Я был приятно поражен тем, что мы с Романом Тисой, независимо друг от друга и не зная текстов друг друга, пришли к одинаковым (исключая детали, что естественно) выводам. Просто как когда-то Маркс с Дицгеном!

Всего лишь два серьезных возражения вызывает у меня текст «Непрерывная революция — всеобщая забастовка в мировом масштабе». Во-первых, я убежден, что такая революция не будет социалистической, а будет суперэтатистской, поскольку уровень развития производительных сил не достиг еще той стадии, когда можно непосредственно ставить вопрос о переходе к социализму, и поскольку человек капиталистического общества не может построить социализм по причинам идеолого-морально-психологического характера. А во-вторых, я считаю некорректными и ненаучными маоистские формулировки «нации-пролетарии» и «нации-буржуа», так как они искажают и затушевывают реальное классовое разделение как в странах метрополии, так и — особенно — периферии. В конце концов, коллективным эксплуататором выступают не нации метрополий, а корпорации и государства метрополий — государства, носящие классовый характер (и, следовательно, через них коллективным эксплуататором оказываются правящие классы и привилегированные слои этих стран, поскольку перепадет ли всем остальным часть богатства, полученного за счет неэквивалентного обмена, и какой будет эта часть, зависит исключительно от их воли). Точно так же коллективным эксплуатируемым являются не нации стран периферии, а угнетенные классы и социальные слои этих стран и — в некоторой степени — государства периферии (если мы в данном случае понимаем государство не как классовую машину, а как хозяйственно-географическое образование); правящие классы стран периферии не подвергаются эксплуатации со стороны «первого мира», обслуживающий их аппарат подавления и принуждения (армия, полиция, суды, спецслужбы) и обслуживающие их интеллектуалы (священники, «идеологи», пропагандисты, работники СМИ, деятели масскульта и гуманитарных научно-образовательных институтов) — тоже.

Кроме того, я хочу сказать об одном недоразумении (недопонимании), которое обнаруживается при чтении отклика Р. Тисы. Он пишет:

«…не следует преувеличивать степень деиндустриализации стран Запада. Существуют отрасли промышленности, переносить производственные мощности которых в страны периферии капиталисты метрополии не спешат. И не спешат по той простой причине, что такой перенос чреват подрывом их мирового господства. В первую очередь, я имею в виду военную промышленность»[1].

Однако когда я говорил, что «техническое превосходство “первого мира” невозможно игнорировать»[2], я ведь именно это и имел в виду! Посмотрите, у меня там упомянуты только два технологических направления — и оба прямо ориентированы на репрессию: военная область (то есть ВПК и непосредственно армия) и структура «антитеррористического» контроля и подавления (то есть полиция и спецслужбы). Именно в этих областях существует несомненное техническое превосходство метрополии, в том числе опирающееся на сохранение технологий (как разработок, так и производства) на территории самого «первого мира». Легко убедиться, что технологии «двойного назначения» (например, в автопроме) куда осторожнее прочих переносят из метрополии в полупериферию и периферию (и, как легко обнаружить, выборочно: производство легковых автомобилей — без особых проблем, а вот о производстве тяжелых грузовиков этого уже не скажешь)[3]. Что же касается технологий не военных и не спецслужбистских (пищевая, кожевенная, обувная, ткацкая, мебельная, игрушечная и т.п. промышленность) — то тут вообще нет никаких проблем с выносом производства в страны периферии. Это не может быть случайностью. Это, безусловно, продуманная стратегия[4].

Говоря иначе, если империализм знает, что именно может представлять для него реальную опасность, надо быть полным идиотом, чтобы не замечать этого. Мы с Р. Тисой заметили. Остается поражаться скудоумию тех догматиков, кто упорно отказывается видеть революционную силу в «третьем мире» и по-прежнему пророчит «победу пролетарских революций» в странах «первого».

То есть никакого противоречия в данном вопросе между моей позицией и позицией Р. Тисы нет. Мы можем довольно точно определить границы деиндустриализации стран «первого мира» — и установить, что пределы этой деиндустриализации определяются не экономической выгодой, а военно-политической необходимостью. А именно: необходимостью контроля над технологиями подавления. Что легко подтверждается и недавним поведением правительств «первого мира» в условиях кризиса, которые, когда речь шла о сохранении производства и рабочих мест, например, в рыболовстве, или в сыроделии, или в обувной промышленности, отделывались общими словами и ни к чему не обязывающими обещаниями (а то и просто посылали работников подальше, ссылаясь на необходимость защиты окружающей среды — как это было с рыбаками), но зато когда дело доходило до технологий двойного назначения (автопром) — от слов переходили к делу.

Еще одним пунктом недопонимания (недоразумения) является, конечно, пункт о языках метрополии. Р. Тиса пишет:

«…я с трудом представляю себе отказ от “основных языков мирового империализма” по следующим причинам: во-первых, не все революционеры полиглоты, а международное сотрудничество налаживать необходимо; во-вторых, на “основных языках мирового империализма” написана и на эти языки регулярно переводится (здесь я в первую очередь имею в виду, конечно, английский) масса революционной литературы; в-третьих, на каком языке вести пропаганду или информационную войну в имперских центрах (там ведь, как правило, других языков не знают)? Кроме того, насколько я понял, к “основным языкам мирового империализма” Тарасов относит английский, французский и — почему-то — немецкий. Почему именно эти языки? А как же испанский, португальский и японский? Или речь идет только об “основных” языках? Если так, какие же тогда “неосновные”, и по какому критерию языки группируются?»[5]

Раз есть такая нужда (что для меня несколько удивительно), я могу высказаться детальнее. Критерием является исключительно тот факт, насколько распространен как обиходный данный язык в «первом мире» (метрополии), а насколько — в «третьем» (периферии). Да, конечно, можно смело отнести к числу языков метрополии и датский, и нидерландский, и фламандский, и норвежский, и шведский, и финский, и ретороманский, и итальянский, и люксембургский, и иврит, и — само собой — японский. И если я их не перечислил, то только по той причине, что основные имперские языки (в первую очередь английский) вытесняют эти языки даже в их собственных странах: сегодня абсолютное большинство, например, научной и технической литературы в Швеции, Дании, Норвегии, Нидерландах издается на английском. Родные языки в этих странах всё более превращаются в «домашние языки» (как когда-то было на колонизированных территориях): языки бытового общения, СМИ, театра и кино (причем кино рискует скоро выпасть из этого списка). Да, конечно, когда Кагарлицкий получает на свои проекты деньги из Швеции и Германии, это можно и нужно считать типичной формой зависимости периферии от метрополии (только проявляющейся в левом политическом сегменте), но дело в том, что, насколько я знаю, все переговоры со шведами происходили и происходят по-английски! Когда наши левые (анархисты и троцкисты) посылают на Запад дутые реляции о своих «успехах» или выклянчивают из «альтернативных» западных фондов деньги — они не пишут, насколько можно заметить, в Финляндию по-фински или в Люксембург по-люксембургски. Они пишут на имперских языках.

Испанский и португальский я исключил из этого списка потому, что число говорящих по-португальски в метрополии (самой Португалии, притом что вообще-то Португалия — это страна, стоящая на грани полупериферии) — 10,5 млн человек — ничтожно по сравнению с числом португалоговорящих в ее бывших колониях: в Бразилии на португальском говорят 192,6 млн человек, а в остальных бывших колониях — еще 49,2 млн. Добавлю, что бразильский португальский заметно отличается от португальского португальского (литературного португальского), а о языке других бывших колоний, то есть лузопортугальском, и говорить нечего! И эти отличия быстро нарастают, так что скоро Португалия и другие португалоязычные страны будут говорить на разных языках. То есть полностью воспроизведется ситуация с французским языком в метрополии и креольскими языками в странах периферии. То же самое можно сказать и об испанском. В Испании на нем говорит 46,6 млн человек (добавлю, что при благоприятном развитии ситуации, то есть при воплощении в жизнь описанной в «Мировой революции-2» стратегии, вероятной стадией кризиса стран метрополии для Испании станет отделение Страны Басков и Наварры, Каталонии, Галисии и Валенсии, в которых наверняка официальными и обязательными станут местные языки; это — еще минус 15,8 млн человек). А в «третьем мире» разными вариантами испанского пользуются 469,8 млн человек! Причем эти местные испанские также удаляются от литературного испанского, хотя, конечно, и не с такой скоростью, как в случае с португальским.

На другие вопросы Р. Тисы о языках ответить еще легче. На каком языке вести пропаганду или информационную войну в имперских центрах? А среди кого вы там собираетесь вести пропаганду? Среди «коллективного эксплуататора»? Смешно. Вести же информационную войну внутри имперского центра вам никто не позволит. А для ведения такой войны извне вполне достаточно «ограниченного контингента» хорошо подготовленных кадров.

Что касается литературы, то надо стремиться переводить литературу на свои языки, а не на языки своего противника.

И, наконец, главное. Речь не идет о том, что не надо знать языка противника! Обязательно надо знать! Как иначе вы узнаете о его планах и замыслах? Он их специально для вас переводить не будет! Речь идет о том, что нужно максимально затруднить противнику получение информации о вас, о ваших планах, замыслах, намерениях, действиях. Если ты перешел на язык врага — ты даешь ему возможность легко следить за тобой, легко получать о тебе информацию. Зачем это делать?

Язык врага, повторяю, надо знать — и желательно максимально хорошо. Но знать для разведки, для сбора информации, для, как справедливо написал Тиса, информационной войны. И — на следующей стадии — для войны диверсионной. И только на следующей (очень нескоро) — для поддержки возрожденной революционной борьбы в самих метрополиях. Не более того. Призыв к бойкоту языков метрополии — это призыв к блокаде врага, аналогичной той, что должна быть осуществлена на экономическом фронте (лишение противника сырья и дешевой рабочей силы), но в сфере не базиса, а надстройки. В конце концов, языки — это точно такие же «пути сообщения мирового капитализма», как и те, о которых я писал в «Заплыве на чугунных ломах»[6], — и их необходимо точно так же нарушить.

Давно наблюдающийся переезд левых из стран периферии в страны метрополии — причем переезд, не вызванный напрямую политическими репрессиями, — оседание там в университетских центрах и превращение в умеренно левых академических болтунов, не связанных с реальностью и отказывающихся жить проблемами своих родных стран — явление постыдное, свидетельствующее о личной трусости и внутренней буржуазности таких левых. Мы хорошо знаем, как это называется: оппортунизм. Одного такого оппортуниста — Роберто Унгера — Кагарлицкий в 2005 году привозил в Москву. И всем участникам встречи с Унгером в Институте философии стало быстро ясно, что он, просидев долгие годы в Гарварде, стал, во-первых, правее даже лево-неолиберального правительства Лулы, а во-вторых, знает о своей родной Бразилии не больше, чем мы, российские участники встречи. Ну конечно: в Гарварде высокие оклады, солидная, респектабельная публика, сытая спокойная мирная жизнь! Г-н Унгер не только выглядел, но даже говорил по-английски как WASP! Бразилия? «Нас и здесь неплохо кормят»[7].

Строго говоря, речь должна идти не только о языках. Речь должна идти о недопустимости повторения линии на культурную зависимость, которую проводило советское руководство и руководство стран Восточного блока. Они вместо того, чтобы, например, учредить собственную мировую литературную премию, конкурентную Нобелевской, согласились с империалистической установкой превосходства Нобелевской премии над всеми остальными — и потом дурацки гордились присуждением ее Шолохову или бились в истерике по поводу присуждения ее Солженицыну. Точно так же вместо того, чтобы учреждать всевозможные театральные, музыкальные, балетные и прочие конкурсы и фестивали на других эстетических и идеологических основах, советское руководство либо тупо участвовало в буржуазных фестивалях (Канны, Венеция) и радовалось позорному получению «Оскара» советскими фильмами, либо воспроизводило у себя дома фестивали и конкурсы по западной схеме и с опорой на буржуазную (а в случае балета — даже на добуржуазную!) эстетику. А между тем каждый презрительный отказ от Нобелевской премии или от «Оскара» — отказ мотивированный, как от недостаточно интеллектуальных и недостаточно культурных наград — мог бы нанести и, безусловно, нанес бы большой репутационный ущерб этим буржуазным институциям.

Если уж, как пишет Тиса, информационная война — то высокого качества и, что называется, на полную катушку! Чтобы всё было как в 60-е, когда всякий уважавший себя латиноамериканский писатель мечтал, чтобы его издали на Кубе, а гаитяне, суринамцы, мартиникцы и гайанцы — да, впрочем, и левые канадцы с североамериканцами — учили испанский язык. Так, как это было когда-то — в 20-е — начале 30-х годов — с русским языком.

Меня не убеждает пример с Эдвардом Саидом. Во-первых, Саид для своей среды — исключение. Так же, как, например, Хомский. Исключения не опровергают, а подтверждают правила. Во-вторых, Саид — вообще абсолютно нетипичный случай: он лишь формально считался палестинцем (и сам себя осознал палестинцем очень поздно — после «шестидневной войны»), происходил из очень богатой космополитической протестантской семьи, в которой между собой говорили по-английски (по-арабски — только с прислугой), получил европейское образование, жил до выезда в «первый мир» не в Палестине, а в Египте (в Каире) и т.д., и т.п. В-третьих, я вовсе не являюсь пламенным поклонником Саида: в его текстах мне не хватает классового анализа, марксистской методологии. Я и вообще-то не любитель «postcolonial studies», которые стали модными у нашей лево-постмодернистской тусовки, — и из-за этой моды люди из круга «Уличного университета» и ДСПА готовы с восторгом слушать даже откровенно шарлатанские бредни Мадины Тлостановой, призывающей заменить «колониалистский» и «евроцентристский» научный подход «глубинами внутренних прозрений» индейских шаманов. Как раз невладение научной методологией и подводит Саида: дойдя, например, в палестинском вопросе до совершенно верного вывода (а именно, что выходом из ближневосточного тупика может быть только создание единого палестино-израильского многонационального и многоконфессионального светского государства с равными правами для всех), он, однако, совершает принципиальную ошибку, отказываясь считать сионистских переселенцев в Палестине колонизаторами. Хотя очевидно, что массовая сионистская колонизация Палестины ничем не отличается от массовой французской колонизации Алжира или массовой англо-бурской колонизации Южной Африки. Поэтому Саид сильно уступает Францу Фанону, который, владея методологией, смог подвергнуть аналогичные ситуации научному анализу. Кстати, то, что мы знаем Саида (писавшего по-английски) и Фанона (писавшего по-французски), но не знаем арабоязычных авторов, как раз и свидетельствует о патологичности ситуации, о торжестве культурного империализма. Хотя задачей левых, безусловно, является не подчинение империализму (в том числе культурному), а сопротивление ему. В-четвертых, и Саид, и Фанон умерли, они принадлежат к ушедшему поколению. Хотелось бы посмотреть не на заслуженных покойников, а на новые кадры. В-пятых, поднатужившись, можно найти заведомо большее число интересных имен (не одного Саида) — из тех, кто пишет на имперских языках, — но всё это будут единицы, ласточки, не делающие весны, одинокие волки. Нельзя ставить на изолированных одиночек. Тем более — одиночек, ведущих арьергардные бои.

Вот вопрос об очередности присоединения стран периферии к мировому революционному процессу — это серьезный вопрос. Особенно он небезынтересен, разумеется, для нас, жителей «новой периферии», то есть постсоветских стран. Почему я считаю, что «новая периферия» присоединится к мировому революционному процессу на периферии последней, я в «Мировой революции-2», как мне кажется, изложил достаточно подробно[8]. Р. Тиса ставит под сомнение этот прогноз (не для всех стран «новой периферии», а лишь для наиболее бедных, относя к ним и Украину). При этом именно бедность (то есть, на самом деле, не бедность сама по себе, а усиление социального гнета ) является у него в ответе единственным фактором, от которого зависит скорость революционизации населения[9].

Я с данной логикой согласиться не могу. И не только потому, что сами по себе данные ВВП на душу населения в глобализированной экономике — ненадежный показатель (так как доходы фиксируются там, где платятся налоги), а указанные Р. Тисой «самые бедные» страны метрополии, действительно, находятся на грани полупериферии (они все объединены одними и теми же признаками: поздним присоединением к «европейской семье»; поздним — у нас на глазах — переходом от экспорта рабочей силы к ее импорту; еще недавним ввозом, а не вывозом производства; а если говорить о Греции, Испании и Португалии, то и относительно недавним избавлением от фашистских диктатур), то есть представляют собой отдельную категорию стран «первого мира». Но в первую очередь потому, что для меня это — давно решенный на теоретическом уровне вопрос. Этому вопросу посвящен мой довольно старый и довольно большой текст «О “безмолвствующем народе” и “социальном взрыве, которого всё нет и нет”»[10]. Там мною собрано, обобщено и проанализировано большое количество фактического материала из мировой истории, подтверждающего сугубую недостаточность одного только массового обнищания — в том числе и запредельного — для обострения социальной борьбы. Там же указаны и некоторые причины, блокирующие нарастание такой борьбы даже при наличии такого чудовищного обнищания, какое вроде бы должно прямо подталкивать к сопротивлению.

Но нас интересует даже не социальный протест вообще, не просто обострение классовой борьбы. Мы в данном случае дискутируем о социальной революции. Следовательно, надо просто вспомнить ленинскую характеристику революционной ситуации[11]. Вот к Ленину я Р. Тису и отсылаю. Более того, я могу напомнить, что, по Ленину, у революции существуют объективные предпосылки и субъективные, объективные факторы и субъективные. И субъективные никак напрямую не зависят от уровня нищеты населения. К числу таких субъективных факторов относится наличие революционного субъекта (как социального — революционных классов или слоев, так и политического — революционных организаций), причем для успеха революции необходимо, чтобы политический революционный субъект мог выполнять по отношению к социальному революционному субъекту руководящую функцию, во-первых, и адекватно оценивал ситуацию и свои действия, во-вторых (то есть был бы вооружен работоспособной, не иллюзорной, а желательно научной теорией). Без субъективных предпосылок и субъективного фактора революция обречена на поражение и, более того, вероятно, что без их наличия революционная ситуация вообще не перейдет в революцию. А последний из указанных пунктов (о теории), как нетрудно заметить, находится в некотором (хотя и не абсолютном — при диалектическом, а не механистическом подходе) противоречии с нарастанием нищеты: чем выше бедность и нищета, тем меньше (по многим причинам) у угнетенных возможность получить доступ к знаниям, к образованию, тем сложнее создать и распространить работоспособную революционную теорию. Собственно, неолиберальные контрреформы в сфере образования, активно проводящиеся сейчас в странах «новой периферии», включая Россию и Украину (пресловутая «Болонка»), как раз и направлены на то, чтобы максимально ухудшить качество образования для широких слоев населения и извратить его содержание так, чтобы новые поколения были тотально социально-идеологически дезориентированы, не могли понять, в чем заключаются их социальные, классовые, коллективные интересы и какими методами можно и нужно за эти интересы бороться.

Процессы, идущие в области образования в постсоветских республиках и в странах Латинской Америки (например, в Венесуэле, Боливии, Бразилии, Никарагуа), прямо противоположны: у нас — деградация, у них — развитие. Так что нет никакой случайности в том, что их страны — в авангарде революционного процесса, а наши — в авангарде контрреволюционного.

Кстати, у нас перед глазами есть примеры социальных взрывов в 90-е и 2000-е в наиболее обнищавших странах Восточной Европы — в Албании и Молдавии. И никаких левых к власти эти социальные взрывы не привели (не говорю уже о социальных революциях), скорее наоборот.

Более того, в период между написанием отклика Р. Тисы на «Мировую революцию-2» и написанием мною этого ответа в Киргизии разразилась вторая по счету «тюльпановая революция». Конечно, такие события надо приветствовать — хотя бы как пример приобретения пусть стихийного и «плебейского», но опыта классовой борьбы. Особенно если окажется достоверной информация, что в 2010 году вышедшие на улицы обнищавшие массы уже лучше понимают свои интересы и даже требуют национализации приватизированной кланом Бакиева собственности. И можно лишь пожалеть, что ни пять лет назад, ни теперь стихийной самоорганизации не хватило даже на то, чтобы показательно развешать на столбах клан Акаева и клан Бакиева — в назидание всем прочим приватизаторам[12]. Но и тогда, и сейчас отсутствие того субъективного фактора, о котором сказано выше, не дало подняться этим стихийным народным восстаниям до социальной революции, вырваться из замкнутого круга смены одного клана другим, одного политического режима — другим, близким или прямо аналогичным.

Остаются два пункта (кстати, тесно взаимосвязанные), вызывающие вопросы у Р. Тисы — и он прямо об этом пишет: вопрос о том,

«кто возглавит революции на периферии — промышленный пролетариат, крестьяне или, может быть, “новая интеллигенция” (“класс работников умственного труда”), о которой Тарасов писал в своей статье “Суперэтатизм и социализм” (1996)»[13]

и вопрос о разведении понятий «антибуржуазная революция» и «социалистическая» и месте антибуржуазных суперэтатистских революций в историческом процессе.

Что касается первого вопроса, то достаточно обратиться непосредственно к тексту «Суперэтатизма и социализма», чтобы заметить, что там речь идет о «новой интеллигенции» как революционном субъекте в социалистической революции (а не в суперэтатистской)[14]. При этом должен подчеркнуть — поскольку я вижу по другим откликам, что это не всем понятно[15], — что я принципиально различаю интеллигенцию (социальное явление) и интеллектуалов (социальный слой или даже класс), и революционным субъектом социалистической революции может быть только интеллигенция — как агент будущего (бесклассового) в настоящем (классовом). Я об этом подробно писал в работе «О “священных коровах”, “всероссийских иконах” и вечно пьяных “гарантах демократии”»[16]. Другое дело, что объективный процесс развития производительных сил, увеличивающий вес и роль интеллектуального труда, заставит формироваться интеллигенцию все более и более из числа работников умственного труда — особенно при суперэтатизме, особенно при сознательной политике революционной власти, направленной на преодоление простого и тяжелого физического труда и на развитие научного сектора, автоматизации, роботизации и компьютеризации.

Интересно, что Р. Тиса ставит вопрос не о том, кто будет основной массовой силой революций на периферии, а кто возглавит такие революции. Между тем этот вопрос — на примере всех известных нам самостоятельных суперэтатистских революций — я уже разбирал в 2002 году в своем ответе Борису Ихлову, в тексте под названием «Свой своя не познаша»[17]. И абсолютно во всех случаях оказалось, что эти революции возглавляла революционная интеллигенция [18]. Между прочим, и основной массовой силой всех самостоятельных суперэтатистских революций во всех случаях — за исключением России — оказывалось, как я показал в той же работе, крестьянство, но не просто крестьянство, а крестьянство временно деклассированное, ставшее предварительно на несколько лет солдатами (и/или партизанами ). Что совсем не удивительно — с учетом того, что все эти революции происходили в странах периферии, где пролетариат был неразвит и где сами суперэтатистские революции вынуждены были решать вопросы революций буржуазных (в первую очередь — аграрный вопрос). Единственным исключением была революция в России, где наряду с солдатами (то есть в основном временно деклассированными крестьянами) основной массовой силой выступал городской пролетариат — однако, как я уже указывал, не весь пролетариат, а лишь часть его, причем та часть, которая была организована (юридически или фактически) в революционные партии, то есть, по Грамши, оказалась в положении «органической интеллигенции»[19]. Сегодня могу добавить, что такой — пролетарский — характер революция носила только до того времени, пока в стране не развернулась (весной 1918 года) полномасштабная гражданская война, которая изменила характер революции с пролетарского на крестьянский (что было вполне естественно в крестьянской стране). Большевики, что бы они ни говорили до того о гражданской войне (начиная с известного лозунга Ленина «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!»), безусловно, не были готовы к такому повороту событий и тем более не ожидали, что гражданская война приобретет столь всеобъемлющий и затяжной характер (и, кстати, что она по сути выкосит как раз сознательных пролетариев — тех самых «органических интеллигентов», а также в значительной степени и саму революционную интеллигенцию). То есть в ходе Гражданской войны 1918–1921 годов уже и Россия перестала быть исключением из общего правила. Вероятно, кстати, что изменение характера (по движущей силе) революции заложило матрицу будущих суперэтатистских революций, так как окончательно (помимо других объективных причин) обрекло Россию на суперэтатизм: крестьянская революция, восстановив де-факто власть общины (вопреки целям и Столыпина, и большевиков), восстановила и привычные для общины социальные (то есть этатистские) отношения[20]. Одновременно с изменением характера революции неизбежно (по тем же причинам) менялся и характер (состав) большевистской партии: из интеллигентско-рабочей она стала быстро превращаться в преимущественно крестьянско-чиновничью (мелкобуржуазную) — со всеми неизбежными последствиями (я имею в виду термидорианский переворот 1927–1937 годов)[21].

Показательно, кстати, что все остальные пролетарские революции — в Германии, Венгрии, Финляндии, Австрии, Испании, Чили — потерпели поражение (а, например, в Италии революционная ситуация так и не вылилась в действительную революцию). И в данном случае будет некорректно ссылаться на иностранную интервенцию как на преобладающий (Финляндия, Венгрия) или важнейший (Испания) фактор: Русская революция точно так же столкнулась с иностранной интервенцией, но победила (а в следующих крестьянских по характеру суперэтатистских революциях иностранная интервенция вообще стала едва ли не обязательным явлением: и в Китае, и в Индокитае, и на Кубе, и в Никарагуа, и в Анголе, и в Эфиопии).

Р. Тиса пишет далее:

«Для меня, привыкшего отождествлять понятия “антибуржуазный” и “социалистический”, разделение их на два отдельных этапа исторического развития выглядит новаторским. Впрочем, их последовательность и сам момент разделения напоминают разбивку на два этапа построение бесклассового общества, как об этом говорили в Советском Союзе, то есть сначала социализм, а после — коммунизм. Не совсем ясно, дополняется ли теперь эта схема новым элементом — суперэтатизмом, который становится в ней на первое место и предвосхищает социализм»[22].

Между тем ничего особенно сложного в понятии революции с префиксом «анти» нет. Подобные явления история уже видела. Скажем, крестьянские войны были неудачными (или даже удачными — в случае Китая) антифеодальными революциями. Но можем ли мы назвать их буржуазными (пусть даже и неудачными)? Совсем не обязательно — а как правило, заведомо не можем. Можем ли самые крупные и самые удачные восстания рабов (приведшие к успеху или временному успеху — как в Китае, в Мессении или на Сицилии) назвать антирабовладельческими революциями? Полагаю, да. Становились ли от этого они феодальными? Безусловно, нет. Наконец, мировая история показывает, что вообще есть тенденция смены всех этатизмов (и этатизма-I, параллельного рабовладению, и этатизма-II, параллельного феодализму, и этатизма-III, параллельного капитализму[23]) параллельными им общественными строями, основанными на частной собственности. Это, безусловно, связано с образованием внутри этатистских обществ привилегированных слоев (бюрократий), которые со временем начинают осознавать свои коллективные интересы и тот факт, что гарантированная защита таких интересов возможна лишь при условии перехода от государственной собственности к частной. Каждый такой переход (независимо от его внешней формы) мы вправе назвать социальной революцией, так как он меняет один общественно-экономический строй другим. Более того, в Китае, судя по всему (вопрос требует более тщательного изучения) имели место неоднократные переходы от этатизмов к строям, основанным на частной собственности, и обратно (насколько можно судить, это совпадало со сменами династий).

То есть реальный исторический процесс, безусловно, сложнее, чем те сознательно и бессознательно вульгаризованные «марксистские» схемы, к которым мы все привыкли.

И уж безусловно суперэтатизм (этатизм-III) не выполняет функцию социализма в сталинской схеме «социализм — коммунизм». Как нетрудно выяснить из статьи «Суперэтатизм и социализм», я в принципе отрицаю научность и обоснованность этой схемы[24]. Более того, суперэтатизм (этатизм-III) — это вовсе не первая фаза какого-то строя (как в случае с социализмом, который — по сталинской схеме — «первая фаза» коммунизма). Суперэтатизм вообще не имеет никакого отношения к коммунизму — разве что как предшествующий строй (но в таком случае к коммунизму имеют отношение все общественно-экономические строи). Зато суперэтатизм (этатизм-III) имеет прямое отношение, во-первых, ко всем предыдущим этатизмам (по форме собственности), а во-вторых, к капитализму (по способу производства).

Далее Р. Тиса спрашивает:

«какая революция ждет страны капиталистического центра в случае победы на периферии антибуржуазных (суперэтатистских) революций. Будет ли это революция суперэтатистская, и какой в ней исторический смысл, если верно то, что суперэтатизм является “парным и в подлинном смысле слова альтернативным капитализму (альтернатива, напоминаю, это выбор из двух и более равных вариантов) в рамках одного — индустриального — способа производства”, а капитализм у них уже есть? Или, поскольку революция в странах капиталистического центра станет завершающим этапом мировой революции, а мировая революция будет социалистической, она будет социалистической? … если принять, что Великая Октябрьская Социалистическая революция была не социалистической (раз строй, построенный после ее победы, был не социалистическим, а суперэтатистским), а антибуржуазной, то какой характер будет носить революция в бывших республиках СССР, если и когда она в них произойдет? Снова антибуржуазной, ведущей к построению нового варианта суперэтатизма (суперэтатизма на качественно новом уровне?), или уже социалистической?»[25].

Полагаю, что хотя мы говорим о мировой революции, то лишь потому, что без такого подхода и такой цели революции в отдельных странах утратят смысл и историческую перспективу. Технически же сами революции будут происходить именно в отдельных странах, постепенно складываясь в революцию мировую. И эти революции будут носить характер суперэтатистский и порождать суперэтатизм — до тех пор, пока не сложится мировой суперэтатизм, то есть подлинно мировое хозяйство (всё больше и больше не рыночное) и мировое государство (всё больше и больше делающее абсурдным существование государства).

Тиса спрашивает: какой исторический смысл в замене одного строя внутри индустриального способа производства (капитализма) другим (суперэтатизмом) — особенно в случае метрополий? Во-первых (и в самых главных), исторический смысл этого действия в том, что невозможно перейти к коммунизму непосредственно от капитализма. Это уже классики понимали (когда говорили о переходном периоде — периоде диктатуры пролетариата), а мы это понимаем гораздо лучше, имея перед глазами неудачный опыт попытки такого перехода.

Для перехода к коммунизму необходимо сначала преодолеть индустриальный способ производства. Мировое развитие производительных сил пока еще не дошло до этой стадии. Более того, мы видим, что капитализм и не способен стихийно сделать это, так как правящие классы сегодняшнего капитализма (не в пример капиталистам XIX века) уже знают о том, какие угрозы их ждут на пути развития экономических и общественных отношений, — и вполне сознательно пытаются предотвратить эти угрозы. Поэтому мы сегодня имеем дело не с подлинным преодолением индустриального способа производства, а всего лишь с выносом индустрии из «первого мира» в «третий» (выносом, сопровождаемым пропагандистской шумихой о «постиндустриализме»). Действительно постиндустриальное производство может быть создано (пусть даже в общих чертах) лишь таким общественным строем, который не будет ориентирован на получение прибыли. Как мы знаем из опыта, на получение прибыли может не быть ориентирован именно суперэтатизм (этатизм-III). В соревновании с капитализмом по экономическим правилам капитализма это — слабость суперэтатизма (недостаточная — по капиталистическим меркам — экономическая эффективность, «расточительность»). Но с точки зрения преодоления индустриального способа производства это — его преимущество.

Исторический смысл суперэтатизма заключается также в том, что человек, вышедший непосредственно из капиталистического общества, не способен построить коммунизм (социализм). Весь его индивидуальный и общественный опыт, вся его психология (индивидуальная и общественная), вся его мораль (индивидуальная и общественная) противодействуют этому! Лишь абсолютное меньшинство людей капиталистического общества способно думать, чувствовать и вести себя так, как требуется от людей коммунистического (социалистического) общества, — и то, разумеется, не стопроцентно. Следовательно, нужен длительный период сознательного воспитания другого человека — человека, лишенного капиталистического опыта индивидуальных и общественных отношений, капиталистической психологии, капиталистической морали. Нужен период исправления, социальной терапии. Капиталистическое общество — больное общество. Не бывает больного общества, состоящего из здоровых людей. Общество потому и больно, что — в результате деформирующих и разрушающих личность общественных отношений — оно оказывается состоящим преимущественно из психологически и морально деформированных, разрушенных и полуразрушенных, больных, изуродованных, патологических индивидов[26]. Преодолеть это можно только целенаправленными и неустанными действиями власти — и потому сам суперэтатизм будет начинаться, безусловно, как революционная диктатура (Маркс с его гениальным теоретическим чутьем понял это, хотя и назвал — по понятным причинам — «диктатурой пролетариата»): исправить больное общество без принуждения невозможно — в том числе и потому, что такое исправление будет встречать сопротивление (в том числе ожесточенное, в том числе коллективное) тех, кто болен, искажен и не хочет ни меняться сам, ни чтобы менялись в невыгодную ему сторону окружающие. В конце концов, мы все сталкивались с диктатом (в том числе силовым) со стороны мещанского окружения. Такой диктат может быть нейтрализован только силой, а подавлен только силой власти.

Кроме того, исторический смысл суперэтатистских революций для стран метрополии будет заключаться в ликвидации их паразитического статуса, в уравнивании всех стран и всех зон мировой экономики. Поскольку только при таких условиях можно будет вести речь о постэкономическом развитии (напомню, что коммунизм (социализм) — это, по определению, постэкономическая общественная формация).

И, наконец, о названии. Р. Тиса озаглавил свой отклик так: «Разрушить капитализм извне». Мой ответ назван «Разрушить капитализм изнутри». Это не случайно. Есть, как известно, точка зрения, согласно которой капитализм метрополии и капитализм периферии — это два разных капитализма, то есть два разных общественных строя, функционирующих по разным законам. Этой точки зрения придерживается, например, Ю.И. Семенов[27]. Мне эта точка зрения представляется поверхностной и неаргументированной. Капитализм — это строй, основанный на индустриальном способе производства, частной собственности на средства производства, превращении рабочей силы в товар и производстве товара на рынок. Эти основные и обязательные характеристики присущи капитализму и в странах метрополии, и в странах периферии. Нет разных капитализмов, есть один мировой капитализм. Капитализм вообще всегда существовал в схеме «метрополия — периферия», поскольку внутренних ресурсов метрополии никогда не хватало для капиталистического развития.

Капитализм нельзя разрушить извне — в буквальном смысле слова. Для этого надо, чтобы с ним боролись инопланетяне. Даже при выбывании — в результате суперэтатистских революций — из капиталистической экономики одной страны за другой мы все равно будем иметь разрушение капитализма изнутри (просто по частям). Думать иначе — это возвращаться к сталинской имперской, то есть несоциалистической и недиалектической концепции «конфликта двух социальных систем» — концепции, которая уже доказала свою ущербность.

Впрочем, мне кажется, Р. Тиса и сам это понимает. Просто он неудачно выразился.

По этой теме читайте также:

Примечания