После приговора к семилетнему заключению Синявского и пятилетнему Даниэля Твардовский записал в своих «Рабочих тетрадях» (от 15.02.66 г.):

«...обычные мои слова на эту тему, что С{инявский} и Д{аниэль} не вызывают не только сочувствия, но, наоборот, достойны презрения и т.п., — слова эти как-то погасли во мне. 7 и 5 строгого режима. {...} В сущности, ничего не хочется делать, можно сказать, что и жить не хочется: если это поворот к “тому”, то, право, остается существовать. Но, конечно, вряд ли это действительно “поворот” — просто бездна слепоты и глупости невежд (а это не то ли самое?)»[1].

Иезуитская тактика власти — сажать тех, с кем необходимо ради спасения общественного целого спорить. Конечно, по-товарищески спорить, как спорят в шарашке зэки у Солженицына. А подмена товарищеского спора уголовным наказанием открывает дорогу в общественное сознание идеям, явно или тайно враждебным демократии. Умение отделять гражданский вопрос от идейного — азбука демократии, доказывал Мих. Лифшиц на протяжении жизни[2]. Он вступил в открытую полемику с модернистами, когда их выставки разрушали бульдозерами, и был за это выкинут из демократического движения и сознания на многие десятилетия. Сейчас, созерцая результаты победы либеральных и авангардистских идей над демократией, некоторые признанные лидеры либерализма начинают задумываться над тем, что же доказывал Лифшиц начиная с 30-х годов, со времен журнала «Литературный критик», духовным лидером которого он был, и даже, случается, признают его правоту[3].

Так что же делать — благоразумно подождать и сказать свое слово тогда, когда все уже потеряно, шанс упущен? С другой стороны, критиковать тех, по отношению к кому власть нагло нарушает закон, — значило бы неизбежно отталкивать от себя честных, но не слишком хорошо знающих уроки истории людей. Попытаемся найти третий путь. О «Pussy Riot» в этих заметках не будет сказано ни слова, кроме того, что сажать на два года в тюрьму за совершенное ими — это возвращение к приемам КГБ брежневских времен.

Мы вспомним о другом — о традициях русской демократической и марксистской литературной критики, о «реальной критике» Добролюбова, Чернышевского и Ленина. Один знаменитый русский писатель опубликовал сначала в России (Симферополь) в 1920 году, а затем в 1921 году в Париже пасквиль на Ленина и Троцкого. Троцкий предстал в этом пасквиле, так сказать, «доминантным самцом», а Ленин — его супругой, услужливо подающей утренний чай и моющей за ним посуду, но не способной удержать своего мужа от грубостей и скандала.

«– Замолчишь ли ты, проклятая баба! — гаркнул Троцкий, стукнув кулаком по столу. — Не хочешь, не нравится — скатертью дорога!

 Скатертью? — вскочил Ленин и подбоченился. — Это куда же скатертью? Куда я теперь поеду, когда, благодаря твоей дурацкой войне, мы со всех сторон окружены? Завлек, поиграл, поиграл, а теперь вышвыриваешь, как старый башмак? Знала бы — лучше пошла бы за Луначарского.

Бешеный огонь ревности блеснул в глазах Троцкого.

 Не смей и имени этого соглашателя произносить!! Слышишь? Я знаю, ты ему глазки строишь, и он у тебя до третьего часу ночи просиживает; имей в виду: застану — искалечу. Это что еще? Слезы? Черт знает что! Каждый день скандал — чаю не дадут дома спокойно выпить! Ну, довольно!»

— и далее в том же духе.

Ленин отвечает автору пасквиля в газете «Правда»: «Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете»[4]. Аркадий Аверченко — а именно о нем и его книге «Дюжина ножей в спину революции» идет речь — вовсе не собирался писать реалистически правдивый рассказ о быте Ленина и Троцкого. Он хотел их оскорбить, и в особенности Ленина. А Ленин предлагает писателю сначала изучить «домашнюю жизнь» Троцкого и Ленина, а затем писать о ней.

Однажды одна известная в Германии содержательница публичного дома рассказала на страницах респектабельного журнала «Шпигель» пикантную историю. Она как-то отозвалась о Генри Киссинджере в том духе, что в сексуальном отношении он — желторотый птенец.

«И представляете себе, — продолжала эта дама, — что получаю я от Киссинджера огромный букет роз, присланных по этому случаю самолетом, с записочкой: “Мадам, если бы Вы познакомились со мной поближе, уверяю вас, изменили бы обо мне свое мнение”».

«Ну не душечка ли этот Киссинджер!» — восторженно закончила она свой рассказ.

Не в циничном ли духе «реального политика», готового ради популярности заигрывать со старой шлюхой, действует и Ленин? Нет, по поводу изображения «домашней жизни» Троцкого и Ленина он без обиняков комментирует: «Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко!»[5]. И вместе с тем: «интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызывала и замечательно сильные, и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки»[6]. Более того, Ленин (в письме 1921 г. М.Н. Покровскому) предлагает заключить союз со всеми «надежными антифутуристами», в том числе теми, которые, как А. Аверченко, не приняли революцию. Дело в том, доказывал Ленин, что к нам пришли худшие слои старой интеллигенции, а мы должны завоевать на свою сторону лучших, которые пока не понимают нас или даже ненавидят.

Почему же — «худшие»? К. Малевич предлагал, поместив Ленина в мавзолей, почитать его как Бога и называть его, подобно Богу, не иначе как «Он», что и было, кстати, фактически осуществлено Сталиным, но не в такой откровенно религиозной и вместе с тем авангардистской форме. Конечно, сталинские соцреалисты — вовсе не то же самое, что Малевич с Татлиным (вопреки Б. Гройсу, завоевавшему популярность на Западе тем, что довел верную мысль до абсурда: для него соцреалисты ничем не отличаются от авангардистов). Авангардисты прокладывали дорогу своим могильщикам, соцреалистам, потому, что подменили реальную критику капитала и протест против него добровольным походом «в дураки». Реальному идиотизму жизни они противопоставили его зеркальное отражение — тот же идиотизм, но перевернутый. Умная и горькая ирония над глупостью подменялась ерничеством — «отвратительнейшим кривлянием» (Ленин). В свою очередь соцреализм перевернул авангард, и живопись снова стала походить на реальность. Но суть у авангарда и сталинских мифотворцев одна: идиотизм, сознательная неправда, в одном случае — в виде эпатажа и показывания языка реальности, а в другом — в виде самой точной и верной — по видимости — копии реальности. Между прочим, Ленин настойчиво советовал не ходить лечиться к врачам-коммунистам. Коммунисты они, конечно, убежденные, но лечить не умеют и с самыми добрыми намерениями отправят вас в рай небесный. На фоне «детских» болезней левого движения, общего невежества и темноты народа опасность поэтизации всевозможной дурости представлялась Ленину первостепенной. Стоит в этой ситуации чуть-чуть ослабить критерий объективной истины — и все дело революции может рухнуть.

Представим себе, что сделали бы, например, Маяковский или Мейерхольд, если бы принялись критиковать книгу Аверченко. Да и представлять не надо — достаточно вспомнить, как Маяковский критиковал «Белую гвардию» Булгакова, приведя на спектакль комсомольцев, которые свистом и гамом пытались сорвать представление. Или можно посмотреть фильм «Октябрь» такого же, как Маяковский и Мейерхольд, талантливого С. Эйзенштейна. Все противники Октября представлены в нем просто олухами царя небесного. И не то плохо, что Керенский выглядит в этом фильме павлином с распущенным хвостом, а то плохо, что у Эйзенштейна много прямой неправды, как и, например, в картине знаменитого в свое время художника Шегаля, изобразившего бегущего из Гатчины Керенского в женской одежде. Не бежал Керенский в женской одежде на самом деле, но еще хуже то, что нет никакой художественной правды в этой картине Шегаля — даже самой маленькой, даже такой, какая была в книге Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». В футуристических фокусах много всяких гримас и издевательств, но крупиц правды, способных нам сказать что-то важное и новое, чего мы еще не знаем, там, как правило, нет вовсе. В этом вся беда для Ленина. И для Добролюбова с Чернышевским, высмеивавших в свое время бездарные стихи с передовой, чуть ли не социалистической тенденцией (как затем, уже в конце 30-х годов, подобные же опусы А. Жарова, А. Безыменского и М. Голодного высмеивала Е. Усиевич).

А вот у Аверченко Ленин правду нашел: в его книге

«с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов»[7].

Но зачем победившему пролетариату ложные представления, идеи и настроения уходящего господствующего класса? Зачем их распространять, как это советует Ленин, предлагая перепечатать кое-что из этой контрреволюционной книги? До настоящего пафоса, продолжает Ленин, «автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде». Что, однако, удивительного, если в воспаленном воображении оголодавшего человека возникают поистине фламандские картины изобилия? Вот бывший сенатор и бывший директор огромного металлургического завода, пишет Ленин, «вспоминают старое, петербургские закаты, улицы, театры, конечно, еду в “Медведе”, “Вене” и в “Малом Ярославце” и т.д.»[8]. Красиво вспоминают: «небо — розовое с пепельным, вода — кусок розового зеркала, все деревья — темные силуэты, как вырезанные. Темный рисунок Казанского собора на жемчужном фоне...». Слишком изысканно для бывшего директора завода — уж это, пожалуй, сам писатель свои впечатления от его имени передает. И о еде — это тоже его, писателя, впечатления. Они настолько сильны и ярки, что только они, а не театры и закаты остаются в памяти читателя. И это все, о чем может рассказать писатель?

Но разве фламандские натюрморты — это плохо, разве это не искусство? Дело в том, что у фламандцев — картины собственным честным трудом созданного изобилия. А что вспоминают люди, потерявшие Россию, у Аверченко? Вспоминают ли они рожденные ими картины, книги, созданные ими заводы, фабрики и плодоносящие сады, поля? Нет, книги, которые они вспоминают, — пошлые поделки, чтиво. И оперы, и певицы, и танцовщицы — все это, как еда, предмет потребления — и только. Изысканного потребления, бесспорно, но только потребления — ничто иное не возникает в голове «бывших». Обожравшиеся потребители. Талантливо изображенные автором, вставшим на их сторону. И потому опустившимся до грязных приемов, до плевков в лицо противнику и базарной ругани.

Между прочим, Аверченко оказался плохим пророком. Он рисует картину, как под властью большевиков население теряет способность читать, как исчезают книги — остаются только старые вывески, и наконец — только одна-единственная буква «Г», которой оказывается виселица, а на ней болтается тело повешенного. Все-таки, что ни говорите, а в СССР интеллектуальный уровень населения был одним из самых высоких в мире, если не самым высоким, тогда как ныне, с возвращением любезных Аверченко порядков, мы стремительно движемся к дореволюционному состоянию, когда умели читать и писать не более четверти населения. Конечно, сталинский режим нуждался в мифологизации власти и ее отделении от народа, но параллельно шел и другой — объективный, не угасший окончательно после Октября — процесс, благодаря которому миллионные тиражи классической литературы находили своих неглупых читателей.

О грязных приемах Аверченко у Ленина — ни слова. Он обращает внимание только на то, что действительно талантливо и со знанием дела описано. Вам не нравится такая полемика? Вам больше нравятся футуристические плевки и издевательства, хулиганские или полухулиганские выходки? Имеете право. Только ни к Ленину, ни к Марксу с Энгельсом, ни ко всей марксистской традиции, в ряду которой Лафарг, Плеханов, Меринг, Люксембург, Либкнехт, Воронский и Воровский, Лифшиц и Лукач, эти ваши вкусы и предпочтения отношения не имеют. Так же, впрочем, как и к демократической традиции беспощадной идейной полемики Вольтера и Лессинга, Добролюбова и Чернышевского.

Вам кажется, что в ответ на идиотизм следует показать язык? Бесспорно, эпатаж возможен в полемике, а иногда просто необходим. Эпатированием либералов и авангардистов была статья Лифшица «Почему я не модернист?» (1966 г.). Но грустная ирония и умный сарказм отличаются от хулиганства, даже эстетизированного, в такой же степени, в какой революция отличается от «холерного бунта». Едва-едва заметный оттенок иронии прозвучал в заключительных словах ленинского отклика: «Талант надо поощрять». Ну кто способен оценить эту иронию? Разве только сам Аверченко, но и этого нельзя сказать с полной уверенностью. Так кому же нужна такая полемика?

Она нужна тем, у кого на плечах голова, а не кочан капусты. Кто искренне и честно хочет разобраться в сложной ситуации, а не устраивать истерику. В мире так много крика, скандала, безобразных издевательств и всевозможного ёрничества, что величайшим достижением сегодня была бы тишина — та сосредоточенная интеллектуальная тишина-созерцание, благодаря которой и только при условии которой имеет шанс быть услышанной истина.

Ленин, как никто другой, знал цену и необходимость доступа к средствам массовой информации для революционной партии. Но он отделял вопрос о власти — от вопроса, каким способом следует влиять на умы людей: внушением, криком базарной бабы, скандалом или спокойным, внятным голосом разума.

«Все минется — одна правда останется», — писал Твардовский. Умное слово, сказанное самым тихим голосом, рано или поздно обязательно будет услышано. На этом основан мир, на этом держится порядок вселенной и чудо искусства[9]. А глупость неминуемо будет забыта, даже если ее высекать на камне и вбивать, как гвозди, в сознание. Конечно, из этого не следует, что средства массовой информации надо отдать классовому противнику. Из этого, напротив, следует, что мы никогда не получим доступа к ним, если клюнем на «подставу» классового врага. Он непобедим, пока в обществе все до единого — орущие и плюющие друг на друга, кривляющиеся сумасшедшие — или разыгрывающие революционное безумие. Даже если они выкрикивают марксистские лозунги.

Но ведь тихие голоса в этом обществе наглых крикунов будут не слышны — это же факт очевиднейший! — снова и снова слышим со всех сторон один и тот же аргумент, в том числе и из уст искренних марксистов.

Думаю, этот аргумент — от лукавого. Не потому наши голоса не слышны, что мы тихо говорим, а потому, что говорим-то мы пока прописные истины, вроде той, что проповедует татарин, персонаж горьковской пьесы «На дне»: жить, мол, надо честно. Да кто же этого не знает! Только вот попробуйте жить честно!

Попробуйте, напишите портрет патриарха Кирилла, чтобы он был на себя реального как две капли воды похож, но чтобы в этом портрете мы увидели тайные пружины его души и ума. Сделайте его смешным, не нацепив на него намордник или измазав грязью (ведь это легче всего — для этого ума не надо), а дайте его правдивый образ, в котором, однако, вся подноготная этого нашего борца за нравственность. А если к тому же увидим его левую и его правую руку — господ Всеволода Чаплина и Андрея Кураева во всей их красе, то картина вообще получится такая, что едва ли кто мимо пройдет равнодушно. Материал-то чудо какой благодатный, если у вас действительно талант есть. Правдивые памфлеты-портреты, бьющие не в бровь, а в глаз, без сомнения, будут восприниматься с тем же жадным интересом, с каким в свое время воспринималась сатира Ч. Чаплина, интермедии А. Райкина, читались статьи Лифшица «Дневник Мариэтты Шагинян» и «В мире эстетики» (1964 года). Потому что в них не базарные оскорбления, а раскрытие сокрытого — мысль и умное наблюдение, обогащающее нас, и, как всякое подлинное знание, веселящее. Но для этого надо быть Чаплиным, Райкиным, Лифшицем, Хогартом, Домье или Свифтом! Конечно, обвинять актера, а тем более искренне протестующего человека в том, что он не гений, — это нехорошо. Но следует ли отсюда, что уподобиться персонажам гениальных памфлетов вместо того, чтобы брать пример с их авторов, — это лучше? Вы хотите быть похожим на медведя-демократа из сатиры Гейне?

Хоть плохой плясун, но с строем
Лучших чувств в груди косматой;
В смысле вони не безгрешен,
Не талант, — зато характер!

Ну не очень-то остроумно и не очень смешно, когда изображают монстра с каким-то намордником, идиотично талдычащего о том, что надо убивать космонавтов[10]. Я фанатичных старух на каждом шагу вижу, но эти монстры в реальности, уверяю вас, похитрее и пострашнее, чем вы изображаете, будут. Вместе с теми, кто за их спиной, они нас, умных марксистов, обыграли. Обыграли в том числе и потому, что мы под их дудочку пляшем: к монстрам реальным прибавляем еще монстров, созданных нашим (увы, не очень богатым) воображением. А в мире, где одни только монстры и сумасшедшие, где царствует глупость и идиотизм, где нет даже крупицы смысла и красоты, в таком мире бандит и жулик чувствуют себя как рыба в воде.

В заметке Ленина меня сначала неприятно задело одно место. В книге Аверченко, пишет он, «есть прямо-таки превосходные вещички, например, “Трава, примятая сапогами”, о психологии детей, переживших и переживающих гражданскую войну»[11]. Эта «вещичка» заканчивается словами:

«По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли — полежал, полежал примятый полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном».

Если бы Ленин был главным виновником гражданской войны, если он — «сапог», мнущий и ломающий детскую психику, то называть рассказ Аверченко «превосходной вещичкой» — это не цинизм даже, а людоедство. Но вспомним историю.

В сентябре 1917 года Ленин публикует статьи, в которых убеждает: остался последний шанс избежать гражданской войны. Ее еще можно предотвратить, если объединенная демократия — эсеры и меньшевики (входившие тогда во Временное правительство) с союзе с большевиками — немедленно закончит войну, даст крестьянам землю без выкупа, национализирует банки, обеспечит условия для мирной борьбы партий в Советах[12].

Что было бы, если бы вняли совету Ленина (или еще раньше — совету Чернышевского в его «Письмах без адреса», обращенных к Александру II)? Не было бы гражданской войны, а если бы послушались Чернышевского и не довели крестьянство до полного разорения и бунта, то не было бы и революции. Ленин с большевиками остался бы небольшой парламентской партией (если бы вообще такая партия возникла). Зачем это было нужно Ленину и Чернышевскому? Зачем они давали своим противникам советы, прислушавшись к которым царь, дворянство, а затем и Временное правительство остались бы при власти?

А затем, что ситуация, в которой вменяемость людей — главная общественная сила, — это идеал, и к нему стремились не только Ленин и Чернышевский, Маркс и Энгельс, но и Сократ, и Аристотель, Спиноза и Гегель. Ради этого идеала, ради наполнения мира светом и умным весельем можно и силу употребить. Но — с умом. Например, можно и нужно сделать так, чтобы «несносные крикуны» (Кант) не заглушали другие голоса. Но не плевать им в лицо, не пытаться перекричать.

А кто кричит у нас сегодня, заглушая голос разума, не давая ему проснуться? У кого все средства массовой информации, наполненные до краев истошными воплями и «тихими» вещаниями отъявленных лгунов и негодяев? Для кого наглость и насилие, скрытые за елейной формой, главный аргумент? Не официозные ли представители РПЦ? Не бандитская ли власть?

Но нас, марксистов, эта объединенная банда обыграла. Она достигла своей цели: в общественном сознании большинства населения, особенно в провинции, именно мы — и те, кто вышли на Болотную площадь только потому, что не согласны с моральной победой бандита, — предстаем бузотерами, крикунами и бездельниками. Не пора ли задаться вопросом: не мы ли сами виноваты в том, что нас так искусно «подставили»?

По этой теме читайте также:

Примечания