Профессор Лазарь Флейшман в своей классической работе «Пастернак и Ленин» (Флейшман 2006) собрал и тщательно проанализировал все упоминания вождя русской революции 1917 года в творчестве Бориса Пастернака. Он проследил эволюцию пастернаковских оценок Ленина — от гневных инвектив (стихотворение «Русская революция», конец 1917) до восторга и признания ленинской гениальности (рассказ «Воздушные пути» (1924), поэма «Высокая болезнь» (1928), «Охранная грамота» (1929)). Предложил он и объяснение этой эволюции. Подводя итоги нашему исследованию, в центре которого лежит текст 1924 года «Ленин и Россия», мы подобным образом попытаемся проследить эволюцию (достаточно стремительную) упоминаний и оценок Ленина в сочинениях Д. Святополка-Мирского 1920-х — 30-х годов и понять их логику.
В июне 1936 года в своей служебной автобиографии член Союза Советских Писателей Дмитрий Мирский (бывший князь Святополк-Мирский) написал: «...я был до 1925-26 гг. совершенно чужд революции и в 1917-1926 гг. настроен определённо контрреволюционно» (Мирский 2002:266). Как всегда в своих ответственных заявлениях, Мирский был предельно честен. Свою контрреволюционность (и, следовательно, своё предельно враждебное отношение к Ленину и созданному им государству) он выразил тем, что стал офицером Вооружённых Сил Юга России (возглавлявшихся генералом Деникиным) и в звании капитана храбро сражался против армий Советской России (до февраля 1920, когда его разбитая часть отступила на территорию Польши и была там интернирована). В этой Гражданской войне против ленинского государства погиб его младший брат Алексей, а мать и сёстры-фрейлины, разорённые, стали беженцами, а затем, как и он сам, эмигрантами. Шесть лет (1914-1920), проведённых на войне (сначала Мировой, затем Гражданской) поэту и филологу Святополку-Мирскому редко приходилось брать в руки перо, но когда он впоследствии вспоминал об Октябрьском перевороте, то писал о нём «определённо контрреволюционно»:
«Непосредственной реакцией большинства мыслящих русских на большевистскую революцию было чувство отвращения и отчаяния. Многие из нас были солидарны с Волошиным, провозгласившим, что Россия должна перестать быть, разделённая между Германцами и Японцами» (Мирский 1922).
(Отметим в скобках, что в своём политическом суждении Мирский прибегает в качестве аргумента к поэтическому тексту — стихотворению Максимилиана Волошина «Мир», написанному и опубликованному в конце 1917 года как отклик на заключение /97/ большевистским правительством в Бресте позорного, нарушающего все союзническое обязательства перемирия с Германией:
О Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
Единственная корректировка поэтической вольности, которую себе позволяет критик-мемуарист — замена мифологических «Монгол с востока», присутствующих в стихотворении Волошина, реальными «Японцами» — идея замены на восточном германском фронте разложившихся частей русской армии союзными японскими войсками, переброшенными с Дальнего Востока, обсуждалась в этот момент (конец 1917) командованием стран Антанты как реальная политическая возможность.
Первый раз Святополк-Мирский упоминает имя Ленина в своём письме от 5 сентября 1920 из Греции (где он разыскал семью) в Англию (куда он хочет перебраться) своему старому знакомому, другу семьи, британскому слависту Морису Берингу. Из письма видно, что ему слишком часто приходилось думать о Ленине, сражаясь против него три года: «Есть Россия — не Россия Стивена Грина .<известный английский путешественник, автор популярной, но поверхностной книги о России — ДЗ> или Ленина — а Россия чернозёма» (Мирский 2002:241) <символом такой «настоящей» России, по Мирскому, является писатель Николай Лесков — Д.З.> . Переехав в 1921 г. в Англию и начав регулярное рецензирование и реферирование русской художественной и научной литературы на страницах британской периодики, он тем не менее вынужден постоянно упоминать имя вождя Советской России в своих рецензиях. Чаще всего он делает это, рецензируя и оценивая начинающуюся советскую Лениниану. Цикл стихов Николая Клюева «Ленин» (1918) он называет «очень странной одой» (статья 1921 г. «Русское письмо», цит. по: Мирский 2002:38); оценивая апологетический очерк Горького «Владимир Ильич Ленин» (1920), он замечает: «Как бы ни было велико его восхищение Лениным, он ясно видит, что русский народ не ответственен за Ленина, или, выражаясь его словами, не достоин Ленина» (статья 1922 г., «Литература в России большевиков», цит. по: Мирский 2002:43). Резюмируя смысл «скифских» статей Иванова-Разумника, он иронизирует «Для Иванова-Разумника Христос — только величайший из предшественников Ленина» (там же, с.45). Формулируя в той же статье своё отношение к Ленину как литератору и оратору, Мирский писал:
«Если об ораторах судить по достигнутому /98/ результату, то Ленин безусловно является одним из величайших ораторов современности<...>Я никогда не имел удобного случая слышать Ленина, но я прочитал многие из его речей, и я не думаю , что когда-нибудь снова буду читать их в поисках литературного удовольствия, и не думаю, что кто-нибудь другой будет делать это» (Мирский 2002:41-42).
Как мы вскоре увидим, это его предположение (в части, касающейся его самого) оказалось ошибочным.
В июне того же 1922 года Мирский пишет свою первую литературно-критическую статью на русском языке — «О современном состоянии русской поэзии» — и посылает её Петру Струве, возобновившему в эмиграции издание журнала «Русская мысль». Статья осталась неопубликованной (из-за перерыва в выходе журнала) и увидела свет только через пятьдесят с лишним лет (Мирский 1978(1922)). Именно в ней тогдашние мысли Мирского о Ленине выражены с наибольшей отчётливостью и откровенностью (потому что были рассчитаны на духовно близкую эмигрантскую аудиторию). И мысли эти достаточно неожиданные. Так, анализируя послереволюционную поэзию Осипа Мандельштама, критик пишет:
«Или, пожалуй, лучшее из всех:
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Это из “Сумерек свободы”, оды Ленину, которого он прославил за то, за что, кажется, никто другой его не славил: за мужество ответственности:
Прославим власти роковое бремя,
Её невыносимый гнёт...» (Мирский 1978 (1922):102)
(Это стихотворение было впервые опубликовано в левоэсеровской (т.е. полуправительственной) газете «Знамя труда» под названием «Гимн» (Мандельштам 1918). Заметим, что современные мандельштамоведы не так однозначно отождествляют «народного вождя», который «в слезах» берёт «власти роковое бремя», с Лениным).
Но ключевым для темы нашего исследования является другой фрагмент этой статьи, где имя Ленина не названо:
«Нельзя закрывать глаза на тот факт, что наиболее талантливая и энергичная часть нации стала на сторону разрушения и разложения; что единственный гениальный человек действия действует исключительно в интересах гибели и смерти, что вне коммунистической партии, систематически зиждущей экономическую смерть и моральное уничтожение, нет ни одной группы людей, способных к действию и объединённых общностью положительных задач <...> в политике мы все или бездарны, или зловредны, и мы правы, в плане политическом, если мы строим наши расчёты в надежде /99/ на одного только Николая Чудотворца» (Мирский 1978(1922):107: то же: Мирский 2002:83).
Выделим главную мысль этого фрагмента: ЕДИНСТВЕННЫЙ ГЕНИАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДЕЙСТВИЯ ДЕЙСТВУЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В ИНТЕРЕСАХ ГИБЕЛИ И СМЕРТИ. Это утверждение статьи 1922 года (не появившейся тогда в печати) и составляет смысловое ядро обнаруженного нами «психосоциологического эссе», которое Святополк-Мирский через полтора с лишним года, после смерти «единственного гениального человека действия», опубликовал в ханойской газете в феврале-марте 1924 года. Именно противоречие (не разрешённое автором) между неостывшей ненавистью к коммунистическому вождю и осознанием его явного превосходства как реального политика над всеми современниками создаёт внутренний сюжет «Ленина и России». Начиная эссе с громкого сожаления, что Ленин умер своей смертью, а не кончил жизнь на эшафоте (Ленин и Россия, с.52), автор заканчивает его грандиозной картиной смерти Ленина-Святогора, непобедимого богатыря, призванного русским народом — картиной, исполненной мрачного величия (Ленин и Россия, с.77).
Мы упоминали в первой части нашего исследования, что читатели очерков, опубликованных Святополком-Мирским в далёком Ханое, нам неизвестны. Но тем более удивителен факт, что через 13 лет после их опубликования, в 1937 году, появилась (и быстро стала знаменитой) книга Николая Бердяева, содержание которой в значительной степени с ними совпадает (более тщательное исследование позволит установить и текстуальные совпадения). Во всяком случае идентичны две основные мысли, которые оба автора — и Святополк-Мирский в 1924, и Бердяев в 1937 — пытаются донести до иностранного читателя: 1) Октябрьская революция в России — не случайный эксцесс, вызванный злонамеренным умыслом нерусских сил (то ли немцев, то ли евреев), а событие, глубоко коренящееся в русской истории и в русской национальной психологии; 2) её вождь Ленин — «типически русский человек», «плоть от плоти», «кровь от крови» русского народа, «великий преобразователь», в котором «черты русского интеллигента -сектанта сочетались с чертами русских людей, собиравших и строивших русское государство» (Ленин и Россия, с.60, 77; Бердяев 1955:94-95). Это книга «Истоки и смысл русского коммунизма», Ленину посвящена её шестая глава — «Русский коммунизм и революция» (Бердяев 1955:94-128). Задуманная в 1933 году как популярный очерк идейного смысла русской революции и предназначенная (как и, повторим ещё раз, «Ленин и Россия»!) для западного читателя, книга Бердяева увидела свет на английском языке, а затем при жизни автора была переведена ещё на пять языков — немецкий, французский, испанский, итальянский и голландский. На родном русском она была /100/ издана только после смерти автора (Бердяев 1955). В качестве одного из возможных объяснений загадки близости этих текстов предлагаем следующую гипотезу.
Начиная с 1924 года, князь Святополк-Мирский регулярно приглашался для участия в знаменитых «Декадах Понтиньи». В течение четверти века (с перерывом на Мировую войну) французский филолог-классик и литературный критик Поль Дежарден ежегодно в августе собирал в своём замке Понтиньи (в Бургундии) мировую научную и художественную элиту (помимо соотечественников, там собирались англичане, американцы, немцы, итальянцы, шведы, голландцы и даже японцы) для обсуждения в свободной обстановке важнейших проблем мировой культуры и истории. В течение первой декады августа в центре внимания была какая-либо философская проблема, в течение второй — литературная, в течение третьей — общественно-политическая. Россию на этих «декадах» представляли, кроме князя, философы Лев Шестов и Николай Бердяев. Можно предположить, что именно в 1924 году, когда тема судеб России после смерти Ленина была особенно актуальна, Святополк-Мирский, встретившись с Бердяевым в Понтиньи (о таких встречах упоминал сам Бердяев в своей философской автобиографии — Бердяев 1991:271-272), поделился с ним мыслями, сформулированными в ханойских статьях, и встретил в собеседнике понимание и поддержку.. Косвенным свидетельством знакомства Бердяева с этими мыслями (и даже формулировками!) является фраза из статьи философа, опубликованной в первом номере журнала «Путь», начавшем выходить в Париже в 1925 году под его редакцией: «Всё будущее русского народа зависит от того, удастся ли победить в нём нехристианский Восток, стихию татарскую, стереть с лица русского народа монгольские черты Ленина, которые были и в старой России» (Бердяев 1925:110). (Ср. рассуждения о «монгольских корнях Ленина» и «русской психологии с мощной примесью Чингисхана» — «Ленин и Россия», с.54, 63, и «Комментарий», с.79). Публикуя через тринадцать лет книгу на сходную тему, Бердяев мог вспомнить содержание своих бесед в Понтиньи, что делает близость текстов более понятной.
Для правильного понимания очерков «Ленин и Россия» (публикация которых закончилась в конце марта 1924) надо постоянно помнить об их жанре. Перед нами — не научное сочинение и не биографическая статья, а политическая публицистика. Здесь допустимы и фактические неточности, и преувеличения, и даже элементы художественного вымысла (примеры см. в Комментарии — с.79-82). Но уже через два месяца, в мае 1924, Святополк-Мирский начал работу над книгой, где почти тот же временной отрезок /101/ отечественной истории — последние полвека — стал предметом тщательного научного исследования. Эта книга ("Соntemporary Russian Literature. 1881-1925"), написанная на основе курса лекций, которые он читал в Школе славистики Лондонского университета, стала второй частью знаменитой «Истории русской литературы», получившей за 90 лет статус классической и обессмертившей его имя. (Мы будем цитировать её по первому русскому переводу — Мирский 1992 (1926)). Работа над книгой, как следует из предисловия (Мирский 1992(1926):458), была закончена в феврале 1925 года; не ранее июля того же года в книгу были внесены корректурные дополнения, где давались краткие характеристики важнейших событий русской литературной жизни первой половины 1925 (Мирский 1992(1926):838); книга вышла в свет одновременно в Лондоне и Нью-Йорке весной 1926. В предисловии автор подчёркивал, что его «совесть литератора свободна от политических пристрастий» (Мирский 1992(1926):456), однако тут же заявил, что «не пытался скрыть свои собственные политические симпатии» (Мирский 1992(1926):455). (Вспомним, что он сам в своей позднейшей автобиографии назвал свои настроения 1924 года «определённо контрреволюционными»). Политические суждения автора (весьма немногочисленные в книге, подчёркнуто посвящённой только художественной литературе) тем не менее вполне соответствуют этому определению. Величайшим русским оратором начала ХХ века он называет Столыпина (Мирский 1992(1926):578) (ср. «Ленин и Россия», с.69), самым важным явлением культурной жизни между двумя революциями — сборник «Вехи» (Мирский 1992(1926):664-665). «Центральной фигурой в эволюции интеллигентских воззрений», «одним из классиков русской политической мысли», «крупнейшим политическим писателем эмиграции» Мирский объявляет Петра Бернгардовича Струве (там же, ср. Комментарий, с. 92). С другой стороны, беглые оценки марксизма (ставшего в СССР государственной идеологией) и большевизма, данные в книге, весьма ядовиты. Вера в марксовы законы эволюции названа «суеверной» (Мирский 1992(1926):509), автор иронизирует над отношением в СССР к текстам Маркса и Энгельса как «непогрешимым» и к их интерпретации «на множество манер», наподобие Священного Писания (Мирский 1992(1926):738), над обязательностью для писателей-попутчиков веры в «мудрость Маркса и величие Ленина» (Мирский 1992(1926):747), осуждает большевиков за «сознательную злую волю, направленную против Бога и Церкви» (Мирский 1992(1926):742-743).
Имя Ленина упоминается в «Современной русской литературе» нечасто (значительно реже, чем Струве). Мирский, как и в уже упоминавшихся рецензиях, даёт оценку зарождающейся литературной Лениниане. В этой связи снова упоминаются очерк /102/ Горького (Горький 1920): «его статья <...> о Ленине, которого он расхваливает до небес как великого рационального созидателя идеального будущего, — чей единственный недостаток: уж слишком он хорош для грубого и ленивого русского народа» (Мирский 1992(1926):588) и переизданный в СССР после смерти Ленина цикл стихов Клюева 1918 года (Клюев 1924(1918)):
«...старается дать большевистской революции мистическую интерпретацию и отождествить её с древними религиозными движениями русского народа. <...> он обнаруживает в коммунистическом вожде близость к религиозным предводителям раскола, старообрядцам!» (Мирский 1992(1926):762).
Наряду с этим Мирский фиксирует и оценивает наиболее значительные сочинения о Ленине, написанные в эмиграции — изданную на французском и переведённую на три языка книгу Марка Алданова (Алданов 1919) и ставший главным эмигрантским бестселлером роман бывшего донского атамана Петра Краснова «От двуглавого орла к красному знамени» (Краснов 1921, 1922) (переведён на 12 языков, его автор был в 1926 — в год выхода книги Мирского — выдвинут одним из эмигрантских профессоров на Нобелевскую премию!). Книга Алданова, по его оценке, «написана со слишком очевидным предубеждением» (Мирский 1992(1926):805), а роман Краснова удостоен уничтожающего отзыва: «просто не литература <...>Ленин и Троцкий представлены получающими указания от сионских мудрецов. Успех романа среди эмигрантов не делает им чести» (Мирский 1992(1926):803). В главках о видных писателях бегло и безоценочно характеризуется их отношение к Ленину после Октябрьского переворота: Мережковские «в 1917 г. решительно выступили против Ленина и большевизма» (Мирский 1992(1926):644); Брюсов «явно сочувствовал механическим схемам Ленина» (Мирский 1992(1926):675).
Характеристика Ленина как литератора дана Мирским во второй «Промежуточной главе» (или Междуглавии — так он назвал разделы книги, посвящённые политическому развитию русского общества и русским революциям 1905 и 1917). По содержанию — но не по стилистике! — они вполне соответствуют тому, что написано о большевистском вожде в очерках «Ленин и Россия»:
«Из всей большевистской литературы писания Ленина — самое интересное со всех точек зрения. Ленин, безусловно, был великолепным оратором и в речах, и в своих писаниях. Язык его сравнительно свободен от официального жаргона. Изложение ясное. У него есть дар иронии и гениальное умение облекать свои идеи, как и свои повороты и перевороты в политике, в оракулоподобные, запоминающиеся формулировки. Его статьи — статьи человека действия. У него есть ораторский темперамент, но нет литературной культуры, и /103/ его речи и статьи не есть литература в том смысле, например, как речи Жореса» (Мирский 1992 (1996):738).
(О данной следом характеристике Троцкого см. Комментарий, с.92-93).
Описывая в автобиографии 1936 года свою идейную эволюцию, Мирский относил начало «перелома» — отхода от «контрреволюционных настроений» — к 1925-26 гг., а свои убеждения в 1926-29 гг характеризовал как «национал-большевизм, разновидность сменовеховства» (Мирский 2002:266). История изданий, редактировавшихся им в эти годы — альманахов «Вёрсты» (1926-28), газеты «Евразия» (1928-29), их роли в разрыве Мирского с эмиграцией и в расколе евразийства — многократно описана за последнюю четверть века и отражена в опубликованной переписке самого Мирского (прежде всего с его ближайшим другом, одним из троих основоположников евразийства Петром Сувчинским — соредактором обоих изданий). Нам важно выделить «ленинский» аспект в его статьях этого периода. Революцию 1917 года, принесшую «историческую смерть петербургской России», Святополк-Мирский (подпись в «Вёрстах» он ещё снабжает княжеским титулом) уже называет «Великой» (Мирский 2014:162). Всей эмиграции, в том числе её высшему культурному слою — Бунину, Гиппиус, Ходасевичу — он ставит беспощадный диагноз, различая сквозь их сетования о «России, которую мы потеряли», гиппократову маску смерти и «гниение духа», требующее ампутации. Симптомы выздоровления страны и русской культуры он видит не в эмигрантских литераторах и тем более политиках, а в художественном новаторстве и буйном жизнелюбии Бабеля и Артёма Весёлого. «И поэзия Маяковского <...>, и нигилистический формализм Шкловского, и даже материализм комсомола имеют свою целебную ценность» (Мирский 2014:163). Естественно, резко меняется — на противоположную — и оценка вождя Великой Революции. Если в статье 1922 года и в очерках «Ленин и Россия» большевистский вождь «действует исключительно в интересах гибели и смерти», то теперь Мирский находит ему законное и почётное место в едином потоке отечественной истории. Выделим эту ключевую цитату из статьи в «Вёрстах» прописными буквами: «И РОССИЯ КАК ЕДИНСТВО, КАК ОДИН РОСТ “ОТ КНЯЗЯ ИГОРЯ ДО ЛЕНИНА” ДЛЯ НАС РЕАЛЬНЕЕ И ЗРИМЕЕ, ЧЕМ БЫЛА КОГДА-НИБУДЬ» (Мирский 1926:143; То же: Мирский 2002:109). Напомним, что летописный князь Игорь, как и все Рюриковичи, воспринимался Святополком-Мирским как близкий родственник. Возможно, именно тогда, всматриваясь в портрет Ленина и находя в нём черты, сходные с собой, князь начал гордиться этим сходством (см. Комментарий, с.79; Smith 2000:209). Но обвинения эмигрантских журналистов в «марксизме» Мирский пока ещё резко отрицает, /104/ ссылаясь на то, что одним из поэтов, противостоящих «веянию смерти», он в своей программной статье назвал Гумилёва (см. Мирский 2014: 154). К тому же рядом с советскими прозаиками, перепечатанными в «Вёрстах» (№2) — А. Белым, А. Весёлым и Ю. Тыняновым — Мирский поместил там — как образец русской прозы — «Апокалипсис нашего времени» Василия Розанова, яростного врага всех видов социализма и материализма, и уж никак не марксиста.
Наиболее отчётливо Мирский сформулировал своё отношение середины 1920-х годов к большевистской революции (и, соответственно, к личности её вождя) в рецензии на книгу Алексея Ремизова «Взвихренная Русь», опубликованной в 1928 г. в последнем выпуске «Вёрст» : «...как и у всякого из нас, отношение его к ней <революции — Д.З.> двойное, “амбивалентное”, отношение ненависти и любви, притягивания и отталкивания, и притягивания тем сильнейшего, чем сильнее соответное ему отталкивание» (Мирский 2014:183-184).
С началом выхода газеты «Евразия» (ноябрь 1928) оценки Мирским марксизма меняются. «Амбивалентность» по отношению к большевистской революции исчезает. В политических статьях, опубликованных в «Евразии» («Пролетариат и идея класса» — 1929, 19 янв.; «Наш марксизм» — 1929, 2 февр.), Мирский, по словам его биографа, «заново переформулирует евразийство в духе своего рождающегося марксизма» (Smith 2000:179). Конечным результатом (поддержанным его соредакторами Петром Сувчинским и Сергеем Эфроном) стал вывод, что дальнейшего оправдания самостоятельного существования евразийства как такового больше нет. Как следствие, в сентябре 1929 года издание газеты было прекращено. Но ещё в августе, закончив свой первый серьёзный исторический труд — охватывающую тысячелетие российской истории книгу "Russia: A Social History" (опубликованную через два года), Мирский начинает работать над биографией Ленина.
Продолжая описывать в своей автобиографии 1936 г. свой идейный путь, Мирский заявлял: «Окончательный перелом к коммунизму и марксизму-ленинизму произошёл только в 1929 году и был закреплён зрелищем всеобщего экономического кризиса» (Мирский 2002:266-267). Он имел в виду события, начавшиеся 24 октября 1929 г. финансовым крахом на Нью-Йоркской фондовой бирже и названные Великой Депрессией 1929-1933. Эта катастрофа, воспринятая многими современниками как начало предсказанного Марксом краха капитализма как мировой экономической системы, и контрастирующее с ней «плановое», «марксистское» развитие событий в СССР — начало /105/ осуществления грандиозного пятилетнего плана и «аграрной революции» (т.е. коллективизации) — ускорило идейную эволюцию Мирского. Тон его писем другу — Петру Сувчинскому — становится всё более решительным. 13 ноября 1929 он пишет, чеканя формулировки: «Правильность марксизма как исторической теории для меня не условна, а абсолютна <...> Абсолютную ценность марксизма я утверждаю как историк, и это моё обдуманное и отстоявшееся убеждение» (Мирский 2014:20). Главными его источниками в работе над биографией вождя становятся, помимо официальных советских биографий и мемуаров — Е. Ярославского, В. Бонч-Бруевича, Н. Крупской, А. Елизаровой — тома его полного собрания сочинений (вышедшего. как мы помним, под редакцией Л.Б. Каменева) и «Ленинские сборники». Любопытно было бы узнать, просмотрел ли он в третьем «Ленинском сборнике» раздел «Материалы к иностранной библиографии» и увидел ли там аннотацию своих ханойских статей (см. Предисловие, с. 14-20)! Во всяком случае, в тексте книги никакого следа их не осталось. Столь важные в 1924 году для характеристики Ленина имена Чингисхана, Макиавелли и Достоевского (см.Комментарий, с.80, 81, 94) теперь им даже не упомянуты (как и имена десятков западных философов и учёных, создающих в очерках «Ленин и Россия» интеллектуальный фон эпохи). А именам упомянутым — Г. Плеханову, П. Струве, П. Столыпину — даётся ортодоксальная советская оценка. Ленин для Мирского — уже не гений смерти и разрушения, «безжалостный как лавина, жестокий как топор, разрушительный как землетрясение, хитрый, коварный и деспотичный<...>проклинаемый миллионами русских людей» («Ленин и Россия», с.76-77), а «герой и маяк революционеров всего мира» (Мирский 1931:152). Открывает книгу Мирский эпиграфом из Маркса — знаменитым «тезисом о Фейербахе» о необходимости переделки бытия. А закончив книгу, он пишет 30 декабря 1930 Горькому: « ...хочу быть работником ленинизма» (Мирский 2014:19).
Полный перевод биографии Ленина, как нам стало известно, готовится для будущего собрания сочинений Мирского М.Ефимовым. Мы сочли нужным включить в наше исследование лишь авторское предисловие к ней, датированное маем 1930 года.
«Мне указывали, что, так как настоящая книга написана представителем класса, наиболее эффективно ликвидированного великой русской революцией, и вместе с тем в ней представлена точка зрения, защищающая революцию, она нуждается в каком-то объяснении pro domo sua. Во-первых, нельзя забывать, что накануне революции русское дворянство оказалось в таком состоянии культурного разложения, что сам факт обладания /106/ интеллигентской культурой хоть в какой-то степени деклассировал тех его представителей, которые могли бы об этом заявить, и отделял их от родного класса, который больше не был способен иметь свою собственную интеллигенцию. Поэтому участие членов дворянских семейств даже в дореволюционном интеллигентском движении было чистой случайностью. Поскольку они были интеллигентами, они больше не принадлежали к тому классу, в котором им довелось родиться. Поэтому тот факт, что два или три представителя того, что иногда по ошибке именуют русской “аристократией”, играли более или менее видную роль в охватившем некоторые круги эмигрантской интеллигенции просоветском движении, имеет мало значения. Единственной дополнительной причиной, которая могла воздействовать на них так, как она не могла влиять на основную массу буржуазной интеллигенции, могла быть их врожденная неприязнь по отношению к буржуазии, что могло усилить их симпатии к партии, атаковавшей буржуазию с другой стороны.
Факт остается фактом — значительное число эмигрантов-интеллигентов, то ли буржуазного, то ли дворянского происхождения, которые были аполитичны или слегка консервативны и до, и во время, и некоторое время после революции, в той или иной мере приняло её идеалы. Очевидно, что такая перемена во взглядах стала возможной только потому, что классы, к которым эти интеллигенты раньше принадлежали, были уничтожены революцией и перестали существовать. Большинство представителей бывших высших классов, в том числе большая часть их интеллигенции, предпочитает цепляться за свои старые воспоминания, идеализирует их так, как раньше они никогда бы себе этого не позволили, или же сливается со средними классами Европы на основе более или менее подчеркнутой подчиненности. Однако меньшинство смогло извлечь пользу из своего деклассированного состояния и из непрошеной возможности посмотреть на европейский капитализм не как гости, а как подданные, не как более или менее обеспеченные туристы, а как более или менее безработные пролетарии.
Новая ситуация способствовала возникновению большего сочувствия к рабочему классу, чем к классам нанимателей из капиталистического мира. Однако в большинстве отдельных случаев другая причина впервые заставила их пересмотреть свои первоначально враждебные взгляды на коммунистическую политику. Достаточно было дать относительную волю собственной интеллектуальной честности, чтобы увидеть, что, безотносительно к тому, какую оценку дать коммунистам в их международной деятельности, как российская партия именно они сохранили независимость страны от /107/ иностранной интервенции, именно они под новым именем (не было осознано, что новое имя обозначало новую структуру) восстановили географические пределы империи и сделали Россию культурной и политической силой всемирного значения. Прежде чем стать интернационалистами, мы пришли к пониманию того, что, кем бы еще они ни были, отстоявшие независимость рабоче-крестьянского СССР коммунисты были лучшими патриотами, чем «национальные русские», которые стали, в обмен на помощь против классового врага, союзниками иностранного империализма.
Это патриотическое принятие советской политики привело нас к более тщательному изучению русской революции, личности ее вождя и государства, им основанного. Это неизбежно заставило нас признать, что невозможно принять Октябрьскую революцию, не признав вдохновившей ее идеи, и что формулы “Советы без коммунизм” и “СССР без Коминтерна”, популярные среди нас между 1925 и 1928, были внутренне противоречивы и абсурдны. К 1925 году признание уникального величия Ленина уже стало общим местом среди всех молодых эмигрантов доброй воли, и его личность стала самым мощным и единственным магнитом, привлекающим нас ближе и ближе к ленинизму. Что касается меня, то должен признать, что только в процессе работы над настоящей книгой — особенно в процессе систематического чтения всех его трудов — я смог оценить весь масштаб его величия.
В дальнейшем я нарочно избегаю дешевых или несущественных призывов к доброй воле читателя. Я представляю Ленина как “творца современного мира” <“Творцы современного мира” — название серии, в которой вышла книга Мирского; одновременно с ней в этой же серии вышла книга о первом президенте Турецкой республики Мустафе Кемале. — Д.З>, /а не как героя трюковой биографии. Возможно, что это сделало мою книгу скучной, но надеюсь, что это же по крайней мере сохранило ее от опасности оказаться поверхностной. Я стремился подойти к моей теме с той серьезностью, которой она заслуживает, так как вопросы, за которые боролся Ленин, являются — и мало кто из читателей захочет возражать по этому поводу — самой важной вещью в том мире, который сейчас создается.
Необходимо подчеркнуть, что книга представляет собой биографию Ленина, а не историю русской революции. Вот причина, почему вопросам первостепенного значения для второй темы — развитию Красной армии, деятельности ЧК, организации /108/ промышленности и особенно истории революции в провинции — уделяется мало места или они совсем не рассматриваются» (Mирский 1931:IX-XII).
Выход этой книги её автор рассматривал как расширенное заявление о приёме в компартию. В конце июня 1931 г. он публикует в газете английских коммунистов «Дэйли Уоркер» статью «Как я стал марксистом» (Mирский 1931a), а в сентябре публикует в журнале французских интеллектуалов «Нувель ревю франсэз» её расширенный вариант — статью «История одного освобождения», где подробно описывает свою духовную эволюцию — от Достоевского, Ницше и Бергсона к Марксу и Ленину. В том же июне 1931 Мирский начинает выступать на коммунистических митингах и собраниях с речами и лекциями (тема первой его лекции — «Ленинизм: теория и практика» (Smith 2000:204)). Всего за год (до сентября 1932) он прочёл, разъезжая по Англии и Шотландии, более 60 таких лекций (помимо Лондона — в Ливерпуле, Манчестере, Глазго и Эдинбурге). (Заметим в скобках, что идейная эволюция Мирского шла в направлении, прямо противоположном тому, куда двигался его бывший наставник Пётр Струве (см. Комментарий, с.92). Тот, начав в 1890-е годы с пропаганды марксизма среди рабочих на петербургских заводах, пройдя через либерально-христианский национализм периода «Вех», стал к середине 1920-х годов идеологом православно-монархической эмиграции, призывая всех русских сплотиться вокруг великого князя Николая Николаевича. Святополк-Мирский же, князь и офицер императорской гвардии, пережив в начале и середине 1920-х годов период увлечения «Вехами», пришёл в начале 1930-х к пропаганде марксизма среди лондонских пролетариев).
Выход (одновременно в Англии и в США) книги бывшего русского князя, воспевающей вождя мировой пролетарской революции, вызвал много откликов (см., напр., American Mercury 1931, Dean 1931, Nevinson 1931, Townsend 1931). Большинство рецензентов подчёркивали прежде всего парадоксальное противоречие между происхождением автора книги и её содержанием («член старой русской аристократической семьи, бывший белогвардеец, недавно обратившийся в коммунистическую веру» — American Mercury 1931:XII; «сын князя, ныне обращённый в революционера» — Townsend 1931:567), признавали, что книга «хорошо документирована и написана по первоисточникам» (Dean 1931:875), сетовали на то, что автор «минимизирует брутальные аспекты /109/ советской власти» (Townsend 1931:567), иронизировали над рассуждениями Мирского о том, что «революционному правительству трудно проводить различие между потенциальными и реальными врагами» и о «трагической необходимости пользоваться методами, эффективность которых непропорциональна их формальной законности» (Nevinson 1931). Книгу Мирского сравнивали, как правило, с появившейся одновременно с ней на англо-американском книжном рынке биографией «Ленин, красный диктатор», написанной переехавшим в США русским историком-эмигрантом Георгием Вернадским (тоже евразийцем) (Вернадский 1931). Сравнение делалось, как правило, в пользу Вернадского, который (в отличие от Мирского-апологета) подошёл к Ленину «как историк» (Dean 1931:875).
На выход книги откликнулся и знаменитый шотландский поэт Хью МакДиармид (1892-1978, см. о нём: КЛЭ-4:515-516, Smith 2000:203-205), горячий поклонник Мирского-критика, под его влиянием увлекшийся коммунизмом. В год выхода биографии Ленина он написал стихотворение «Первый гимн Ленину» и сделал его заголовок названием своего сборника стихов (MacDiarmid 1931). Во всех изданиях этого «Гимна» на английском языке он посвящён «Принцу Д.С. Мирскому» (сам Мирский свою подпись ни в книге о Ленине, ни тем более публикуясь в коммунистической печати, княжеским титулом, естественно, не снабжал).
Не осталась незамеченной удивительная метаморфоза князя-рюриковича, пришедшего к пролетариату, и в СССР. Как мы уже писали в предыдущих частях нашего исследования, главным ходатаем за Мирского (добивавшегося разрешения на получение советского паспорта и въезд в СССР) перед правительством и лично перед Сталиным был Максим Горький. Статья «История одного освобождения» была переведена с французского и опубликована в конце февраля 1932 г. в «Литературной газете» (Мирский 1932). А вот анонимный рецензент, сообщая советскому читателю о переходе «на коммунистическую платформу» бывшего князя, особого восторга по этому поводу не изъявил: «...издал даже книжку о Ленине <...> марксизм Мирского носит весьма кустарный характер» (Интернациональная книга. 1932. №5. С. 34).
В конце сентября 1932 года получивший наконец паспорт гражданина СССР Дмитрий Петрович Мирский возвращается на родину. Он как литературовед и критик востребован.до предела. Список изданий, где он публикуется, поражает — от элитарных, /110/ академических изданий (энциклопедии, «Литературное наследство», «Библиотека поэта», академическая «История английской литературы») до альманахов, литературных ежемесячников Москвы и Ленинграда («Красная новь», «Знамя», «Октябрь», «Интернациональная литература», «Звезда», «Литературный современник») и газет («Известия», «Литературная газета», «Вечерняя Москва»). Столь же разнообразна и тематика его работ — от Шекспира, Дефо, Свифта и Уитмена до Киплинга, Хаксли, Джойса и Элиота, от русской литературы XVIII века, Пушкина, Баратынского до творчества современников — Багрицкого, Олеши, Пастернака, Шолохова, до рецензий на премьеры московских театров и художественные выставки (всего за четыре с половиной года работы в СССР он написал три книги и более 100 статей)... Но в качестве «работника ленинизма» он не признан. Согласно уставу Коминтерна, каждый член коммунистической партии при переезде в другую страну автоматически становился членом партии своей новой родины. Однако для члена Компартии Великобритании Мирского было сделано исключение — ему объяснили, что членом ВКП(б) он автоматически не станет — этому мешает его социальное (княжеское) происхождение и прошлая биография. (Поэтому во всех своих анкетах, заполненных в СССР, Мирский в графе «партийность» указывает «б/п», непременно добавляя, что в 1931-32 гг. был членом Компартии Великобритании, из партии не исключался, а выбыл в связи с отъездом в СССР). Не получал беспартийный критик и заказов на статьи о Ленине — его публикация на ленинскую тему, появившаяся на английском языке к юбилейной дате (девятой годовщине со дня смерти вождя) осталась единственной (Мирский 1933).
Между тем жизнь биографии Ленина, вышедшей в 1931 году, продолжалась. В 1934 её в переводе на французский выпустило престижнейшее парижское издательство «Галлимар» (Мирский 1934). Одним из её читателей стал лауреат Нобелевской премии Ромен Роллан, собиравшийся посетить СССР по приглашению своего заочного друга Максима Горького. Он приехал в Москву летом следующего, 1935 года. Кроме встреч с другом Горьким и аудиенции со Сталиным в Кремле, программа визита включала посещение Роллана 9 июля делегацией (90 человек!) советских писателей. В своём дневнике Роллан отметил среди удостоенных им беседы «князя Мирского» и похвалил его книгу о Ленине, на что тот ответил, что «сейчас он бы её уже не написал, что ушёл вперёд» (Роллан 1989(1935):229). На следующий день (10 июля) фотография встречи Роллана с толпой советских писателей (среди которых едва можно различить бывшего князя) появилась на страницах «Правды». /111/
Чем можно объяснить скептическое отношение автора в 1935 году к своей книге о Ленине, которую он четыре года назад считал развёрнутым заявлением о вступлении в коммунистическую партию? Нам представляется, что причина этому — резкое изменение политического климата в СССР за эти четыре года — и прежде всего после убийства Кирова (за полгода до встречи с Ролланом) 1 декабря 1934 года. Бывшие «вожди», соратники Ленина, руководители партии и государства Зиновьев и Каменев (постоянно цитировавшиеся в книге 1931 года — напомним, что Каменев был первым редактором Собрания Сочинений Ленина и составителем сборника воспоминаний о нём — основных источников Мирского при написании биографии вождя) были объявлены «врагами народа» и пособниками террористов, совершивших убийство Кирова. В январе 1935 года они были приговорены к тюремному заключению, их сочинения изымались из библиотек и из книжных магазинов. Неудивительно поэтому, что через год после беседы с Ролланом в своей уже цитированной автобиографии от 10 июля 1936 года Мирский, по-прежнему настаивая на решающей роли в его жизни работы над биографией Ленина («Изучение сочинений Ленина в связи с работой над этой книгой имело для меня огромное значение»), вместе с тем подчёркивал: «Книга, как я теперь вижу, полна грубейших политических и теоретических ошибок» (Мирский 2002:267).
Последнее опубликованное высказывание Мирского о вожде революции (точнее, о поэтической Лениниане) содержится в его статье «Английская поэзия с середины ХIX века» — предисловии к составленной им «Антологии новой английской поэзии» (книга вышла в свет в Ленинграде летом 1937 г., после ареста критика, и он её никогда не увидел). «Идеи коммунизма начинают влиять на левое крыло английской поэзии. В 1931 г. появляется “Первый гимн Ленину” шотландца Мак-Диармида» (Мирский 2014:370). О том, что этот гимн знаменитый шотландский поэт посвятил лично ему, критик скромно умолчал. Не появилось посвящение «Князю Д.С.Мирскому» и в тексте самой антологии («Гимн» опубликован там на с.392). Нет фамилии критика и в выходных данных книги — и её составление, и авторство вступительной статьи, и примечания приписаны, согласно нравам эпохи Большого Террора, одному из переводчиков — М. Гутнеру.
Известие о том, что лондонское издательство собирается выпустить написанную им биографию Ленина вторым изданием, Мирский получил в Москве в апреле 1937 года, и оно его совсем не порадовало. "You know there are passages in the book which may have been all right in 1931 but have become impossible in 1937", — объясняет он своей лондонской приятельнице Дороти Гоптон в письме от 2 мая 1937 (это было его последнее письмо на /112/ Запад). Что же было в этой ортодоксально-советской книге 1931 года такого, что заставило её автора в 1936 году каяться в «грубейших политических и теоретических ошибках», а в 1937 — назвать её "impossible"? Нам кажется, что это та самая «интеллектуальная честность», о которой Мирский писал в предисловии к ней. Декларируя верность марксизму-ленинизму, автор в разделе «Библиография» (Мирский 1931:215-219) рекомендовал читателю, наряду с марксистскими биографиями Ленина, и буржуазные, а после канонических мемуаров Горького, Крупской и Клары Цеткин советовал читать и изданные за рубежом воспоминания меньшевиков Мартова и Суханова, а также книгу уже высланного из СССР Троцкого «Моя жизнь»! Вообще суждения автора о Троцком (Мирский 1931:152-153) звучали в 1937 году не просто крайне неуместно, но "impossible". Резко осуждая его поведение после высылки из СССР и особенно публикации в буржуазной прессе (Мирский называет их «политическим самоубийством», а самого Троцкого — «впавшим в политическое небытие»), он призывает помнить выдающуюся его роль как организатора Красной Армии, стоявшего в годы гражданской войны рядом с Лениным во главе Советской России и «воплощавшего собой дело коммунизма». Он даже рекомендует относиться к Троцкому, приняв за образец отношение в СССР к памяти и наследию Георгия Плеханова, ошибки которого в годы Мировой войны не мешают бережно хранить, издавать и изучать его труды как классика марксизма! И это переиздаётся в 1937 году, когда Троцкий объявлен злейшим врагом народа, вдохновителем террора и агентом гитлеровской разведки! К тому же в разделе «Ленинизм» той же библиографии читателю, наряду с основополагающей работой Сталина «Вопросы ленинизма», предлагали познакомиться и с «троцкистской точкой зрения» на ленинизм — сочинением матёрого американского троцкиста Макса Истмена!
Мирский предчувствовал, что обвинения в троцкизме могут коснуться и его — беспартийного (с конца февраля 1937 его имя начинает появляться на страницах центральных газет в угрожающем контексте, в начале апреля 1937 был арестован и обвинён в троцкизме бывший глава РАППа Леопольд Авербах, с которым Мирский некоторое время был близок, а его самого принуждают выступать с «признаниями ошибок» на писательских собраниях — Smith 2000: 289-292). И действительно, в появившейся в середине мая 1937 года в газете «Правда» статье его имя фигурирует в списке «троцкистской агентуры в литературе» (Кирпотин 1937). Теперь оставалось только ждать ночного звонка.. В московскую квартиру Мирского в Большом Каретном переулке сотрудники НКВД пришли в ночь со 2 на 3 июня 1937. Допросы, обвинение в шпионаже в пользу Великобритании и пособничестве троцкистам-вредителям в литературе... Книга о /113/ Ленине следствию, к счастью для автора, в руки не попала. Вспомнил ли её автор содержащиеся там рассуждения о «трудности для революционного правительства проводить различие между реальными и потенциальными врагами»? (Мирский так и не смог доказать следователю, что среди слушателей его лекций по русской литературе в Лондонской Школе славистики не было британских разведчиков). Получив на руки приговор (точнее, заочное постановление) Особого Совещания — 8 лет заключения в исправительно-трудовом лагере по подозрению в шпионаже — сопоставил ли он эту маленькую бумажку с собственным тезисом о «методах, эффективность которых непропорциональна их формальной законности»? Этап в арестантском вагоне до Владивостока, пароход«Кулу» до «столицы Колымского края» — Магадана, инвалидный ОЛП (отдельный лагерный пункт), смерть на больничной койке 6 июня 1939 — через два года после ареста. Что думал, умирая, «последний Рюрикович», потомок Святого Равноапостольного Великого Князя Киевского Владимира, о Ленине и ленинизме, работником которого он мечтал стать — мы никогда не узнаем...
В отличие от других книг Мирского, биография Ленина не имела большого международного успеха. После смерти автора она была издана только однажды — по случайному совпадению, в том же году, когда в СССР начался процесс посмертной реабилитации самого Мирского. В 1961 году вождь кубинской революции Фидель Кастро объявил народу, что цель революции на Кубе — построение социалистического общества и что официальной идеологией государства отныне является марксизм-ленинизм. Для знакомства с этим новым для Кубы учением нужны были популярные пособия, и самой лучшей книгой на эту тему, найденной в библиотеках страны, оказалась англоязычная биография Ленина, написанная Мирским. В том же году она была переведена на испанский и издана в Гаване (Мирский 1961).
Через два года, в 2017 году, исполнится сто лет со дня прихода Ленина к власти в России. Недалёк и 2024 год — столетие его смерти и помещения в Мавзолей. Но до сих пор не окончен — в России и во всём мире — спор о нём. Кто он — Великий Разрушитель, Великий Созидатель («творец современного мира») или (словами Фазиля Искандера) Тот, кто Хотел Хорошего, но не Успел? Надеемся, что наше исследование внесёт свой скромный вклад в этот спор, длящийся уже почти столетие.
Литература
Алданов 1919, 1920, 1922 — Landau-Aldanov M. Lenine.— Paris: J: Povolozky et Cie, 1919, 1920 — 220 p.; То же (пер. на итальянский): Milano, 1920; То же (пер. на немецкий): Вerlin: Ullstein, 1920 — 256 S.; То же (пер. на английский): NY: E: P: Dutton and C, 1922.– 241 p.
Бердяев 1925 — Бердяев Н. Евразийство // Путь. 1925. №1. С.107-111.
Бердяев 1955 — Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж: YMCA-Press, 1955.
Бердяев 1991 — Бердяев Н. А.Самопознание: Опыт философской автобиографии. М.: Книга, 1991.
Вернадский 1931 — Vernadski G. Lenin, Red dictator. — New Haven: Yale Univ. Press; 1931.
Горький 1920 — Горький М. Владимир Ильич Ленин // Коммунистический Интернационал. 1920. №12. Стб.1928-1936.
Кирпотин 1937 — Кирпотин В. Троцкистская агентура в литературе // Правда. 1937. 17 мая. С.4.
КЛЭ-4 — Краткая литературная Энциклопедия. Т.4. М.: Советская энциклопедия, 1967.
Клюев 1924 (1918) — Клюев Н. Ленин. — Л., 1924.
Краснов 1921, 1922 — Краснов П. От двуглавого орла к красному знамени. Роман в восьми частях. — Берлин, 1921, 1922.
Мандельштам 1918 — Мандельштам О. Гимн // Знамя труда (Петроград). 1918. 24 (11) мая.
Мирский 1922 — Mirsky D. "The Exodus to the East" // Russian Life. 1922. №1. P.210. /115/
Мирский 1978(1922) — Мирский Д. О современном состоянии русской поэзии[1922] // Новый журнал. 1978. №131. С.79-110.
Мирский 1926 — Мирский Д. Поэты и Россия // Вёрсты. 1926. №1. С.143-146.
Мирский 1931 — Mirsky D. Lenin. London: The Holme Press; Boston: Little, Brown and Comp. 1931.
Мирский 1931а — Mirsky D. Why I Became a Marxist // Daily Worker. 1931. 30 June. P.2.
Мирский 1932 — Мирский Д. История одного освобождения // Литературная газета. 1932. 29 февр. С.2.
Мирский 1933 — Mirsky D. Lenin Lives Today in His Work // Moscow Daily News. 1931. 22 January. P.2, 4.
Mирский 1934 — Mirski D. Lenine. Paris: Gallimard, 1934.
Мирский 1937 — Mirsky D. Lenin. London: The Holme Press, 1937.
Мирский 1961 — Mirsky D. Vida de Lenin. La Habana: Ed.Faro, 1961.
Мирский 1992 (1926) — Мирский Д.С. Современная русская литература (1881-1925) // Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времён до 1925 года/Перевела с английского Руфь Зернова. Лондон: OPI, 1992. С.451-838.
Мирский 2002 — Святополк-Мирский Д.П. Поэты и Россия: Статьи, рецензии, портреты, некрологи. Сост. В. Перхина. — СПб: Алетейя, 2002. Прим.: С. 298-343. /116/
Мирский 2014 — Мирский Д. О литературе и искусстве: Статьи и рецензии 1922-1937. М.: НЛО, 2014.
Роллан 1989 (1935) — Московский дневник Ромена Роллана // Вопросы литературы. 1989. №4.
Флейшман 2006 — Флейшман Л. Пастернак и Ленин // Он же. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. — М.: НЛО, 2006. — С. 636-667.
American Mercury 1931 — Anon. Chek List of New Books. Biography // The American Mercury. 1931. June. Vol.XXIII. №90. P.XII, XIV-XV.
Dean 1931 — Dean Vera. The Great Revolutionary // The Saturday Review of Literature. 1931. June 6. P. 875-876.
MacDiarmid 1931 — MacDiarmid H. The First Himn to Lenin and Other Poems. London, 1931.
Nevinson 1931 — Nevinson H.W. Two Builders of States // The Spectator. 1931. Mar. 28. P.509.
Smith 2000 — Smith J. D.S. Mirsky. A Russian-English Life. 1890-1939. Oxford: University Press, 2000.
Townsend 1931 — R.D.T. The Week Reading // Outlook and Independent. 1931. Apr.22. P.566-567. /117/
