвешенного научно-популярного издания получилась рекламная брошюра, сплошь проникнутая сарказмом в отношении конкурентов – в данном случае в отношении академической физики и математики – и выспренно и велеречиво возносящая хвалы новому вероучению и его «мученикам».





Хорган Дж. Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки. СПб.: Амфора, 2001. – 479 с.

Если вам интересно, каковы отношения философа Поппера с его домоправительницей, чем астрофизик Хокинг похож на рок-звезду Мика Джаггера, а также как связан Стивен Спилберг с современным антидарвинизмом, – вы должны прочитать книгу Джона Хоргана.

Если вы желаете узнать побольше имен ученых, составляющих авангард современного научного знания и современной научной моды, – вы можете прочитать книгу Джона Хоргана.

Если вы хотите познакомиться с концепциями этих ученых, с сутью проблем, вокруг которых ими ведутся яростные споры, – можете прочитать книгу Джона Хоргана, а можете и нет. Избрав второй вариант, потеряете немного.

* * *

Одна из причин, по которым Хорган написал свое произведение, такова: он считает, что основным вопросом науки является сегодня вопрос о ее собственных границах. Как можно двигаться дальше по пути истинного знания, спрашивает автор, если «теория относительности Эйнштейна не допускает трансмиссию материи или даже информации на скоростях, превышающих скорость света; квантовая механика диктует, что наше знание микрокосма всегда будет неточным; теория хаоса подтверждает, что даже без квантовой неопределенности многие явления будет невозможно предсказать; теоремы о неполноте Курта Геделя отрицают возможность создания полного, последовательного математического описания реальности» (с. 12). И это еще только одна сторона проблемы. Допустим, ученые смогут построить окончательную картину мира (в терминологии Хоргана — добьются «Ответа»). «Что будут делать ученые, если им удастся узнать все, что можно знать? Какова тогда будет цель жизни? Каков будет смысл существования человечества?» (с. 13).

Уже сама постановка вопросов выдает чисто беллетристический подход к тому, о чем Хорган собирается рассказать. В предисловии, предвидя подобного рода замечания, он говорит: «Я решил отказаться от любой претензии на журналистскую объективность и написать открыто спорную книгу с личными соображениями» (с. 11). Хоргану невдомек, что спорными становятся личные книги тех людей, чьи индивидуальные проблемы совпадают с наиболее острыми проблемами общества (в нашем случае – сообщества ученых). А то, что волнует его, способно увлечь разве что аудиторию околонаучных talk-show.

В основе «Конца науки» лежат интервью, взятые автором у наиболее известных ученых, начиная с философов и кончая теоретиками хаоса. Разумеется, он спрашивает их об ограниченности научного знания. Кто-то из собеседников высказывается о невозможности обретения истины, кто-то, напротив, возлагает на науку большие надежды. Общее в ответах одно: практически ни один из них не подкрепляется развернутыми аргументами в пользу той или иной точки зрения. И не потому, что отвечающие этих аргументов не приводят (не думаю, что, например, Наум Хомский затруднился бы это сделать, и даже уверен, что сделал). Просто Хоргану интересны совсем иные вещи. Он детально описывает антураж интервью: особенности поведения тех, с кем разговаривает, обстановку, в которой происходит беседа, лиц, присутствующих при встрече (особенно повезло здесь той самой домоправительнице Карла Поппера миссис Мью, женщине непростого характера). Неудивительно, что смысл разговора за таким количеством ненужных подробностей теряется, остаются только удивительно похожие друг на друга напоминания интервьюера на тему: «Наука исчерпала себя». Может быть, некоторые персонажи книги и недостойны глубокого обсуждения своих идей (есть и такие), но не все же подряд!

Там, где Хорган оставляет жанр интервью, дела обстоят не лучше. Снова бесчисленные биографические подробности и фактически ни одной мысли. Даже те места в тексте, где делается попытка описать ту или иную теорию, поданы таким образом, будто подразумевается: читатель и так осведомлен. Автор, видимо, так и не смог определиться с аудиторией: для научно-популярной его книга слишком эзотерична, а если она рассчитана на специалистов, то зачем им жизнеописательные заметки в журнальном стиле?

Лишь несколько эпизодов по-настоящему удались Хоргану. Правда, ни одна из тем, затронутых в них, не имеет к «концу науки» никакого отношения – здесь показано столкновение спорных концепций, создатели которых если и задумываются о предмете страхов автора, то в минуты меланхолического настроения. К удачным относятся те страницы, где ведутся споры сторонников и противников теории Большого Взрыва. Например, физик Фред Хойл сражается с адептами Big Bang (в том числе и со Стивеном Хокингом, чьи губы напомнили Хоргану аналогичную часть лица фронтмэна «The Rolling Stones»), задавая им вопрос, который приходит на ум каждому, кто хоть что-то слышал о бесконечно плотном состоянии Вселенной, предшествующем взрыву. Только мы опасаемся этот вопрос задавать, будучи уверенными: его обоснованно отметут как некорректный, а Хойл, вооруженный своей интерпретацией известных фактов, спрашивает: где могла находиться та точка, из которой выросла Вселенная, если ни пространства, ни времени еще не было? Неоспоримых доказательств некоего первоначального толчка, положившего начало разрежению материи, современная космология нашла уже довольно много – достаточно назвать лишь красное смещение спектров галактик (то, что воспринимается глазом как красный цвет – это электромагнитные волны самых низких частот; если в спектре появляется все больше красного, это означает – предмет удаляется от наблюдателя, галактики разлетаются) и фоновое космическое излучение (слабые волны, свидетельствующие о какой-то мощной первоначальной реакции). С этим Хойл поспорить не может. Более того, когда-то он сам чуть не открыл фоновое излучение, основываясь на рассуждениях теоретиков Большого взрыва (тогда, правда, концепция официально так не называлась) о том, что, если принять их модель за основу, некие микроволны обязательно должны существовать. Однако его вопрос – чрезвычайно приятный Хоргану, ибо, по его мнению, указывает на границы космологии – не теряет своего значения.

Другая удача книги — описание споров вокруг эволюционной концепции Дарвина, где защитником выступает Ричард Докинз, а нападающую сторону представляют такие специалисты, как Стивен Гоулд и Линн Маргулис. Гоулд – один из авторов принципа прерывистого равновесия, согласно которому эволюционные процессы не всегда постепенны и детерминированы: во многих случаях видообразование происходит стремительно, причем его продукт зависит от множества случайных факторов, а вот неизменное существование однажды сформировавшихся видов может длиться весьма долго. Впрочем, этот ученый несколько раз подчеркивает: его теория не является альтернативой дарвиновской, а лишь дополняет ее. Особенно актуально его заявления прозвучали после того, как за прерывистое равновесие ухватились креационисты, доказывая — эволюции все-таки нет и все свидетельствует в пользу акта божественного творения. Кроме того, совершенно очевидно, что зачатки принципа Гоулда содержатся уже в «Происхождении видов». Линн Маргулис (почему-то Хорган считает нужным упомянуть, что у нее консультировался Спилберг перед съемками “ET”) пошла по другому пути. Она показала, что соревнование особей и видов, этот ключевой момент естественного отбора, работает не всегда, поскольку не менее важным фактором выступает симбиотическое соединение. В частности, по мнению Маргулис, эукариоты (простейшие организмы с четко оформленным клеточным ядром) образовались путем слияния прокариотов, у которых ядра клеток как таковые отсутствуют. Развитие идеи симбиогенезиса привело Маргулис к разработке проекта «Гея», впервые предложенного Джеймсом Лавлоком. «Гея» — теория о способности всех живых организмов определенной местности особым образом влиять на окружающую среду, приспосабливая ее условия к собственному существованию, делая их более выгодными для жизни.

К сожалению, в работе Хоргана тех эпизодов, где действительно можно проследить основные вехи научных споров, немного. Но гораздо большее разочарование ожидает в конце «Конца науки» – когда мы выясняем еще одну причину, побудившую автора взяться за эту книгу. Он хочет представить читателю свою собственную теорию – ни больше, ни меньше. Вероятно, замысел был таков, что именно теория Хоргана должна вызвать особенно яростные споры. Но вызывает она… Судите сами: «Мир – это загадка, которую создал Бог, чтобы закрыть себя щитом от ужасного одиночества и страха смерти» (с. 424). И еще: «Мой практический, рациональный ум говорит мне, что это дело с Божьим страхом – заблуждение и чушь. Но у меня есть и другие разумы. Один из них время от времени заглядывает в колонку астролога и размышляет, нет ли на самом деле каких-то оснований во всех сообщениях о сексе между землянами и инопланетянами. Еще один мой разум верит, что все сводится к Богу, грызущему ногти» (с. 428-429). Интересно вот что: автор понимает, что все это оголтелый мистицизм, но от своих слов отказываться не собирается, да еще и объявляет их (на что, как он сам признался, его натолкнула рецензия физика Роберта Парка на первое издание книги, о которой идет речь) чем-то вроде пародии на современную науку, которая, чтобы выжить, придумывает себе новые проблемы, решающиеся лишь спекулятивно (Хорган называет такой подход ученых «иронией»). И вполне обоснованной считает следующую ситуацию: «Я беспокоился, что некоторые репортеры используют этот материал («теорию Божьего страха» – Д.С.), чтобы сбросить меня со счетов… К счастью, этого не произошло» (С. 452). Что ж, могу сказать по поводу приведенного замечания только одно: оно свидетельствует о кризисе научного сообщества гораздо более красноречиво, чем все остальное в книге.





Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека / Пер. с англ. Т. Толстой. – СПб.: Амфора, 2001. – 314с.

В научно-популярной серии «Эврика!» есть книги, которые можно назвать лишь популярными. Наука в них либо не присутствует изначально, как в книге «Свинцовые врата алхимии: История, символы, практика» – здесь алхимия названа перспективным направлением науки ХХ века, – либо же она подчинена идее сделать изложение максимально доступным для массового потребителя.

Авторы книги «В преддверии философии» пошли по второму пути, хотя, надо отдать должное им и переводчику, книга написана хорошим языком. И, быть может, чтение это будет интересно тем, кто никогда раньше не сталкивался с работами по истории мышления и не знает, что было сделано в этой области уже к году первого ее издания.

Именно в этой книге особенно бросается в глаза ошибка «Амфоры» – ведь вся серия лишена достойного научного комментария (у уже упомянутых «Свинцовых врат алхимии» имеется предисловие, и именно в нем алхимия названа «научным направлением»). Возможно, с точки зрения издателей, «сухой» научный аппарат только повредит впечатлению от яркого и увлекательного повествования. Но книга «В преддверии философии» впервые вышла в свет в 1967 году и с тех пор наука на месте не стояла, а взгляды Г. Франкфорта с его соратниками истиной в последней инстанции отнюдь не являются. Тем более, что сами они, видимо, просто решили не утомлять читателей научными спорами, и поэтому в книге не критикуются и вообще не приводятся никакие точки зрения, кроме собственной.

Авторы рассматривают мышление древнего человека на материале мифологии Древнего Египта и Месопотамии. В интерпретации Г. Франкфорта и его коллег мышление оказывается чем-то непознаваемым с точки зрения разума и рациональности. Ведь очевидно, что в древности современный тип рациональности (появившийся в Новое время) еще не возник, и человек древних эпох думал совершенно иначе. И на этом основании авторы обвиняют всю науку ХХ века в том, что мышление древнего человека она изучает при помощи таких современных научных категорий, которых в изучаемый период быть не было. А как мы можем понять человека другой эпохи и другой культуры с точки зрения нашей? Только с помощью метода «вчувствования». Чтобы понять мышление пигмея из тропических лесов центральной Африки, нужно, следовательно, мыслить как он, поставить себя на его место, «прочувствовать» его индивидуальность.

Похожие проблемы уже ставились в исследованиях культуры в ХХ веке представителями культурного релятивизма, к примеру, знаменитым Францем Боасом, а также сторонниками герменевтики, и обращение к их трудам могло бы прояснить и авторскую позицию, и встающие на пути ее доказательства проблемы, но, увы, этого в книге вы не найдете.

А проблемы, между тем, довольно серьезные, и авторы о них, к сожалению умалчивают.

Одна из них заключается в том, что и о мышлении древних людей, и вообще о чем угодно каждая эпоха говорит на языке своего времени. Но раз это, согласно позиции авторов, неприемлемо, то тогда надо было бы писать о мышлении представителя примитивного общества с его же точки зрения – но дикарь не рефлексирует на таком уровне, чтобы суметь еще и написать книгу, понятную нам. Авторы, разумеется, по этому пути и не идут, ведь иначе перед нами было бы не научное исследование, а переиздание, причем без комментариев, эпоса о Гильгамеше и других мифов Египта и Междуречья. Современным языком и современными научными терминами, стараясь объяснить читателю смысл древней мифологии, пользоваться, при всем теоретическом неприятии, приходится.

Главная трудность, неизбежная для тех, кто занимается «пониманием» и «вчувствованием», – проблема выхода из т.н. герменевтического круга, проблема, которая решалась герменевтикой на протяжении всего ХХ века, начиная еще с Вильгельма Дильтея. Ведь для объективного исследования древности нужно понять мышление древних людей, говорить на их языке, но чтобы говорить на их языке, нужно их понять с точки зрения нашего мышления (от этого никуда не деться). А с точки зрения нашего мышления мы их не поймем, поэтому нам надо научиться говорить на их языке, но для этого надо… и так до бесконечности.

Г. Франкфорт с коллегами на проблему герменевтического круга, ключевую для любой концепции понимания, даже не намекают. Это позволяет им говорить одновременно и об объективном знании, и о понимании индивидуального опыта древних египтян и шумеров. Только книга все равно содержит его интерпретацию – в какой бы скрытой форме она ни присутствовала. Стопроцентного «вчувствования» явно не получается, и авторы это неудобство явно осознают: «“Ты” может представлять собой загадку, и все же “Ты” до некоторой степени прозрачно. “Ты” есть живое присутствие, чьи качества и возможности могут быть хоть немного расчленены – не в результате активного исследования, но оттого, что “Ты”, присутствуя, проявляет себя».

Вероятно, именно отсюда проистекает чересчур вольное обращение с терминологией. В книге много говорится о личности и личностном знании с позиций современной психологии, а вместе с тем выясняется, что древний египтянин и первобытный человек тоже знали, что такое личность. Кроме того, личностью (по счастью, только в сознании древних людей) обладали травы, животные, деревья и явления природы. Так что неподготовленному читателю (к тому же лишенному научного комментария!) путаницы избежать будет нелегко.

Самое большее, что удалось сделать авторам книги – это, пересказав и так уже известные всем мифы, придти к очевидным банальностям, например, что «древний египтянин осознавал себя и всю вселенную… построил космос исходя из своих наблюдений и своего опыта…» Стоило ли тогда с презрением отбрасывать другие «распространенные способы толкования мифов»?

Но все же главный недостаток книги заключается в игнорировании того факта, что человек – это социальное существо. Так же, как представители культурного релятивизма изучали культуру саму по себе, изолированно от социальной реальности, Г. Франкфорт со товарищи рассматривают мышление, не учитывая социальной природы человека. И в результате возникает масса несуразностей, например, выводы о мышлении древних египтян и шумеров с легкостью переносятся на первобытного человека, хотя очевидно, что это совсем не одно и то же. Эпоха первобытной истории длилась более 30 тыс. лет, а эпоха Древнего Востока – это III – II тысячелетия до н.э. Если принять утверждение авторов книги, что уже между мышлением древнего и современного человека пролегает «пропасть», то мы имеем довольно серьезное противоречие. Кроме того, в книге нет периодизации – она только мешала бы рассуждениям о понимании.

А в итоге так и не понятно, как и почему, по мнению авторов, возникла философия. Кроме констатации факта переноса проблем, «с которыми человек сталкивался в природе, из области веры и поэтической интуиции в интеллектуальную сферу» (c. 297), в книге о причинах возникновения философии ничего не говорится. Для 300-страничного тома результат невпечатляющий.





Моррис. Д. Голая обезьяна / Пер. с англ. В. Кузнецова. – СПб.: Амфора, 2001. – 269с.

Помните, у человека нет другого выбора – он должен быть человеком.
Станислав Ежи Лец


В разговоре часто можно услышать: «Черт возьми, как я устал от этой собачьей жизни…», «Хватит повторять одно и то же, как попугай!» или «Перестаньте корчить рожи – вы похожи на мартышек!», наконец – «Какой же я осел!»…

Банально мыслящий человек скажет, что это только метафоры. А любознательный и оригинальный найдет в этом предмет для исследования. Несправедливо обошлась с Homo sapiens наука, не взглянув на него с точки зрения зоолога! Несправедливость исправил Десмонд Моррис, и мы должны благодарить издательство «Амфора» за то, что имеем теперь возможность прочитать его книгу на русском языке.

Если говорить серьезно, «Голая обезьяна» – сборник публицистических очерков о человеческой жизни, и появилась эта книга в свое время (конец 1960-х годов) как одна из попыток создания новой дисциплины – этологии человека. Для этологии прежде всего характерна «биологизация» человека и стремление доказать, что общество – всего лишь часть природы. Этология находит материальную основу социального поведения в биологической организации. Отличие человека от других видов животных, по мнению этологов, должно иметь такой же характер, как отличие одного биологического вида от остальных. Проблема соотношения культуры и природы представляется просто как «надуманная», так как культура в свете этого учения теперь становится специфическим видовым поведением человека, таким же, как, скажем, вычесывание блох у обезьян или стайная охота у волков.

Моррис «исследует» все сферы жизни человека, начиная от его половых отношений и заканчивая особенностями ухода за здоровьем. Но вместе с тем он претендует — в лучших традициях обличительного пафоса литературы XIX века — на то, чтобы сказать людям в лицо правду о том, каковы они на самом деле:

«Есть оптимисты, которые уверены, что раз уж мы достигли такого высокого уровня умственного развития и наделены такой тягой к изобретательству… так… сумеем соответствовать любым требованиям, налагаемым на нас быстрорастущим статусом нашей расы. Дескать, когда придет время, мы сумеем справиться с проблемой перенаселенности, эмоциональными перегрузками… наш разум сможет подавить все древние биологические инстинкты. Думаю, что все это ерунда. Наша примитивная животная натура не потерпит этого» (с. 267-268).

Есть над чем подумать, не правда ли?

Метод, с помощью которого Моррис показывает ничтожность и «животность» человеческой натуры, очень прост. Человек сам, своим поведением доказывает ежеминутно, что он от животных предков ничем не отличается. Вот, например: «Работа заменила охоту, но сохранила многие главные особенности. К ним относится регулярная поездка из логова на «место охоты». Работа, как правило, мужское занятие и дает мужчинам возможность встречаться друг с другом и действовать сообща. С нею связаны риск и планирование операций. Мнимый охотник заявляет, что он «завалил зверя в Сити». В своих поступках он становится жестким. Про такого говорят, что он умеет «принести в когтях»» (с. 207). То есть, если вы отправились «рыскать», скажем, по магазинам в поисках дефицитных продуктов, то тем самым, по Моррису, только подтверждаете давно известную истину: «Человек человеку – волк».

Но что удивительно, у Морриса, в тех случаях, где человек действует согласно своим животным инстинктам, не проявляя никаких признаков того, что обычно принято называть сознанием, предки человека и другие приматы обладают и большей сознательностью, и даже зачатками культуры (которой человек в представлении Морриса оказывается лишен). Жизнь обезьян и, главное, их эволюция протекают осознанно. Выглядит это так: «Родоначальники крупных обезьян были вынуждены сделать выбор: продолжать держаться за то, что осталось от их древних лесных обиталищ, или же, почти как по Библии, ожидать изгнания из рая». Или: «Предки же единственной уцелевшей из крупных обезьян – голой обезьяны – решились покинуть леса и вступить в соперничество с уже успевшими приспособиться наземными животными. Дело это было рискованное, но с точки зрения успешной эволюции – стоящее» (с. 17-18).

То, что часто «старомодно» называют элементами человеческой культуры, Моррис определяет, как «проявление этой свойственной приматам привычки и у нас». К примеру, в главе «Забота о здоровье» рассказывается о значении улыбки в жизни обезьян и людей. У обезьян «причмокивание губами [обезьянья улыбка] стало особым ритуалом, возникшим из повторяемых движений при чистке шерсти» (с. 221). У людей эта «привычка приматов» выражается «не просто в стремлении «навести марафет», но и в социальном контексте… Когда две голые обезьяны встречаются и хотят укрепить свои дружеские отношения, они должны подыскать некое соответствие социальному уходу за внешностью знакомого, распространенному у приматов… Причмокивание губами заменила улыбка… У взрослых улыбка стала превосходным знаменателем сигнала, предлагающего знакомому заняться его внешностью» (с. 222-223).

Моррис не только пытается найти общее у человека и животных, он навязывает человеку схемы поведения животных, а животным схемы поведения человека, что делать нельзя категорически хотя бы потому, что существует огромная видовая разница, и никто ее до сих пор не отменял. Это все равно, что делать выводы о поведении ежей на основе наблюдений за дикобразами. Например, Моррис пишет: «Стадия образования пар,… по меркам животных,…» – можно ли вообще говорить о существовании «мерок животных»? При таком подходе обычно и рождаются новые «открытия» наподобие нахождения культуры у обезьян.

Особая тема книги – это сексуальные отношения «голой обезьяны». Глава, ей посвященная, наверное, наиболее ярко представляет результаты «научных» изысканий автора.

Чего стоит только одно высказывание: «…Голая обезьяна – самый сексуальный из всех ныне живущих приматов» (с. 67)! Сексуальность – это человеческое качество. Людей, которые находят животных сексуальными, обычно называют не зоологами, а зоофилами…

Автор, распространяясь на свою любимую тему – о том, что есть, и чего нет у человека, в отличие от животных допускает массу курьезных высказываний. Например: «Поглаживание, трение, прижимание – все это широко используется нами и не наблюдается в такой степени у приматов» (с. 71). Ну, конечно же, петтингом животные не занимаются, но ласки-то есть! Здесь же: «мочки ушей, похоже, созданы специально для этой цели [эротическое стимулирование]». Довольно смелое предположение.

Продолжая эту мысль, Моррис пишет: «Выделяющийся на нашем лице мясистый нос – это еще одна уникальная и необъяснимая деталь». Есть такие листоядные обезьяны – носачи. У самцов этих обезьян нос особенно велик и действительно привлекает самок. Странно, что Моррис этого не учел, а ведь какое доказательство теории его сексуальной функции у людей!

Еще одно размышление на ту же тему: «Они, эти пухлые полушария [грудь], наверняка являются аналогами полных ягодиц, а ярко очерченные алые губы, окружающие рот, – подобием красных наружных губ влагалища» (С. 80). Так и хочется спросить: показывал ли Моррис «Голую обезьяну» своему психоаналитику?

Обостренное внимание к теме сексуальности не спасает автора от грубых ошибок в этой области. Так, он считает, что обычно половой акт у людей, в отличие от животных, происходит в положении «мужчина сверху на женщине, лежащей с раздвинутыми ногами в горизонтальном положении» (с. 57). Но во всех примитивных сообществах люди совокупляются как раз на четвереньках, а вышеупомянутую позу они прозвали «миссионерской», так как поначалу, наблюдая за супружескими парами европейцев, просто не представляли, что можно сделать в таком положении. По христианским же канонам, напротив, всякая иная поза считается греховной, так что данные взяты просто с потолка. И здесь же видно влияние еще одной модной «теории» – социального дарвинизма, которая помимо этологии стала основой метода «Голой обезьяны».

Для Морриса источником данных, предметом исследовательского интереса и базой для выводов является исключительно «…типичное, широко распространенное поведение преуспевающих индивидов, взятых из основных современных сообществ собственно голой обезьяны» (с. 8). Неуспешными, соответственно, Моррис объявляет так называемые примитивные сообщества и исключает их из рассмотрения, так сказать, «за ненадобностью»: «Малочисленными отсталыми, неблагополучными обществами мы, как правило, будем пренебрегать». Что значит «отсталыми и неблагополучными»? Моррис утверждает, что у таких обществ ключевыми становятся те обычаи, которые «не принадлежат к основному ходу эволюции». Это видно в рассуждениях о примитивных обществах и «необычности» их сексуального поведения, которое способствовало их «неуспеху» в процессе общественного развития (С. 54).

Но огромный массив данных этнографии позволят уверенно говорить об этих «отсталых» племенах как ступенях общественного развития. И, кроме того, как доказать связь «успешности» с сексуальным поведением? Ответ на этот вопрос не дает даже сам Моррис. О критериях «успешности» в книге также умалчивается. Социальный дарвинизм, предполагающий, например, что войны и насилие вообще – это проявление естественного отбора и главные движущие силы истории, – прямая дорога к фашистским теориям. Не случайно два десятилетия назад известного социобиолога Э.Уилсона, придерживавшегося схожих взглядов, коллеги из Гарварда обвиняли в поддержке того расового детерминизма, который привел к газовым камерам нацистской Германии.

Вывод, к которому приходишь, прочитав книгу: «Голая обезьяна» рассказывает читателю не столько о том, кем он является на самом деле и каковы мотивы его действий и желаний, сколько об авторе книги. В современной этологической литературе ссылки на Д. Морриса можно найти с трудом, взгляды его безнадежно устарели даже там, где могли показаться интересными тридцать-сорок лет назад. И наверное, «Амфоре» стоило бы напечатать более современную работу на соответствующую тему, снабдив ее достойным научным комментарием, а не прельщаться легким языком и грубым эпатажем автора «Голой обезьяны».

Статья опубликована в № 2 «Скепсиса»

По этой теме читайте также:

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017