В пятидесятых и в начале шестидесятых годов Герцен и Огарев в своей политической деятельности не свободны были от ряда иллюзий. Считая дворянство наиболее развитым, сознательным и просвещенным классом в России, они полагали, что в силу этого именно ему суждено играть руководящую роль в политической жизни страны. Однако глубокая общественная реакция, вызванная в России польским восстанием 1863 г., заставила их пересмотреть свою точку зрения. Первым из них заговорил на эту тему Огарев. Еще в 1863 г. он заявил, что будущее России находится в руках так называемых разночинцев; в силу своей близости к народу они призваны быть идейными и политическими вождями народной массы.

«С понижением дворянства, – писал Огарев, – силою, умственною силою становятся разночинцы»[1].

К этой точке зрения присоединился и Герцен. В 1864 г. в статье «VII лет» он заговорил о «новой России», о «среде, затерянной между народом и аристократией».

«Она состоит, – писал он, – из всего на свете – из разночинцев и поповских детей, из дворян-пролетариев, из приходских и сельских священников, из кадет, студентов, учителей, художников; в нее рвутся пехотные офицеры и иной кантонист, писаря, молодые купцы, приказчики... в ней образцы и осколки всего плавающего в России над народным раствором».

Этой среде Герцен отводит важную общественную роль.

«Ей достается великое дело развития народного быта из неустроенных элементов его зрелой мыслью и чужим опытом. Она должна спасти народ русский от него самого»[2].

«La roture [разночинцы] – единственная гавань, в которую можно спрыгнуть с тонущего дворянского судна»[3].

С представителями этой «новой России» Герцену и было суждено встретиться в 60-х годах в эмиграции. Казалось бы, в них он должен был найти естественных помощников и продолжателей своего дела. Однако этого не вышло. Встреча революционеров из дворянства с революционерами-разночинцами закончилась разрывом и взаимным озлоблением. И общий строй их жизни, и их политические убеждения помешали им сблизиться. Разночинцы принесли с собой глубокую ненависть к дворянству и резкое отрицание всей дворянской культуры, а в Герцене и Огареве они обнаружили слишком много черт, напоминавших об их социальном происхождении. Вина в неумении сработаться в видах общей борьбы за дело революции падает на обе стороны. Если Герцен неприязненно, и даже враждебно, отнесся к вполне естественным особенностям того общественного слоя, из которого вышли представители «молодой эмиграции», то и последние также несут ответственность за разрыв, поскольку они, не понимая важного значения идейного «наследства», не хотели взять из дворянской культуры даже того, что было в ней безусловно ценного. При таких условиях мелочи, которые не имели никакого реального значения, на которые не следовало бы обращать внимания, приобретали часто в глазах обеих сторон чрезмерную важность.

«Общее между нами было слишком обще... – писал Герцен в „Былом и думах“ о молодых эмигрантах. – О серьезном влиянии и думать было нечего. Болезненное и очень бесцеремонное самолюбие давно закусило удила. Иногда, правда, они требовали программы, руководства, но при всей искренности, это было не в самом деле. Они ждали, чтобы мы формулировали их собственное мнение, и только в том случае соглашались, когда высказанное нами нисколько не противоречило ему. На нас они смотрели, как на почтенных инвалидов, как на прошедшее, и наивно дивились, что мы еще не очень отстали от них»[4].

Нельзя отрицать наличности в этих словах Герцена большой дозы правды. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить характерное свидетельство Л.И. Мечникова о существовании в молодой эмиграции людей, которые ставили Герцена как писателя ниже... Элпидина...

«У Элпидина, – говорили они, – только нет остроумия Герцена, но зато сколько же взятых с крестьян денег истрачено на литературное воспитание Герцена»[5].

«Большею частью они, – писал Герцен про молодых эмигрантов, – не имели той выправки, которую дает воспитание, и той выдержки, которая приобретается научными занятиями. Они торопились в первом задоре освобождения сбросить с себя все условные формы и оттолкнуть все каучуковые подушки, мешающие жестким столкновениям. Это затруднило все простейшие отношения с ними»[6].

И в этих словах Герцена нельзя отрицать доли правды. Хорошо известно, что нарочитой грубостью нравов и выражений разночинцы 60-х годов старались подчеркнуть свое отрицание культуры господствующего класса. Это было явление временное, но для эпохи 60-х годов весьма характерное. Очень показательную, хотя, несомненно, и шаржированную картину нравов русских эмигрантов той поры мы находим в воспоминаниях П.Д. Боборыкина. В конце 60-х годов на одном из конгрессов Лиги мира и свободы он встретился с Н.И. Утиным, которого знал еще по Петербургу. Утин был окружен молодыми дамочками и девицами.

«Они все, – рассказывает Боб орыкин, – говорили друг другу „ты“ и употребляли особый жаргон, окликая себя: „Машка!“, „Сашка!“, „Варька!“. Мне привелось долго вбирать в себя этот жаргон, очутившись с ними в одном вагоне, уже после конгресса. Всю дорогу они желали „épater“ (как говорят французы) умышленной вульгарностью своих выражений. Дорогой они ели фрукты. И все эти дамы не иначе выражались, как: „Мы лопали груши“ или „Мы трескали яблоки“. Немало был я изумлен, когда года через два в Петербурге встретился в театре с одной из этим дам „лопавших“ груши, которая оказалась супругой какого-то не то предводителя дворянства, не то председателя земской управы. Эта короста со многих слетела, и все эти Саньки, Машки, Варьки сделались, вероятно, мирными обывательницами»[7].

Герцена не могла не возмущать такая подчеркнутая грубость, и он был склонен придавать ей чрезмерное значение, не понимая, что подобная «болезнь левизны» – явление скоропреходящее. Художнику H.Н. Ге Герцен жаловался на то, что в Женеве без всякой надобности эмигранты кричали ему через улицу: «Герцен! Герцен! Будете дома?», чтобы только показать: «Вот как мы его третируем»[8]. А между тем весьма возможно, что у окликавших Герцена вовсе и не было такого намерения, что они и не подозревали о возможности быть понятыми так, как понял их Герцен.

Подобные бытовые мелочи без всякой нужды осложняли взаимные отношения и углубляли рознь, выросшую на почве идейных расхождений. Мы говорили уже о страшном озлоблении Герцена против эмигрантов, доведшего его до ряда глубоко несправедливых отзывов и прямых ругательств по их адресу. Однако, мы знаем и то, что под конец своей жизни Герцен нашел в себе силы преодолеть свое озлобление. Характерно, что при этом он обратился к людям, которых считал самыми заклятыми своими врагами: Утину, Серно-Соловьевичу и Якоби. Такой выбор не был случайным. Герцен хорошо понимал, что эти три человека были наиболее крупными и серьезными людьми в рядах «молодой эмиграции».

С другой стороны, и среди «молодой эмиграции» наметился перелом в отношениях ее к Герцену. Об этом свидетельствует цитированная анонимная брошюра, посвященная памяти Герцена. Автор ее высоко расценивал и личность, и политическую деятельность Герцена. Он писал:

«Вся жизнь его представляет удивительно гармоническое целое, угловатости, приходившие извне, сглаживались, перерабатывались и не нарушали цельности характера Герцена... Явятся другие, с горячей любовью к делу, люди честные, энергичные, но того значения, которое имел „Колокол“, не будет иметь ни один обличительный орган, какое бы ни имел крайнее направление. Сила влияния Герцена с 1858 по 1868 год заключалась именно в той сдержанности, упругости его мысли, пластичности выражения ее; он таил в душе, подчас, накипавшее негодование, чтобы не истратиться до поры напрасной злобой на лиц, которые держали судьбы народа: во имя этого народа он сдерживал себя, говоря с царем»[9].

Конечно, не все эмигранты и после смерти Герцена разделяли такую точку зрения на него. Тем не менее, анонимная брошюра – явление симптоматическое. Она служит доказательством того, что и среди «молодой эмиграции» начинало складываться более справедливое и объективное отношение к личности и деятельности Герцена.

Могила Герцена в Ницце. Эскиз маслом О. Браза, 1898 г. (Литературный музей, Москва)

Примечания